Текст книги "Гастролер"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Глава 6

Шел тридцать второй год. Медведю оставалось отсидеть два года три месяца – половину из пятилетнего срока, что он тянул на Соловках, как говорится, «от звонка до звонка». Чего только не пришлось повидать ему за эти два с половиной года: и тиф, скосивший в конце 1929-го половину лагпункта, и наделавшую шороху правительственную проверку 1930-го, когда сменили весь личный состав охранников, причем половину вертухаев-старожилов расстреляли на месте, а остальных разослали по соседним концентрационным лагерям, получившим новое название «исправительно-трудовые лагеря»…

Бараки были длинные, студеные, тепла в них было только от двух буржуек, что стояли по двум концам помещения. Медведь занимал самое удобное место – у раскаленной печурки, рядом с дверью.

Как-то утречком в барак влетел один из мужиков и проорал:

– Слыхали про баржу «Джурму»? Ее на Колыму тянули Ледовитым океаном, а она возьми да и застрянь во льдах! Так эти суки даже не пытались ее оттеда вытащить – концы срубили и бросили баржу посреди моря. Представляете! Две тысячи зэков кинули разом! Тут люди говорят, когда мимо «Джурмы» ледокол «Челюскин» проходил, так с него видели, что по всем бортам баржи обледенелые статуи стоят, руками машут. Жуть!

Какой-то монашек закрестился и зашептал в полутьме: «Спаси и сохрани…» А его сосед почесал пятерней грудь и, махнув рукой, равнодушно сказал:

– Жалко, конечно, бедолаг, ну а как вспомнишь себя, так и подумаешь: так и хрен с ними! – и заржал. – Сами, того и гляди, здесь копыта откинем. Вон наши попики-доходяги прямо на параше мрут. Пойдет посрать, а из жопы душа – фьюить! – Он присвистнул. – И поминай, как звали…

– Это все из-за этого нового пайка! Кажется, норму добавили, а людей все больше мрет, – пробурчал бородатый кривой мужичок болезненного вида.

– Скажешь тоже, – возмутился другой. – Раньше вон совсем не работали и жрать было нечего. Бывало, Кудря с утра прикажет с одного берега острова на другой валуны переносить – и таскаешь их с рассвета до вечера, а на следующий день волоки обратно. Или вон, что, не помнишь, как воду из колодца в колодец переливали? А еще Кудря приказывал, чтоб из него через край текло, – так воду носили в мисках сразу несколько сот зэков. Забыл? А я-то помню!

– Помнит он. Да чем сейчас лучше-то стало при новом начальнике? Хоть и шлепнули Кудрю по приказу самого товарища Ягоды, так ему и поделом, да только не вижу я улучшения: как был беспредел энкавэдэшный, так он и остался! Пайку ему, видите ли, накинули…

– А ты не ерепенься! Сейчас вон строить взялись бараки новые. Шестая рота почти вся рыбу ловит. А вон рота этих контриков, как их там, ну, те, которые по промпартийному делу шли, хотели заговор против партии устроить да власть в России захватить, так те собор взялись разбирать, а у него стены толщиной в два метра будут, да кирпичи замешаны на яйце – такие стены на века ставили, а на их месте, мужики говорят, новая тюрьма будет стоять.

Монашек опять опасливо перекрестился: «Свят, свят, свят…»

– Нашел чему радоваться, дяденька, тюрьмы они строят! Да ты пойми, дуралей, что ни ты, ни кто другой от этого свободы не получит… – вмешался в разговор долговязый хлипкий паренек в рваном бушлате и в шапке-ушанке, сшитой из солдатского шинельного сукна еще, видно, из старых царских запасов – по виду студентик из интеллигентов.

– А ты че, пацан, никак политический будешь? – буркнул подозрительно мужик. – Ты же никак тоже с этапом вместе с «промпартийцами» пришел. Эти заговорщики тоже по первой работать отказывались, все из себя политических строили…

– Да я такой же, как ты, политический! – с жаром возразил студентик, поправляя на носу очки в тонкой оправе. – Я что говорю: что так быстрее мы все тут перемрем, ведь с новым постановлением все больные, слабые и старики мгновенно обрекаются на верную смерть! Они просто не вытянут норму. А следом за ними и ты пойдешь. Простынешь, спину надорвешь, сломаешь ногу – и все! И никто тебе тогда не поможет. Ведь тут каждый сам за себя – закон джунглей какой-то. – Студент замолчал, оглядывая притихших зэков. Похоже, его взволнованная речь захватила сидельцев, и в их холодных головах шевельнулась смутная догадка, что паренек говорит дело. – Пора нам, граждане, забыть про волчьи законы. Пора выработать особый соловецкий закон. Надо бы учиться у здешних урок жить в лагере особого назначения. Они умеют, потому что держатся друг за друга, живут общиной, а вы все каждый за себя хотите, вот по отдельности и мрете здесь, как пчелы на морозе! Надо выработать общий закон для всех, а не быть разобщенными…

– Разобщенными, говоришь? – передразнил студента долговязый тощий парень по кличке Гусар, взятый еще в двадцать седьмом в Ленинграде вместе с каким-то кружком философов-богословов. – Это как же это я, православный крещеный дворянин, буду сообщаться-то с татарвой вонючей, или с этой эсеровской швалью, или с католиками! Вон у них, у иезуитов, и барак свой, и общак свой. И, говорят, даже вино у них имеется, им, гадинам, посланное из Кракова, и семужка вяленая, и ветчина копченая. Так что ж они со мной-то не поделятся, все в паству свою тащут! Соберутся в березнячке, будто на молитовку, а сами жуют ветчинку-то, словно псалмы читают!

– Так о чем я и говорю! Что надо выработать нам для всех обший закон, созвать сход со все бараков! – не сдаваясь, доказывал студент.

– И как же вы, юноша, представляете себе этот закон? – спросил серьезно студента сухой, важного вида старик, явно из бывших университетских профессоров.

– Поскольку мы тут все люди случайные, пришлые, чужие, здешним правилам не обученные, нам надо позаимствовать из житейской мудрости закоренелых воров их лучшие способы выживания в тюрьме и распространить эти правила на всех, вне зависимости от рода занятий и происхождения. Так мы и получим железный и непреложный для всех соловецкий закон…

Вертлявый мужичок крикнул из угла, где кучковались «раскулаченные» и резались в карты:

– Во-во, правильно Егорка говорит! Ты, Егорушка, поучи мужиков жизни! Они за пайку готовы своего брата в землю по уши закопать и обоссать ему темечко! Вон того рыжего, что с тобой спор затеял, я уже на Доске почета видел. Это ж Женька Калистратов! Висит болтается – за жизнь цепляется! Думает, что его товарищ Сталин переходящим красным знаменем задоблестный труд наградит или срок скостит – держи карман шире! Как говорится: «вот те лялю в одеялю»! – И кулачок показал соответствующий жест пальцами.

– Да им хоть ссы хоть в темя, хоть в глаза, все скажут: божья роса! – вставил свое слово однорукий коротышка по кличке Фомка.

С разных сторон раздался нестройный гогот. Ударников трудовой «перековки» в лагере не любили и побаивались, предпочитая с ними не цапаться: знали, что ударники, особенно те из них, чьи портреты иногда появлялись в канун красных праздников на Доске почета, являются тайными осведомителями лагерной администрации.

– Не богохульствуй, Фома! – вдруг внятным басом бросил седобородый архимандрит Феодосий, попавший в эти богом проклятые места еще с первой партией сосланных священников в двадцать втором году.

– Прости, отец родной, с языка сорвалось! – с неподдельной робостью повинился Фомка.

– А ты следи за метлой-то, да почаще язык на валик подкручивай! – невозмутимо отрезал старец.

И снова волна хохота прокатилась по казарме. И Медведь не удержался: и впрямь смешно слышать, как уважаемый архимандрит по фене ботает.

* * *

К этому архимандриту Медведь издавна испытывал уважение не меньшее, чем когда-то к Славику Самуйлову. Феодосий стал Медведю крестным отцом. Молодой урка не помнил своих родителей и тем более не знал, крещен или нет. На свободе все как-то до этого не доходило. А здесь, на далеком суровом севере, между небом и морем, где судьба человеческая решалась в мгновение и не стоила ни понюшки табака, ни корки черствого хлеба, ему вдруг захотелось стать по-настоящему русским – православным.

Было это два года назад. Медведь после работы зашел в кладбищенскую церковь, которая осталась на острове единственной открытой для богослужения, и его встретил почти у входа архимандрит Феодосий в блеклой монашеской рясе:

– С чем, сынок, к нам пожаловал?

– Покреститься я пришел, отче. Из беспризорников я, сирота, а там ведь не знаешь: крещен ты иль так на свет брошен нехристем…

– Ну что ж, это дело богоугодное! – довольно сощурился старик.

Они прошли к алтарю почти полностью разграбленной церкви. Все золотые и серебряные оклады на иконостасе исчезли, да и самих образов осталось раз-два и обчелся. Стены стояли голые, покрытые слоем вековой сажи, краска на давно уже не поновлявшихся росписях выцвела и облупилась. Перед иконой Святого Георгия Победоносца тлели две скудные свечушки.

– Как тебя звать-величать? – спросил старец, надев видавшую виды епитрахиль.

– Гришкой меня кличут.

– А по батюшке?

– Ивановичи мы!

Старик огляделся по сторонам, и взгляд его упал на тускло освещенную свечками алтарную икону.

– Ну, Григорий Иванович, тогда быть тебе крещенным во имя Георгия. В честь Великомученика Егория. Яко плененных освободитель и нищих защититель!

Архимандрит подвел Медведя к иконе Георгия Победоносца и стал читать молитву:

– Святый, славный и всехвальный великомученице Христов Георгие! Пред иконою твоею поклоняющийся людие молим тя, умоли Господа Бога, всея твари Создателя, избавити нас от вечнаго мучения. – Медведь не слишком внимательно прислушивался к читаемой молитве, лишь уловил ее начало и конец. – …Да всегда прославляем Отца и Сына и Святаго Духа, и твое исповедуем представительство, ныне и присно и во веки веков. Аминь!

Они подошли к алтарю. Феодосий обратился к стоявшему невдалеке монаху, одному из тех нескольких десятков, кого пришедшие сюда в двадцать втором новые начальники не расстреляли и не утопили. Соловецкие монахи, признавшие советскую власть, считались вольными и работали в лагере в качестве наемных инструкторов.

– Давай окропи, Матвей, молодца святой водицей. А я приму его, как и полагается крестному отцу…

И окропленного студеной колодезной водой новонареченного Георгия архимандрит перекрестил троекратно, что-то гулко и невнятно приговаривая, и закончил:

– А теперь вкуси тела Господня…

И подал Медведю слепленную из мякиша ржаного хлеба просвиру.

– Теперь выслушай напутствие мое! – Феодосий выпрямился, сразу став стройнее, выше, степеннее. – Знай, что в час твоего отчаяния Господь не оставит тебя. В минуту, когда ты станешь один и вокруг тебя сделается пустота кромешная, хотя бы и скорбно тебе было, всегда сердцем призывай Господа нашего Иисуса Христа, живущего в душе твоей. Прежде чем что-либо сделать или сказать небогоугодное, рассуди, не оскорбит ли слово или дело Господа или ближнего твоего. Не пренебрегай никаким средством, которым можно угодить Богу, а таких средств множество, как то: утешение печального, заступление за обиженного, подаяние неимущему, противостояние дурным помыслам, терпение, милосердие и справедливость. И будет тебе на то помощь Божья, и с нею одолеешь ты все трудности. Сторонись подозрительности, ибо это нехристианское дело, но имей мудрость и осторожность. В Писании сказано: «Будите мудри, яко змия, и цели, яко голубие». Всегда держись середины: крайности нигде ни в чем не похвальны. Злое побеждай добром: худое худым исправить нельзя. Не презирай слов моих и не считай их трудными к исполнению: для Господа и с Господом все трудное не трудно и все скорбное не скорбно. Иго бо Его благо и бремя Его легко есть!

Старец Феодосий торопливо сунул Медведю в ладонь что-то тяжеленькое и холодное, развернул за плечи к светящемуся в полутемной церкви выходу и, подтолкнув слегка, проговорил:

– Ступай, Георгий! Тебя ждут великие дела! Господь сидел и нам велел! Иди и будь прав!

Выйдя из церкви, Медведь разжал ладонь – в руке лежала крохотная иконка Георгия Победоносца в золотом окладе.

* * *

Сегодня Медведь держал банк. По правую руку от него сидел Женька Калистратов по прозвищу Копейка – тот самый жиган, с которым он познакомился в Москве на Пресненской пересылке и которого слепая судьба-злодейка тоже забросила в СЛОН, хотя и годом позже, чем сюда прибыл Медведь. Копейка во все глаза глядел, как ловко банкует опытный катала, пензенский вор-карманник Тропарь. Они играли, не особенно прислушиваясь к спору, все сильнее разгоравшемуся в бараке. Лишь на несколько мгновений Медведь отвлекался от карт, с интересом вслушиваясь в толковые речи хлипкого ленинградского студента, который в этот вечер, по своему обыкновению, втянул барачных горлодеров в шумный базар, как говорят в Одессе, «за жизнь».

Тропарь проиграл очередную партию и раззявил свой беззубый рот в кривой усмешке. Свое кликуху Тропарь получил вроде за то, что когда-то пел в церковном хоре, или за то, что любил почистить деревенские храмы, – «церковников» никогда не любили даже в воровской среде, а со времен большевистской кампании по «изъятию церковных ценностей» начала двадцатых годов и вовсе презирали, потому как знали, что такие воры, как Тропарь, сами записывались в отряды «по изъятию» и многое из реквизированного церковного имущества к их поганым ручонкам прилипло. Тропарь предложил сыграть на общак священнослужителей, но Медведь решительно отказался.

– Ты что нас на беспредел толкаешь? – строго спросил он у Тропаря. – На священные дары мы не играем. Предложи чего более стоящее.

Поскольку даже в стае волков должен был соблюдаться хоть какой-то порядок, зэки духовного звания в соловецком концлагере в основном заведовали каптерками, занимаясь выдачей инвентаря и продуктов – от утепленной робы до черствого пряника из пасхальной посылки. От попиков и монахов зависела справедливая раздача сухого пайка, поэтому никакой зэк, даже равнодушный к религии, не желал нажить на свой желудок врага.

– Да ты че, Медведь, я ж имею в виду общак католиков, – стал оправдываться беззубый. – Слыхал, что знающие мужики говорят: там у них и вино имеется, – при этом беззубый ухмыльнулся. – Ты вон сам крестился, а без вина. Значит, не испил крови Господней. Следует восстановить справедливость. Как ты считаешь?

Говорил Тропарь жадно, ежеминутно облизывая сухие губы. Он был поглощен азартной игрой, засосавшей все его мысли и чувства в коварную воронку. И еще упрямо верил в то, что обязательно отыграется. Главное сейчас – всех убедить, что для него это плевое дело.

Медведь переглянулся с рядом сидящими зрителями. Все ждали его ответа.

– Что ж, – медленно заговорил Медведь, – коли слово выплюнул да сам напросился, тебе и ответ держать. Сможешь взять банк – все твое. А нет, так заступы не будет! Как решат люди, так и сделаем, – сказал Медведь и спросил окруживших их зэков: – Верно я говорю?

Все согласились. И Медведь раздал по первой.

Между тем спор, в центре которого оказался ленинградский студент Егорушка, разгорался, как июльский пожар в некошеном поле после недельного зноя. Спорящие повысили голос, отстаивая каждый свою точку зрения, не желая ни в чем уступать несогласным.

Как в бараке началась буза, Медведь даже не заметил: ему пошла карта. Но поднявшийся шум, топот ног и нестройные крики да прокатившийся по бараку клич: «Каэры наших бьют!» – вывели его из прострации.

В проходе между нарами уже кружилась толпа урок, размахивающих во все стороны кулаками, а в кулаках были зажаты заточки да колья. Было непонятно, кто кого бьет, а многим из тех, кто врубился в потасовку, было уже все равно, где наши, а где чужие…

Сорвавшись с нар, Медведь на бегу заметил недавнего своего соперника по стосу Женьку Калистратова и бросил ему в ухо:

– Студента Егора надо оттуда выдернуть, а то порежут доходягу на ремни! Толковый парень, даром что интеллигент… Жалко его… – и тихо добавил, уже как бы про себя: – Много всякой падали развелось, вырезать бы надо всех этих сук. Масть воровскую позорят!

Бросившись в толпу, Медведь стал сыпать удары кулаками направо и налево, пробиваясь к полузадушенному, затоптанному Егору.

Кто-то из вбежавших в барак мужиков подбодрил дерущихся:

– Бей козлов! Они, суки, наши храмы рушат!

И тут пошла веселуха! Замелькали заточки, кто-то уже молодецки свистел раскрученной над головой цепью. Пошли в ход колья. Густой мат клубился под потолком. Зэки дрались и резались беззлобно, но с азартом, будто Бог им всем раздал по паре жизней, как по паре запасных калош.

А посередине барака на длинном столе, крытом кроильной жестью, бородатый бродяга звонко выпечатывал чечетку, блажа во всю глотку частушки:

– Моя баба без трусов, да только мне не хочется! А как нажрусь да подерусь – дык сразу бегу дрочиться! Иии-эх!

Медведь прорвался сквозь гущу дерущихся, раскидывая потные, вонючие тела по сторонам, и прямиком устремился к Егору. Тот с расквашенным носом стоял на четвереньках, пытаясь нащупать на полу потерянные очки и уворачиваясь от мелькающих возле его головы сапог. Медведь ухватил Егора за тощее плечо и поволок у двери. Тот поначалу стал отбиваться, вообразив, что это какой-то обезумевший от свежей крови и горячки рукопашной урка. Но как только узнал своего московского одногодка, сразу послушно за ним поспешил, продираясь сквозь частокол вонючих, разгоряченных тел.

Вечером, сидя в дальнем углу барака, Медведь завел с Егором разговор по душам. Узнал, что Нестеренко попал под горячую руку, когда ленинградское ОГПУ, перевыполняя план борьбы с контрреволюционными элементами, в конце тридцатого года повязало чуть не всех спецов по экономике, а заодно кое-кого из профессоров и даже студентов по громкому делу «Промпартии». На Соловках Егор Нестеренко времени даром не терял, не приуныл, как многие интеллигентные, а стал изучать быт и привычки воровского мира, даже накропал две статьи – одну про воровскую иерархию, другую про воровские наколки. Он мечтал после выхода на волю опубликовать обе в научных журналах.

Медведь только подивился наивности Нестеренко.

– Неужели, думаешь, совдепия тебя вчистую простит и восстановит обратно в правах? – недоумевал вор. – Ты же враг народа!

– Да какой я враг, – усмехнулся Егор, поправляя на носу очки. – Враги те, кто насаждает в народе всю эту ненависть, подозрительность и тупую озлобленность. И очень скоро те, кто сейчас охотится на врагов и рассовывает их по лагерям и тюрьмам, сами окажутся врагами, и их начнут клеймить позором и сажать по острогам. Это же замкнутый круг. Ты вот говоришь, что вместе с умелым вором-гастролером по стране катался, квартиры вскрывал, а ты хоть задумывался о том, как те, кого вы грабили, накопили свое имущество? Все эти нэпманы из бывших красногвардейцев, и ответработники из бывших батраков, и главначпупсы из бывших недоучившихся фэзэушников, по чьей милости многие в этом лагере – и я в том числе – гниют… Большинство из них в семнадцатом – восемнадцатом сами занимались чистой воды грабежами, напялив кожаные куртки да тряся маузерами. И вся эта новая власть на большой крови и жестоких грабежах строилась, хотя и слова для этого умные придумывались: экспроприация экспроприаторов… Хитро! А по сути – преступная демагогия, индульгенция на безнаказанный грабеж! Я в университете, незадолго до ареста, прочитал одну повесть, она нигде не была издана, потому что цензура ее не пропустила, и я читал по машинописному тексту, а написал ее один московский писатель. Называется «Собачье сердце». Умная книжка, очень тонко там описана Октябрьская революция и все, что во время и после нее в России творилось. Я вот думаю, что эта самая Октябрьская революция была восстанием сорняков. Представь себе, Гера, есть большое пшеничное поле. На нем из года в год всходят колосья доброй пшеницы. Но на этом поле, как на любом огороде, вырастают сорняки, и ежели поле от сорняков не очищать, то скоро на нем никакой пшеницы урождаться не станет – ее всю бесполезный репейник забьет. Так в России и случилось: восстали сорняки – и не стало больше пшеницы. Все эти бесконечные «красные терроры», экспроприации, реквизиции, изъятия, все эти грабежи и погромы, высылки русских философов и священников, суды над экономистами и хозяйственниками, все эти Соловки, придуманные дорвавшимися до власти полуграмотными Кудрями, – это ведь и есть восстание сорняков! Бог знает, сколько должно поколений пройти, прежде чем русское поле снова заколосится пшеницей!

Медведь слушал и дивился: ведь как верно этот студентик рассуждает, как точно распознал нутро советских начальников. Обо всех сказать трудно, но о тех, с кем Медведь в Москве сталкивался лично, он и сам мог сказать: сорняки! Уж про бывшего соловецкого начальника Кудрю точнее не скажешь. Да и те гэпэушники, что его торопливо допрашивали в Москве, – тоже будь здоров…

– Так ты, значит, надеешься на свободу отсюда выйти… И что же делать будешь? – допытывался Медведь у башковитого студента Егора.

– Буду продолжать свое дело, чем занимался до Соловков. Я же экономикой занимаюсь. Управлением производства. Рано или поздно, а эта власть поймет, что без нормальной организации хозяйственной и общественной жизни ни черта у нее не выйдет. Рухнет эта власть. А если завтра война – так тем более не устоит. Больно мне, Гера, русскому человеку, дворянину между прочим, видеть, как эти сорняки уничтожают тысячелетнюю Россию и пытаются построить «наш новый мир» на каких-то бредовых идейках третьесортных германских экономистов. Дурацкий лозунг пролетарского интернационала изобрели, идиоты, какую-то классовую борьбу выдумали, мечтают, видите ли, разжечь мировой пожар революции… Словно с Луны все эти теоретики свалились! Я знаешь, Гера, тут на Соловках увидел основу векового российского уклада жизни – в воровских законах и правилах общежития. Раньше я о русской общине только в книжках читал, у графа Толстого, а тут воочию наблюдаю. Ведь это только на поверхностный взгляд вы, урки, – сброд и анархическая масса, а на самом деле вы – община, которая подчиняется неписаным, но строго соблюдаемым законам. У вас четко усвоено, как можно поступать вору, а как нельзя, что достойно вора, а что нет. Вот если бы в России все жили по такому закону, который люди соблюдают по наказу совести, а не по декретам, вот тогда бы наступил справедливый порядок. Я вижу, Гера, ты тут вместе с другими сильными ворами один из главных верховодов, тебя уважают, слушаются, хотя ты не бог весть какой силач и совсем еще зеленый, уж ты прости мне… Зеленый – по годам, но не по статусу! Ты уже в свои двадцать четыре года завоевал доверие урок и их уважение. Тебе и таким же, как ты, почитаемым воровским вождям легко держать всю массу под своей властью. А советские комиссары, хоть у них наганы, да пулеметы, да ключи от карцеров, ничего, кроме злобной ненависти, в народе не вызывают.

– То есть ты к тому клонишь, что неплохо бы в России установить воровские законы? – усмехнулся Медведь. – А ну как простой народ, тот, что на воле, не поймет?

– Во-первых, если дело дальше пойдет так, как они начали, то скоро вся Россия от мала до велика через эти СЛОНы пройдет, – очень серьезно ответил Егор Нестеренко. – И тогда воровской закон утвердить в стране станет во сто крат легче… А во-вторых и в-главных, они – и те, кто тут нами руководит, и те, кто руководит наркоматами да стройками, – ведь ни черта не умеют. Ты только посмотри, как они в этом лагере порядок держат? Ружьем, да пулеметом, да карцером… Неужели других мер нельзя придумать? Или просто не знают других мер, потому как сами в жизни только и видели что жандармский кулак и комиссарский наган… А ведь с народом можно, как с медвежонком в цирке, – да за кусочек сахара или конфетку он тебе и камаринскую спляшет, и через голову кувыркаться будет… Знаешь, что такое капэдэ? Коэффициент полезного действия. Так в механике обозначается эффективность механизма на единицу истраченной на его работу энергии. Так вот, Гера, подозреваю, что капэдэ у этой советской власти очень мал, ничтожно мал. Много очень бестолковости, глупости, жадности, подлости, а сверх того, косорукости… Да по сравнению с этой советской властью власть воровского закона – что твоя Лига Наций!

После того разговора проникся Гера Медведев сочувствием к ленинградскому умнику, а уж когда тот дал ему прочитать свою статейку про воровские наколки – и вовсе зауважал. Дельная статейка оказалась, хотя много в ней было полно всяких умных и непонятных слов, и фразы строились, как товарный состав, – все слова, слова, слова, пока до конца дойдешь, забудешь, что в начале говорилось. Но зато выходило, по Нестеренке, что его, Герины, парящие в облаках ангелы сродни боевой раскраске вождей американских индейцев… Чудно!

А когда в середине тридцать пятого года пришла Медведю пора выходить на волю, взял он у Егорушки, которому еще предстояло досидеть два месяца до полного «перевоспитания», на всякий случай адресок: вдруг придется свидеться?

И не зря взял – свидеться им пришлось, да не просто свидеться, а их пути-дорожки в жизни так тесно переплелись, что потом оба едва не числили друг дружку единокровными братьями…