Текст книги "Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

Посмотрел священник на Гордея Циклопа в упор и обмер: морда такая разбойная, что не будет для него большим грехом придушить несогласного в церкви.

– Каяться тебе надо больше и гордыню свою не показывать. Ты же только для вида на коленях стоишь, а сам глазом все на баб косишь, что у икон стоят.

– И в этом я грешен, святой отец. Отпусти же мне грехи мои. А там я окрепну. Глядишь… и на путь истины встану.

Священник горестно повел плечами, а потом махнул дланью, обрекая татя на раскаяние:

– Голову подставь, епитрахиль накину.

* * *

Мария Темрюковна пришлась не ко двору. Она не походила на русских баб ни ликом, ни характером – черноволосая и худа, как трость. Ее быстрый говор можно было услышать едва ли не во всех концах дворца. Она распоряжалась так, как будто царский двор был ее собственной комнатой. Мария не стеснялась показываться с открытым лицом, и бояре не всегда успевали наклонить голову, чтобы дерзким взглядом не смутить «ангела».

Однако Марию Темрюковну больше называли чертовкой, вспоминая о том, как она огрела плетью Никиту Захарьина, а на лошадь взбиралась без помощи рынд, да так лихо, что ни у каждого всадника получится. А однажды, потехи ради, отобрала пищаль у одного из стрельцов и стала палить по пролетающим воронам. В своих шалостях царица напоминала юного Ивана, который охоч был до забав и выдумок, и если бы не ее царственный чин и не платья, которые полагалось носить Марин, как всякой бабе, возможно, многие ее шутки удались бы и напоминали веселые забавы. Так, однажды она одела в царские наряды одну из девок и потешалась, глядя из окна, что весь двор отдает почести истопнице, как будто она и вправду царственная особа.

О царицах мало что говорили во дворе во все времена. Те редкие минуты, когда матушка должна была предстать перед двором, воспринимались как праздник. Ближние бояре могли увидеть государыню рядом с царем во время трапезы. И даже здесь невозможно было услышать ее голоса, она казалась частью той обстановки, в которой потчуют гостей, и только маленькие кусочки, отправляемые царицей в рот, позволяли судить, что она живая.

Мария Темрюковна была иной.

Двор шептался. Оглядываясь на Кремль, вполовину голоса судачила о проделках царицы Москва. Дескать, не повезло Ивану с государыней, каково ему терпеть, если она перед народом платье задирает, когда на лошадь ступает. Видать, так царица бойка, что сам царь с ней справиться не может.

А еще слушок пополз липкий, будто бы царица пожелала в стольниках видеть своего младшего брата, крестившегося с ней в один день под именем Петр.

Прослышав о том, что в столице судачат о назначении Петра Темрюковича в стольники, царь нахмурился. Род Темрюка никогда прежде не служил при московском дворе, и любое возвышение чужака над столбовыми дворянами обидит многих.

Как ни близок Петр Темрюкович к самодержцу всея Руси, но старых слуг государь обижать не хотел.

Царицу Марию государь застал в девичьей. Девки заплетали ей косы. С некоторых пор царица окружила себя красивыми девицами, совсем не оглядываясь на их знатность, и многие родовитые боярышни оставались не при деле – сиживали в отцовских теремах и плели кружева. Своих девок царица подбирала всюду: на выездах по слободам, на прогулках и во время оленья. Одну из своих любимых девок царица приглядела в стрелецкой слободе, когда та шла с коромыслами по воду; другая и вовсе была из подлых людишек, но едва она переступила московский дворец, как Мария выторговала у царя для нее земельки, на которой могла бы уместиться небольшая деревенька.

Уступчивости Ивана Васильевича удивлялись многие, но только не Мария Темрюковна – она всегда получала то, чего желала.

Сейчас великий князь Московский решил стоять на своем.

Девки не разбежались – это боярышни скромны, а крестьянки, которыми окружила себя царица, простодушны, пока не выпроводишь, не уйдут.

– Вчера ты меня просила о том, чтобы я поставил в стольника твоего брата.

– Да, государь.

– Я обещал подумать.

– Именно так. Я это помню, государь, – поднялась Мария, не забыв отвесить царю поклон.

– Так вот, Мария, стольником ему пока не бывать. Дорасти он должен до такой чести! На московском дворе твой род не служил, а потому пускай пока в дверях постоит.

– Ты смеешься, государь? Чтобы сын старшего князя Кабарды Темрюка стоял в дверях и распахивал перед гостями двери!

– Только самые родовитые бояре начинают служить государю со стольников, остальным не грех и в дверях стоять! Если прикажу, так и лавку под ноги мне ставить будет, когда на коня буду залезать. А иначе пускай с моего двора прочь уходит!

– Если не поставишь моего брата стольником… удавлюсь! – просто объявила царица.

– Девки! Ну и женушка же мне досталась, не баба, а тигрица! Удавишься, говоришь? Петля не ожерелье, шею не украсит, а ты вон как привыкла себя наряжать! – хохотал Иван Васильевич.

Государь Иван Васильевич ушел, а девки по-прежнему продолжали вплетать в косу шелковые ленты.

Бояре довольно хихикали – не бывать Петру Темрюковичу в стольниках. Поначалу Захарьины жизни не давали, а теперь черкесские князья в Москву понаедут. Дай им всем волю, так через год-другой они всех степенных бояр по вытеснят.

– Федька Басманов разбудил Ивана Васильевича глубокой ночью. Бросился к государевой постели и запричитал:

– Беда, государь! Беда великая приключилась!

– Что такое?!

– Мария Темрюковна удавилась! В комнате у себя помирает!

– Как?! – смахнул с себя одеяло царь. – Неужто решилась на богопротивное?!

Государь бросился к двери, а Федька Басманов кричал уже в спину:

– Государь Иван Васильевич! Ты бы халат накинул. Ведь в одной сорочке!

Царица Мария Темрюковна лежала на своей постели. Она была бледна, однако к ее красивому лицу шла даже эта нездоровая белизна. Глаза закрыты, а черные брови, словно углем нацарапаны, слегка изогнулись в дугу и выражали недоумение.

Сенная боярышня в который раз пересказывала государю увиденное, а Иван не слышал вовсе, прижавшись лицом к холодным рукам царицы, бестолково бормотал:

– Карает меня Господь! За злодейство мое карает! Не успел я одну жену похоронить, как он опять решил меня вдовцом сделать!

– …Я как увидела ее, горемышную, так сразу и обмерла. Разве поверишь в эдакое, да чтобы еще царица была?! Подбежала я к Марии Темрюковне, а она хрипит, закатила уже глаза, а на воротник пена желтая валится. Приподняла я малость царицу и стала подмогу кликать. Тут государыня глаза приоткрыла и сказать мне что-то хочет, только вместо слов на сорочку пузыри летят. Бабы понабежали, полотенце ей с горлышка отвязали, а потом на кроватку мы ее положили.

– Жива ли государыня?

– Спит она сейчас, Иван Васильевич. Лекарь твой приходил. Лекарство дал царице испить, сказал, что она до обедни не пробудится.

– Откуда царевну сняли? – оторвал руки от лица государь.

– А вот отсюда, батюшка, – встрепенулась баба звонким голосом, который вырвался из ее уст почти радостным криком: не каждый день так близко государя видеть приходится, – в самом углу, перед лампадкой. Здесь мы рушники вешаем, вот одним из них она и хотела удавиться.

Иван Васильевич посмотрел в самый угол. Горела лампадка, свет от которой был такой же ясный, как душа после причастия. Богородица грустно посмотрела на государя, и Иван вздрогнул от мысли, что на полотенце рядом с иконой колыхалось безвольное тело царицы.

Жуткое было зрелище, когда две Марии взирали друг на друга.

Царица Мария Темрюковна спала безмятежно: чем не младенец, который устал от долгих игр и сейчас желал только одного – покоя. Глубокое дыхание, руки покоились поверх одеяла, и, если бы не вздымающаяся грудь, государыню можно было бы принять за низверженную статую – кожа, лишенная жизни, была белой, как сколотый мрамор.

Бояре молчаливой толпой стояли за спиной государя.

– Как бы я предстал перед Высшим Судом? Что бы я поведал Господу, если бы царица ушла? Спасибо, Господи, что смилостивился надо мной, – клал Иван Васильевич поклоны, и челобитие было таким рьяным, что казалось, будто бы государь всерьез хотел достучаться до первых клетей, а бояре стали беспокоиться за разум самодержца.

– Иван Васильевич, не терзал бы ты себя так шибко, – подал голос Афанасий Вяземский, – жива ведь царица. Не случилось греха. Покой нужен Марии Темрюковне, окрепнет царица малость, а потом вновь здоровехонько по дворцу бегать станет.

– Федька! Басманов! – окликнул государь любимца. – Дьяка ко мне призови, пусть указ немедленно пишет… Петра Темрюковича ставлю стольником!

Засопели бояре от натуги, но перечить Ивану Васильевичу не стали.

А на следующий день в московский дворец черкесский князь вошел в чине стольника.

Иван Васильевич долго не мог оправиться от переживаний. Он почти не отпускал от себя царицу и если расставался с ней ненадолго, то обязательно оставлял ее в окружении многого числа боярынь и мамок, которые следили за Марией пуще дворцовой стражи. Стоило ей где-нибудь задержаться, как царь немедленно посылал за ней гонцов и изводился от видений, в которых представлял царицу непременно удушенной, в грязной, запачканной пеной сорочке.

Иван Васильевич не считал себя святым и частенько, в присутствии многочисленной челяди, мог отозваться «гаденьким и подленьким Иваном», которому подобало управлять не московским двором, а погонять свиней на Девичьем поле.

Иван с легкостью казнил и миловал, но совсем по-другому относился к самоубийству. Не было для него большего греха, чем лишить себя жизни. То, что подвластно Господу и государю, не дозволено простым смертным, а потому мест на кладбище великим грешникам никогда не хватало и хоронили их за оградой, подалее от людских глаз.

Царица Мария Темрюковна могла быть одной из них.

Поступок жены сильно взволновал Ивана, и он теперь не сомневался в том, что если ей вдруг заблагорассудится досадить своему венчальному супругу, так она захочет птицей взлететь с колокольни Благовещенского собора.

Узда, которую Иван Васильевич поначалу накинул на свою супругу, стала понемногу ослабевать, а скоро Мария Темрюковна получила свободу не меньше той, какую привыкла иметь при своем батюшке – старшем князе Кабарды Темрюке.

Царица Мария лихо разъезжала верхом по московским улочкам, и, взирая на ее стражу, одетую точно в такие же черкески, многим казалось, что Москва взята в плен одним из горных племен.

Мария Темрюковна окружила себя большим числом красивых девиц, которые доставлялись к ней теперь уже со всей Руси. Царица требовала от девиц не только умения уверенно держаться в седле, но и носить саблю, как будто опасалась вражьего вторжения, и относилась к боярышням так, как если бы это была ее личная охрана.

Стрельцы втихомолку хихикали, наблюдая за тем, как девицы важно расхаживали по двору с саблями на боку.

Бояре невзлюбили царицу сразу, и даже ударяя ей челом по тридцать раз кряду, они редко прятали злобный взгляд и скликали на ее голову ворох чертей. Однако перечить государыне никто не смел, опасаясь навлечь на себя опалу, и лишь однажды дьяк Висковатый бросил неосторожный упрек:

– Государыня Мария Темрюковна, не ожег тебе, русской царице, словно пострелу какому, на коне верхом скакать да еще в мужское платье отряжаться. Посмотри на наших баб, все они степенные, лиц не показывают и платья носят просторные. И речь твоя пылкая, словно задираешь кого. Ты прислушайся, царица, к ручью, к шороху листьев, вот как государыня говорить должна. Голоса не повышать, а движения плавные, что у лебедушки. А ты, государыня, больше времени на лошадях проводишь, чем в тереме за рукоделием.

– Кто ты тарой, чтобы мне указывать?! Может быть, царь?! Ты холоп! Чернь! Гноище! – Царица зашипела подобно воде, пролитой на раскаленные камни. – Ты грязь под ногами!

Висковатый не сомневался в том, что если бы царица держала за поясом кинжал, то обломала бы его лезвие о грудь разговорившегося дьяка.

– Государыня, прости Христа ради, если обидел чем, но только нет мочи терпеть. И кому как не близким слугам говорить об этом. Позор ты на свою голову накликаешь!

– Как ты смеешь царицу зреть и поклонов ей не ударить?! – совсем разошлась Мария Темрюковна. – Бей челом! – И громко, словно глашатай на площади, стала считать поклоны: – Раз!.. Два!.. Пять!.. Двадцать!.. Еще! Еще!.. А еще ты позабыл сказать, что я люблю смотреть казни. Я с радостью буду созерцать и твою смерть, когда Никита-палач станет рвать клещами твое гнойное тело! В это время я буду стоять на кремлевской стене и хохотать над каждым вырванным куском!

Отпрянул дьяк в ужасе. Не сатана ли говорит ее устами?

– Господь с тобой, матушка! Что же ты такое молвишь?! Разве может такие речи держать царица? Побойся Бога, матушка, покайся!

– Гоните его со двора! – перешла на визг государыня. – Гоните отсюда!

Стрельцы, не смея ослушаться матушку, подхватили дьяка под руки и пнули его за ворота. Размазал Иван Михайлович кровь по земле, обругался горько, а потом поволок побитое тело к дому.

Иван Васильевич только улыбался, когда кто-нибудь из вельмож начинал рассказывать о похождениях царицы. Говорили о том, что неделю назад Мария Темрюковна надумала купаться в Клязьме вместе со всеми боярышнями. Бабы за три версты перемутили всю воду, а визгу было столько, что переполошили соседнее село. А три дня назад государыня заставила девок биться на саблях – победительнице из своих рук давала кубок с вином. Вчера царица выехала на охоту в сопровождении стрельцов и боярышень и велела затравить собаками отрока, посмевшего не отвесить ей поклон.

Чудит царица!

Не бывало до нее таких. И Иван обожал черкесскую княжну, – ему нравилось ее худощавое и такое же крепкое, как дамасская сталь, тело. На язык Мария была остра, как татарский клинок, и, потешая Ивана, могла выплюнуть скверное мужское словцо.

Иван Васильевич любил захаживать в женскую половину дворца, где все девки были одна краше другой. Приобнимет иной раз государь за талию какую-нибудь скромницу, шепнет на ухо ласковое словечко, а девке оттого радость великая.

Все чаще Иван Васильевич устраивал трапезу в покоях царицы, а рядом с ним теперь сидели новые любимцы – Федор Басманов [75]75
  Басманов Федор Алексеевич (154?– 1570) – боярин, кравчий (1567), фаворит Ивана IV. Командовал опричными войсками на юге. Умер в ссылке.


[Закрыть], Афанасий Вяземский [76]76
  См. примечание [70]


[Закрыть], Малюта Скуратов [77]77
  МалютаСкуратов —Скуратов -Бельский Григорий Лукьянович (?– 1573),думный дворянин, приближенный Ивана IV, глава опричного террора. Погиб в бою в Ливонии.


[Закрыть]. Вместо стольников государю и гостям прислуживали сенные девки, которые озоровато зыркали на господина.

Хозяйкой была Мария. Царица хлопала в ладоши, и из дверей выходили красивые девушки, держа в руках подносы с кушаньями и напитками крепкими. Государю зараз прислуживало шесть девок. Они стояли по обе стороны от него и накладывали в золотые блюда заячьи почки, икры белужьей и семгу вяленую. Иван Васильевич весело черпал ложкой угощения, слизывая морковный соус с губ, и хвалил Марию:

– Умеешь принимать господина, царица. Вижу, и девок самых красивых отобрала, чтобы царю-государю своему служили.

Супружница скромно созерцала мраморный пол. И, глядя на нее, Ивану Васильевичу с трудом верилось, что это она вчера вечером чистила бояр на Красном крыльце, да так, что у языкастого Захарьина слова глубоко застряли в глотке и не могли наружу прорваться даже хрипом.

– И я, и девки мои в твоей власти, государь, – подняла глаза на Ивана царица Мария.

Вот он, тот огонек, которым отличается царица от всех познанных девок, – глянула разок, и запылала страсть, хоть сейчас уводи в Спальную комнату.

Закусил Иван Васильевич желание заячьей почкой и отвечал:

– И девки, стало быть?

Взгляд у Марии Темрюковны сделался целомудренным совсем – научили ее русские прелестницы застенчивости.

– Девки тоже.

– А ведь я могу и согласиться. Не боишься того, государыня? – посмотрел Иван Васильевич со значением на одну из боярышень.

Зарделась девица, будто взглядом государь сорвал с нее сразу все платья до исподнего.

– Не боюсь. Если пожелаешь, Иван Васильевич, так сама тебе приведу в комнату любую из девок.

Иван Васильевич хмыкнул, осмотрелся по сторонам. Его любимцам не было дела до разговора самодержца с супругой: князь Афанасий Вяземский держал за руку одну из девиц и, видно, сумел нашептать такие ласковые слова, от которых боярышня почти сомлела и готова была в бесчувствии расшибить лоб о мраморный пол; Федор Басманов, напротив, был напорист и дерзок, он без конца гладил проходящих боярышень по пышным местам, и, оборачиваясь на раскрасневшееся лицо молодца, редкой из них хотелось прогневаться; даже Малюта Скуратов лыбился так, как будто сумел заполучить боярский чин, серьезны были только глаза, настороженно взирающие на всякого, как будто выискивали чародейство или еще какое-нибудь лукавство.

– Что ж, давай проверим, какова ты на самом деле, – не сразу отвечал Иван Васильевич. Глаза государя замерцали, словно кто-то неведомый пытался загасить в них полымя. – Приведи ко мне после полуночи… вон ту деваху! – ткнул перстом самодержец в статную девицу, которая низко склонилась над столом, отчего ее огромные груди, того и гляди, могли оказаться на блюде с икрой.

– Фаина? – постаралась не выразить удивления Мария Темрюковна. Кто бы мог подумать, что ее муженьку нравятся и такие девицы. – Будет она у тебя.

– И еще вот что, царица, пусть девки твои натрут ее благовониями и настоями разными. Не люблю я смердящих!

– Как угодно, государь, – наклонила голову Мария и украдкой взглянула на князя Вяземского, который уже приобнял боярышню за плечи, а та потянулась всем телом к сильной руке удальца, словно весенняя лоза к солнцу.

Уколола ревность великую княжну. Она едва совладала с собой, чтобы не плеснуть на платье боярышне кубок рейнского вина. Вот была бы потеха!

Однако вместо этого Мария Темрюковна пожелала:

– Скучно что-то у нас в палатах. Зовите гусляре, пускай о добрых молодцах попоют.

Привели гусляре, которые чинно сели на лавку и стали дергать струны, подпевая слащавыми голосами.

Мария Темрюковна уже была отравлена ревностью, и сладкое белое вино казалось прокисшим уксусом. Она думала о том, как накажет молоденькую боярышню: розгами лупить на дворе! Нет, повелит раздеть до исподнего и провести с позором по городу. А потом решила иное: сослать всю семью подалее от Москвы! Вологда! Вот где им место.

И улыбнулась боярышне так любезно, словно благодарила за поднесенное блюдо.

Иное дело князь Вяземский. Капризен. Горд. И у государя в любимцах ходит. Не совладать с ним. А единственное средство, так это быть еще более ласковой, да такой, чтобы затопить Афанасия в своей нежности, как в бушующем море-море-океане

Два дня назад, когда государь отъехал в Александров скую слободу, Афанасий Вяземский появился у царицы, и запретное это свидание еще более разожгло старую любовь. Мария Темрюковна обожала все острое, а тайная любовь – это тот перец, который придает пище неповторимый аромат.

От Афанасия Вяземского не укрылся зловещий взгляд царицы. Строга мать! В любви делиться не умеет. Она из той породы баб, которые лучше придушат милого собственными руками, чем отдадут его другой.

Князь Вяземский отстранил от себя боярышню.

– Квасу принеси! – коротко распорядился Афанасий.

И по суровому взгляду царицы сообразил, что следующая встреча начнется с упреков.

Царица не шутила. После полуночи она сама привела к Ивану Фаину, резким движением сбросила с нее покрывало, укрывающее полные плечи, и повелела боярышне:

– Слушайся государя. На сегодняшнюю ночь он твой муж и господин.

– Как скажешь, матушка, – поклонилась перепуганная девка.

Иван Васильевич молчал и, казалось, наслаждался растерянностью девки, а потом все же решил ей помочь:

– Подойти сюда… поближе Неужто твой государь на волка похож? Не проглочу, ты вот что… ладонями спину мне потри, да покрепче, чтобы кровь стылая по телу разбежалась. Люблю я это! Ох, какие у тебя ноги-то мясистые, а кожа какая гладенькая.

Некоторое время Мария Темрюковна стояла под дверьми, вслушиваясь в грубоватый голос мужа, а потом пошла в тайные покои, где ее дожидался князь Вяземский.

* * *

Теперь трапезы на царицыной половине стали проходить все чаще. Иван Васильевич пил много, вливая в себя кубок за кубком рейнского портвейна. Хмель только ненадолго мутил ему голову, а потом вновь требовал обильного вливания. Вино было для него что кровь в жилах: нет ее – и тело усохнет! Иван Васильевич пил вино самозабвенно, поглощая питие так, как если бы это был эликсир жизни.

Царица с Иваном была особенно ласковой, и ему только оставалось ломать голову, в чем причина перемены настроения государыни.

Мария Темрюковна и вправду вела себя хозяйкой дворца. Она умело распоряжалась боярышнями и старалась занять гостей таким образом, чтобы им было весело: Федора Басманова посадили между двумя восемнадцатилетними девицами, которые, спелыми гроздьями повиснув на его плечах, грозили сорваться прямо в руки при малейшем желании; Малюта Скуратов тоже не был отшельником и улыбался девкам во весь рот, выставив напоказ два сломанных зуба, когда красавицы ненароком дотрагивались до его пальцев, заросших черными короткими волосами.

В полном одиночестве сидел Афанасий Вяземский и потому выглядел угрюмее обычного. О ревности царицы князь узнал вчера ночью, когда стольники отвели пьянехонького государя под руки в Спальную комнату. Царица, не обращая внимания на присутствующих девок, набросилась на князя с упреками, и он не сомневался – не будь рядом боярышень, вцепилась бы пальчиками в густую бороду.

Марию Темрюковну во дворце называли «тигрицей». Так оно и было на самом деле. Пылкий темперамент Марии не раз заявлял о себе – и она била глиняные горшки не только об пол, но и о нерадивые головы сенных девок.

Князь Вяземский предпринял неловкую попытку придержать одну из боярышень за талию и тут же увидел, как яростью вспыхнули глаза царствующей тигрицы, и, не окажись рядом с ней самодержавного супруга, Мария Темрюковна бросилась бы через стол, чтобы когтями изодрать лицо князю.

Улыбнулся Афанасий Иванович и отпустил боярышню с миром.

С Иваном Васильевичем Мария вела ласковые речи, сама подливала ему вина и бережно брала государеву ладонь в свои пальцы, видно пытаясь их жаром раздуть затухающий фитиль любви. И только немногие во дворце догадывались об истинном желании царицы: она спроваживала Ивана Васильевича сразу, едва он начинал закрывать глаза. А часом позже, когда дворец умолкал замертво, потайная дверь в покои царицы отворялась, и на пороге стоял князь Вяземский.

Мария Темрюковна предлагала Ивану Васильевичу девок с тем терпением и настойчивостью, с каким черный евнух хочет угодить своему всемогущему султану, и редко самодержец уходил из покоев царицы один, не прихватив с собой одну, а то и сразу двух девиц.

Дикая натура Марии Темрюковны искала выхода – ей было мало князя Вяземского, и царица обратила свой взор на Федора Басманова, который ко всему прочему был и привлекателен, как греческий бог, и своей безбородый напоминал девку. Во дворце упорно толковали о том, что Иван и Федор частенько закрываются в государевых покоях и занимаются содомским грехом, и, глядя в его миловидное лицо, царице охотно верилось в молву. А к тому же он был постельничим государя, даже перед царицей закрывалась дверь в те места, куда любимец самодержца проходил беспрепятственно.

И однажды, когда Федор пришел к Марии Темрюковне с поручением, царица решила ввести постельничего в грех. Царица приблизилась к Федору Басманову своей тигриной походкой и поинтересовалась:

– Нравлюсь ли я тебе, Феденька?

Царица смотрела на Федора с той непосредственностью, с какой сытый зверь созерцает кусок аппетитного мяса. И если будет у царицы настроение, то она обязательно слопает Басманова вместе с портами и сорочкой.

Пересохло в горле у постельничего, однако он сумел выдавить:

– Как же госпожа может не нравиться холопу?

– Не о том ты говоришь, Федор, – ласково шептала царица. – О другом я хочу спросить, нравлюсь ли я тебе как женщина?

Все больше потел Федька Басманов. Опостылела ему содомия, до баб появился зуд, а вот с такой девахи, как Мария Темрюковна, не вставал бы до самой зари.

И тут окольничий Басманов понял, что попал в западню: откажись он от царицы – сведет Мария его со света или отправит в кандалах доживать свой век в Соловецкий монастырь; согласись – донесут государю, а это верная смерть под рукой Никитки-палача.

Огляделся Федор Яковлевич – наедине он с царицей. Комнаты Марии в роскоши государевым покоям не уступают. На стене, рядом с иконкой, часы висят, на которых две голые фурии держат циферблат – подарок польского короля; по углам – кувшины золотые, на которых сцены из Библии – подарок римского папы.

Федор Басманов вдруг подумал о том, а что, если и впрямь подойти к царице и сорвать с нее все платья – в одном исподнем Мария затмит и Венеру Милосскую.

– Чего же ты молчишь? – настойчиво допытывалась царица. – Подойди ко мне ближе.

Мария, не поднимаясь с царского места, вытянула навстречу руку.

Федор Басманов сделал шажок. Остановился. Потом еще шаг, и уже его ладонь почувствовала сильные пальцы царицы. Мария поднялась и ступила навстречу боярину. А он, уже не в силах совладать с искушением, крепко держал ее в своих руках. На ковер полетело одно платье, потом упало другое. Вот оно, наконец, и исподнее, которое позволено видеть одному Ивану Васильевичу, и в чем-то Федька дотянул до самого государя.

Не оставалось уже сил, чтобы противиться желанию, и Федор Басманов опрокинул царицу прямо поверх платьев, которые сделались постелью, и брал Марию с отрешенностью преступника, которому пожаловали последнее желание.

– Сильнее! Еще! Еще! Хорошо! – только шептала царица Мария.

Больше у царицы Федор Басманов не был, а встречая в коридорах ее ледяной взгляд, не переставал удивляться – та ли эта женщина, что извивалась под ним с такой горячностью.

Однажды к Федору Басманову подошел князь Вяземский и тихо поинтересовался:

– Ну как тебе царица? Вправду хороша женка у Ивана Васильевича?

Пересохло в горле от страха у постельничего. Не думал он, что его тайна станет достоянием красавца Вяземского.

– Что ты говоришь такое?! – искренне возмутился Басманов. – Бога на тебе нет!

– Да есть Бог, смотри, – охотно показал Афанасий нательный крест. – Ты не бойся, никому не скажу. Я сам к ней захаживаю. Не баба, а огонь! Ее страстью только печи во дворце зажигать.

– А обо мне как узнал? – малость успокоился Басманов. – Царица сказала?

– У Марии потайная дверь в покоях есть, так она ее в тот день для меня открыла.

– Не видал я дверь.

– Не видал потому, что она эту дверцу занавеской прячет. Приоткрыл я занавеску малость, а ты на царице как демон прыгаешь. Подождал я немного за дверью, когда ты свои порты заберешь, а когда ты ушел, я к ней явился.

– А царица что? – подивился Федор.

– Приняла она меня, как и прежде. Не мог я уйти, обиделась бы государыня.

– А дальше чего?

– Хм… Дальше чего? Целовала меня шибко, так что ее и на меня хватило.

И, усмехнувшись, ушел, оставив озадаченного Басманова наедине со своими мыслями.

Пиры, которые стали проводиться у царицы, уже ничем не отличались от тех, какие в свое время проходили на царской половине дворца: и плясунов не меньше, и веселье такое, что кипятком льется через край, но главное– девок было не меньше. И если ранее царь подбирал девиц сам, то теперь он доверял вкусу Марии Темрюковны. Все отобранные девицы чем-то напоминали царицу: были, как правило, чернявые, худосочные, с тонкими талиями, да такими, что можно переломить двумя пальцами; не уступали девки царице и в темпераментности – были так же горячи, как вскипевшее молоко. И царь уже без стеснения после каждого пира указывал пальцем то на одну, то на другую девицу. Они вы порхали из-за стола с легкостью вечерних мотыльков и следовали за царем с той покорностью, с какой невольницы идут за своим повелителем.

Не все знал Иван о своей супруге и совсем уж не догадывался о том, что часто этот пир продолжался без него, а главным хозяином был князь Афанасий Вяземский. Царица прогоняла девок, закрывала комнаты и наедине пировала с красавцем. И князю не верилось, что час назад Мария была холодной, как лед на Клязьме, а сейчас покорна, как рабыня, и ласкова, как домашняя кошка. Мария ласкала князя Вяземского с тем жаром, о котором не подозревал и сам Иван Васильевич, и нерастраченная нежность водопадом обрушивалась на голову Афанасия Ивановича, грозила завертеть, затопить его в водовороте разбушевавшихся страстей.

– А ежели царь прознает? – шептал Афанасий, погрузившись в мягкие покрывала. – Убьет?

Нежным прикосновением Мария Темрюковна гасила опасения князя.

– Не убьет! Не посмеет! Я сама ему голову отверну.

Афанасий улыбался. Это было близко к правде: если кто и мог справиться с Иваном Васильевичем, так это такая фурия, как царица.

Не оторвет Иван голову своей супружнице, не под силу. А если и надумает столкнуться с царицей, то разобьется хрупкой скорлупой о ее характер, который ничем не уступал в прочности броне ратника.

Легче стало Афанасию Ивановичу, авось и вправду государь не засудит.

И сам князь Афанасий Вяземский тоже не знал всей правды о царице. Видно, гулял в ее крови такой бес, который не давал Марии Темрюковне покоя, вот оттого стала она засматриваться на молодых окольничих боярской Думы, и месяца не прошло, как она сумела поменять шесть любовников из ближайшего окружения царя, которые теперь поглядывали на Ивана Васильевича совсем другими глазами– как-никак познали жену самого самодержца всея Руси!

За первые полгода совместной жизни у Марии Темрюковны было не меньше любовных связей, чем у Ивана Васильевича в холостое время. Казалось, государя совсем не заботило благочестие жены, если его что-то и волновало, так это женская половина дворца, до отказа наполненная прехорошенькими девицами.

* * *

Ненадолго царя смутила смерть митрополита Макария, который являлся духовником Ивана и оставался последним человеком, который, нахмурив брови, мог высказать государю обидную правду. Иван Васильевич побаивался сурового старика с детства, хотя митрополит не драл его за уши, не шлепал за шалости по мягкому месту, но мог пригрозить венчальному отроку Божьей карой, отчего у государя надолго пропадало желание баловаться. Митрополит Макарий смотрел всегда на Ивана Васильевича так, как будто из поднебесья, переродившись в карие глаза, взирал на отрока сам Господь. И с уходом Макария государь подумал о том, что не существует уже на земле той силы, которая способна была бы осудить его. Иван Васильевич был выше всех, выше епитимьи, наложенной на него, и только небо могло быть ему судьей.

Некогда митрополит казался Ивану всесильным, как может быть не ограниченной в своей власти Господня воля: суровый старик изгонял из храма и наказывал отступников, крестил язычников и по-отечески журил царицу, и вот сейчас в дубовой домовине лежало только подобие великого старца.