Текст книги "Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Оставался еще один вопрос: как отнесется Швеция к вторжению польских войск в те земли, которые она всегда считала своими?

Короли размышляли, а это было преддверие больших перемен.

Несмотря на буйное веселье, которым окружил себя государь, все послы отмечали, что от Ивана не ускользает ни один, даже самый тонкий, момент сложной политической игры. Это был пасьянс, который должен был разложить Ливонию на множество аппетитных кусков. И Иван, впрочем, как и польский король Сигизмунд, хотел заполучить самый значительный из них.

Если Иван и не принимал послов сейчас, то это исходило из интересов той искусной игры, которую вел русский царь.

Послы выпивали ром, заедали его вяленой белугой и расходились каждый по своим палатам с мыслью о том, что Иван будет крепко держать в своих цепких пальцах полузадушенную Ливонию. Эдакий паук, поймавший в свои сети жирную зловредную муху.

Несмотря на веселое безделье, которое воцарилось во дворце, царь Иван, как никогда, был активен, он рассылал своих послов в заморские страны, принял посла из Дании, который требовал вернуть Ливонии завоеванные земли, а потом неожиданно прервал разговор, чтобы смыть с ладоней скверну, оставшуюся после рукопожатий.

Иван Васильевич откровенно хохотал над указом императора Фердинанда Первого [61]61
  Фердинанд Первый(1503–1564) – император Священной Римской империи с 1556 г., австрийский эрцгерцог, первый король в Чехии из династии Габсбургов (с 1526 г.).


[Закрыть], который захотел блокировать Москву и потому запретил навигацию по Нарве, что препятствовало бы доставке в Россию военных припасов. Иван давился от смеха, поведав боярам о том, что хитрая Англия отыскала другой путь, и военные запасы царя никогда не оскудевали.

Ухарь император Фердинанд остался с носом!

Не хотела отставать от Англии и Ганза [62]62
  Ганза– торговый и политический союз северных немецких городов в XIV–XVI вв. во главе с Любеком. Осуществляла посредническую торговлю между Западной, Северной и Восточной Европой, ей принадлежала торговая гегемония в Северной Европе.


[Закрыть], для которой торговля с Русью приносила огромную прибыль жителям северных городов. От мала до велика они оделись в соболята особым шиком среди вельмож считалась шуба из меха волка.

На стороне паря Ивана были не только Англия с Ганзой, неравнодушна к русскому самодержцу была и Швеция, которая ревниво наблюдала за нарастающим могуществом южного соседа.

Иван жил как хотел – он не собирался оглядываться на Запад, пренебрегал Севером, называя шведского короля «купеческим сыном», а Восток уже давно для царя Ивана был не указ – одно за другим пали Казанское и Астраханское ханства. И единственный, кто его беспокоил, был Крым, орды которого то и дело опустошали южные границы.

У себя в отечестве он был полным господином и подписывал теперь грамоты не иначе как «самодержец всея Руси, по Божьему велению, а не по мятежному хотению»; Ивана Васильевича уже давно не волновало то, что короли Европы по-прежнему обращались к нему по старинке – «князь великий».

Иван был царь и прямой наследник Византии, а то, что невозможно простить обычному смертному, дозволено было великому государю. Оттого во дворце не смолкал кураж, и веселье было таким бурным, что с крыш в испуге слетали вороны и долго кружились над городом черной беспокойной тучей.

Народ знал о чудачествах самодержца, ведал о беспричинных казнях, но прощал ему все. Людская любовь не притупилась, а наоборот, набрала такую силу, какую не ведал до него ни один из русских правителей. Московиты помнили Ивана растерянным, шествующим вместе с бродягами и нищими по улицам; они слышали, как он подолгу каялся и совершенно не стеснялся слез.

Вот таким государь был понятен всем – крепким в делах и искренним в покаянии. А какой муж не чудит! Да в гулянье любой мужик безрассуден: и подраться может, и бабу отхлестать, а то как обопьется, то целую ночь в канаве пролежит. Но уж если начнет каяться, то так шибко, что камням больно станет: до ломоты в пояснице, до боли в шее, до ссадин на лбу.

Все это Иван Васильевич!

О боярах говорили разную хулу. Но из московитов про государя дурного слова сказать никто не мог. Народ искренне любил Ивана Васильевича.

* * *

Иван Васильевич последние дни был в приподнятом настроении: королем Ливонии был избран Магнус [63]63
  Магнус (1540–1583) – датский принц, король Ливонии.


[Закрыть], младший брат датского короля Фридриха Второго. Этот пасьянс был разложен в пользу московского царя, и потому Иван Васильевич справедливо рассчитывал, что держит в руках главные козыри. Следующий ход должен быть его, а уж царь подберет карту, чтобы покрыть ею с головой двадцатилетнего датского принца.

По Европе ходили слухи, что принц расточителен и любит погулять, а значит, нуждается в больших деньгах. Он будет иметь и деньги и земли, если согласится принять покровительство московского государя. Утром во двор Ивана Васильевича прибыл посол, который сообщил на словах, что Магнус не отказывается от такой поддержки.

В знак особого расположения к датскому послу Иван Васильевич устроил пир. Народу набралось множество: бояре, окольничие, между ними засели матерые вдовы, а у самой двери дворяне и жильцы. Хозяева без конца поднимали кубки и заставляли посла с челядью выпивать до самого дна. Датский барон степенно поднимался из-за стола, кланялся на три стороны и глотал содержимое. Потомок викингов был белолиц, с густой светлой шевелюрой, которая волнистыми завитками спадала на его широкие плечи. Глядя на его могучую фигуру, сотканную из морского ветра и волн, верилось, что его бездонная утроба способна вместить в себя и бочку вина. Однако русский хлебосол нашел и на него управу: после двенадцатого кубка тот малость размяк, после семнадцатого барона стало клонить ко сну, а после двадцатого датский вельможа осоловел и скатился с лавки под стол.

Радости бояр не было предела. Остался доволен и государь – напоили-таки, черти! Только так и провожала челядь гостей с царского двора. Что это за веселье, если званый гость на своих ногах до дома дошел?

Пятеро дюжих рынд с трудом подняли тело великана на плечи и, сгибаясь в коленях, поволокли его, распластанного и бесчувственного, из трапезной.

Прерванный пир – это все равно что птица, сбитая на лету стрелой. Веселье продолжалось уже без датского посла.

Иван Васильевич гаркнул, и на его зов вбежали шуты и скоморохи, которые тотчас заполнили звоном бубенцов и звуками флейт всю трапезную.

– Пляши! Пляши! – орал самодержец, хлопая в ладоши. – Кто и умеет веселиться, так это русский человек! Устал я от этих степенных разговоров за столом, а по мне лучше веселье, да такое, чтобы рожу от смеха свело!

Привели девок, которые расселись между боярами и окольничими и звонким смехом отзывались на легкие шлепки и слабое потискивание. Иван посадил к себе Калису на колени и, не стесняясь, мял ее грудь, было видно, что эта ласка царя не всегда доставляла ей радость, и маленькие губки болезненно кривились.

Понацепив хари, шуты весело подбрасывали ноги, веселя государя и бояр, а потом карлицы стали изображать спесивого датчанина, когда он поднимался с кубком в руках.

Иван веселился все более.

– Вот она порода! Ее даже карлицы сумели рассмотреть. А спеси в бароне столько, что ка троих королей и одного царя хватит!

В центре стола сидел князь Репнин. Четвертый десяток он заседал в Боярской думе. Не по возрасту рано получил боярский чин, некогда был любимцем Василия Ивановича и жалован почившим государем волчьей шубой. Его время проходило не только в прохладных сенях Грановитой палаты, где обычно заседала Дума, он был отважным воином и на поле брани, сражаясь с польским воинством. Именно полк Матвея Репнина один из первых вошел в Смоленск, отвоевав у шляхтичей древнюю русскую землю. Вот тогда и был замечен молодой воевода великим князем: оклад получил изрядный, а еще тремя имениями под Москвой пожалован. Дважды он возглавлял посольство в Польшу, где добивался мира и возвращения остальных смоленских земель. Матвей Репнин привык к уважению, и окольничие издалека приветствовали именитого боярина. Князь прослыл аскетом, рано овдовев, он так и не женился, продолжая хранить верность усопшей супруге. Двое его сыновей уже начинали входить в силу и получили первый боярский чин. Матвей Репнин казался за царским столом чужим и напоминал пустынника, который, пробыв многие годы в одиночестве, случайно забрел на гулянье во время греховного Ивана Купалы да и остался, не ведая, что же делать. Задержаться – грех, да и уходить нельзя – кто же еще, как не святой путник, направит на праведный путь.

Иван Васильевич не отставал от скоморохов. Огромная лохматая харя скрывала великокняжеское обличье, и, всматриваясь в фигуру беснующегося царя, верилось, что сам диавол прибыл из преисподней на праздник, а карлики и карлицы бесенятами кружились вокруг самодержца. Звон от бубенцов стоял такой, что казалось, разверзлась земля, выпуская на поверхность шальную силу. Она уже проникла в комнаты дворца и грозила вырваться со двора на волю, чтобы разметаться по всему городу и заполнить дребезжащим звоном все улицы и переулки.

Вот тогда точно всей Москвой бес править будет!

Приставить к харе рога, а сзади хвост нацепить, и тогда самодержца от черта не отличишь.

Репнин заплакал. Слезы боярина вызвали недоумение даже у «чертей», и звон бубенцов ослаб.

– Что же ты печалишься, князь Репнин? А ну повеселись с нами!

Иван Васильевич, сорвав харю у одного из шутов, нацепил ее на князя.

От нового хохота зазвенели на столах братины, дзинькнули кубки.

– Матвей, ты бы не снимал харю, так и ходил бы с ней!

– Князь, к лицу тебе личина!

– Царь Иван Васильевич, за что же ты своих холопов верных позоришь?! – сквозь слезы причитал князь. – Или я не угодил тебе чем? Или службу свою нес неисправно? – глухо через маску раздавался голос князя.

Новый хохот заставил проснуться задремавших бражников, а в углах потухли свечи.

Матвей Репнин сорвал с лица маску и долго топтал ее ногами [64]64
  У Н. М. Карамзина Михайло Репнин: «…царь хотел надеть на него маску; Репнин вырвал ее, растоптал ногами и сказал: „Царю ли быть скоморохом? По крайней мере я, Боярин и Советник Думы, не могу безумствовать“» (Н. М. Карамзин. История Государства Российского, М., 1993, т. IX, гл. I, стр. 16).


[Закрыть], как будто хотел расправиться с самим диаволом. Однако черт восстал в образе карлиц, которые взяли боярина в круг и, тыча перстами в его раскрасневшееся лицо, продолжали хохотать.

– Не государь ты, – продолжал боярин, – а скоморох всея Руси! Не землями тебе править, а шутов своих этой харей веселить. Будет тебе, Иван Васильевич, что в наследство детям передать, харю им оставишь, что на рожу нацепил.

Иван Васильевич сорвал в гневе маску с лица. Тишина вокруг.

– Это ты мне говоришь… холоп! – Голос самодержца срывался от ярости. – Мне?! Государю своему?!

Все произошло быстро – махнул царь Иван рукой, и Матвей Репнин рухнул замертво.

– Унесите князя, – распорядился самодержец, сжимая в руке кинжал, – всегда не любил, когда мне веселье хотят испортить.

* * *

Втихомолку бояре называли Ивана «неистовым», да и было отчего. Он становился все более раздражительным, нервным, не терпел возражений. Уже не находилось смельчака, кто решился бы прекословить самодержцу, и, собираясь во дворец, бояре не знали, возвратятся ли в родной терем. Хуже было не появляться на глаза государю вообще – вот тогда опала! От себя Иван всегда отпускал неохотно, и если кому из бояр представлялось отъехать хотя бы на ближнюю дачу, то готовили они государя к событию за неделю – писали челобитные, а там воля государя: отпустить или нет.

Вместо Думы государю становилось по душе всякое разгулье, в котором он готов был спорить на шапку Мономаха, что перепьет всякого, что не найдется того, кто сумел бы съесть больше него. А танцевал он так, что у любого иного отвалились бы ноги. И шутками Иван больше походил на посадского баловника: для смеха заливал боярам за шиворот вина, а под золоченые кафтаны именитым гостям велел подкладывать тухлые яйца.

Отодвинул царь от себя знатных бояр, чьи рода ни одно столетие подпирали московский стол, чьи корни уходили в века и составляли вместе с потомками Калиты единое древо – Рюриковичи!

Будто осерчал на них государь за то, что ни один из этих родов не уступал самодержцу в знатности (а Шуйские так и вообще от старшей ветви исходят), приблизил Иван к себе худородных, чьи отцы не смогли ступить даже на московский двор (а сейчас они в дьяки и окольничие выбились!). Вместо святых старцев и юродивых дворцовые коридоры заполнили скоморохи и шуты.

Не так все было при Анастасии Романовне, хоть и робка была царица, но государя могла на путь истины направить. Не криком брала, а лаской. Заглянет с улыбкой в сердитые глаза Ивана Васильевича и отведет беду от холопов.

Одно слово – Милостивая!

А как овдовел Иван Васильевич, так вообще более никакого удержу не знает: ни в питии, ни в бабах. Бояре со страхом во дворец заходят и крестятся так, как будто в преисподнюю решаются вступить.

А эти «шептуны» проклятые – нигде от них спасу не найти! Ни одно слово просто так сказано не будет – все до ушей царя-батюшки донесут!

Говорили меж собой бояре и тихо вздыхали:

– Все по-другому было бы, если бы оженился государь опять. И еще одно… мальцов-то поднимать нужно, как бы боярышни царевичей ни тешили, а только им материнская ласка нужна. Пускай женушка погладит иной раз по головке – и то хорошо! И государю легче станет.

Поговорят бояре, осмотрятся по сторонам – не видать ли где шептунов – и идут каждый в свою сторону.

Скоро боярам стало совсем невмоготу, и в одно из воскресений, после утреннего богослужения, они собрались в доме у Ивана Петровича Челяднина.

Отведав жареной утки, первым заговорил Петр Иванович Шуйский:

– Иван совсем обезумел, нас, именитых бояр, с шутами сравнял, под бубенцы скоморошьи танцевать заставляет! Князя Репнина собственноручно порешил! Эх, царствие ему небесное!

– Прав ты, Петр Иванович, – поддержал князя боярин Челяднин, – раньше дворец московского царя святостью отличался – самодержец время в молитвах проводил, слушал библейские писания, наставления старцев святых, царица с белошвеями и золотошвеями полотнища вышивала и слушала сказания о целомудрии византийских цариц. А сейчас что? Распутство одно! Понабрал царь во дворец баб гулящих со всей Москвы и на пирах с ними сидит. А место царицы так вообще пропашка заняла. Как ее зовут? – захрустел яблоками боярин.

– Калиса, – подсказал Шуйский Петр.

– Во-во! Калиса. Так она не скрываясь говорит, что поначалу Яшку Хромого ублажала. Совсем государь стыд потерял!

Зашвырнул он огрызок яблока в угол.

– Жениться ему надобно, бояре, – высказался Федор Шуйский, – вот тогда поостынет государь. А уж мы, Шуйские, его гнев сполна на себе почувствовали.

Федор Шуйский-Скопин знал, о чем говорил: кто как не он ощутил на себе тяжесть царской длани. Опустит царь руку на плечо, и она оковами прижмет к земле. Трудно бывает понять, где царская любовь, а где немилость. Оба эти чувства так тесно переплелись между собой, что невозможно отыскать границу. Кто знает, может, от любви Иван держал Федора Шуйского подалее от себя, в ссылке, чтобы тот, пройдя унижение, был призван самодержцем с большой радостью.

– Верно говоришь, Федор, и я в свое время в темнице посидел, – отозвался Петр Шуйский. – А давеча, как приложился посохом к моим плечам, так я едва разогнуться сумел.

– Бояре, вот что я вам скажу, – преодолевая икоту, встрял в разговор Челяднин. Утка была малость сухая, а еще пересоленная, видно, повариху в это время конюх дворовый прижимал, потому и переусердствовала. Боярин Челяднин подумал о том, что надо бы повариху носом в утку потыкать, но тут же забыл об этом и продолжал свою мысль – Далее еще хуже будет, если государь не оженится. Сейчас царь о наши спины посох ломает, а потом вовсе по темницам рассажает.

– Переменчив государь в своей любви, – вздыхал Федор Шуйский. – Сегодня он любит, а завтра уже опалы жди. И не знаешь, чем следующий день закончится: лаской царской или музыкой кандальной. А все почему? Неровный стал характер у государя! Баба, она всегда мужнин характер смягчает. Слово ласковое в ушко шепнет – и он оттаял, как холодец на солнышке. А я вот к чему это говорю, бояре, жениться государь должен! Да и что же это за самодержец будет, ежели он не женат? Только в самую силу вошел, а жены не имеет. Да и не по вере это нашей будет. Сколько государей у нас было, а только все они женаты оставались. Бывало, конечно, что в монастырь жен отправляли, но всегда брали другую, женились на молодых, в самом соку, чтобы рожать была способна!

– Да ему бабы и не надо. Вон сколько вокруг него кобылиц увивается. Одна краше другой, – вздохнул Петр Шуйский.

– То блудницы, – справедливо рассуждал Челяднин, – а ему нужна девица из знатных, да чтоб непорченая была. Государь оженится, а нам всем спасение.

– Вот что, господа, я думаю, надо бы к царю всем миром идти, в ноги ему броситься, пускай суженую себе выбирает! – заключил Федор Шуйский.

Бояре еще долго спорили, икоту запивали медовым квасом и сошлись на том, что Ивану с женитьбой тянуть не следует. Обвенчается государь вторично, а блажь, что и молодость, штука не вечная, как седой волос в бороде пробьется, так о душе начнет печься.

С раннего утра в Передней комнате по обыкновению собрались все бояре, думные чины и ближние люди для того, чтобы ударить челом государю. Иван Васильевич задерживался, однако никто не уходил из боязни вызвать государев гнев. Только раз во внутренние покои прошел Петр Шуйский и, не обнаружив Ивана в Молельной комнате, вернулся обратно.

– Спит государь, – сообщил князь безрадостно.

В ответ ни вздоха, ни разочарования. Весть приняли спокойно. На то он и государь – высший суд над своими холопами, ему и решать, когда своих слуг зреть. Так же покорно они выслушали бы и то, что государь не явится ни сегодня, ни завтра, а желает того, чтобы слуги караулили его сторожевыми псами у порога Передней комнаты.

Думные чины приготовились к большому ожиданию, а иные, предвидев сидение в Передней, вытаскивали из котомок теплые домашние пироги. Пожуешь малость, глядишь, и времечко веселее побежало. Однако не успели они проглотить последний кусок, как в дверях Передней появился дежурный боярин и сказал, что государь дожидается в комнате. Стряхнули яичные крошки с воротников думные чины и пошли вслед за боярином.

Была пятница.

В этот день государь устраивал сидение с боярами, когда они, не озираясь на его самодержавное величие, могли спокойно разместиться на скамьях и лавках. В иные дни было иначе: во время слушания дел они не могли даже присесть, а если кто из бояр уставал, то выходил в сени.

Был канун Успения Пресвятой Владычицы Богородицы и Преснодевы Марии, и комната была украшена праздничным сукном, а лавки и скамьи обиты ярко-красным бархатом.

Встали бояре у порога и не решались войти, словно не хотели сапожищами растоптать красоту, лежащую под ногами, – ковер, на котором вышиты танцующие фазаны.

– Что же вы, бояре, встали? – подивился кротости гостей Иван Васильевич. – Садитесь по лавкам. Или забыли, что в пятницу сидение с государем?

– Не забыли мы, государь, – за всех сразу отвечал Челяднин, – только не сядем мы на лавки до тех пор, пока ты не выслушаешь нас.

Подивился Иван Васильевич такому смирению, однако разрешение дал.

– Говорите.

Бояре ударили челом и кланялись до тех пор, пока ломота не сковала поясницы.

– Прости нашу дерзость, великий государь всея Руси, только не подобает тебе неженатым ходить. Что же в народе говорить станут, если будут видеть, что царь без супружницы поживает? Посмотри на герб свой, Иван Васильевич! Даже орел и то о двух головах. Быть без жены – это все равно что лишиться руки, а какое правление однорукому! Обессилеешь ты, государь, если не оженишься, – не смел Челяднин пройти в глубину комнаты, – А царствие всегда прочно в продолжении рода. Если одного ребенка уродил, то одной ногой на земле стоишь, если двух родил, то двумя ногами ходишь, а ежели целый выводок отроков, значит, так крепко на земле стоишь, что уподобляешься дубу-великану, который корневищами буравит землю. И сам ты, великий государь Иван Васильевич, в семейной жизни приобретешь такой покой, к которому уже привык. Вспомни же, Иван Васильевич, женушку свою, Анастасию Романовну, какая она была ласковая и нежная, соколом лучезарным тебя называла. Неужто по душе тебе бабы приблудные, чем соколица верная? Кто же тебя ублажать будет, ежели не жена родимая? – Челяднин ненадолго умолк: может, государь слово сказать хочет. Но Иван молчал. – А мы, государь, только радоваться твоему счастью станем. Хочешь, из наших дочерей себе женушку отыщи, а хочешь, так из заморских!

– Я и сам уже думал об этом, бояре! – сдержанно отвечал Иван Васильевич. – Житие без брака – паскудство одно. И от девок я устал. Вы проходите, бояре, рассаживайтесь по чину. – Бояре осторожно прошли в комнату и скромно устроились на лавке. – Только невесту себе я уже выбрал.

– Кто такая, государь? – опешил Петр Шуйский. – Почему мы об этом не ведаем?

У Петра Ивановича на выданье была дочь, если князь и видел кого-то рядом с царем, так это Марфу Шуйскую.

– Сестра польского короля Сигизмунда-Августа!

Ишь ты куда Иван хватанул! Было дело, что сватался царь в Польше, еще до Анастасии Романовны, да отворот получил.

– Как же это, государь, а мы ни слухом ни духом об этом не ведаем. Ты бы со своими ближними слугами поделился, посоветовался бы, мы дурного тебе не пожелаем, – поддержал Шуйского Челяднин.

– Вот я и держу с вами совет, бояре.

– И какую из сестер короля ты в царицах видишь, Иван Васильевич?

– Ту, что помладше, Екатерину! Мне перестарки не нужны, да она и покраше другой будет. А еще за Екатериной я в приданое Ливонию возьму [65]65
  «Сигизмунд, уверенный в необходимости борьбы за Ливонию, считал бесполезным свойство с Иоанном» Н. М. Карамзин. История Государства Российского, М., 1993, т. IX, гл. I, стр. 22). Далее Карамзин пишет, что и после женитьбы на черкесской княжне «Иоанн не переставал жалеть о Екатерине, по крайней мере досадовать, готовясь мстить королю и за Ливонию, и за отказ в сватовстве, оскорбительный для гордости жениха» (Там же, стр. 23).


[Закрыть].

– Дело разумное, великий государь. Кого же ты в Польшу отправишь руки Екатерины просить?

– Окольничий Федор Иванович Сукин поедет, – готов был ответ Ивана Васильевича. – Он и в первый раз в Польшу ездил, на сватовство намекал, поедет и сейчас. Теперь я уже не пятнадцатилетний отрок, за мной Казань и Астрахань. Дорожка тоже уже известная, с пути окольничий не собьется. И опыта у Сукина в таких делах будет поболее, чем у других. Сколько раз ты, Федор Иванович, сватом бывал?

– Полста раз будет, государь, – зарделся окольничий от внимания.

Сукин и вправду был именитый сват. Он переженил сыновей едва ли не у всех бояр. Половина великосветской Москвы считала за честь заполучить его к себе как главного свата. Казалось, он был рожден для этой роли. Он бел разговор степенно, а начинал его не иначе чем как:

– У вас есть товар, у нас есть купец…

И если Сукин Федор брался за сватовство, то можно было с уверенностью утверждать, что дело верное. Никто из бояр не мог припомнить случая, чтобы сватовство проходило неудачно. Довольными всегда оставались обе стороны, а свата так потчевали вином и настоями, что дружки волокли его под руки.

В Москве знали о том, что не всегда его услуги были бескорыстны и окольничий за многие годы успел собрать огромную сумму, которая позволила ему выстроить богатые хоромины, едва уступающие по убранству палатам самых родовитых бояр; а еще у него было небольшое именьице под Новгородом, которое давало Федору Ивановичу постоянный доход.

– Вот видите, бояре, Федор Иванович пять десятков раз сватом бывал.

– Федор Сукин сват известный, такой и государя может оженить, – согласился Петр Шуйский.

– И тебя ни разу метлами с порога не прогоняли, окольничий? Помоями не обливали? – искренне подивился Иван Васильевич.

– Ни разу, государь, – смущенно отвечал окольничий Федор Сукин.

– Неужто всех оженил?

– Всех до единого!

– Если и доверяю кому судьбу, так только окольничему Сукину. Ну как, Федор Иванович, не откажешь своему государю?

– Как же возможно, Иван Васильевич? За честь великую приму! – упал в ноги царю Сукин.

– Быть по сему! И вот что, Федор Иванович… без принцессы Екатерины не возвращаться!

– Все будет в точности исполнено, Иван Васильевич!

– Ливония нам, конечно, в приданое нужна, только дурнушку мне бы не хотелось брать. Ты вот что, Федор Иванович, приглядись к ней, а потом мне расскажешь, что да как. Если Екатерина уродлива будет, так я еще и не женюсь на полячке. Европа богата принцессами.

– Все как есть расскажу. Ежели она, бестия, какой изъян имеет, то он от меня никак не скроется. Поверь мне, государь, я так поумнел на сватовстве, что обман за версту чую!

– Ишь ты, смотри, не осрами своего государя в Европе, Федор Иванович!

– Да как можно, Иван Васильевич!

– Эй, Гришка, пиши, – посмотрел Иван Васильевич на дьяка, который, в отличие от думных чинов, сидеть не мог и, оперевшись локтями о стол, согнул гусиную шею над листком бумаги. Встряхнулся мокрым воробьем Гришка и замер, готовый глотать, словно просо, любое оброненное слово. – «Государь повелел, а бояре приговорили быть послом в Польше окольничему Сукину Федору Ивановичу…» С хорошим делом медлить не станем, завтра и отправишься.