Текст книги "Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

ЧАСТЬ V

Петр Иванович постоял малость у собора, перекрестился трижды на кресты, которые, подобно узникам, держали на своих перекладинах тяжелые чугунные цепи, и пошел к паперти. На лестнице боярин приметил косматого грязного странника, который, выставив вперед ладонь, ненавязчиво просил милостыню.

– На вот тебе деньгу, – положил в ладонь нищего боярин монету и, озоровато глянув через плечо, добавил – Скажи своему хозяину, что жду я его сегодня после вечерней службы. И пускай один приходит, нечего в мой дом татей приваживать.

– Спасибо, мил человек, – отвечал смиренно бродяга, – благодарствую. За твою милость, добрый человек, тебе место в раю уготовано будет!

* * *

Яшка Хромой не упускал из виду Калису. Он знал, что сейчас она была приживалкой у самого царя, и ревность, подобно рыжей ржавчине, разъедающей крепкие листы жести, уже успела исковеркать душу. Это чувство было настолько сильным, что он стал подумывать о том, а не убить ли самого царя! Взять и объявить ему войну, как это делают великие князья, не в силах сдержать обиду.

Поразмыслив малость, Яшка остыл. Он понимал, что Калиса не задержится у царя, не пройдет и месяца, как она вернется к прежнему господину. Как бы ни хороша была Калиса, а только царь Иван долго у себя баб держать не любит: потешится малость и выбросит за ворота.

Скоро один из нищих, сидящих напротив дворцовых ворот, заприметил, как стрельцы выводили Калису. Не было с ней прежнего сопровождения из боярышень и девок, которые по численности и пышности едва ли уступали свите самой Анастасии Романовны.

Прошла Калиса простой бабой, спрятав зареванное лицо в углы платка.

Эту весть мгновенно донесли до ушей Яшки Хромого, и с этой минуты, не ведая того, она находилась под пристальным вниманием его всевидящего ока.

– Что с девкой делать, Яков Прохорович?

– Ничего, – отвечал Яшка Хромой. – Охраняйте бабу. – И уже с яростью прошептал: – Чтобы никто дурного и помыслить не смел!

Калиса ходила по городу, с базара на базар. Яшке Хромому сообщали о том, что в одном из питейных домов ее пытался соблазнить стрелец, показав горсть монет, а у другой корчмы хозяин предлагал расставлять на столы стаканы и за плату быть с гостями поуступчивее.

Калиса только усмехалась: ей предлагали за удовольствие несколько медных монет, когда еще вчера с ее ног стаскивали сапожки родовитые княгини.

Неволить Калису Яшка Хромой не станет. Пройдет день, и она вернется к прежнему хозяину.

Так и случилось.

Калиса вышла из Москвы и у бродячих монахов стала дознаваться про Яшку Хромца. Чернецы, распознав в красивой девке приживалку Яшки Хромца и самого царя, снимали шлыки. Как тут не оробеть, если за ее спиной такая силища прячется! Пожимали плечами монахи и уходили своей дорогой, опасаясь неосторожным словом накликать на свою голову беду. Однако Калиса не сомневалась в том, что каждое ее слово станет известно Яшке.

Скоро появился и сам Яшка Хромой, вышел из леса здоровущим медведем и закрыл собой всю дорогу.

– Здравствуй, Калиса, вот ты и дома, долго же ты скиталась, – ласково привечал Яков Прохорович блудную дочь.

– Здравствуй, Яков… Примешь ли? – словно отцу, низко в ноги кланялась татю Калиса.

Житие в царских хоромах пошло девке на пользу: Калиса малость округлилась, на щеках красным наливом горел румянец, тело стало еще белее, еще более сытным и таким же вкусным, как пасхальный кулич, а пахло от нее медом и молочком. Так и съел бы ее Яков Прохорович, но удержался, только проглотил обильную слюну и отвечал хрипасто:

– Приму.

– Спасибо тебе. Ты мне отец родной.

– Скажешь тоже… отец! Думал, видеть тебя не захочу после того, как с царем улеглась, да вот видишь… простил!

– Вот что я вам скажу! – Взглядом, полным суровости, окинул Хромец свое окружение. – Если кто из вас посмеет прикоснуться к Калисе или хотя бы обидеть ее неосторожным словом… убью того! А теперь в лес иди. Монахи тебя проводят, а мне в Москву надобно. Дело меня поджидает. – И ушел, не оглянувшись.

Яшка Хромец вошел во двор Шуйского Петра попрошайкой. Постоял малость у высоких ворот, покрутил головой, послушал, как орут петухи, и пропел жалостливо:

– Может, мелкой монетки для бедного странника найдется, господа хорошие? Из далеких краев иду – не ел, не пил, ноги в дороге набил, подлечиться не у кого. Пожалейте, Христа ради!

На голос Яшки высунулся молодой отрок, зло прикрикнул на бродягу:

– Чего зря глотку дерешь, дурень! У нашего хозяина бродяги не в чести, если хлеба надобно, так иди на соседний двор к боярину Захарьину, он таких, как ты, зараз по пятьдесят душ принимает! А у нас только полы зазря топтать!

Отрок уже хотел прикрыть калитку, как увидел боярина Шуйского. Он шел через весь двор прямо к воротам.

– Ты чего такое говоришь, холоп нерадивый! Когда это я в милости отказывал? Господь тебя за неправду накажет! Я всякого за свой стол посажу, что бродягу, а что юродивого, перед Господом Богом все равны. Не хочу, чтобы обо мне по Москве дурная слава шла. Проходи, мил человек, проходи, любезный. А ты, Ирод, вели на стол накрывать! Да чтоб чинно все было. Ежели спросят, для кого честь такая, говори, что для нищего! Только они много видят, только они правду и могут сказать. А девкам скажи, чтобы воду теплую ставили, накажи им, чтобы с дороги ноги вымыли милому человеку.

– Слушаюсь, боярин! – оторопел дворовый отрок и бросился вверх по ступеням выполнять распоряжение господина.

Под низким клобуком Яшка прятал улыбку. Кому как не ему знать про гостеприимство боярина Петра Шуйского: не однажды бродяги жаловались ему о том, что Шуйский скуп, лишнюю монету зря не выбросит, а однажды, поймав у терема двух нищих, велел их выпороть кнутами за то, что без спроса вошли во двор. Дважды бродяги хотели подпалить домину Петра Шуйского, и только запрет Яшки Хромого спас боярина от погибели.

– Ты проходи, мил человек, проходи! – повторял Шуйский и уже в самое ухо бродяги – Что же это ты, Яков Прохорович, мог бы мальца какого подослать, а сам бы задами прошелся. Никто бы тебя и не приметил.

– Осторожный ты стал, боярин. Неужно не знал ранее, что дружить со мной – это все равно что по плахе вышагивать? Не боишься поскользнуться на кровушке?

Шуйский долгим взглядом смерил Яшку и достойно отвечал, как и подобает вельможе:

– Ты меня не пугай. Мы с тобой вместе дьяволу служим, на рай я уже не рассчитываю. А теперь пойдем в дом, нечего здесь перед дворней выстаивать. Заприметят еще чего-нибудь, а потом перед государем не отговориться.

Столы в трапезной были заставлены яствами, огромными ломтями нарезаны окорока. В центре два кувшина с вином: в одном – белое, в другом – красное.

Яшка приглашения ждать не стал. Расселся хозяином на скамье и, сделав два глотка, осушил кувшин ровно на-воловину. Потеплело нутро. В голове сделалось веселее.

– Почто звал, боярин, говори? Мне здесь рассиживать нечего. Хозяйство у меня большое, а оно пригляда требует, – отрезал он огромный кусок окорока.

– Я вот с чем звал тебя, Яков Прохорович, – подлил в бокал Яшке рейнского вина боярин. – Руки мне твои требуются.

– С чего бы это? Задушить, что ли, кого надумал? А своей властью не справишься?

– Не справлюсь, Яков Прохорович, здесь особый случай. Окольничего надо… Ваську Захарова.

Яшка вернул окорок на тарелку и вытер жирный рот.

– Скоро ты мне предложишь самого царя придушить. Чем же тебе Захаров неугоден стал? – строго вопросил Яшка Хромой.

– Нужно мне… ты об этом не спрашивай, Яков Прохорович.

– Ну тогда не сговоримся, боярин, пошел я! Чего мне лясы понапрасну точить?

Яшка уже встал, и Петр Шуйский понял: если не удержит он его сейчас, то тать у дверей даже не обернется.

– Что ты! Что ты, Яков Прохорович! Если ты настаиваешь, так я могу сказать… но только никому! Крест целуй!

Яшка усмехнулся:

– Виданое ли дело, чтобы тать на кресте клятву давал? – Однако бережно извлек из-под рясы крест и так же осторожно поцеловал. – Говори теперь!

Петр Шуйский посмотрел на дверь, но за толстыми дубовыми стенами была тишина.

– Не по своей воле умерла царица Анастасия Романовна… Вот так-то, Яков Прохорович! Васька Захаров в том повинен, потому и наказание понести должен.

– Так ты бы об этом и сказал государю, – прикрылся наивностью тать.

– Как же об этом государю скажешь? Его гнев против нас самих и обернется.

– Ах вот оно что!

– Вот я и думаю, что здесь воля Божья должна свершиться. Негоже это, чтобы лиходей по земле ходил. Я знаю, что золотом и серебром тебя не удивишь, ты поболее моего богат будешь, но вот эта вещица тебе наверняка понравится, да и девке твоей приглянется. Как ее зовут? Калиса, кажись? Хо-хе-хе!

Яков Прохорович внимательно посмотрел на боярина, но удивления своего не выдал: только сегодня появилась Калиса, а боярину Шуйскому об этом уже ведомо.

– Выходит, знаешь ты про мои дела, боярин, не хуже, чем я про твои… Верно, Калисой ее зовут.

Тать взял с ладони боярина золотое ожерелье.

– Царица его носила, а теперь оно твоим будет.

– Ишь ты… царица!

Ожерелье и вправду было красивым. Цепь замысловато клепанная, а изумруды казались камешками, поднятыми с морского дна.

– Византийской работы. Софья Палеолог его носила, последняя византийская принцесса. Потом оно в дар бабке моей досталось, а от нее уже ко мне перешло.

– Что же ты с таким дорогим подарком расстаться хочешь, боярин?

– Дело большое, а за него и такой вещицы не жалко, Яков Прохорович.

Петр Шуйский слукавил. Ожерелье не было царицыным, а купил он его месяц назад у персидского купца, который на месяц застрял в Москве, следуя со своим товаром в Великий Новгород. Однако он говорил так убежденно, что и сам поверил в собственную ложь.

Яков Прохорович подарком остался доволен. Такая вещица наверняка понравится Калисе, не устоять ей перед светом зеленого камня. И он подумал о том, как спустит с плеч платье и пристегнет золотую цепь на белую шею. Подойдет к ее зеленым глазищам изумрудный блеск. Он несколько раз подбросил золотую цепочку на ладони, опытным купцом проверяя вещицу на вес, а потом сунул ее за пазуху.

– Хорошо, быть по-твоему, боярин. Где Васька Захаров живет?

– На Арбате. Крыша его дома в бочку выложена. Не спутаешь ты его. Там один такой дом.

– Он, кажись, думным дьяком был? – у порога спросил Яшка.

– Был, – в свою очередь удивился Петр Шуйский осведомленности Яшки Хромца.

Он понял, что Яшка Хромой наблюдает за ним так же ревностно, как сам Петр Шуйский стережет каждый шаг татя.

Грохнул Яшка Хромой дверью и быстро заковылял вниз по крутой лестнице.

* * *

Василий Захаров в этот день первый раз сидел в Думе. Простояв думным дьяком подле государя, он не смел опуститься даже на скамью, а сейчас с полным правом сидел рядом с именитыми боярами, то и дело разглядывая свой новый охабень, рукава которого едва касались пола.

Петр Шуйский не соврал: едва отошла царица, а Захаров на себя боярскую шайку стал примерять и уже через неделю вошел в боярскую Думу окольничим.

Вместе со вторым думным чином появился и достаток. Государь выдал жалованье вперед, и Василий Захаров прикупил меха и решил сшить с дюжину шуб, пять из которых будут выходными. Да такими, чтобы и перед именитыми боярами надеть не стыдно было. А еще окольничий купил четыре ведра пива и перепоил им на радостях всю челядь и дворню. Батюшке отправил с посыльным бочонок вина и кошель монет, а на словах велел передать, что купит ему корчму, и пускай на старости лет будет старик там хозяином.

Велик, однако, путь от свинопаса до окольничего. Кто бы мог подумать, что в боярской Думе служить придется, от государя в нескольких саженях сидеть станешь. В прошлом году к отцу заявился, так самые почтенные старцы со слободы приветствовать пришли, шапки перед ним поснимали. А в малолетстве не называли иначе, как Васька Грязь.

Василий Захаров устроил свой дом по подобию царского: в сенях дежурили сенные девки, во дворце суетилась многочисленная челядь, а в палатах он держал множество слепцов – домрачеев, которые в тоскливые зимние вечера распевали сказки и былины об Илье Муромце и Соловье-Разбойнике. А бахари у окольничего Васьки Захарова и вовсе были знамениты на всю Москву, послушать их былины приходили даже бояре: предлагали ему уступить сказочников, но окольничий всякий раз отказывался от многих денег.

Еще Василий Захаров прикупил немецких зеркал, которые выставил в девичьей комнате и у себя в тереме. Он не отходил от зеркала уже с час, разглядывал свое изображение. Шапка из тонкого куньего меха и вправду была по нраву окольничему, а кафтан из дорогого персидского сукна сшит был ему по плечам. Такой, как надо! Плечи не теснит, и грудь просторна.

Василий хотел было прилечь рядом с женой, которая мирно посапывала на широкой супружеской постели.

В сенях шибанулся о пол ковш и замолк, а следом раздался взволнованный голос Василия Захарова:

– Потапий, ты, что ли, это?! Чего молчишь?! Потапий!

Потапий не отозвался, а в сенях слышались тяжкие шаги, гость явно не спешил уходить и топтался у порога.

– Кто там?! Господи, да что же это!

Василий Захаров отстранился от жены и пошел к порогу.

– Кто здесь?!

Окольничий едва отворил дверь, как почувствовал, что горло оказалось в капкане: чьи-то сильные пальцы сжимали его все сильнее, потом оторвали от земли, и последнее, что он успел увидеть, – это гаснущую в углу свечу. А потом бездыханное тело окольничего, уже не чувствуя боли, ударилось о дубовый пол. Яшка Хромой взял с угла погасшую свечу, сунул ее в ладони покойника и произнес:

– Отходи себе с миром. Был человек – и не стало его.

Лукерья сжалась от ужаса в комок, когда увидела, что из темноты прямо на нее шагнул высокий человек. Он уверенно пересек комнату и склонил волосатое лицо над ее телом.

– Никак ли вдова Васьки Захарова? Хороша девица. В постели ты задом елозишь? – простодушно поинтересовался чернец.

– Да, – отвечала женщина, видно не совсем понимая, что говорит.

– Тогда годится, – качнулась большая голова Яшки Хромого, – я тебя пригрею. От твоего муженька одна душа осталась. А ты, по всему видать, бабонька горячая, тебе плоть нужна.

Лукерья чувствовала на себе тяжелое тело бродяги, движения его были размеренные и небыстрые. Баба чувствовала, как к ее бедрам приливает кровь, наполняя все ее существо, и единственное, что ей не позволяло расслабиться, так это бездыханное тело Василия Захарова. А когда она сумела забыть его всего лишь на миг, тело ее наполнилось радостью, и Лукерья закричала от блаженства.

* * *

Окольничий Сукин в тот же день выехал из Москвы. Показывая всякому чину государеву грамоту со строгими орлами на печати, он мог рассчитывать на то, что в ямах его задерживать не станут, царский сват получал добрых лошадей, а на дорогу пироги с луком.

Некоторая заминка случилась только на границе, когда строгий таможенник, оглядев экипаж Федора Сукина, отыскал лишний горшок с немецкими монетами.

Хотел было Сукин прикупить в Польше кое-какого товара, вот оттого и держал его под самым сиденьем, но кто бы мог подумать о том, что отрок окажется такой въедливый. Порыскал по углам, осмотрел сундуки, а потом посмел поднять царского посла.

– Подымись, Федор Иванович, может, под седалищем золотишко неучтенное держишь.

Хотел обругать его окольничий, но раздумал, тотчас бранные слова государю донесут. А потом еще злыдни найдутся, переиначат все, вот тогда опала!

Таможенник вытащил из-под сиденья горшок с деньгами, пробуя его на вес, оскалился весело:

– Ты, окольничий, видать, золотишком умеешь гадить. Вон какими монетами насрал!

– То не мое, – возмущался Сукин, – то я вельможам везу, они ведь, как куры, им поклевка нужна, а без этих монет дело не сдвинется.

– Есть у тебя и серебро, и золото, государь из казны выдал, а это ты, видно, для их боярышень приберег. Не положено!

И велел дьяк выписать бумагу об изъятии денег.

Окольничий в ответ с досады только высморкался, забрызгав соплями собственный сапог, но перечить не посмел. Отрок хоть и чином не велик, но на границах главный – в его власти и в острог посадить, а еще того хуже – государю отписать.

На таможне Федора Сукина продержали еще день, давая тем самым понять, кто же здесь власть, а потом на вторые сутки, в темень, отправили в дорогу.

В карете Федора Сукина укачало – дорога была наезжена, и лошадки бежали ретиво, позванивая бубенцами, только два раза колеса провалились в яму, да так шибко, что окольничий отшиб зад. Выглянул он в окно, обругал крепко возницу и опять удобно устроился на матрасе.

Путь до Варшавы был неблизкий. Карету растрясло, и ось поскрипывала разбойником, созывая на голову посла всех чертей. Федор Иванович делал небольшие остановки и снова двигался дальше. У самого города окольничий завернул в таверну загасить жажду. Испив полведра пива, он дотошно расспрашивал у местных вельмож о сестрах Сигизмунда-Августа. Допив оставшиеся полведра, он скоро знал о том, что старшая сестра короля суха и костлява, подобно высушенной рыбе. Вельможи покатывались со смеху, рассказывая о том, что принцесса больше напоминает недозрелого подростка, чем великовозрастную девицу. Даже при пристальном рассмотрении невозможно было увидеть прелестей, которыми гордится всякая дама. Зато отмечена девица склочным характером: деспотична, ревнива. Еще год назад отогнала от себя тех немногих женихов, что были, а в наиболее упрямого– венгерского принца – швырнула горшком. И сейчас для нее оставалось единственное занятие – ходить в костел каяться.

Сукин подливал вельможам в бокалы дорогого рейнского вина, хохотал вместе с ними (благо государь учел и эти расходы) и расспрашивал о младшей сестре Екатерине. Здесь бароны понимающе качали головами и в один голос говорили, что принцесса в отличие от старшей сестры тельна и характером покладиста. Если царь Иван надумал свататься, то непременно должен обратить свой взор на Екатерину. И вообще младшая принцесса от всех Ягеллонов отличается кротостью, напоминая дивный цветок в кустах задиристого шиповника.

Один из баронов в пьяном откровении рассказал Сукину о том, что Екатерина почти помолвлена с герцогом Финляндским, братом шведского короля Иоанна, дважды они молились в церкви, а один раз он сам наблюдал за тем, как герцог страстно сжимал ручку принцессы. Новость была неприятной. Поскрипел старый Сукин с досады, словно рассохшаяся половица, поворчал на латинян, но от своего решил не отступаться и для начала Екатерине через баронесс передал подарок от Ивана – икону Богоматери «Одигитрия» в золотом окладе. А следующего дня был приглашен к Сигизмунду-Августу.

Сигизмунд-Август был последним из династии Ягеллонов [66]66
  Сигизмунд II Август (1520–1572) – король Польский с 1548 г. (формально с 1530 г.), великий князь Литовский с 1529 г. Ягеллоны – королевская династия в Польше в 1386–1572 гг. Внук Гедимина (см. примеч. [42]) Ягайло, женившийся в 1386 г. на наследнице польского престола королеве Ядвиге, стал королем Польши. Его потомки на польском троне (до 1572 г.) назывались Ягеллонами.


[Закрыть]. Он, как и его отец Сигизмунд Старый, присоединивший к Польше Мазовию, был полон честолюбивых планов. Король видел себя во главе лиги, которая бы объединила скандинавские государства и ганзейские города. Он мечтал о сильном флоте, который мог бы соперничать с великими морскими державами. Однако действительность была иной: король не мог получить даже Риги.

Более всего он думал об укреплении трона – королева была бесплодна. Сигизмунд ходатайствовал перед папой римским о расторжении брака, но глава католической церкви твердо стоял на нерушимости семейных уз. Сигизмунд-Август не был монахом, к нему в покои приводили дородных матрон, и графини и баронессы несли от пылкого возлюбленного выводки малышей, которых называли не иначе как Сигизмунд. Это имя оставалось самым распространенным среди детей аристократии, пока, наконец, Сигизмунд-Август не одряхлел совсем.

Сигизмунд не оставлял без внимания ни одного своего отпрыска, одаривая бывших возлюбленных не только светскими любезностями, но и щедрыми подношениями, а самой красивой из них, Розине, подарил замок. Он был так расточителен в своих подношениях, что приближенным казалось, будто бы королевская казна – некий бездонный колодец, который невозможно иссушить. Вероятно, чем больше черпал из него король, тем больше в него поступало.

Сигизмунд с радостью усыновил бы всех своих незаконнорожденных отпрысков, но в лице церкви видел непреодолимое препятствие: духовные пастыри и без того косо посматривали на его бесконечные связи.

А трон между тем оставался шатким, и любая случайность могла прервать некогда сильный род Ягеллонов.

Король пристально присматривался к своему восточному соседу, аппетит которого разрастался с каждым годом и огромная утроба, казалось, могла вместить в себя не только соседнюю Ливонию – жадный рот способен был проглотить и всю Европу, не поперхнувшись ни Польшей, ни Швецией.

Зараз всю Европу – хап! И не подавиться.

Иван Васильевич представлялся Сигизмунду-Августу огромной гусеницей, которая поедала вокруг все, хрустя челюстями, и удобно размещала в своем бездонном желудке все, что поедала, – поселки, города и даже маленькие деревеньки. И сейчас польский король от женитьбы русского короля ждал многого: поначалу нужно вернуть польскому королевству Смоленск, а дальше… Время – мудрый советчик, оно подскажет.

Польский король Сигизмунд Второй Август внимательно наблюдал за тем, как окольничий Сукин в смущении пересек зал. На простоватое полное лицо спадали слипшиеся волосы: король продержал поела в приемной, и Федор Сукин изрядно пропотел и раскраснелся. Даже любезная улыбка окольничего не могла скрыть неудовольствия. Сигизмунд с усмешкой подумал о том, как Федор Иванович будет описывать царю Ивану первую встречу, наверняка расскажет о том, что король посмел продержать его в приемной четыре часа, не уважил его ни вином, ни пивом, будет говорить о том, что пот залил ему всю рубаху, а на челобитие король, напоминая породистого рысака, только слегка мотнул головой, а еще заставил стоять перед королевским троном, как своего холопа.

Сигизмунд-Август уже встречался с Федором Сукиным. Первая встреча состоялась пятнадцать лет назад, когда он появился при дворе Сигизмунда Старого. Восьмидесятилетний польский король терпеливо выслушал русского посла, который передал желание Ивана Васильевича породниться с домом Ягеллонов. Сигизмунд вел себя как добрый хозяин и сильный господин: он настолько могуществен, что позволил себе сойти с трона и пожал окольничему руку, усадил его рядом с собой и сказал:

– Род Ягеллонов силен! Представители нашей фамилии правят в королевствах Чехии, Венгрии, в Великом княжестве Литовском.

Окольничий Сукин неловко чувствовал себя, сидя между молодым Сигизмундом и Старым. Он ежился, вертелся, и если была бы его воля, то разговаривал бы с королем не менее чем на расстоянии нескольких саженей. Старый Сигизмунд видел, что от королевской любезности окольничему становится не по себе, и своим величием он действовал словно огненным жаром, сжигая Федора Сукина, как легкокрылого мотылька. Что королю Польши неокрепшая Русь, когда он сумел добиться присяги на верность у прусского герцога. От брака нужно ждать или мира, или войны, чтобы еще больше укрепить собственное могущество.

Окольничий Сукин понял, что король сжег его дотла. От замужества своей дочери с русским царем он ничего не выигрывал.

– Я не могу не считаться с родственниками, а они вряд ли захотят, чтобы я отдал замуж свою дочь за русского князя, – был ответ Сигизмунда.

Сейчас Сигизмунд Второй повстречался с Федором еще раз. Окольничий не изменился, только в глазах засела какая-то хитринка – долгое пребывание в Посольском приказе не прошло для него бесследно.

– Король польский Сигизмунд Второй, бьет тебе челом царь-государь всея Руси Иван Четвертый Васильевич Второй.

– И я ему кланяюсь, – был ответ, хотя этот кивок совсем не походил на глубокое челобитие. – Что нового при дворе русского государя?

Про дела московского государя Сигизмунд-Август знал не меньше, чем сам окольничий, однако этого вопроса требовал этикет. Он знал, что царь Иван после смерти Анастасии совсем позабыл о приличии, развратничая с челядью и боярышнями, а на пиру отравил князя Оболенского, который трижды возглавлял посольство в Польшу.

Король был в курсе самой последней новости: при дворе московского царя появился черкесский князь Темрюк [67]67
  Темрюк Айдаров (? —70-е гг. XVI в.),старший князь Кабарды, отец второй жены Ивана IV, царицы Марии (Кученей) Темрюковны (1561–1569). По слухам, была отравлена.


[Закрыть], и царь Иван всерьез увлекся его дочерью.

Посол приблизился на шаг и не почувствовал огня, который некогда исходил от Сигизмунда Старого. Нынешний король – это всего лишь тлеющие уголья огромного пожара, каким был покойный Сигизмунд Первый; Он мало что решал самостоятельно и больше оглядывался на панов, которые действовали от его имени, а уж они-то будут против замужества его сестры.

– Царь Иван Васильевич желает взять в жены твою младшую сестру Екатерину.

– А почему не старшую? – слепил удивленное лицо король. – После моей смерти она будет наследницей.

Окольничий Федор Сукин сделался серьезным.

– Наш царь-государь так богат, что не нуждается в других землях… А если он чего и просит, так совсем небольшого приданого… Ливонской земли!

Король Сигизмунд улыбнулся:

– Это хорошее приданое, оно достойно царя Ивана. Но все дело в том, что я не могу пойти против воли своего отца. В завещании он требовал, чтобы я во всем советовался с императором Максимилианом. Они были большими друзьями, – развел руками король, и это был мягкий отказ, – Но кроме императора существует еще венгерский королевич и мой зять герцог Брауншвейгский, Мне нужно посоветоваться с ними.

Окольничий Федор Сукин думал о том, что посольство придется свернуть и возвращаться в Москву. А жаль! Полячки на редкость красивы и куда более доступны, чем русские бабы. Вот когда пригодился бы кувшин с монетами, и Федор еще раз обругал въедливого таможенника.

Но голос его прозвучал достойно:

– Или ты не король, что желаешь слышать мнение своих холопов? Наш государь Иван Васильевич разрешения у своих бояр не спрашивал, когда жениться надумал.

Федор Сукин почувствовал, как дохнуло жаром – это разгорелись тлеющие уголья. Расплескал Сигизмунд Старый свою великую кровь по всей Европе, если и вспыхивала она, то вот таким небольшим костерком, на котором невозможно отогреть даже озябших рук.

– Мой поклон великому князю Ивану. Впрочем, приезжайте месяца через три. Возможно, я и соглашусь отдать замуж сестру.

* * *

Сытный двор напоминал потревоженный муравейник. Еще утром стольники важной поступью расхаживали по двору и величаво делали распоряжения многочисленным ключникам и дворовой челяди, заказывая к столу осетрины и баранины, черного смородинного квасу и домашнего пива. Они успевали пробовать брагу и заедали ее копченой гусятиной.

Ничто не предвещало беспокойства. Однако часа два назад безмятежность была нарушена, переполошились все: пришел Федька Басманов и навел страх на Сытный двор. Он прикрикнул на боярина и велел через час нести на стол кушанья душ на триста. Боярин Сытного двора Морозов Михаил Степанович посмел возразить любимцу государя, сказав, что не вычистили всех котлов, что всю ночь поливал дождь и дрова успели отсыреть насквозь, а еще не выщипаны гуси и не освежеваны зайцы; а тут еще, как назло, размыло ливнем дорогу, и два раза опрокидывались кадки с водой.

Федька прикрикнул на Морозова, сказав, что государь ждать не будет, и ушел, сильно хлопнув пятерней по ляжке пробегающую мимо девку, крепко сжимавшую в руках горшок с квашеной капустой. У боярина от такой вести от страха едва не отнялся язык, он мучился поносом, который за последний час только усилился, и боялся, что государь призовет в Большой дворец. Позора тогда не избежать!

Сытный двор мгновенно пришел в движение: челядь скоблила котлы, печники разжигали топки, дровосеки перебирали поленья, выискивая дрова посуше.

А тут еще царь послал на Сытный двор две дюжины бояр, которым за хорошую службу велел выдать по ведру браги. Они заявились все разом, да не одни, а с челядью, которая озоровато поглядывала на снующих девок. Бояре оказались привередливыми: не хотели брать брагу с плесенью, пробовали ее на вкус – чтобы кисло не было и не смердело, оттого переполоху на Сытном дворе только прибавилось. Невозмутимыми оставались только резчики в монастырских палатах. Они поглядывали со своего угла на суету Сытного двора и только хихикали себе под нос. Самое хорошее – это резать для государя половники; сидишь себе на солнышке да точишь стружку. А она получается ломкой и узорчатой, там желоб, здесь зарубка, глядишь, и ложка вышла, которую и боярин не побрезгует в рот сунуть.

Морозов послал окольничего в Большой дворец, чтобы выведал, к чему такая спешка. Скоро тот вернулся и сказал, что в честь своего гостя князя Темрюка Иван Васильевич решил устроить пир, а потому нужно заготовить блюд не менее двух дюжин и удивить диковатого горца пряностями. А тут еще приехал из Польши окольничий Сукин, да не один, а с целым выводком варшавских князей, а уж перед ними Иван Васильевич плошать не хотел.

Скоро раздули огонь под котлами, которые сразу же задышали едким дымом, окутав Сытный двор и Большой дворец. В тереме громко хлопнули ставни, это мастерицы береглись от едкого чада. А скоро запахло сытным варевом, которое напоминало о приближении пира. Стольники уже поставили отдельный стол для государя, дубовый трон; расставили столы для бояр, расстелили скатерти, разложили ложки и миски, в центре выставили тарелки для жаркого и с нетерпением стали ждать, когда будут приготовлены пироги с грибами – одно из любимых лакомств государя. Иван Васильевич любил маслята с луком, до которых поварихи Сытного двора были большими мастерицами.

Страх у боярина Морозова улетучился вместе с ароматными запахами, которыми пропитался не только Сытный, но а Большой дворец. Михаил Степанович с облегчением подумал о том, что живот отпустило, он бы с удовольствием откушал шмоток свиного сала, однако рисковать не спешил. Наверняка царь призовет его на пир. И раньше царя из-за стола никак не встать.

Михаил Степанович Морозов был потомственным боярином. Его прадеды служили еще первым московским князьям, которые были не столь имениты, как нынешние, уступая прочим Рюриковичам и в богатстве земель, и в снаряжении дружины. Однако летописи хранили память о том, что Морозовы всегда верно служили московским великим князьям и никогда не искали чести у других вотчинников. Может, потому московские князья род Морозовых выделяли среди прочих, и нередко служба их начиналась с высоких чинов. А бывало и такое, что прямо из стольников становились боярами.

Сытный двор был в особой чести у государя. Хозяйство большое и хлопотное. Одних погребов на десятки тысяч ведер наберется! А при Сытном дворе еще и Скотный двор, и Живодерня. Здесь не только крепкие ноги нужны, чтобы обежать все хозяйство, но и зоркий глаз, чтобы не смели тащить государево добро. Вот потому Михаил Степанович следил за тем, чтобы вино и яства выдавались только по государеву указу, чтобы мяса лишнего не было взято и на фунт. И свято помнил наставления отца о том, что государево добро нужно преумножать. Отец Михаила Морозова был тоже боярин Сытного двора, а при нем всегда бывал порядок! Кадки стояли все рядком, мешки собраны в аккуратные ряды, а во дворе даже сора не приметишь. Этот порядок в хозяйстве перенимал у отца и сам Михаил. Он всегда помнил, сколько в погребе стоит бочек с белым вином, сколько рейнского, сколько пудов мяса заготовлено на обед. Он сам ходил на Скотный двор и выбирал свиней, которых следовало подавать на государев стол, а гуси у него были жирные и важные, в точности такие, как и сам хозяин Сытного двора.