Текст книги "Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

Оружейные мастера были люди спесивые, знали цену своему делу и с прочими дворянами держались так же чинно, как боярин с поднадоевшей челядью. И когда Афанасий Вяземский пришел на Пушечный двор без обычного сопровождения, состоящего, как правило, из кичливых рынд и премудрых дьяков, не в золотом кафтане, в котором привычно было заседать в боярской Думе, а в обычной сорочке и портках, в которых можно и под котел заглянуть и кусок плавленой меди в руках подержать, мастера разулыбались – такой боярин им был понятнее.

И нечего у шептунов правды допытываться – ты к пушкарям подойди, так они сами тебе обо всем расскажут, ежели с душой пришел.

В этот раз на Пушечном дворе Вяземский пробыл целый день. Князь заглядывал во все углы, не боясь запачкать колен; интересовался, как раздувают огонь и, нагнувшись, с удовольствием наблюдал за тем, как плавленая, дышащая жаром медь разливается по формам. На Пушечном дворе отливалась мощь русского воинства, и боярин Вяземский не без честолюбия размышлял о том, что он глава Оружейного приказа.

С дюжину пушек проверили на прочность. Две из них разлетелись так, что переломали дубовые щиты, за которыми укрылись мастера, и будь доски потоньше, то одними увечьями не обошлось бы. Вяземский оглядел медные осколки, которые подобно клещам впивались в сочную мякоть дуба, и спросил:

– Много такого?

– Хватает, Афанасий Иванович, – был ответ старшего мастера, – на той неделе тройной заряд уложили, так половину пищалей разметало. А это ничего: три пушки только не удались. На жерлах махонькие трещины были, потому и разметало.

Знахарство на Пушечном дворе Афанасий Иванович не выведал: никто в огненную медь не швырял болотных жаб, никто не наговаривал диковинных слов на черной книге, не подсыпал гнилого сора в красное пламя и не плевал по сторонам, чтобы нанести порчу государеву двору, – все шло как обычно, а пушки взрывались, трескались и ломались. Словно мастера подзабыли свое ремесло, а может, усердие, коим некогда славился Пушечный двор еще при Иване Третьем, на убыль пошло. Ведь раньше как бывало: лили пищали большие и малые, да так скоро, что эта работа больше напоминала большую пекарню, из печей которой искусные повара то и дело доставали по караваю хлеба. А сейчас что ни пушка, так изъян, и перед государем признаться страшно – суров настолько, что может плетей надавать, а то и в башню упрятать. Никогда не знаешь, что от царя ожидать: не то милости, не то опалы горькой.

Вот потому князь Вяземский тщательно вникал во все, что происходило на Пушечном дворе, стараясь не пропустить ни одну малость – будь то плавление руды или изготовление форм. За последний час он уже в двух местах разодрал порты, но совсем не обращал на это внимания. Будет куда хуже, если государь велит изодрать тело. Старший мастеровой уже не улыбался, когда князь Вяземский, не особенно заботясь о чистоте лица, заглядывал в печи и определял исправность меди по чистоте звона.

– Ты, боярин, зря нас винишь в злом умысле. Мы делаем все, что можем. Это ведь не всегда от нас зависит. Медь не та! Вот потому и порча. Для колоколов она в самый раз будет, добавил серебра для звона, вот она и загудит. А пушки лить, это совсем другое дело, – хмурясь, говорил мастеровой. – Такой меди у нас нет, была да вся ушла! – разводил руками мастер. – С Урала надо везти, к Строгоновым ехать! Вот та в самый раз будет. Тут как-то иноземцы медь на стругам привезли, так мы ее всю скупили. Вот из нее хорошие пушки вышли. Ни одна не взорвалась! А ты все на мастеров валишь. Отсылай, боярин, людей на Урал, пускай оттуда руду везут.

Легко молвить: «На Урал!» Здесь казна должна поднапрячься. Государю об том решать, и Афанасий Иванович подумал, что непременно передаст государю слова мастерового.

Лить пушки дело хлопотное, а казне бывает расход огромный, особенно это касалось ручных пищалей – только одна из десяти могла палить, а если и палила – пущенная пуля в цель не попадала: свинец, подобно птицам, отпущенным на волю, взмывал высоко в небо или, наоборот, зарывался в землю, словно крот, и только некоторые из пуль способны были поражать мишень. Не было на Пушечном дворе искусных мастеров, которые могли бы лить ружья. Здесь нужно было не только тонкое умение обогащать руду, лить медь, придавать ей форму, но нечто большее, что можно было назвать даром свыше. Это как талант предсказывать погоду или петь былины, не сфальшивив при этом ни разу.

Были на Пушечном дворе два таких мастера: отец и сын. Выливали ручные пищали так, что лучше немецких будут. Да несколько лет назад прошла по Руси черная язва и побила обоих, так и ушли пушкари в землю, не успев ни с кем поделиться секретом.

Поэтому ручные пищали Иван Васильевич повелел покупать за границей. Ему по вкусу больше были ружья польских и немецких мастеров, которые умели украшать стволы змейками и диковинными веточками. Держать в руках такое творение – радость одна.

А баловаться ручными пищалями любили все: от стольника до самого государя.

Если и лили мастера ручные пищали, то делали это тайком и больше из-за зависти к иноземным умельцам, которые сумели превзойти их в искусстве. В прошлом году уличили такого мастерового и за самоуправство посадили перед Пушечным двором в колодки, где он целый месяц набирался разуму.

Но Пушечный двор – это только часть огромного хозяйства, которым распоряжался Афанасий Вяземский, а здесь еще и склады, куда свозились готовые пушки, и печи плавильные. Во все нужно вникнуть и понять, чтобы лукавства никакого не было.

В прошлом месяце тысячу пищалей из Варшавы посыльные доставили, так на трех дюжинах трещины нашли. Малость эдакая, толщиной с волосок, однако после третьего выстрела ствол напоминает распустившийся бутон.

Высекли всех, а старшего признали в злом умысле. Эго судьбу решал боярин Вяземский.

– Стало быть, не усмотрел? – хмуро поинтересовался Афанасий Иванович.

– Не усмотрел, боярин, не усмотрел. Где же там усмотришь, ежели на словах одно, а на деле совсем иное выходит? Бес меня с разума свел!

– Бес, говоришь? А может, не бес, может девки попутали? Мне сказывали, что ты из кабаков не выходил и на гулящих девок государево добро тратил. Видно, не нужны тебе глаза, если порчу государевых ружей не усмотрел. Кликните палачей, пускай выковыряют холопу очи.

Набежали заплечных дел мастера, скрутили пушкаря, и под страшный ор на земляной пол выпали два скользких комка.

Афанасий Иванович был выходцем из древнейшего рода, предки которого владели вяземской волостью. Сытые земли. Богатые. Воткнул осенью лопату в чернозем, а весной она листочками взойдет. Некогда в волости князья были такие же безраздельные господа, как сейчас Иван Васильевич в стольном городе. Спину они держали прямо и перед старшим братом московским шапок не ломали. Бывало, и сами великие князья не раз наведывались в гордую Вязьму для того, чтобы склонить хозяина удела на свою сторону. И не однажды от вяземских дружин зависел исход сечи. И претерпели немало обиды от московских князей, которые могли пройтись по смоленским землям разбойниками, разоряя зажиточные города.

Однако и вяземская земля не умела жить без лукавства, да и как ей быть иной, когда граничила она с сильной Польшей и кичливой Литвой. А иначе нельзя – прахом пойдет нажитое.

Среди соседей вяземский народ слыл большим хитрецом, таким же был князь Афанасий Иванович Вяземский. Даже прищур глаз у князя был особенным, будто располагал он таким секретом, от которого зависела если не судьба всемогущего самодержца, то, по крайней мере, окружавших его вельмож.

Князь был красив. Строен. Не брился наголо, как это было заведено при московском дворе среди бояр, и редко ровнял свои пепельного цвета кудри, ниспадающие на его широкие плечи.

Род Вяземских не отличался многочисленностью, зато сиживал на лавках, занимая почетные места, совсем малым уступая в именитости Шуйским. И, едва попав в Думу, отрок Афанасий оттеснил на самый край скамьи бояр, которые служили еще отцу нынешнего самодержца. Князь горделиво посматривал на плешивые головы старцев и думал о том, что кровь Вяземских будет погуще, а потому и места им достаются познатнее. Афанасий без боязни, не оглядываясь на премудрый опыт старых мужей, высказывал государю собственное суждение, ехидно ковыряя каждого старого сумасброда, возомнившего себя первым чином в боярской Думе. Князь Афанасий Иванович был молод и нахален и потому мог расхохотаться в лицо каждому морщинистому грибу, не один десяток лет прозаседавшему в боярской Думе.

Вяземский полюбился царю за едкую речь, которая, как перец, припекала спорщиков.

Афанасий Вяземский был рожден для победы; это было ясно, едва он вошел в Парадные сени – эдакий великан с серыми глазищами. В окольничих князь задержался ненадолго, и скоро Иван Васильевич поставил любимца боярином в Оружейный приказ. А страсть к оружию у Афанасия Ивановича была давняя, когда он, будучи подростком, таскал ружья у подвыпивших стрельцов, потом на Клязьме, спрятавшись где-нибудь в густых камышах, выслеживал с ним осторожных выдр.

Афанасий составлял окружение царя Ивана еще тогда, когда юный самодержец шастал по посадам со своей чумазой свитой и со смехом задирал девкам платья. Княжич был один из самых горячих сторонников всех затей самодержца, вот потому, созрев для государевых дел, Иван Васильевич приблизил к себе князя Вяземского в числе первых.

– Вот что, Афанасий, ты мне эту княжну черкесскую приведи! – строго наказал Иван Васильевич подоспевшему Вяземскому.

Черкесскую княжну Афанасий Вяземский заприметил куда раньше своего государя – это произошло, когда он выехал на Ордынскую дорогу травить зайца. Охота в этот день не удалась: собаки нагнали страху на трех русаков, да упустили их в кустах боярышника. День был бы потерян, если бы на дороге не появился отряд старшего князя Кабарды Темрюка. Старик ехал так горделиво, как будто ему принадлежали не только вороной жеребец, поднимавший на дороге клубы ныли, а, по крайней мере, территория от Кавказских гор до Москвы.

Кученей обращала на себя внимание прямой осанкой и необычайной хрупкостью, и если бы не две черные косы, которые едва касались седла, ее можно было бы принять за незрелого подростка. Вот только держалась она на лошади куда изящнее многих джигитов.

– Поди к Темрюку, скажи ему, что князь Вяземский к себе на постой зовет… ежели остаться на Татаровом дворе не хочет, – послал на дорогу Афанасий Иванович рынду, – и шапку скинь, – не отрывал князь глаз от юной черкешенки, – почтение окажи – по-иному Темрюк слушать тебя не пожелает. Горд шибко!

Отрок вернулся быстро, лихо осадил рядом с князем коня, едва не разодрав удилами чуткие брыли. Тряхнул головой жеребец от боли и простил непутевому рынде.

– Князь согласен, Афанасий Иванович.

– Вот и ладно, веди его в мой терем, – улыбнулся князь, предвкушая нескучные денечки.

Ожидания оправдали себя сполна.

Афанасий Иванович выделил для черкешенки несколько комнат, неделю они встречались только в коридорах, во дворе и во время ужина, а потом князь Вяземский не выдержал – проник к девице через потайные покои. Юная княжна увидела Афанасия с горящей свечой в руке. Она застыла, видно думая о том, что так должен выглядеть бог: высокий, русоволосый, с серыми глазами. А когда Вяземский приблизился к юной красавице вплотную и ухватил крупными руками ее острые плечи, она не сумела оттолкнуть его. Разве можно обидеть божество!

Князь тешился с Кученей целую ночь: пропустил заутреню, проспал завтрак, а к обеду страсть загорелась с новой силой. Кученей была неутомима в любви и скоро высушила Афанасия так, что он стал пожухлым и вялым, словно осенний лист.

– Непросто, государь, – откровенно отвечал Вяземский самодержцу. – Если княжна не захочет, так никаким арканом не утащить. – Жаль Афанасию Ивановичу было делить такую девку, пускай даже с царем. – А что еще князь Темрюк скажет, если увидит, что дочь сильничаешь? Не простит! Войной такое сватовство может обернуться. А нам сейчас ссора никак не нужна. Насилу с Ливонией справляемся, а тут еще орды черкесов с юга нагрянут!

– Пожалуй, ты прав, князь, – согласился Иван Васильевич. – Пускай Темрюк дочь во дворце представит.

* * *

Федор Сукин выезжал в Польшу сразу после пира. Голова болела, а в висках стучало так, словно два дюжих кузнеца молотили кувалдами. Окольничий хотел покоя и проклинал царское сватовство. Куда приятнее сейчас лежать на перине и лечить похмелье пивом. Федор Сукин пыжился, старался по возможности крепиться, но чувствовал, что если карета будет и дальше так пританцовывать, то он непременно растеряет мозги где-нибудь в грязной луже или оставит их на огромной кочке.

Окольничего спас бы сейчас огуречный рассол, который он брал с собой во всякую дорогу, да надо было случиться такой лихой беде, что ключник упился едва ли не до смерти и утопил спьяну отмычки в канаве.

Икнул Федор Сукин с горя и велел вместо рассола взять бочку квашеной капусты. Оно хоть и не совсем то, но похмелье делает мягче.

Всю дорогу Федор Иванович лечился: ел капусточку из огромного ковша, смаковал сладковатый рассол. За питием и едой совсем незаметно проносились версты. Совсем неутомительным было ожидание на таможне, где отрок, признав прежнего знакомого, приветливо кивнул.

– Супостат ты эдакий! Государев чин зря обижаешь. А я ведь не холоп какой, а посол! – выставил Сукин вверх палец и произносил он это так, как обычно царь говорит: «Я есть государь всея Руси!» – Пакостник ты. Вот ты кто! Грамоту читай, – развернул свиток перед наглыми глазами отрока окольничий. – Посол я, а потому и обхождение ко мне должно быть особенным.

– У меня своя грамота на этот счет имеется, – дерзко возражал отрок, которого никак не смущал боярский чин посла, – указ государя имею, чтобы проверять на границе крепко, невзирая на чины, а кто досмотру будет препятствовать, так сажать в яму!

Федор Сукин теперь не сомневался в том: возрази он отроку, так тот наденет на кисти пудовые цепи и упрячет в яму. А еще письмо государю отпишет – дескать, вор! А царь Иван в гневе суров. И, уже не пытаясь ссориться с главой таможни, повелел ехать прочь от границы.

Перед самым отъездом Федор Сукин имел разговор с царем.

Трапезная была пуста. Бояр и окольничих холопы развезли по домам, а в самом конце стола, уткнув лицо в тарелку с горькой подливой, уснул всеми забытый гость. Басманов с Вяземским о чем-то громко спорили, и не остуди государь любимцев строгим взглядом, цепными псами вцепились бы друг другу в глотки.

– Федька, ты вот что, к Екатерине проберись и посмотри тайком, какая она из себя. Ежели крива, так не женюсь, у меня другая девка на примете имеется! А если возможно, то добудь портрет. Будут просить во дворце деньги, особенно не сори. Не такая она великая особа, чтобы на нее золото попусту тратить.

– Слушаюсь, государь, – ударил челом окольничий, понимая, что задача не из простых.

– А если в приданое за Екатерину дадут Ливонию… так и быть, женюсь!

Сигизмунд-Август встретил русского посла без особого почета. Великодушно принял дары и остановил Сукина в нескольких шагах от себя. Король держался с таким видом, словно каждый день выслушивает до тридцати сватов, а Федор Иванович в этот день был тридцать первым. Физиономия у святейшего короля такая, будто он поганок объелся, и жизнелюбивый лик посла выглядел совсем не к месту. Однако иначе нельзя – Федор Сукин был сватом. Улыбка – это пустяк, ежели потребуется, так ради государя окольничий готов был бить челом до тысячи раз кряду.

Федор улыбнулся так, что кожа на скулах натянулась до предела и грозилась разойтись по мелким морщинкам, как ветхое изношенное платье.

– Государь готов жениться на Екатерине, – сообщил окольничий так, как будто положил к ногам короля по меньшей мере три мешка, набитые золотом.

– Готов жениться? И сможет ли князь Иван ради женитьбы пожертвовать Смоленском?

Переговоры стали приобретать непредвиденный оборот.

– Хм… Может, Смоленск, а может, еще что-нибудь, – лукавил сват, разумно полагая, что трудные переговоры не стоит начинать с отказа – только государю портрет принцессы бы получить. Ежели она красива, тогда он не устоит.

Этот сват-дипломат начинал нравиться королю. Кто бы мог ожидать, что за Екатерину такой кусок возможно выторговать, а если посмотреть на сестрицу, так худоба одна!

– Здесь я не могу помочь князю Ивану, – король упорно избегал называть Ивана Васильевича царем, – Мы, августейшие особы, в таких случаях совершенно не отличаемся от простых людей. – Король все более смягчался, видно, блеск золота сумел растопить его холодную кровь, а голос оттого сделался еще теплее и потек по залу расплавленным воском. – Мы не показываем невест до свадьбы. Кажется, такие порядки существуют и у вас? Не так ли?

Голос у Сигизмунда был мягкий, подобно воску, который растаял так, что мог обжечь. Сигизмунд-Август не забывал верного правила королей – чем слащавее слова, тем жестче отказ. По всему видать, король уже справился с поганкой, которая застряла в его горле, лицо разгладилось и сделалось дружелюбным. Короли должны отказывать с приторными улыбками.

Федор Иванович был хорошим сватом. Кому как не ему знать о том, что до помолвки парни с девками могут встретиться тайком.

– Так-то оно так, – быстро согласился окольничий, – но ежели нельзя дать Ивану Васильевичу портрета, тогда, может быть, свату невесту дать поглядеть?

Великий король должен быть великодушен с князьями: просит всегда слабый, сильный же – требует!

Сигизмунд-Август прикрыл глаза:

– Я согласен. Сегодня ты можешь посмотреть принцессу в Домском соборе.

– Как я узнаю принцессу Екатерину? – неожиданно заволновался Федор Иванович.

– Она пойдет в костел со своей старшей сестрой в сопровождении прочих девиц. Екатерина будет в белом платье и голубенькой шляпке. Ты узнаешь ее сразу, другой такой невозможно встретить даже во всей Польше, переверни ты ее хоть вверх ногами! Я бы и сам на ней женился, не будь она моей сестрой. Ха-ха-ха!

Следующего дня Федор Сукин ждал с нетерпением. Ему очень хотелось увидеть Екатерину, о которой в Варшаве говорили не меньше, чем о самом короле. Порой эти слухи были так противоречивы, что казалось, они касаются двух совершенно непохожих людей. Одни говорили о том, что Екатерина очень набожна, другие ссылались на то, что будто бы принцесса колдует над черными книгами. Ее называли благочестивой и грешницей одновременно, блудливой и святой. Одни говорили, что каждый месяц она меняет любовников, а другие, что она до сих пор хранит невинность.

Так какая же она, эта непорочная и любвеобильная Екатерина?

Сукин знал и о том, что царь может пренебречь даже Ливонией, если сестра короля окажется красивой. Иван был одинаково падок как на смазливых блудниц, так и на хорошеньких девственниц, и окольничий заметно волновался, понимая, что держит в руках судьбу русского самодержца.

Король не обманул – ровно в полдень ворота замка распахнулись, и к костелу проследовал парадный экипаж Екатерины. Федор Иванович занял место неподалеку от входа: принцесса Екатерина должна пройти от него всего лишь в нескольких пядях, и Сукин стал думать о том, с чего начнет свое послание к самодержцу.

Екатерина ступила легкой ножкой на мощеную мостовую, поддерживаемая под руки придворными кавалерами. Походка ее была такой же изящной, как танец журавля перед спариванием. Екатерина шла, чуть поотстав от старшей сестры, и выглядела, в сравнении с ней, девочкой-подростком. Как безобразна была старшая принцесса, так же миловидно выглядела Екатерина. Она приподняла вуаль только на мгновение, но даже этих секунд Федору Сукину оказалось достаточно, чтобы сполна оценить привлекательность молодой девушки. Окольничий едва сдерживал вздох восхищения и готов был целовать крест, что никогда ранее не лицезрел подобной красы. Мысли его смешались.

Екатерина шла в окружении дюжины девиц – юных, красивых, беспечных, какими способна быть только молодость. Если придворные девушки выглядели жемчугом, то Екатерина была крупным бриллиантом. В ее движениях, в голосе не было ни одного порока, она была так же совершенна, как горсть звезд, просыпанных на ночное небо.

– Вот это да! – наконец вымолвил окольничий. Мысли обрели обычный порядок, Федор Сукин смог размышлять. – Будет что отписать Ивану Васильевичу. Знаю теперь, кому на русском государстве следующей царицей быть.

И перекрестился Федор Иванович: не то на островерхие шпили костелов, не то на увиденную красоту.

* * *

После молитв Сигизмунд-Август призвал к себе графа Черновского, начальника дворцовой стражи. Во дворце поговаривали о том, что король питал к своему фавориту чувства гораздо более глубокие, нежели обычная привязанность.

– Вы сделали все так, как я просил? – придал голосу парафиновый оттенок польский король.

– Все было именно так, как вы и сказали, ваше величество. В платье Екатерины мы обрядили одну из ее любимых служанок, Гранечку. Сама же принцесса была в одежде фрейлины и могла сполна насладиться удивлением русского посла.

– Да. Фрейлина Гранечка и вправду красива.

Король вспомнил девушку лежащей на королевской постели поверх атласных покрывал. Даже Венера чувствовала бы себя уродливой в сравнении с паней Гранечкой.

– Посол Сукин стоял с открытым ртом до тех самых пор, пока принцесса и фрейлина Гранечка не скрылись за дверьми костела.

– Представляю восторг князя Ивана, когда посол ему распишет прелести его будущей супруги. Приведите в мои покои Гранечку… я ее лично награжу за оказанную мне любезность.

– Слушаюсь, ваше величество.

Король поймал на себе ревнивый взгляд графа.

Федор Иванович Сукин уехал из Варшавы в тот же день. Порастряс немного денег в близлежащих тавернах, испробовал вдоволь польского пива и понял, что более делать здесь нечего – нужно с благой вестью спешить в Москву.

При прощании король Сигизмунд-Август был более любезен. Он протянул даже для целования окольничему руку, а потом передал письмо для «князя Ивана», сказав с улыбкой, что Екатерине не терпится выехать в Москву.

Федор Сукин только поклонился на улыбку польского короля и понял ее по-своему, хотя об истинном ее значении знал только Сигизмунд-Август: утром из Финляндии приехал жених Екатерины – брат шведского короля Иоанна. И, заперевшись с герцогом в покоях, она не желала никого более видеть.

О поступке принцессы Екатерины придворные тотчас доложили королю. Сигизмунд отреагировал равнодушно, понимал, что ему не удастся набросить узду на безрассудство Екатерины.

– Пускай делает что хочет, – миролюбиво отвечал польский король, – надо же ей порезвиться перед тем, как она выйдет замуж за русского князя. А герцог Финляндский хороший ловелас, он научит Екатерину многому полезному, что наверняка должно пригодиться в супружестве.

И придворные паны охотно поддержали шутку короля веселым смехом.

* * *

Великий князь Темрюк не обманул – утром следующего дня он привел дочь ко двору, где она сумела покорить Ивана Васильевича своей восточной красотой. Не было у царя таких девок, чтобы взирали на него без всякого страха и не ведали даже смущения. Видать, закалил ее черкесский князь в боевых переходах, даже комнату она пересекала совсем не по-бабьи – решительной уверенной поступью, будто не в горницу пришла, а на поле брани ступила. И первое слово, произнесенное княжной, показалось царю боевым кличем.

А может, бранит его кавказская принцесса?

– Чего глаголет княжна? – поинтересовался Иван Васильевич. – Может, прием ей не по нраву пришелся?

Самодержец подумал о том, что пенять на равнодушие Темрюк не сможет. Старшего князя Кабарды встречали богато: челядь в золотых кафтанах выстроилась в два ряда от самых ворот до сенных палат, а поклонов при этом было столько, сколько не в каждую Пасху кладут.

– Прием был хорош, государь, – улыбнулся князь Темрюк. Русский язык он знал с малолетства, одна из жен отца была крестьянкой из-под Ярославля, от нее-то он и получил первые уроки русской речи. – Только дочь не знает русского языка.

– Ничего, выучит. Будет у нее на это время! – заверил Иван Васильевич и уставился на огромное ожерелье из бриллиантов, которое украшало красивую шею кабардинской принцессы.

– Спроси, князь, у дочери, каково ей на Москве?

Темрюк перевел вопрос самодержца.

Вновь заговорила Кученей, и опять Ивану Васильевичу показалось, что зазвучал ручей, да не тот, что сбегает по склонам, прокладывая себе путь по желтому уступчивому песку, а другой, напоминающий горный поток, который бежит, показывая свой строптивый характер, непременно норовя перевернуть встречающиеся на пути камешки.

– Дочь сказала, что Москва ей понравилась даже больше, чем Самарканд.

– Тоже мне, Самарканд! – подивился Иван Васильевич. – Ты ей скажи, что у нас земли поболее будет. А где она еще столько меха увидит, как не на Руси? Такое богатство не у каждого государя сыщешь. А холопы мои в золоте ходят, – махнул Иван на стоявшую в дверях челядь, на которой и вправду были золотые кафтаны. – В Самарканде столько бродяг, сколько у меня по всей Руси не наберется.

Иван Васильевич лукавил, и об этом великий князь Темрюк знал. Перед самым приездом кабардинского гостя самодержец распорядился собрать бродяг с города и из посадов, а затем вывезти их подалее от столицы. Стрельцы, не слушая протестующих криков ходоков, вязали их по рукам и ногам, после чего поленьями складывали на дребезжащие телеги, чтобы те не разбежались, и за два дня Москва освободилась от пяти тысяч бродяг.

– Верно, царь Иван, – улыбнулся Темрюк, – а почему ты умолчал о своей казне, которая по богатству превосходит сокровищницу султана Сулеймана?

Казна русских царей была особой гордостью Ивана Васильевича, и каждый, кто попадал в нее, тотчас терял счет времени: она походила на дивный сад, где плодами были искрящиеся изумруды, рубины, а в кувшинах прозрачными каплями застыли бриллианты. Сундуки доверху были наполнены золотом; на стенах висели поклонные кресты и распятия, украшенные самоцветами, и свет от свечей, отражающийся в драгоценных камнях, был настолько ярким, что казалось, будто бы на каждого вошедшего падает Божье сияние. Блеск фонарей многократно усиливался от прозрачных граней самоцветов, множества ожерелей, окладов, кулонов, которые были разложены на ковриках, висели на стенах, лежали на полках, выглядывали из полуоткрытых сундуков; свет ломался в радужные линии и ложился на разинутые рты гостей. Эта картина повторялась всякий раз с каждым, кто впервые переступал сокровищницу. При всей своей безмятежности Темрюк не мог скрыть удивления, и князь еще долго не мог ответить на вопрос царя: «Понравилась ли ему казна?»

Первые слова князя Кабарды казались невнятными, а царь с усмешкой подумал о том, что увиденное лишило Темрюка рассудка. Царь знал о том, что личная сокровищница князя не составляла тысячной доли от казны русских царей. Золото походило на огромный желтый магнит, притягивало к себе с неимоверной силой: его хотелось держать в руках, ласкать словно женщину. Князь запустил ладонь в монеты, которые могли защекотать его до смерти, и Темрюк едва не подавился собственным смехом; а когда пальцы разжались, выронив золото, ему показалось, что он упускает кусочки солнца, а звон монет был такой, что закладывало уши.

Если кто и оставался безучастным к царской сокровищнице, так это казначей, который еще раз проверил печати на сундуках и ящиках, после чего смахнул тряпицей пыль с золотого парадного шелома, лежащего на огромном серебряном подносе с каменьями.

Все это золото было государево, и он смотрел на него так же безлико, как евнух оглядывает гарем своего падишаха.

Сокровищница занимала с дюжину комнат, огромный подвал, где, не смыкая глаз, несли караул три десятка стрельцов, вооруженных пищалями. Они зорко всматривались в каждого входящего, и даже князь Темрюк испытал на себе недоверчивые взгляды.

Эти многие комнаты вобрали в себя сокровища первых киевских князей, где на почетном месте, в красном углу под иконой, лежала шапка Владимира Святого и его крест, который он получил от святейшего после крещения. Здесь были доспехи вещего Олега и браслета всемилостивой Ольги; золотые тины и серебряные алтыны. Чего здесь не хватало, так это молочных рек с кисельными берегами. Каждый, кто попадал в сокровищницу русского царя, думал, что здесь собраны все сокровища мира, что будто бы он переселился в сказку Шахерезады.

Если и возвращало что к действительности, так это постный голос казначея:

– Уж не ослеп ли ты от увиденного, батюшка? Другие комнаты не желаешь осмотреть?

Нужно быть глупцом, чтобы отказаться от сказки, и Темрюк шел следом.

Сокровищница царя Ивана Васильевича помнила всех московских князей, которые год от года преумножали казну, чтобы в таком виде донести ее до самодержца. Здесь был меч Семиона Гордого и посох Василия Слепого; держава великого князя Ивана Васильевича и скипетр Василия Третьего, Здесь были собраны сокровища всех завоеванных княжеств, государств, ханств, которые отыскали себе тихий приют под надежной охраной недремлющих стрельцов. Сокровищница напоминала склеп, чье золотое тело должно быть спрятано от завистливых взглядов, а многометровые потолки – это не что иное, как тяжелая крышка домовины, которая придавила великого покойника, одетого в золото и серебро многих завоеванных государств.

Казна была любимым местом государя, его слава, его честолюбие. Если австрийский император мог упрекнуть царя в неродовитости, польский король мог смеяться над тем, что Иван пытался представить себя прямым наследником великой Византии, а английская корона поражала воображение самодержца своим могуществом, то по количеству накопленных богатств царь Иван не знал себе равных. И вряд ли все короли Европы были бы богаче Ивана, сложи они все свои сокровища в одну золотую кучу.

– Казна, говоришь, – блеснули глаза самодержца. – Казна – это что! Земли у меня бескрайние, до самого Белого моря идут! Ты, князь, вот что дочери внуши: если она царицей русской стать пожелает, так это все ее станет – и земли, и сокровища до самого последнего камешка. А сам ты, великий князь, что о замужестве своей дочери думаешь? Отдашь за меня дочь? Аль как? Если уважишь, тогда я тебе и крымцов помогу унять. А там, глядишь, по шапке самому Сулейману турецкому надаем.

Старший князь Кабарды слегка приосанился, точно так подбирает огромные крылья орел, для того чтобы воспарить к небесам. И сам князь чем-то напоминал хищную гордую птицу, в повороте головы столько величия, сколько не встретишь даже у спесивых послов Оттоманской Порты [71]71
  Высокая Порта, Блистательная Порта, Оттоманская Порта– принятые в европейских документах и литературе (в средние века и новое время) названия правительства Оттоманской империи.


[Закрыть]. А янычары умеют держать себя в присутствии великих, всегда помня о том, что нет на этой земле никого более могущественного, чем их непобедимый господин.