Текст книги "Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Малюта ходил за государем цепным псом, зорко посматривая по сторонам, будто за каждым углом ждал для самодержца какой-нибудь каверзы, и прикажи Иван Васильевич: «Ату их!!!» – разорвал бы зубами дюжину отроков. Совсем неожиданным для Малюты было и новое назначение. Приобнял Иван Васильевич холопа за плечи, посадил рядом с собой и сказал:

– Дорог ты мне, Григорий Лукьянович! Господь не дает соврать, дорог! Немного у меня таких верных слуг, как ты, осталось. Кто и был, так того землица прибрала, а кто сам от меня отступился. Ну да Бог с ними! Всем я прощаю, ни на кого зла не держу. Не любят меня бояре, зла мне все желают.

– Народ тебя любит, государь Иван Васильевич.

– Народ-то любит, – не стал возражать Иван Васильевич, – как ему меня не любить. Только и делаю, что о нем пекусь. Только ведь я сейчас не о народе говорю, а о боярах! Натерпелся я от них, Гришенька, с самого малолетства. Есть-пить они мне не давали. Обижали меня, сироту. Ходил я бос, рва, дан. Никто пожалеть меня не хотел. Все тайком блины с Кормового двора таскал. Сироту всякий обидеть может, на это силы не надобно. И не расскажешь, сколько я всего натерпелся. Кто мою матушку со света сжил? Бояре! Кто меня вдовцом сделал? Бояре! А Шуйские и вовсе себя старшими возомнили, на московский стол с жадностью зарятся. Эх, Мишенька, не расскажешь всего, обида у горла стоит, того и гляди что расплачусь. Извести меня бояре хотят, а потом самим моей вотчиной заправлять.

– Кто же они, эти враги, государь?! – был потрясен откровением царя Малюта Скуратов.

– Да разве их всех перечислишь, Малюта! – Сейчас государь предстал другим, беззащитный, как ребенок, и Григорий хотел накрыть его своим телом, как это делает клуша, спасая нерадивого цыпленка от ястреба-разбойника. – Да ты их знаешь – Шуйские, Воротынские, Курбские… Да разве всех их упомнишь! А сделать ничего с ними не могу, потому что все они мои советники думные. С ними мне голос держать. Меж собой-то они все худое про меня молвят, а в глаза государю лукаво ласковые речи молвят. Не всегда разглядишь правду. Вот так-то, Малюта. Вот на таких мужах, как ты, Григорий Лукьянович, и держится мое царствие. Если я кому-то из бояр и доверяю, так это Даниле Захарьину, да и то потому, что он мой родич, а сыновья мои ему племяшками приходятся.

Глаз да глаз за изменниками нужен, если не уследишь, так они тут же башку отвернут.

– За каждым боярином присмотр должен быть, государь, – осмелился высказать свое суждение Малюта Скуратов.

– Вижу, ты смышлен, – потрепал по вихрастым кудрям холопа Иван Васильевич, и казалось, ответом будет собачье повизгивание ретивого слуги, – потому я и держу тебя подле себя. Вот ты этим и займешься, Малюта! Не царское дело шептунов выслушивать, о государстве я радеть должен! Ангелом-хранителем при моей особе сделаешься, что услышишь худое, так сразу дашь знать, а уж я с изменниками расправлюсь.

– Чего я должен делать, Иван Васильевич? – едва не поперхнулся от такого доверия думный дворянин.

– Лихих людей искать должен и заговоры против государя выискивать. Ранее это я Петру Шуйскому поручал, да разве гадюка гадюку укусит?! Вот такой верный человек, как ты, со мной рядом должен быть. Будешь засылать во все приказы и дворы своих людей – дьяков, подьячих, сокольников, стряпчих, чтобы они слушали все наветы про государя и тебе докладывали: кто какую порчу на меня или царицу учинить хочет. Они еще ничего не мыслили, а ты уже должен в их мысли проникнуть и дознаться, чего же они хотят против власти царевой предпринять.

– Понял, государь, – едва вымолвил в волнении Малюта Скуратов.

– Все бояре у тебя вот здесь будут, – сжал кулак Иван Васильевич, – дохнул в ладонь, и нет их, – разжал пальцы Иван Васильевич. – Будешь служить мне собакой, почестями не обделю, а предашь… псом поганым помрешь!

– Государь-батюшка, да я ради тебя!.. Да я жизни не пожалею, – хватал Малюта в признательности полы государевого кафтана.

– Ну ладно, вижу, что любишь ты своего царя, а теперь ступай. И помни!

Малюта Скуратов дело поставил ладненько – количество шептунов во дворе увеличилось втрое, а в приказах бояре глазели по сторонам, прежде чем отваживались чихнуть. Подьячие приобрели такую силу, какую не имели бояре и, задрав носы, низшие чины ходили так, как будто каждый из них имел в кормление по большому городу.

Малюта Скуратов теперь знал о боярах все, как будто денно и нощно находился рядом, и не мог слушать без смеха о том, как сами Шуйские прятались по углам, когда хотели пошептаться.

Втайне от двора Григорий повелел заморским мастерам понаделать в темных комнатах слуховые окна, у которых рассадил своих людей, и те, меняясь у слухачей, словно в карауле, доносили Малюте последние новости. А они были разные: дочка Петра Шуйского слюбилась с молодым приказчиком и второй день появлялась на зорьке; два боярских сына разодрались из-за девки, и один другому вышиб глаз, а матерая вдовица Воротынская запила с молодым стольничьим, который годился ей едва ли не во внуки.

Малюта без утайки пересказывал Ивану Васильевичу все новости, и тот всегда слушал его с таким вниманием, как будто речь шла о нем самом. Государь громко смеялся, когда Малюта поведал ему о том, как престарелый боярин Иван Дмитриевич Бельский обнаружил в покоях молодой жены крепкого ухаря, князь после того с полчаса не мог вымолвить и слова, и самого его долго отпаивали отворотным зельем дворовые девки.

– Не ошибся я в тебе, Малюта, – ласкал Иван Васильевич холопа, – не ошибся, вот такой человек мне нужен: и крамолу может вывести, и государя своего распотешить. Так я развеселился, что слеза прошибла.

– А тут еще о царице разное худое глаголют, – подступал осторожно Григорий.

– Говори, Малюта, не тяни. Мне теперь все едино! Чего там такое болтают, что я не знаю?

Поводил Малюта в смущении глазами, а потом решился:

– Дескать, девок красивых в свой терем неспроста царица приваживает. Будто с ними в постелю ложится. По трое бывает! Вот они ее и ласкают.

Это известие для Ивана было новым. Крякнул государь с досады и произнес ласково:

– Продолжай, Григорий Лукьянович, продолжай, родимый, никто тебя не обидит, всю правду говори.

– Царица лично этих девиц благовониями натирает, а потом тело их целует. Неужто ничего не замечал, государь?

Как же не заметить такое! Бывало, прижмешь к себе черкесскую княжну, а она бабье имя выкрикивает. Неделю назад Иван Васильевич подписал указ о сожжении в срубе двух баб, которые были уличены в содомском грехе. Сожгли как ведьм, с позором, а народ пришел к месту казни праздный и разодетый, воспринимая происходящее как веселое представление. И даже истошный визг «ведьм», который повис над площадью, когда огонь, предвкушая обильную трапезу, стал с треском вгрызаться в осиновые бревна, не испортил благодушия и всеобщего весели.

Народ расходился с площади неохотно, как будто ожидал продолжения спектакля – вот сейчас выскочат к обуглившемуся срубу скоморохи с бубенцами и распотешат люд задиристыми шутками. А когда ждать уже было нечего, заплевали чадящие головешки соплями и разошлись.

Содомский грех так же страшен, как ведьмино лиходейство, и Иван Васильевич почувствовал, как страх пощекотал его нутро и замер где-то у пупка.

Царицу, как ведьму, не сожжешь. И плетей не дашь, чуть что не так, она башкой в петлю лезет.

– Ты про это никому не говори, – строго наказал царь Иван Васильевич. – А за царицей присматривай… Смотри-ка что делается-то, исчадие ехидное! А теперь ступай, Гришенька, и спуску боярам не давай.

Ласков был со слугой Иван Васильевич.

Малюта Скуратов не все рассказал государю. Вчера вечером одна из боярышень раскидала опилки по дворцовому саду, в тех самых местах, где любила гулять Мария Темрюковна. Уже в Пыточной, под плетьми, она призналась, что хотела навести порчу на царицу и что уже целый месяц забрасывает ее следы белым песком, когда ты выходит к Благовещенскому собору.

Царице и вправду занедужилось в последний месяц, и теперь Малюта не сомневался в той, что волхвование не прошло бесследно.

Никитка-палач с пристрастием допрашивал боярышню, и после каждого удара на теле девицы оставались следы от двенадцатиперстной плети.

Боярышня рассказала о том, что кроме нее порчу на царицу наводили еще три девицы и одна ближняя мамка, бабы подкладывали свои волосья ей под постелю, шептали заклинания на свечах и кололи иглами восковые фигурки.

А тут еще истопник объявился, что дежурил под дверьми у царицы, верные люди приметили, что держал он в руках лягушачий скелет, а это неспроста!

Малюта Скуратов пошел в Пыточную, где заплечных дел мастера, утомленные долгим днем, тихо попивала прохладный квасок. В Пыточной было зябко, несмотря на пылающий костер и жаровню, толстые стены с жадностью впитывали в себя тепло, отдавая взамен холод.

Никитка-палач был потомственным мастером заплечных дел. Москва еще помнила его отца, высоченного и дохлого на вид старика, у которого кости выпирали во все стороны так, как будто он не подозревал о существовании пищи или постился, по крайней мере, года полтора. И было странно смотреть, как закопченный и высушенный, словно вобла, старик легко размахивал топором, как будто это была ложка, а не пудовое орудие.

Старый мастер рубил головы несколько десятилетий кряду, и если бы их выставить через версту все, то наверняка они сумели бы опоясать едва ли не всю Россию.

Но к старости старик начинал слепнуть и вызывал смех у собравшегося народа, когда удар приходился мимо склоненной головы, отщепив от колоды огромную занозу. А иногда до рубал узника несколькими ударами, как это делает неопытный мясник, прежде чем повалит животного.

Вот тогда старый мастер и обратился к государю, чтобы отпустил его с миром на покой, дал бы за службу небольшое поместье, где можно было бы коротать денечки и считать кур; а если нет… хватит и полтины в месяц, чтобы пить квасу и быть по воскресеньям пьяным.

Однако государь отпускную не давал до тех пор, пока мастер не подыщет замену.

А это оказалось самым трудным – не шел народ в заплечных дел мастера! Не могли его прельстить ни большой оклад, ни обещание пожаловать поместьем близ Москвы. Не было охотников! И старый мастер сослепу продолжал обрубать носы и уши приговоренным, проливая тем самым их страдания.

Каждый день глашатай с Лобного места объявлял о том, что государь призывает на службу заплечного мастера, но толпа оставалась равнодушной к воззванию царя.

Вот тогда старый мастер и обратился к сыну;

– Пойми меня, Никитушка, на отдых мне нужно, стар я совсем. Того гляди, сослепу тяпну себя по ноге, и не поместья тогда мне не надо будет, не полтины к празднику! А ты не робей! В государстве всякая работа полезна. А ко всему еще и почет великий! Всякий тебя в Москве знать будет, шапку перед тобой ломать станут, как перед думным чином. А сам ты, кроме как государя, и знать никого не должен. Бывало, ходит боярин, задрав голову, а потом на плахе ее оставит. Вот такова жизнь!

Полгода Никитка при отце был в подсобниках: подкладывал хворост в огонь, помогал скручивать изменникам руки, а потом дорос до того, что стал рубить головы самостоятельно.

Никитка, в отличие от отца, был неимоверно толст и величав, а когда взбирался на помост, то доски трещали так, как будто проклинали судьбу. На помосте, рядом с дубовой колодой, он выглядел как артист, исполняющий основную партию. Он возбуждался от пристального внимания толпы: ликовал и смеялся, горевал и плакал. Своим талантом палача он делал второстепенными стоящих на помосте обреченных, затмевал даже царя, восседающего на троне. Многие московиты приходили на казнь для того, чтобы специально посмотреть на Никитку-палача и услышать его жестокую остроту, которая будет потом гулять по Москве, подобно бродяге, будет заходить в каждый дом, в кабаки и осядет в горницах и светлицах целомудренных боярынь.

Услышат первые ряды меткое словцо, оброненное палачом, заликуют мужики, дивясь, и волной, словно от камня, брошенного в воду, разнесут шутку на потеху во все стороны.

А язык у Никитки-палача был богат: детину с толстой шеей он упрекал в том, что топор не сумеет осилить такую крепость; про тонкошеего молвил, что топор здесь ни к чему и куда сподручнее перешибить его соплей.

Площадь гоготала так, что, не зная о том, что здесь состоится казнь, можно было бы подумать, что в стольную забрели заезжие скоморохи и поставили себе цель задушить всех собравшихся смехом.

И совсем неожиданно, под громкий хохот толпы, Никитка-палач опускал топор на осужденного, гоготанье не умолкало даже тогда, когда заплечных дел мастера сгребали кровавые обрубки в корзину.

Никитка-палач был такой же достопримечательностью Москвы, как двуглавые орлы на шпилях башни или как толпа нищих, выпрашивающая подаяние по воскресеньям у Чудова монастыря, или как зимний базар на Москве-реке, как колокольный звон, который каждый день созывал на заутреню, и каждому приезжему показывали толстую фигуру палача; не забывали знакомить с Никиткой и иноземных послов, которые обычно после такой встречи становились намного сговорчивее.

Прямо под Гостиной комнатой был лаз, который начинался низенькой чугунной дверью, спрятанной в самом углу, и уходил так далеко под землю, что Скуратову всякий раз думалось о том, что он выводит к котлам чертей. И только попутав по каменным тоннелям, верилось, что это не преисподняя, а еще один город, который был спрятан поглубже от людских глаз, где великими князьями были заплечных дел мастера.

По обе стороны от тоннелей были комнатенки, где томились узники, многим из которых уже никогда более не увидеть света. Комнаты дышали зловониями, были темны, и только стоны в тяжкое дыхание показывали, что здесь томятся люди.

Раз в день тюремщики оглядывали темное царствие, обходили дозором бесконечное число комнат и, выпотрошив из казематов мертвецов, складывали их в одну большую кучу, а потом, привязав камень покрепче, сбрасывали в Москву-реку.

Ни отпевания, ни погребального колокола.

Пыточная была просторная, ярко освещалась факелами. В центре комнаты дыба, а веревка такова, что может выдержать и двадцати пудового детину; в углу тлел костер, над которым крепилось огромное бревно, служащее ложем для обреченного, и заплечных дел мастера вращали гигантский коловорот, поджаривая свою жертву, как если бы это была разделанная баранья туша.

На одной из стен была закреплена лестница, к которой привязывали жертву, растягивая ее при этом веревками в разные стороны так, чтобы выскакивали суставы. У самого входа на огромном столе лежало с полдюжины клещей – от самых маленьких до неподъемных; гвозди, кинжалы, шипы, металлические колодки с впаянными в них гвоздями, сковороды и даже металлическая корона, которой венчали особенно несговорчивых.

Часто Никитка-палач сам допрашивал осужденных, а это ему было куда интереснее, чем по приказу дьяка вбивать в стопы непутевого разбойничка гвозди. Никита подходил к допросу со знанием: долго водил татя по коридорам, заставлял вслушиваться в крики, которые доносились едва ли не из каждой комнаты, а потом приводил в главную свою резиденцию – Пыточную.

Разговаривал Никитка всегда неторопливо, никогда не повышал голоса и всякий раз улыбался, когда замечал, какой трепет на татя наводили клещи и металлические скалки.

Чаще дело до пыток не доходило, но уж если случалось, то тут Никитка показывал все свое умение, пробуя на бедняге едва ли не все имеющееся у него снаряжение.

В этот раз доискиваться должен был Малюта Скуратов. Думный дворянин неделями мог не вылезать на поверхность, он сам казался порождением подземных сил. Эдакий князь тьмы!

Малюта хозяином вошел в Пыточную, строгим взглядом заставил пригнуться Никитку, и палач, разглядывая носки сапог, на всякий случай прочитал спасительную молитву.

– Где же этот супостат, что царицыной смерти желал, Никитушка?

– Приведите злодея! – распорядился Никитка-палач.

Через минуту два подручных ввели в Пыточную мужичонку. Настолько слепенького, что было удивительно, в чем держится у него душа.

Хмыкнул неопределенно Малюта Скуратов.

– Я-то думал, что приведут злодея ростом сажени в две, под самый потолок! У которого вместо кулаков по булыжнику… А это и не тать… а комар какой-то!

Заплечные мастера загоготали, и хохот умолк под самым потолком, гулко спрятавшись в углах, распугав при этом паучихе семейство.

– И комары бывают страшны, Григорий Лукьянович. Кусаются!

– Так кого ты, тать, укусить хотел? Сказывают, царицу извести желал? Аль не так?

– Неправда это, господин. Истинный Бог, неправда! – божился мужичонка.

– А тогда для чего лягушку в кармане держишь? – беззлобно полюбопытствовал Малюта.

– То другое совсем, государь, вот истинный Бог, другое! Лягушка нужна для того, чтобы баб к себе приворожить.

– Это как же? – живо поинтересовался Малюта.

– А вот так, господин. Беру я лягушку с болота, да побольше и чтобы пупырышков на ней было не счесть. Чтобы зеленая была с рыжими пятнами, как ржа! Потом сунешь ее под живот и носишь так целый день, а после этого варишь с чертополохом. Затем косточки лягушачьи под порог избы кладешь той бабе, которую приворожить желаешь.

– И много ты приворожил?

– Много, – гордо отвечал мужичонка, – почитай третью лягушку варю, а с каждой по десяток косточек и наберется. Вот и считай… Да десятка три наберется!

– Ишь ты чего удумал, провести нас захотел, – усомнился Никитка-палач, – баб приплел! Григорий Лукьянович, может, этого ротозея плетьми разговорить?

– Плетьми, говоришь? Давай! Лучше лекарства я и не припомню.

Мужичонку подвесили за руки, и два подручных лупили его так, что кожа сходила со спины и кровавыми струпьями падала на пол.

Мужик матерился, орал, что не было в лягушке волхования, что желал приворожить к себе баб, но палач с аккуратной размеренностью продолжал и продолжал опускать на кровавую спину узкую плеть. А когда тело превратилось в кровавое месиво, вылил на язвы ведро соленой воды.

Малюта Скуратов был само терпение. Он в который раз задавал один и тот же вопрос, а мужичонка, сплевывая на пол кровавые сопли, говорил о том, что если и хотел кого приворожить, так это Маньку с Пушкаревой слободы.

Хлопотное это дело – вести сыск.

Малюта Скуратов повелел привести и Маньку. Дали поначалу бабе с десяток розг, показали клещи, которыми обычно палачи тянули жилы, и перепуганную до смерти девку приволокли в Пыточную. Никита видел, что сейчас девица готова была поддакнуть чему угодно: спроси у нее Григорий Лукьянович, часто ли она видится с сатаной – три или четыре раза на дню? И девка без колебаний скажет: четыре. Какого цвета хвост у чертей? И Манька скажет: рыжий.

Спеклась девка, вот сейчас самое время правду искать.

Манька пялилась на огромные железные крюки, торчащие в самом углу, и, видно, предполагала худшее, а Малюта улыбнулся девке, как парень на гулянье, и мило спрашивал:

– Испугалась, девица?

– Как же не испугаться, Григорий Лукьянович, когда страх-то какой! По темени подвальной шла, так все коленки подкашивались, думала, помру со страху.

– Это еще что, красавица. Мы тут утром несговорчивого вот на этот крюк повесили, – кивнул Малюта ка острый прут, торчащий из стены, – так он два дня помучился, а к заутрене третьего дня и помер. Эх, царствие ему небесное, славный был отрок! А какой скорняк! Царице сапоги мастерил. Мне вот сапоги сшил. Ты посмотри, красавица, – выставил Малюта под нос девице ноги, – посмотри, какая красота вышла! А какой рисунок! Такого ладного шития теперь не встретить. Не умеют шить мастера, как этот скорняк. Такие у него руки были, что в пяти поколениях другого такого не встретишь. Искусный был мастер! – сокрушался Григорий Лукьянович. – Да вот без рук остался. Укоротил их Никитка-палач по самые плечи. Кто бы мог подумать, но душегубец оказался, хотел царицу жизни лишить. Под стельки Марии Темрюковне волосья подкладывал, извести ее хотел! А руки его мы на площади прибили, у Лобного места. Вот так оно и бывает, голубушка. Что-то я смотрю, девица, ты совсем с лица сошла. Тебе чего бояться, если ты государыне порчи никакой не желала? А вот хахаль твой, видно, сгубить государыню хотел. Косточки лягушачьи в кармане таскал. А может, и ты в этом повинна?

– Что ты, что ты, Григорий Лукьянович?! Нет в том моей вины! Если в чем и повинна, так в том, что приголубила злодея! – едва не помирала со страха Манька.

– Приголубила, говоришь?

– Приголубила.

– Вот, видать, за это тебе и ответ держать. Если хахаль царицу хотел уморить, значит, и ты с ним в сговоре была.

– Не было этого, господин хороший, не было! А ежели он зло против царицы имел, так и судите его по справедливости!

– Жить хочешь, баба? – простодушно поинтересовался Григорий Лукьянович.

Поперхнулась Манька от ласкового взгляда Скуратова и отвечала честно:

– Хочу.

– Тогда вот что, девка, правду говори: давно ли твой хахаль измену надумал?

– Давно, господин.

– Давно ли лягушку с собой носит?

– Давно.

– Стало быть, давно надумал государыню заморить?

– Давно, стало быть.

– Эх, девка, повезло тебе. Вместо тебя на крюке твой хахаль висеть будет. На правеж бы тебя поставить, да уж ладно, будь свободна!

Мужичонка оказался на редкость упрямым. Кто бы мог подумать, что в таком тщедушном тельце прятался упорный характер. Никитка-палач перепробовал на нем все: поднимал на дыбу, надевал башмаки с торчащими вовнутрь гвоздями, калил сковородки и прикладывал их на живот татю. И, глядя на израненное тело мужичонки, совсем не верилось, что в нем оставался живой дух. Бунтарь заставлял изнемогать в поте не только Никитку-палача, но и самого Малюту Скуратова.

– А не знался ли ты с боярышнями, что служили в Крестовой комнате?

– Если и знался, то не близко…

– Ах, знался! – спокойно заключил Малюта и, повернувшись к дьяку, наказал: – Пиши, что смердячий пес знался с боярышнями, которые надумали загубить государыню волхвованием и колдовством! Вот теперь тебе, молодец, все рассказать придется. Эй, Никитушка, подними повыше дыбу, пусть детина на нас с высоты посмотрит.

Никита потянул веревку, и кости, треща, выходили из суставов.

– Хороша музыка, ничего не скажешь! А еще с ними мамка была заодно. Вот Иван Васильевич с вас и спросит!

Малюта Скуратов дело считал завершенным. Спросив дозволения самодержца, он с пристрастием допросил боярышень, которые признались в грехах, а еще указали на бояр, чьи имена еще совсем недавно внушали Григорию Бельскому благоговение. Один из них был Федор Овчина, чей отец заставлял царицу Елену стягивать с него сапоги. А бояре все настойчивее шептали о том, что Иван Васильевич приходился скорее всего Федору сводным братом, иначе откуда у Ивана Васильевича высоченный рост? Василий Третий сухонький да маленький уродился, а вот Овчина из молодцов – когда в дверь входил, то наполовину сгибался. Они даже лицами схожи, и оба здоровенные, словно дремучие лоси.

Иван Васильевич не любил Федора Овчину как повод позлословить пакостникам-боярам о своем возможном не царственном происхождении, и когда Малюта Скуратов шепнул царю о том, что Федор был в заговоре с опальными боярышнями, Иван только усмехнулся:

– Пои его вином.

И в один из пиров Малюта заманил Федора Овчину в винный погреб и повелел псарям придушить боярина.

На очереди было еще двое ближних слуг царя: Воротынский Степан и Морозов Илья, трогать которых Иван Васильевич ранее не смел. И вот открывшийся заговор позволял устроить сыск.

Дворовых людей обоих бояр выставили на правеж. Каждое утро стрельцы привозили их к Разбойному приказу, заставляли снимать порты, и стрельцы лупили безвинных по голым икрам без всякого милосердия по целому часу, выпытывая у них правду на своих господ. Дворовые люди, закусив губы, терпеливо сносили удары, а Малюта, выглядывая из окна, попивал винцо и следил за казнью, только иногда бросал замечания:

– Не щади! Лупи что есть силы.

Батоги от ударов ломались, однако стрельцы не думали унывать, доставали из припасов новые прутья, и после часу немилосердного боя около каждого из отроков лежало по целой вязанке.

Такая пытка продолжалась всякий день.

После двух недель бития они наговорили на своих господ то, что было и чего не могло быть. Едва на холопах останавливался строгий взгляд Малюты, их признания обрастали небылицами, а дьяк, ломая перья и хихикая, продолжал записывать.

– Так, стало быть, Воротынский Степан вместе с челядью надумал придушить царя и царицу? – еще раз переспрашивал Малюта.

– Точно так, господин, – живо отвечал холоп, понимая, что малейшее промедление может послужить поводом для очередного бития.

– А кого же на престол царский боярин метил?

– Сам хотел сесть, – быстро нашелся холоп, утоляя пальцами зуд под коленом, где уже багровым рубцом начинала затягиваться рана.

– А Морозов Илья тоже против государя зло замышлял?

– Замышлял! – врал холоп. – Он часто к боярину в дом являлся и разговоры разные о бесчинствах вел. Говорил, что царица, дескать, распутная, что не нашей она веры, что Темрюковичи все приказы позанимали. Раньше, при Анастасии, всюду Захарьины были, а теперь князья кабардинские.

– И много бояр к Воротынскому захаживало?

– Много! Ой, много, господин! – махал руками холоп, рьяно выторговывая себе свободу. – Почитай, половина Думы!

Слушая холопа, Малюта и сам начинал верить в большой заговор.

– Кто? Назови!

– Князья Черкасские, Трубецкие, Шереметевы, Хованские, Одоевские, – начинал загибать пальцы холоп. – Ничего не вру, вот тебе истинный крест, все как есть правду глагол, господин!

И, глядя в светлые глаза детины, верилось, что это именно так.

– Кто еще правду твою подтвердить может?

– А все! – махал руками боярский слуга. – У кого хоть в доме спроси, все мои слова подтвердят.

– Это мы еще спросим. А ты вот что… Ступай отсюда и за боярином своим приглядывай, если что дурное заприметишь, так сообщишь мне в Разбойный приказ.

– Как есть сообщу, Григорий Лукьянович! Теперь я за каждым его шагом смотреть буду! Никуда он от моего пригляда не спрячется, – кланялся Малюте перепуганный мужик, думая лишь о том, чтобы никогда более не бывать в Разбойном приказе. – Ой, благодарствую, господин, – бросился холоп в ноги избавителю, но Малюта только махнул рукой и прогнал его прочь.

Никита-палач как никто знал Малюту, и одна из любимых казней думного дворянина – это замуровывать в стены особенно нерадивых. Проходя мимо стен, где навечно обрели покой лихие люди, Никита рьяно крестился, выпрашивая прощения у усопших. Одно дело, когда тать сложит голову на плахе, и совсем иное, когда помирает человек без причастия.

Еще Малюта Скуратов любил приковывать свою жертву на пудовые цепи. Порой, бывало, отомкнет Никита камеру, а с угла на него в ветхом рубище скелет взирает.

Хитер на выдумки Григорий Лукьянович!

Малюта умел быть ласковым и льстивым. Никита не однажды имел случай убедиться в таланте перевоплощения Григория Скуратова, когда он подпаивал бояр в желании услышать напраслину на государя, а потом, с веселой улыбкой прижигал их растерзанные тела факелом.

Никита только почесывался, когда слышал, как думные чины городят на себя напраслину, сознаваясь кто в ворожбе, кто в лиходействе, а кто и в душегубстве.

Теперь Малюта Скуратов знал много. Бояре жили не только тем, что клали челобитную царю и ожидали воскресных пиров, каждый из них был князем на своем дворе, полной челяди и черными людьми, вот через них вельможи и сеяли смуту в городе, голосами нищих проклиная государя у соборов и на базарах.

Малюта слышал и о том, что зреет бунт против государя, а мамки и боярыни не дождутся, когда бесстыжую царицу можно будет взять за волосья и протащить по всей лестнице через Покойницкое крыльцо.

А тут еще Грязной с Вяземским нашептывают:

– Ты, Малюта, уж постарайся. Всю нечисть на свет Божий выволок! Государь тебе по гроб жизни благодарен будет, если заговор против него откроешь. В такое доверие попадешь, что и ближним боярам не снилось. Ангелом-хранителем для него сделаешься. И вообще ты нас держись, Григорий Лукьянович: мы тебя в обиду боярам не дадим! Они тебя пришлым считают и все чернью зовут, носы брезгливо воротят. Нам бы всем объединиться, – страстно шептал Грязной-Ильин, – вот тогда не было бы сильнее крепости, чем наша. Мы бы всех бояр за голенище затолкали. Ты измену лихую среди бояр ищи, а потом государю об этом скажешь, а мы ему подскажем, чтобы он орден свой создал, с помощью которого все лихоимство сподручнее стало бы выводить. Знаешь ли, Григорий Лукьянович, где самое лихоимство может прятаться?

– Где же?

– Среди князей, вот где! – заверил Грязной. – Афанасий Вяземский хоть и князь, однако сам того же мнения. Свою общину создать нам нужно, а Шуйских и Воротынских от царского трона подалее отринуть. И вот в этом ты нам поможешь. Чем большего лиха среди бояр отыщешь, тем наше дело вернее станет. Тогда мы с государем совсем рядом встанем.

Малюта Скуратов и вправду за сыск взялся серьезно. Уже через две недели он допросил слуг едва ли не всех бояр и искренне удивлялся неосторожности лучших людей, которые в присутствии дворовых и челяди могли поносить государя, называя его то приблудным, а то выблядком.

Словно забавляясь в какую-то игру, они старались переплюнуть один другого и искали для царя слово как можно более неприличное, в открытую винили его в содомит и душегубстве.

Удачливыми были и шептуны, которые наговорили про бояр такое, отчего менее именитый царский слуга уже давно бы почил на плахе: Иван Челяднин таскал из казны золотишко в горшках; Морозов Михаил продавал скот с Сытного двора, а Федор Шуйский позарился на царское белье, оставленное на просушке во дворе.

Теперь против каждого из бояр Малюта Скуратов имел ябеду с дюжинами свидетелей, и оставалось только выбрать день, чтобы доложить государю о службе бояр.

Но медлил Малюта, и было отчего! Думный дворянин начинал осознавать, что в его руках находится власть, которая будет сродни царской. Каждый из бояр имел грешок, а он, подобно усердному грибнику, терпеливо выискивал их и складывал в корзину. Да вот только урожай получался ядовитым – отведает его государь да издохнет!

Это была власть не только над боярами, но и самим царем, который рискнул перепоручить смекалистому слуге часть своего влияния. Иван Васильевич доверился Малюте Скуратову так же слепо, как младенец вверяет себя своим родителям.

Теперь Малюта мог все: стравить бояр, находясь при этом в стороне; примирить между собой враждующие роды и даже заставить государя согласиться с теми решениями, которые он обычно отвергал.

Как распорядиться этой властью, Малюта пока не представлял. Она была настолько тяжелой ношей, что могла похоронить под собой и не такого силача. Ее бы Вяземскому или Шуйскому, вот те заставили бы прыгать государя, как скомороха во время веселья.