Текст книги "Наш старый добрый двор"

Автор книги: Евгений Астахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Настоящее дело

Город был велик. В нем жили тысячи людей, незнакомых друг другу. У каждого из них были свои дела, свои заботы, радости и горести, ожидания и надежды.

Каждый город, большой ли, маленький, похож чем-то на человека. У него свое лицо, свой характер, свои привычки, своя биография. И свои, присущие только ему, слабости.

Так вот слабостью города, в котором жили Ива и его друзья, была любовь к новостям. И умение распространять эти новости с удивительной быстротой. Они катились по городу, точно комья сырого февральского снега, обрастая по дороге совершенно фантастическими подробностями. Люди подхватывали их, удивлялись или пугались, смотря по тому, что это были за новости, дополняли собственными рассуждениями, предположениями, догадками и, подтолкнув традиционной фразой: «Неужели вы еще не знаете – весь город уже говорит об этом!» – пускали новости в дальнейший путь.

Надо сказать, что в основе любой из них всегда лежало действительное событие. Все дело в том, сколько горячих голов успевало поразмыслить над ним, пока весть об этом событии докатывалась до очередного слушателя.

– Слышали новость? Как не слышали? В Дидихеви этой ночью паром сорвался. Сто человек, говорят, на нем было! Понесло по реке к городу, ну – все! – о первый же мост разобьет, никто не спасется. Сто человек, ну!.. Ничего, слава богу, обошлось. Под всеми мостами прошел, пожарная команда веревки ему бросала, поймать хотели, но разве поймаешь? Наша же Итквари, она как сумасшедшая бежит, хуже ешака, которому хвост подпалили… Ничего, за городом на мелкое место попали, остановился паром. Кое-как до берега добрались, рысаки там были, лодкой перевезли… Неужели не слышали? Весь город говорит…

Паром и вправду сорвался в ту ненастную ночь с тросов. Кроме уснувшего паромщика, находились на нем два подвыпивших его дружка да еще ничейный пес с обрывком веревки на шее.

Что же касается пожарной команды, то, прибыв к первому городскому мосту, она зацепила баграми удирающий по реке паром и подтащила его к берегу. Проснувшийся паромщик долго потом ругался с пожарными – он считал, что это из-за них снесло при ударе о бычок моста деревянные перила и будку с кассой.

Так что к каждой новости, даже к той, о которой уже говорил весь город, надо было относиться с известной долей сомнения. Но Ива не знал об этом.

– Ва! – кричал ему в самое ухо Ромка. – Неужели ты не слышал?! Мы же в госпитале работать будем! Всей Юнармии форму дадут! И литерные карточки. Винтовки теперь настоящие будут, не то что наши джабаханы!..

В действительности все было совсем не так. Просто главный врач госпиталя Ордынский попросил Вадима Вадимовича выделить нескольких юнармейцев для дежурства возле телефонов.

– Желательно тех, что живут поблизости, в соседних домах, – сказал Ордынский и добавил: – В старые времена в больших конторах были так называемые телефонные мальчики. Этакая дополнительная двуногая связь. К сожалению, был вынужден испросить разрешение начальника госпиталя на возрождение подобного анахронизма. А что поделаешь – всего восемь телефонов на такую махину. Черт знает что!.. – Он всегда был чем-то недоволен.

…Все ближе подходила к городу война. Объявлен комендантский час, появились ночные пропуска, чаще стали воздушные тревоги. А тут носи учебную винтовку. Видимость одна, бутафория; с ней только маршировать…

И вот наконец-то настоящее дело! Прямо из школы, забросив домой портфели, Ива и Минасик спешили в госпиталь дежурить у телефонов.

– Алло! Госпиталь 14628 слушает. Начальник второго отделения майор Скворцов на операции. Что передать?..

Получалось здорово. Только вот Ромке не нравилось.

– Не, – говорил он. – Это что такое? Столько фамилий запомнить надо! Беги сюда, беги туда; пока бежишь, забудешь, что сказали передать. Испорченный телефон получается. Я лучше в агитбригаду пойду, кавказские песни буду-петь. Юмористические…

Через город шли войска. Чаще ночью, но иногда и днем. Бесконечные колонны пехотинцев в мокрых от пота гимнастерках, в пыльных ботинках, с винтовками, закинутыми за оба плеча. Шли пэтээровцы с длинными, словно водопроводные трубы, ружьями, или минометчики, громыхали по мостовой коваными колесами походные кухни.

Люди выходили из домов, стояли вдоль тротуаров, вглядываясь в идущих мимо красноармейцев, – надеялись увидеть знакомое лицо. Но знакомых, как правило, не оказывалось, видимо, издалека шли части, не местные все ребята.

– Слушай, откуда идете? – спрашивал кто-нибудь, но его тут же одергивали:

– Э! Что, не понимаешь – военная тайна, разве он тебе скажет?..

Как-то однажды Рэма подбежала к идущей колонне, протянула бойцу букетик цветов. Тот взял, улыбнулся ей пересохшими губами, сказал отрывисто:

– Водички бы вынесла. С утра не пили…

Ну, конечно, воды! Такая жара стоит. Подгорная улица пришла в движение. Все бросились за ведрами, кружками, кувшинами. У водопроводной колонки сразу же выстроилась очередь.

С полным ведром, держа на весу большую фаянсовую кружку, Рэма бежала вдоль колонны, надеясь догнать того бойца с ее букетиком.

– Ладно, сестричка! – крикнули ей. – Напои нас, а его другие напоят!

Рэма торопливо черпала кружкой.

– Пейте, мы еще принесем…

Бойцы пили жадно на ходу, расплескивая воду; протягивали котелки:

– Плесни-ка на запас!

– Подтяни-и-сь! – летела над строем команда. – Не отставать!.. Шире шаг!..

Война шла Подгорной улицей. Суровая, запыленная, усталая война с пересохшими от жары губами.

* * *

Все реже и реже стали появляться во дворе с тремя акациями разносчики. Разве что забредет продавец зелени или, стуча копытцами, протрусит по двору ослик с плетеными корзинами на спине. В корзинах яблоки, мацони, кукурузная мука, бургули[11]11
  Особым способом дробленная пшеница (груз.).


[Закрыть].

Узнав дену, хозяйки охают и хором принимаются ругать разносчика, а тот, размахивая руками, оправдывается:

– Ва! А вы что думали? Сейчас деньги другую цену знают. Война, что, не слышала, да?

Один лишь ослик сохраняет полное спокойствие, стоит, поводит ушами, как будто слушает, и нет ему никакого дела до того, сумеет ли его хозяин убедить разбушевавшихся покупательниц.

Изредка заходил во двор стекольщик.

– С-секла ставлять!..

Но стекла теперь были заклеены широкими бумажными полосками и если и бились, то не до конца, просто ползли по ним трещины в разные стороны, и никто не обращал на это особого внимания.

Покричит стекольщик свое «Секла ставлять!», напьется воды из колонки и пойдет себе дальше.

И лишь женщина в черном платье по-прежнему приходила во двор с сумрачным скрипачом и пела, глядя на верхние этажи дома. Только теперь им не бросали уже завернутую в бумажки мелочь. Кому она нужна – мелочь. Выносили кто горстку фасоли, кто кусок кукурузного хлеба или пару вареных картофелин.

– Хорошая музыка, – слегка пошатываясь, говорил Никагосов. – Кто понимает, все так скажут. Не то что эти две ведьмы на рояле своем: бам-бах-бух! – Он кивал в сторону флигеля. – Э, дорогая! Спасибо, что красиво поешь. Возьми от меня в подарок, как от поэта, с чистым сердцем даю. Да здравствуют артисты!..

– У нее еще довольно сохранившееся, вполне профессиональное контральто, – волновалась бывшая актриса Мак-Валуа. – А она поет на улице зимой, так ведь вконец можно загубить голос!

Женщина в черном платье пела теперь не старые, всеми забытые романсы, а песни о войне.

– В тоске и тревоге, не стой на пороге, я вернусь, когда растает снег…

– Вполне возможно, что у нее сын где-то… как и племянники мои милые… – вздыхала Мак-Валуа.

Мак-Валуа руководила агитбригадой в Ивином юнармейском полку. Репетировала скетчи, учила декламировать стихи и исполнять куплеты.

– Нет, радость моя, нет! Надо держаться раскованнее, легче, – втолковывала она. – Непринужденность и еще раз непринужденность! Но только не развязность. Вот, Рома, ты держишься несколько развязно. Ну что за жесты! Ах, Рома, Рома! Это так несценично! Ни на секунду нельзя забывать – ты на публике. Публика перед тобой. Публика! Посмотри, как делает Рэма…

Рэма делала, конечно, здорово. Во-первых, она не распевала дурацкие песенки, как делал это Ромка, а исполняла настоящие песни из новых боевых киносборников. И аккомпанировала себе на аккордеоне. Аккордеон был небольшой, но замечательный: белые клавиши, все вокруг выложено перламутром, ремень из красной кожи на суконной подкладке и буквы золотом: «Рондо». Это ей тетка подарила.

– Для такого ребенка разве что жалко? – говорила та соседям. – Единственная племянница, сплошной талант в девочке, из нее же народная артистка выйдет, вот увидите…

В одно из дежурств Ива долго не мог разыскать Ордынского, которому дважды звонили из сануправления фронта.

Наконец он нашел его в приемном покое. Ордынский, нетерпеливо похлопывая по ладони свернутой в трубку историей болезни, слушал, что докладывает ему начальник отделения.

– Понимаете, Варлам Александрович, этот артист драпанул с долечки. Доставлен к нам комендатурой. И не желает ни с кем разговаривать, требует только главного врача, безобразие какое-то!

– Фамилия! – резко бросил Ордынский, и только тут Ива увидел стоящего в стороне рослого моряка.

– Старшина второй статьи Иван Каноныкин! Ранение обеих голеней, – он подтянул вверх потрепанные клеши; под ними были гипсовые повязки, потемневшие, в желтых разводах. – Состояние отличное, товарищ военврач второго ранга, зря меня сюда.

– Помолчите! – оборвал его Ордынский. Он поднес к окну черные полупрозрачные рентгеновские снимки, глянул их на свет. – Когда вам их делали?

– Месяца полтора назад, товарищ военврач. Как только в госпиталь попал после медсанбата.

– А когда заделали «окна» в гипсе?

– Как только заросло все. Мясо на моряке быстро нарастает, товарищ военврач. Вот кость – это дело долгое, она…

– Вы замолчите?

– Есть замолчать!

Ордынский все рассматривал снимки. Белые полоски костей, раздробленные осколками, находили одна на другую. Ива никогда не видел рентгеновских снимков. Давно, еще в четвертом классе, его просвечивали. Но там ничего не было видно, он просто стоял в темноте за холодной стеклянной доской и то дышал, то поднимал руки и поворачивался.

– Да, – сказал Ордынский, – все ясно, кроме одного: как вам только, Каноныкин, при таком ранении не оттяпали обе ноги? Повезло вам, повезло.

– Я полагаю, Варлам Александрович, – начал было начальник отделения, – что контрольный снимок дал бы нам возможность посмотреть, как идет срастание, каково состояние костной мозоли…

– Будет вам! – отмахнулся Ордынский. – Если дел мало, сыщу дополнительные. Через месяц снимем гипс и откомандируем этого бегуна в действующую. Все!

– Может, сговоримся на пару недель пораньше, товарищ военврач? Немец вон как прет.

– Помолчите, Каноныкин!

– Есть помолчать!

– Тебе что? – спросил Ордынский, заметив Иву.

– Звонили из сануправления, товарищ военврач второго ранга! Приказано разыскать вас. Номер телефона я записал. – Ива протянул клочок бумаги. – Разрешите идти?

Ордынский не ответил. Взяв бумажку, быстро вышел из палаты. За ним, пожимая плечами и обиженно пыхтя, заспешил начальник отделения…

За считанные дни Каноныкин перезнакомился со всеми в госпитале. И с юнармейцами тоже.

– Слушай, тезка, – сказал он как-то Иве, – а где дружок-то твой? Чернявый такой, с кучеряшками.

– Ромка?

– Точно, Ромка.

– Его из Юнармии отчислили. Временно, пока плохие отметки не исправит.

– А много у него отметок этих плохих?

– Четыре.

– Эх ты! Долго ждать придется. Он мне одно дело провернуть взялся. Глядишь, сделал уже, а хода ему в госпиталь теперь нет, ситуация, елки-палки.

– Какое дело?

– Секрет, тезка. Но тебе скажу. Робу гражданскую раздобыть надо, чтобы в город мотаться. А то вот сидим тут, морпехота, как кочета в пустом курятнике. Скучно, так ведь?

– Наверное, – согласился Ива.

– Но в подштанниках-то на свидание не пойдешь. – В палате рассмеялись. – Срам один получится, тезка, точно?

– Точно.

– Так вот, взялся твой дружок, который с плохими отметками, помочь, и нет его. Наладь связь, за нами не пропадет, морпехота трепаться не любит.

– Хорошо. Я скажу ему сегодня же.

– Только, тезка, без ля-ля, ладно? Ша и точка! Сам понимаешь – дисциплина; прознает начальство, заметет это дело и поставит нас всех на мертвый прикол. И будет еще скучнее, хоть мы люди и веселые…

В тот же вечер Ива нашел Ромку и передал ему все, о чем говорил Каноныкин. Ромка сразу же начал отпираться:

– Ты что говоришь?! Какой моряк?! Что я ему обещал? Отвяжись от меня!

Но Ива не отвязывался, и Ромка вынужден был сознаться:

– Ну обещал. А тебе какое дело?

– Обещал, значит, сделать надо.

– Ты кто такой, что мне приказываешь?

Разговор получился бестолковый. Ромка то отнекивался, то старался переменить тему, то даже пытался убежать. В общем, Ива понял, что Ромка хочет сам выполнить ответственное поручение моряка и обойтись в этом деле без помощников.

– Человек понадеялся на тебя, а ты…

– Что я?! Я все сделал, – Ромка сплюнул, посмотрел на Иву исподлобья. – Ты с Минасиком сто лет делал бы. А я раз-два, и готово. Две тысячи надо.

– Две тысячи?!

– Ва! А ты что думал – два рубля? Пиджак будет, брюки будут коверкотовые, плащ, рубашка с галстуком и даже кепка. Ботинки у него свои есть. Между прочим, очень приличные вещи я достал и по дешевке.

– Где ты их раздобыл?

– Где, где… Твое какое дело?.. У Никагосова. У него там, в подвале, как комиссионный магазин. Раньше только покупал, сейчас только продает. Правда, дорого не просит…

Оставшаяся часть поручения была выполнена за какой-нибудь час. Передавая деньги, Каноныкин сказал Иве:

– Послушай, тезка, сюда барахлишко тащить не надо. Это дело засекут в два счета и сделают конфискацию. В такой робе, – он потряс серый госпитальный халат, – выйти за ворота – раз плюнуть. Только вот где сменку одеть?

Тут Иву осенила гениальная мысль. Старая кухня! Чего же лучше? Там и одежду держать можно, кто туда сунется? Но как Каноныкин по стенке вскарабкается из нижнего двора?

– Чудак! – рассмеялся Каноныкин. – Да я тебе куда хошь залезу. Чтоб моряк да не залез! К сапожкам своим гипсовым я уже попривык. Третий месяц в этой обувке хожу. – Он распахнул халат, поглядел на ноги, постукал ими друг о дружку.

Ива тоже посмотрел на шершавые потемневшие гипсовые повязки. Края их разлохматились, светлыми латками выделялись места бывших «окон». Вокруг них повязки были серовато-коричневыми от йода и запекшейся крови.

– Что, красивые сапожки? – усмехнулся Каноныкин. – Хорошо, что так обошлось, а то перебирал бы сейчас культяхами, а война без меня бы шла… Так ты говоришь, залезть на кухню можно так, что никто и не заметит?

– Да! Нас давно погнали бы, если б увидели, что лазим туда.

– Ну тогда порядочек! Значит, погуляем. А то здесь, тезка, такая скукотища, помрешь от нее, и точка. И на фронт не пускают, хотя дела там тревожные. Прет немец. Невозможно как прет!..

Купленная у Никагосова «сменка» пришлась Каноныкину впору. Он стоял посреди заваленной хламом старой кухни и сетовал на то, что нет зеркала.

– Считай, три года себя в гражданском не видел, – говорил он. – Как на флот пошел, так и не брал пиджака в руки. Ну что, братишки, фартовый видок, а?

Минасик, Ива и Ромка оглядели Каноныкина со всех сторон и заверили, что вид у него вполне фартовый.

– Вы вот что: кают-компанию свою в порядок привели бы, – сказал Каноныкин. – Мебелишку ломаную в угол свалите, мешать не будет, на середину стол вот этот выдвиньте, он пока еще дышит, стулья, которые не на трех ногах. Паутинку обдерите, и будет морской порядочек…

Одежду повесили в старый, полуразвалившийся гардероб, дверцы его связали проволокой. Назад по стенке Каноныкин соскользнул ловчее всех, пожал руки своим новым друзьям и еще раз предупредил их:

– Только ша, корешки, без ля-ля, чтоб не расстраивать лишний раз товарища главврача…

Однажды вечером, когда Ива дежурил у телефона, Ордынский вышел из своего кабинета, прикрыл выкрашенную белой краской стеклянную дверь и, глянув на Иву, спросил:

– Когда ж ты уроки готовишь?

– Сразу после школы, товарищ военврач второго ранга!

– Небось, одни колы таскаешь?

– Никак нет. За неуспеваемость из Юнармии отчисляют.

– Кто отчисляет?

– Комполка Вадимин. Он наш учитель.

– Знаю, знаю такого… Отчисляет, говоришь?

– Так точно!

– А выправка у тебя, однако, молодецкая. Это что ж, комполка так вас вымуштровал?

– У нас дважды в неделю строевая подготовка.

– Хм… Ну заходи ко мне, поговорим, Ива, телефонный мальчик… – И, неожиданно рассмеявшись, спросил: – А почему тебя назвали Иваном? Не знаешь? В чью-то честь, наверное?.. Назвали бы лучше Глебом. Красивое имя, не правда ли?..

Патруль приходит на помощь

Всякий раз, когда мадам Флигель видела свою внучку в обществе Минасика, Ивы и особенно Ромки, она приходила в смятение.

– Не знайся, муленька, с этими хулиганами, с этой аварой[12]12
  Бродяги (груз.).


[Закрыть]! Нам хорошо известно, что это за компания; мы же отвечаем за тебя перед твоей мамочкой, перед папой Гришей.

– Сейчас так опасно! – вторила ей дочь. – В городе сплошные грабежи…

Слухи о грабежах тревожили многих на Подгорной улице. Но больше пугали рассказы о том, что по ночам с немецких самолетов выбрасывают парашютистов, одетых в гражданское платье и владеющих русским языком. От этих диверсантов можно было ожидать бед похуже, чем от грабителей.

– Мне говорили знаюсцие люди, – докладывал соседям Никс, – сто диверсанты пытались отравить истоцники водоснабзения города. Лицно я буду теперь делать химицеский анализ воды.

– Хорошо у меня сын почти кандидат наук, – говорил всем старик Туманов, – он анализы умеет производить. Но как другие будут устраиваться? Вдруг вода уже отравлена, у нас все ведь может быть.

– Я воду не пью, – заверял его Никагосов, – я вино пью. Мне диверсант в бутылку не плюнет, пусть попробует. Вы Никагосова не знаете. Вот умрет Никагосов, тогда поймете, что я был за человек!

– Секспир, – усмехался Никс.

– Ты на себя посмотри лучше! Над тобой весь дом смеется!..

Такие перебранки сразу же обрывались, как только на террасе показывался летчик в своем кресле-коляске. Не то чтобы его боялись, а просто как-то совестно было болтать при таком человеке всякую ерунду.

В тот памятный вечер агитбригада юнармейского полка давала свой первый концерт в морском госпитале.

Мак-Валуа ужасно волновалась, а тут еще Ромка, показав на Каноныкина, взял да и ляпнул ей:

– Он, между прочим, в морской пехоте был в Керчи. Может, даже ваших племянников знает.

Мак-Валуа бросилась к Каноныкину с расспросами, но тот сразу как-то потемнел лицом, сморщился, точно от боли:

– Не могу, мамаша. Извините меня, не могу я вспоминать, бессонница меня потом берет: ребята как живые приходят. Не могу!..

Ива видел, как Каноныкин вышел во двор, посидел на скамейке в госпитальном скверике, потом, бросив под ноги недокуренную папиросу, нырнул в кусты в том самом месте, где в высоком кирпичном заборе была проделана лазейка. Сразу ее ни за что не заметишь, но если вытащить несколько кирпичей, то безо всякого труда можно выбраться в безлюдный переулок, по нему спуститься до нижнего двора, а там уже к старой кухне ход известный – по стволу глицинии.

Иве с Минасиком тоже не удалось побывать на концерте – в этот вечер они заступали патрулями.

– Подменил бы кто нас… – начал было Минасик, но Ива, хотя ему тоже до смерти хотелось остаться, строго отрезал:

– Не положено без уважительной причины!

То, что им обоим давно не терпелось послушать, как Рэма будет петь «на публике», к разряду уважительных причин не относилось.

– Пошли! – сказал Ива.

– Пошли, – вздохнул Минасик.

В отгороженном простыней коридорном тупике Мак-Валуа в последний раз наставляла своих питомцев. Ромка стоял в костюме кинто – в широких шароварах из черного сатина, подпоясанных матерчатым кушаком, – и корчил рожи. Под носом у него были нарисованы лихо закрученные усики.

– Все лицо в помаде-краске, сама как мандарин. – Ромка напевал, прищелкивая пальцами и коверкая слова. – Это сами настоящий парфумерный магазин!.. Как спою – все со смеху помрут, вот увидите.

– Рома! – умоляла его Мак-Валуа. – Ни в коем случае не пережимай! Публика это сразу же заметит…

Ива подошел к Рэме, тронул лежащий на ее коленях аккордеон.

– Ты будешь петь про снег?.. Ну в общем: я вернусь, когда растает снег.

– Обязательно. Это очень хорошая песня.

– Да, хорошая… Ну ладно, нам пора. Пошли, Минасик.

– Идем…

Вечер выдался неуютный. Падал мокрый снег и тут же таял. Ветер дергал на крышах полуоборванные листы жести, громыхал ими. Это был какой-то зловещий театральный гром, от него становилось не по себе.

– Ну и погодка, – ежился Минасик.

– Зато нелетная. – Ива, подняв голову, вгляделся в беспросветную черноту неба. – Воздушной тревоги не будет…

Все вокруг тонуло в темноте. Неясные очертания домов неожиданно обрывались, разрезанные черными ущельями переулков. Изредка проезжала машина с синими щелками фар да торопливо стучали шаги нечастых прохожих. Дважды проехал на мотоцикле комендантский патруль. Увидев юнармейцев с винтовками, сидящий в коляске сержант помахал рукой:

– Эй, старшой! Как соблюдается светомаскировка?

– Порядочек! – Ива постарался это слово произнести солидным баском. И как будто получилось.

Мотоцикл с треском умчался, и улица снова опустела.

– Давайте, ребята, разговаривать, – все предлагал третий юнармеец, из новеньких.

– Ну давай.

– Нам винтовки придется в штаб относить? – тут же спросил он.

– Нет. Разрешено утром сдать.

– Мы по домам по очереди будем расходиться?

– Как это по очереди? – удивился Ива. – Нам на Подгорную, а ты себе пойдешь.

– Комендантский час бы не пропустить.

– Не пропустим, у Минасика часы есть…

Нудный попался новичок. На что уж Минасик терпеливый, но и тот не выдержал:

– Ты чего, боишься, что ли?

– Сам ты боишься! – буркнул новичок, и разговор на этом закончился.

Ветер продолжал бесчинствовать. Он с посвистом врывался в темные провалы подворотен, раскачивал уныло поскрипывающие фонари. Казалось, что фонари жалуются на свою беспросветную судьбу – вот, мол, висим себе без толку, ветру на забаву, не разрешают нам гореть, запрещен теперь яркий, веселый свет.

Серые фасады домов с темными прямоугольниками окон были точно нарисованы, не верилось, что за плотными шторами горят лампы, ходят и разговаривают люди, пьют чай с финиками или без них.

Склонившись к самому столу, пишет новую книгу профессор. Рядом стоят микроскоп и штативы с пробирками, стакан с остывшим кофе. В высокой банке на лесенке из лучинок дремлет древесная лягушка. Она не предсказывает больше дождь, потому что на дворе зима и дождь вперемешку с мокрой снежной крупой будет сыпать ежедневно без всякого предсказания…

– Скорей бы уж по домам, – новичок юнармеец поднял воротник пальто, – все равно никто ничего не нарушает.

И только Ива собрался сказать ему соответствующие слова о бдительности и воинской стойкости, как сквозь шум ветра донесся до них крик:

– Отдай, ну отдай!..

Голос, похоже, Ромкин. Но что ему делать в этот час на улице и почему он кричит таким противным голосом?

– Вперед! – скомандовал Ива, и патруль, придерживая винтовки, побежал по Подгорной.

Шагах в десяти от подъезда их дома маячило несколько фигур. Ива включил фонарик. В его расплывчатом луче мелькнуло перепуганное Ромкино лицо с нарисованными усиками. Он опять захныкал:

– Отдай, Люлик, отдай, ну! Это не мой, клянусь мамой, это ее, я отвечать буду!..

Люлька! Ива повел лучом фонарика. Ну да, он! И все его прихвостни в таких же, как и у их главаря, восьмиклинных кепочках с пуговкой посредине. А рядом, прижавшись спиной к стене дома, стояла Рэма.

– Туши свет! – рявкнул Люлька. – Если жить хочешь! Ну!

В руках у Люльки был аккордеон. Перламутровый, с белыми клавишами, с золотой надписью «Рондо», он выглядел еще красивее в синем луче Ивиного фонарика.

– Туши! И только слово про меня скажете, зарэжем!

Ива сразу же вспомнил Ромкины рассказы о Люликином финском ноже, его размерах и о том, что он всегда у Люлика в галифе на резинке.

Минасик, видимо, тоже вспомнил. Третьему юнармейцу вспоминать было нечего, так как он Ромкиных рассказов не слышал. При слове «зарэжем» он тут же отступил в темноту и беззвучно исчез, словно его здесь никогда и не было.

И тогда Ива, скинув с плеча винтовку, взял ее наперевес.

– Руки вверх! – сказал он сдавленным голосом.

В луче фонарика тускло блеснул стеклянный глаз. Несколько лет назад отец Люльки, шофер горного лесхоза, напившись пьяным, разбил лесовоз, свалившись с кручи. В кабине был Люлька. С тех пор он без одного глаза и очень гордится этим.

– Слушай, пацан, – стеклянный Люлькин глаз зловеще мерцал в луче фонарика, – твоя железка не стреляет, это мы знаем. Потому туши свой фонарь, беги и молчи. Последний раз говорю. Ну! – И он выругался.

Странное дело – Ива видел только стеклянный глаз и прижавшуюся к стене Рэму. И еще кончик штыка своей винтовки. Ничего больше не было: ни хнычущего Ромки, ни Люлькиных дружков.

Стояла у стенки девочка; она побывала там, где идет война, слышала, как рвутся гранаты, как цокают по стенам пули и победно кричат «ура» идущие в атаку моряки-десантники – люди, которые ничего на свете не боятся.

Рэма одна, совсем одна – Ромка не в счет; какой-то одноглазый Люлька отнимает у нее аккордеон, а ему, Иве, предлагает убежать. И помалкивать.

Что, если послушаться и убежать? Как это сделал уже один из патрулей. Юркнуть в подворотню, и все дела…

Черта с два! Подумаешь – финка на резинке!

Ива еще крепче сжал цевье винтовки. Никуда он не побежит.

– Винтовка не стреляет! – громко, на всю Подгорную крикнул Ива. – Да, не стреляет, ну и что? Зато штык у нее настоящий!

Он шагнул вперед. Штык почти уперся в Люлькину грудь.

– Э! Э! – Тот отступил к стене дома, закрылся аккордеоном. – Убери сейчас же, последний раз предупреждаю!

Два его адъютанта стали незаметно подбираться к Иве сбоку.

– Стой! – тоненько выкрикнул Минасик. Он сделал шаг вперед и четко выполнил команду «На руку!».

Следующей командой должна была быть: «Штыком коли!» Очень серьезная команда, когда перед тобой не плетенный из прутьев щит, а Люлькины прихвостни.

– Стой! Заколю! Клянусь мамой, заколю! – Минасик наугад ткнул штыком в темноту.

Адъютанты попятились – уж очень воинственно орудовал своей винтовкой этот толстый пацан, того и гляди пырнет.

– Слушай! – Люлькин голос уже не был глухим, Люлькин голос шелестел и присвистывал, как лезвие финки, которую точат о камень. – Уходите!

– Отдай аккордеон!

– Счас зарэжу!

– Беги! – отчаянно крикнул Ромка. – У него же финка!

Штык уперся в Люлькину грудь чуть повыше аккордеона. Ива вдруг почувствовал, какая это податливая и непрочная преграда – стоит нажать посильней, и Люлька, охнув, сползет вниз по стене, цепляясь руками за ствол винтовки. Впервые за эти минуты Иве стало страшно.

А Люлька тем временем сунул аккордеон одному из своих дружков и, не спуская с Ивы глаз, полез в карман за финкой.

– Счас зарэжу!..

И кто знает, чем бы кончилось все на темной и безлюдной Подгорной улице, если б не вынырнула из темноты чья-то рослая фигура.

– Вай, вай! – крикнул, схватившись за голову, Люлькин дружок, тот, что держал аккордеон.

Он не упал, а как-то осел на тротуар, уронив аккордеон себе под ноги.

– А ну подними, ты, одноглазый!

Ива сразу же узнал Каноныкина. Ну конечно, это он!

– Подыми, говорю! Это видел?

В луче фонарика матово поблескивал короткий пистолетный ствол.

– Пришью как собаку, гад!

Второй Люлькин дружок бросился бежать, а тот, которого Каноныкин сбил с ног, быстро на четвереньках пополз по тротуару и исчез в темноте.

– Подыми!

– Счас, ну! – огрызнулся Люлька и, нагнувшись, поднял аккордеон.

– Пацанов грабишь, шпана? Чего ж ты меня не ограбил, смотри, на мне какой халатик. И тельняшка совсем новая. – Он стукнул Люльку рукояткой пистолета.

– Не надо! – крикнул Рэма, закрывая лицо ладонями.

– Надо, – уже спокойней сказал Каноныкин. – Не бить – стрелять таких шакалов надо без суда. Отдай, говорю, баян, скажи барышне: «Извиняюсь».

Люлька протянул Рэме аккордеон. Его стеклянный глаз не мерцал больше в луче фонарика.

– А где «извиняюсь»?

– Извиняюсь, – пробормотал Люлька.

– Громче!

– Извиняюсь, да!

– И запомни: эти пацаны – мои кореши. Тронешь их – найду и прикончу. Меня дальше фронта все равно не ушлют, сам понимаешь. А тебе червей до времени кормить придется. Уразумел?

– Угу…

– Ну и порядок. – Каноныкин спрятал пистолет в карман халата. – Я с тобой еще побеседую по душам, салага. Рули отсюдова, пока я добрый!

Люлька, отпихнув Ивину винтовку, пошел вниз по Подгорной. Уже издалека, откуда-то от угла Арочной, донеслись приглушенные торопливые фразы:

– Что я мог сделать, Люлик, у него же машинка была… Он как дал мне по башке…

– Я тоже ни при чем, Люлик, пацан тот, толстый, штыком кололся, как психованный…

Видно, провинившиеся адъютанты пытались оправдаться перед своим грозным начальством…

– От лица службы объявляю вам благодарность, – сказал Каноныкин. Это относилось, конечно, только к Иве и к Минасику; Ромка опять был не в счет. – Я все видел, здорово действовали, по-нашему, по-черноморски, до последнего. Но об этом – ша! Лялякать не надо, зачем лишние разговоры, лишняя паника среди мирного населения? Наперед же вечерами ходите скопом и по возможности без ценных предметов. Не всегда я вам вовремя подвернусь, точно?

– Точно!..

– А пистолет можно посмотреть? – спросил Минасик.

Каноныкин усмехнулся, вынул из кармана пистолет, подбросил его на ладони.

– «Вальтер», – сказал он. – Офицерский. Калибр девять миллиметров. Трофейная штучка, на память о жестоком бое.

Все по очереди подержали в руках тяжелый скользкий «вальтер».

– Иф! – Ромка шмыгнул носом. – Был бы у меня такой, я б Люлика заставил стеклянный глаз скушать…

– Ладно, – сказал Каноныкин, пряча пистолет, – валите домой.

Вынырнув из-за угла, мимо прошла странная машина с закрытым кузовом. Ива никогда не видел такую. Синие щелки фар близоруко всматривались в неровности мостовой. Машина шла медленно, словно боялась споткнуться.

– Забавная какая, правда? – сказал Ива.

– Точно, – согласился Каноныкин, провожая машину тревожным взглядом. – Для кого забавная, а для кого вредная. Пеленгатор это, эфир щупает…