Текст книги "Наш старый добрый двор"
Автор книги: Евгений Астахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
«Работают все радиостанции Советского Союза…»
Эту фразу Ива услышал на улице. Прямо над ним висел мокрый от недавнего дождя колокол репродуктора.
– Работают все радиостанции Советского Союза…
Рядом с Ивой стояли незнакомые люди. Смотрели с испугом на репродуктор. Какая-то старушка в черной накидке начала мелко и быстро креститься. Рабочий в кепке с заломленным козырьком сказал сквозь зубы:
– Война, значит? Ну что ж, им же хуже будет…
Страха Ива не испытывал. Совсем другое чувство заполнило его до краев. Он не смог бы объяснить, что это было за чувство. В нем смешалось все: и удивление, и ожидание чего-то совершенно невероятного, что может произойти буквально через минуту, и незнакомая какая-то тревога, и одновременно восторг оттого, что началось особое, героическое время, о котором он до сих пор знал только из книг да кинокартин.
Несутся в атаку наши танки, горит земля, пятятся фигурки врагов. Вот они уже бегут, а за танками лавина красных всадников. Они летят, шашки наголо, сквозь рваные всполохи разрывов, сквозь дым и пламя. И победно заглушает гром сражения ликующее «ура». И музыка, музыка! Еще секунда, мелькнет слово «Конец», и кто-то из самых нетерпеливых, пригнувшись, побежит через зал к выходу.
Это кино. В нем все исчезает, как только зажигается свет. Остается белый прямоугольник экрана, бестолковая давка у дверей и ощущение почти что разочарования – все кончилось, исчезло: и атаки, и команды беззаветно храбрых командиров, и бульдожьи морды врагов в стальных касках с рожками. Вместо этого будет знакомая улица, продавец воздушной кукурузы на углу, двор, три старые акации да еще тонконогие ученицы дочери мадам Флигель с громадными черными папками для нот. Они бегут по лестнице флигеля, высовывают на ходу язык, дразнятся.
– А вот я вас гранатой, козы!..
Воздушная кукуруза, или, как ее называют в городе, бады-буды, похожа на старинную ручную гранату. Сладкий розовый шар, слепленный из поджаренных кукурузных зерен.
«Козы» визжат, в испуге отмахиваются своими папками, как будто и вправду сейчас разорвется граната. А с балкона флигеля уже несется:
– Вы поглядите на этого хулигана! Он как с цепи сорванный! Мама! Где наш чайник с кипятком?..
«Козы» давно убежали, во дворе никого нет, бады-буды больше не кажется сладкой. Надо идти домой учить уроки…
И вдруг все сразу изменилось в жизни. Так неожиданно и резко.
Война… Война… Война…
Она где-то далеко на западе, у самой границы. Там уже фронт, бессонное небо над горящими деревнями, грохот и дым, чья-то смерть. Как трудно это представить себе здесь, в тихое летнее утро, в городе, где все по-прежнему безмятежно, несмотря на то, что в судьбу этого города, а значит, и в судьбу Ивы вместе с твердыми словами «Работают все радиостанции Советского Союза…» вошло нечто пугающе незнакомое. Ива вслушивался – слова звучали торжественно и властно, они заставляли людей стоять прямо и настороженно, как стоят солдаты в боевом строю. Ива тоже стоял так, вытянув руки по швам, подняв голову к репродуктору, слушая взволнованный перестук сердца:
– Война… Война… Война…
Летчик не пропускал ни одной сводки Совинформбюро. В его комнате на стене висела большая карта с воткнутыми в нее флажками: черные – это оставленные нами города; белые – города, которые бомбила немецкая авиация.
Старьевщик Никагосов забросил свой мешок, перестал ходить с ним по дворам. Целыми днями теперь сидел он в своем подвале, латал что-то, перекраивал, а Михель набивал подметки на старые штиблеты и сапоги.
– Скоро в магазинах ничего не будет, – говорил Никагосов. – Война, что сделаешь? Выходит, это барахло стоит чинить, красить, люди еще поносят, правильно?
– Прафильно, – соглашался Михель. – А нам с топой пудут теньги.
– Слушай, сосед, а если немцы сюда придут, они тебя небось начальником над нами сделают, а? – Он смеялся раскатистым своим смехом с кашлем пополам, хлопал Михеля по худой спине. – Так что готовься в начальники, старый черт!
– Ты турак, – Михель невозмутимо продолжал наващивать дратву. – За такой глюпый слова я буду готовить тля тебя один польшой палка…
Ромкин отец не был больше директором ресторана «Олимпик», потому что ресторан ликвидировали, а вместо него открыли столовую для летчиков. Теперь Ромкин отец ходил в военном кителе и в фуражке защитного цвета, правда, без петлиц и звездочки.
– Ему звание должны дать, – хвастался Ромка. – Капитана, не меньше. И фуражка другая будет, как у летчиков.
Но пока что Ромкин папаша ходил без звания и по-прежнему, возвращаясь вечерами домой, нес в руке скрипучую корзину, плотно закрытую крышкой.
В школу с войной тоже пришли изменения: многие учителя были призваны в армию, и математику теперь преподавал какой-то странноватый дядя с козлиной бородкой. Решая на доске задачи, он без конца ошибался, стирал написанное ладонью, писал заново.
Отличников у него не было. Неуспевающих тоже.
– На «отлично» только я сам знаю, – говорил он. – На «хорошо» знают отличники. А на «посредственно» – все остальные ученики.
А раз так, то отныне Ромке было обеспечено твердое «посредственно», и жизнь его стала просто замечательной.
Вот если б еще не война. Каждый ее день приносил взрослым все новые тревоги и беды. Пропали без вести племянники Мак-Валуа. Оба и сразу. Под Керчью.
– Но как же так? Как же так? – Она обращалась с этим вопросом ко всем и к каждому, словно кто-то мог ответить ей на него. – Всего месяц назад мы проводили их! Так же не бывает, правда так не может быть, чтобы сразу и оба?..
Погиб под Смоленском боевой товарищ летчика, с которым тот вместе летал еще над желтой рекой Халхин-Гол.
– Валька! – кричал ему по ночам летчик. – Валька! Слева заходит! Держись, Валька! Я иду! Иду…
– Пап! Ты что, пап?..
– А? Кто?.. Это ты, Шурец?.. – Ухватившись за ремень, летчик подтягивался, садился на кровати, нашаривал в темноте папиросы. – Худо мне, брат… Но ты спи, спи. Снится мне, понимаешь. Ребята наши снятся…
– Тц-тц, – сокрушенно цыкал языком Ромкин отец. – Как плохо жить стали – все по карточкам, все по нормам. Вот Михеля выселять придут, он же немец, на дорогу даже продукты собрать не сможем. Тц-тц-тц…
Старик Туманов кивал головой, поддакивал. Остальные молчали, как будто это не Ромкин отец цыкал, а скрипела корзина, которую он каждый вечер тащил к себе на четвертый этаж.
Но Михеля Глобке никто не пришел выселять. Ему было под восемьдесят и у него была больная жена. Говорят, профессор ходил куда-то, хлопотал за них.
Не купи дом, купи соседа…
Госпиталь на углу Подгорной
На углу Подгорной, наискосок от Ивиного дома, открыли эвакогоспиталь. Это был не просто госпиталь, каких в городе появилось уже немало, а морской госпиталь.
Главным его врачом назначили известного в городе хирурга Ордынского. Ива впервые увидел этого человека прошлой зимой, когда ходил с мамой в больницу вырезать гланды. Только тогда будущий военврач второго ранга носил не короткую черную шинель и фуражку с крабом, а обычный мешковатый костюм и ничем не примечательную фетровую шляпу.
Несколько раз Ордынский приходил к профессору.
Лет сорок назад они учились вместе в Германии. Будущий профессор по необходимости: за участие в студенческих «беспорядках» он был исключен из Московского университета без права поступления в высшие учебные заведения Российской империи, ну а Ордынский скорее всего просто из прихоти.
– Мне тут нравится, – говаривал он. – В первую очередь потому, что Германия сравнительно небольшая страна. Россия же наша громадна, безмерна, вот ее и лучше, как все большое, разглядывать издали…
Появлению морского госпиталя на углу Подгорной улицы предшествовали два немаловажных события. Одно из них было совсем неожиданным – к дочери мадам Флигель приехала племянница.
– Боже мой! – причитали хозяйки флигеля. – Девочка эвакуировалась из самой оккупации! Ее поезд три раза бомбили! Несчастный ребенок!..
Племянницы могут быть разные. Например, похожие на «коз» – с черными папками «Мюзик», с бантиками в косах. Или на Джульку – Ромкину сестрицу. Но эта племянница оказалась иной.
Во-первых, глаза у нее были не такие, как у всех других девчонок, а несравненно лучше. И косы тоже. И ходила она как-то по-особенному. А уж смеялась! Ну кто еще мог так смеяться? «Козы», что ли? Те хихикали. А Джулька, напротив, хохотала басом, словно из бочки: го-го-го.
А у этой смех просто необыкновенный. Ива никогда не слышал такого. И что самое странное – Минасик тоже не слышал. И он был также уверен, что подобные косы, глаза и смех совершенно неповторимы.
Все эти рассуждения были прерваны коротким заявлением, которое сделал Ромка:
– За этой девочкой я буду гоняться. Я первый сказал.
Возразить ему было нечем, он и вправду сказал первым. Иве и Минасику в голову не пришло оговорить себе право «гоняться» за Рэмой.
Внучку мадам Флигель звали Рэмой. Даже имя у нее оказалось необычным. Ни одну девочку во всей школе не звали так. Сколько угодно было Тань, Наташ, Тамарок; Джульетт и тех имелось две, если считать Ромкину сестру. А вот Рэма, Рэма была единственной…
Уже на третий день после ее приезда Ромка, которому тоже, видите ли, очень понравилось это имя, начертал его мелом на кирпичной стене бывшей кухни.
Рэма + Рома
Чему равнялась сумма этих двух слагаемых, оставалось пока неизвестным, но о сути его можно было догадаться.
– Ишь ты, – сказал Алик. – Какой он быстрый!
– А правда имя у нее очень чудесное?
– Имя? – переспросил Алик. – Чего ж в нем чудесного? Имя как имя. Вы разве не знаете, что оно означает?
– Нет. А ты что, знаешь?
– Конечно. Революция-электрификация-механизация-автоматизация.
– Ладно тебе!
– Что значит «ладно»? Она сама мне сказала.
– Сказала? Ты с ней знаком?
– Да. Вчера рано утром, когда я делал зарядку, она подошла и сказала: «Здравствуйте, вы тут живете?» – «Тут», – говорю. «А школа здесь близко?» – «Близко», – говорю. «Меня Рэмой зовут. Нас в Крыму немцы захватили, но потом был десант, и меня успели вывезти сюда».
– И долго вы так говорили?
– Долго.
– И она сама сказала тебе, что она эта самая… автоматизация? – переспросил Минасик.
– Революция-электрификация…
– Знаем, слышали, – Ива сердито глянул на Алика. – Все равно имя очень чудесное. Правильно, что ее назвали так.
Алик не возражал, только предложил переименовать Ромку. Вынув из кармана кусок мела, он пририсовал букве «Р» еще один кружочек слева. И получилось: Рэма + Фома.
– А кто это Фома? – удивился Минасик.
– Можешь считать Фомой себя. Можешь Ивку… А может, это я, кто его знает?..
Как выяснилось, Алик узнал не только имя племянницы мадам Флигель, но и то, что она, оказывается, почти на два года старше Ивы и Минасика, а следовательно, и Ромки. Она уже в девятом классе.
– Такая маленькая, – оторопело сказал Минасик, – и уже в девятом…
– Так что не выйдет тебе, Ромка, за ней «гоняться», – мстительно заметил Ива. – На тебя девятиклассница и не посмотрит даже.
– Ва, что ты знаешь? Моя мама на пять лет старше, чем отец, а он же за ней гонялся, когда молодой был.
Ну что тут возразишь? Тем более Ромке. Он, как всегда, неуязвим.
– Ладно, – Ива пожал плечами. – Время покажет.
Эту фразу обычно повторял его папа, когда ему нечего было сказать…
Второе событие, сыгравшее немалую роль в жизни ребят с Подгорной улицы, началось с того, что во двор с тремя акациями вошел под барабанный бой довольно необычный отряд. Необычным было не то, что под барабанный бой; ну лупят трое невпопад в барабаны, не сбарабанились еще, видно, палочки у них так и спотыкаются, ничего в этом выдающегося нет. Странным было другое – во главе небольшого отряда стоял знакомый всем человек – учитель географии Кубик. Кубик – потому что звали его Вадимом Вадимовичем Вадиминым. Во всем остальном никакого отношения к кубу он не имел, был, напротив, высокий и худощавый, с вьющимся чубом черных блестящих волос. В десятых классах Вадим Вадимыч преподавал еще и астрономию. Учителем он был всего первый год, выглядел очень молодо, и его самого иной раз принимали за десятиклассника.
Барабаны наконец смолкли; Вадим Вадимыч выступил на шаг вперед и громко, чтобы все слышали, сказал:
– По решению городского комитета комсомола организована Юнармия. Вступить в нее может каждый школьник, начиная с седьмого класса. Юнармейцы будут нести караульную службу, патрулировать свой район, следя за соблюдением правил светомаскировки, изучать боевое оружие, воинские уставы, выполнять различные поручения гарнизонного командования. Юнармия формируется по принципу воинского соединения и состоит из полков, батальонов, рот и взводов. Желающие могут записываться, указав фамилию, имя, номер школы и смену, в которой они занимаются. – И добавил, повернувшись к своим спутникам: – Приступайте к записи, товарищ комроты.
Комроты был рыжий и с веснушками. Он важно раскрыл большую конторскую книгу, вынул из кармана авторучку, стряхнул ее. Один из барабанщиков подставил ему свой барабан.
На рукавах у юнармейцев были красные сатиновые повязки, на которых по трафарету выписаны бронзой буквы «ЮА», а ниже, тоже бронзой – поперечные полосочки. У командира роты их было три, а у Вадима Вадимыча – две, но зато широкие.
Позади барабанщиков стояли трое юнармейцев с винтовками. Винтовки самые настоящие, с примкнутыми штыками. Только почему-то приклады и ложи не коричневого, как обычно, а черного цвета. От этого винтовки выглядели еще солиднее.
– Винтовки всем давать будут? – крикнул с террасы четвертого этажа Ромка.
– Винтовки выдаются юнармейцам, идущим в караул, а также патрулям, – ответил ему Вадим Вадимыч.
– Тогда я записываюсь в патрули! Аоэ!
– Мама! – тут же вмешалась Джулька. – Иди скорее сюда! Ромке винтовку дают, он всех перестреляет, потом отвечать будем.
Ромка хотел дать ей тумака, но она ловко отскочила и, тыча в него пальцем, затараторила:
– Ненормальный, ненормальный, ненормальный!
– Поймаю, плохо будет, – пригрозил сестрице Ромка и выскользнул в коридор. Боясь столкнуться с матерью, побежал не по лестнице, что вела в подъезд, а по открытой винтовой, объединявшей все четыре террасы. Пользоваться этой лестницей строго запрещалось, так как она вся проржавела, часть ступеней вывалилась, часть держалась на честном слове, перила ходили ходуном – не лестница, а металлолом какой-то. Ромка скакал по ней, нарочно громыхая ступенями, чтобы не было слышно, как кричит его мать:
– Я тебе покажу винтовку! Погоди, придет отец, он тебя научит! Чего вы там, – это уже относилось к Вадиму Вадимычу, – таким хулиганам винтовки раздаете? Он без винтовки скоро всю семью доведет до кладбища.
– Правильно, правильно! – включилась мадам Флигель. – Это безобразие! Если вы сейчас же не перестанете кому попало раздавать ружья, мы обратимся в милицию! Мы напишем в газету!
Вадим Вадимыч подал знак барабанщикам, те сыпанули дробью, мадам Флигель что-то еще продолжала говорить, беззвучно разевая рот, как в немом кино, а Ромка застыл на лестнице, где-то на уровне второго этажа – он узнал учителя географии. Дальше спускаться смысла не имело. Какой учитель даст тебе в руки настоящую винтовку? Все это для приманки, лишь бы записался, а потом заставят учить что-нибудь или исправлять отметки. Пусть хоть с десятью барабанами сюда придут, все равно никто не поверит в эти разговоры о винтовках и патрулях.
Когда барабанщики умолкли, Вадим Вадимыч сказал:
– Мы никому не раздаем винтовок и записываем в Юнармию не кого попало, а только школьников из числа успевающих по всем предметам.
«Ва! – подумал Ромка. – Какой я умный, оказывается! Конечно, винтовки так, для разговора. Кубик уже сейчас успеваемость вспомнил, а когда запишешься, что будет?..»
Первыми записались Ива с Минасиком, потом еще двое ребят с нижнего двора.
– А девочкам можно?
Все повернулись на голос. Это была Рэма. Никто и не заметил, как она подошла.
– Конечно, – сказал Вадим Вадимыч. – В Юнармии есть санбатальоны. Они будут оказывать помощь госпиталям. Санбат нашего полка возьмет шефство над морским госпиталем, что рядом с вами, на Подгорной.
Все записавшиеся должны были назавтра явиться в штаб полка для распределения по ротам.
– Ты чего ж, Алик? – спросил Ива. – Почему не записался?
– Я в аэроклуб хожу. Посерьезнее Юнармии будет. Мы летом уже полеты с инструктором начнем.
Это было фантастично! Настоящие самолеты, инструкторы в кожаных шлемах с большими очками, перчатками с крагами, учебные полеты! И Алик говорил обо всем, словно это так, обычные вещи. А в Юнармии настоящими были только винтовки.
– Да не настоящие они вовсе, – усмехнулся Алик.
– Нет, настоящие, я же видел!
– Они учебные, стрелять из них нельзя – патронники просверлены, бойки отбиты. Потому и выкрашены в черный цвет, чтобы не спутать с боевыми.
Алик, конечно, знает. Он, перед тем как говорить, всегда спросит у отца. Значит, учебные, деревяшка с железяшкой. Это вам не аэроклуб. Иве сигало обидно.
– А разве в аэроклуб принимают шестнадцатилетних?
– Меня же взяли…
Конечно, взяли! А вот не был бы он сыном такого летчика, никто и разговаривать не стал бы.
К стыду своему, Ива еще раз подумал о том, какой незнаменитый у него отец. Инженер-технолог, даже непонятно, что это такое. Ну работает на заводе, на заводе любой может…
– Ты покажешь мне, где музыкальная школа? Я у вас в городе еще ничего не знаю.
Это Рэма! Конечно, он покажет, где музыкальная школа! А разве она не с тетей своей станет заниматься музыкой? Ах да! Во дворе музыкальной школы располагается штаб полка Юнармии, Ива совсем забыл об этом. Вообще-то можно вместе пойти туда с утра. Почему бы им не пойти вместе?..
Прощаясь, Рэма спросила, кого во дворе зовут Фомой.
– Фомой? – удивился Ива. – У нас нет такого!
– Странно, – в свою очередь, удивилась Рэма. – Я была уверена, что есть Фома.
В тот же день на переменке к Иве подошел Ромка. Мрачный и решительный.
– Ты куда ходил с ней?
– С кем?
– Сам знаешь с кем! Я же видел: вы ходили-ходили, говорили-говорили. Если любишь с девчонками ходить, пожалуйста, ходи с Джулькой, я разрешаю.
– А с Рэмой не разрешаешь?
– Нет! Кто первый сказал: за ней я гоняюсь? Скажешь, ты, да?
– Ну и гоняйся, а я просто хожу и разговариваю.
– Плохо будет!
– Не грозись, не испугаешь! Тоже мне, кочи[10]10
Силач (груз.).
[Закрыть] нашелся!
– Ты кто такой? Слушай, ты кто такой?!
С этой классической фразы в школе начинались все драки, большие и малые. Ромка лез грудью, взывая к окружающим:
– Держите меня! Я его покалечить могу, клянусь мамой, потом вам отвечать придется!
Но до драки так и не дошло. Неожиданно для всех в коридоре появился Вадим Вадимыч, на этот раз без повязки с буквами «ЮА», а просто с классным журналом в руках.
– Ну-ну, – сказал он, точно ему было очень интересно поглядеть на драку. – Петушиный бой? Кто с кем? А-а, наш помкомвзвода с несостоявшимся новобранцем. В чем причина конфликта?
– Он нарывается, – мрачно сказал Ромка.
Кубик не потащил никого в учительскую, не пригласил классного руководителя: поговорил и пошел себе дальше по коридору, помахивая журналом. Драться после этого расхотелось. И даже на Минасикину фразу: «Вообще так нельзя: я первый! Никто не подходите! Плохо будет!» – Ромка ничего не ответил, только оглядел его с головы до ног и, напевая: «Жирный, как барашка, любит манный кашка…», ушел в класс.
На следующее утро он появился во дворе музыкальной школы, разыскал дежурного по штабу полка.
– Давай записывай! – сказал он. – Дашь повязку с двумя полосками, я вам еще десять человек приведу.
С двумя полосками ему не дали. С одной тоже. Ромка пробовал настаивать, но ничего из этого не получилось. Так и остался он рядовым юнармейцем…
Неделя прошла в ученье. Сделав с вечера уроки, Ива с Минасиком спешили на плац – так назывался большой, похожий на пустырь двор музыкальной школы. Занятия проводил военрук – тощий, сердитый, в защитном френче с отложным воротником, в пилотке с кантами; из-под пилотки торчали во все стороны крутые завитки седых волос. За двадцать секунд он мог собрать и разобрать затвор трехлинейки и возмущался, когда юнармейцы не укладывались даже в две минуты.
– У меня пружинка лишняя осталась, – робко сообщал Минасик.
– У тебя лишняя, у тебя не хватает, – сердился военрук. – Вот здесь не хватает, – он крутил темным от ружейного масла пальцем возле своего виска. – Смотри сюда, смотри внимательно, ну! – И, как фокусник, в одно мгновение отправлял «лишнюю» пружинку туда, где ей следовало находиться.
Потом начинались строевые занятия.
– Стройся!.. Равняйсь!.. На первый-второй рассчитайсь!..
– Р-ряды сдвой! Ась-два!.. Нале-хоп!.. На пле-чу!.. Шагом арш!..
Барабанщики уже успели «сбарабаниться», дробь у них сыпалась лихо, идти под нее было одно удовольствие. Хуже получалось с винтовкой. Она все время елозила и то ударяла в ухо, то норовила вообще соскользнуть с плеча.
– Па-чему штыки пьяные?! Рота-а, стой!.. К но-хе! Ась-два!..
Больше всех доставалось Минасику. Ему и барабаны не помогали; он без конца сбивался и шел не в ногу. Пытаясь исправить дело на ходу, Минасик подпрыгивал петушком, отчего винтовка сразу же покидала его плечо.
– У-у, барашка! – возмущался Ромка. – Весь наш двор позорит!..
Минасик даже подумывал о том, как бы ему уйти из Юнармии. Раз не получается ничего, то лучше уж другим не мешать. Он решил посоветоваться с Ивой как с первым своим другом. С мамой Минасик уже советовался. И с папой тоже. Они сразу же, конечно, испугались, сказали категорически:
– Мы попросим, чтоб тебя отпустили. Ты у нас болезненный, от физкультуры освобожден, зачем тебе маршировать с винтовкой да еще со штыком?..
«В общем, надо поговорить с Ивой, – подумал Минасик, – и тогда уж решать окончательно…»
Говорили они на террасе, сначала тихонько, потом погромче и не заметили, как к ним подъехал на своем кресле летчик.
– Эх ты! – сказал он Минасику. – Разве можно от трудного дела бежать в кусты? Армейская служба тяжелая, к ней порой годами привыкают, а ты и недели не выдержал. Стыдно, товарищ мужчина!
– Но у меня же ничего не выходит! – Еще немного, и Минасик бы заплакал. Но перед ним были не папа с мамой и не тетя Маргарита, а боевой летчик в кресле с велосипедными колесами, бывший истребитель с орденом Красной Звезды на отвороте зеленого френча. – У меня и в ногу не получается, и когда «Рота, стой!», я обязательно лишний шаг делаю. И винтовка эта…
– А если придется идти в настоящие солдаты? – спросил вдруг летчик. – На войну если идти придется?..
Минасик попробовал улыбнуться.
– На войну мы не успеем, – сказал он. – Кончится война.
Летчик не ответил. Сидел задумавшись, ухватившись руками за шины колес. Верно, виделась ему его карта с черными флажками на тонких булавках. Булавки впивались все в новые и новые кружочки, в большие и совсем маленькие, зловещая вереница флажков клином уходила в глубь страны.
– Значит, мне оставаться? – не выдержал паузы Минасик.
– Решай сам, – ответил летчик. – Надо учиться жить без подсказок. Ну а если что не ладится с военной наукой, ты не стесняйся, приходи, я помогу тебе.
На следующее утро Минасик переносил всякие язвительные замечания военрука вроде:
– Вся рота не в ногу идет, один он в ногу, ма-ла-дец!
Минасик старался в ногу.
Левой! Левой!.. И не смотреть на пятки идущего впереди! И не ломать шеренгу! И не упустить с плеча тяжелую винтовку, и чтоб штык не плясал!
– Ножку выше! Руби!.. Правое плечо вперед, шахом…
Так… Где правое? Ясно. Значит, поворачивать будем налево; не сразу и разберешься. Беда вообще – как начинаешь шаг «рубить», винтовка тут же, словно только и ждала этого, принимается прыгать, набивать синяки на плече.
И все же Минасик, закусив губу, «рубил», держал равнение в затылок, старался постичь тот замечательный ритм движения в строю, когда все начинает получаться само по себе и не надо подпрыгивать на ходу, меняя ногу, косить глазом на плечо идущего рядом.
– Левой!.. Левой!.. Запе-вай!..
В тоске и тревоге
Не стой на пороге,
Я вернусь, когда растает снег.
Ива пел громко вместе со всеми и представлял себе, как тают высокие снежные сугробы, бегут веселыми ручьями по бурой прошлогодней траве. Вместе со слежавшимся снегом, холодом, зимой ушла и война. И возвращается он, бывалый фронтовик, как и обещал, весной. И ждет его на пороге. Эх!..
Ты ждешь, Лизавета,
От друга привета,
Ты не спишь до рассвета…
Хорошая была песня. Только не нравилась Иве эта самая Лизавета. Что за имя такое, неужели другого придумать не смогли? Сколько красивых имен на свете. Рэма, например…
И потом в городе, где они живут, почти не бывает снега. Посыплет немного и тут же растает, превратится в слякоть шоколадного цвета. Поэтому при таком климате обещать вернуться, «когда растает снег», все равно что сказать: после дождичка в четверг.
Но это мелочи. Песня все равно хорошая; тающие сугробы снега можно без труда представить себе, а имя заменить другим, пусть даже и не в рифму получится.
Немецкие самолеты-разведчики уже несколько раз появлялись над городом. Оставляя за собой длинные белые хвосты, они расчерчивали небо, словно классную доску, на треугольники и квадраты.
– Съемку делают, – говорил Алик.
А раз он говорил, значит, так и есть – делают съемку; Алик не станет говорить то, чего не знает. Это Ромка мог орать на весь двор:
– Газы пускают! Аоэ! Немецкие самолеты газ пустили!
Мадам Флигель чуть не умирала со страху.
С окрестных гор били зенитные батареи. Круглые облачка разрывов вспухали, казалось, совсем рядом с самолетами, а те все равно продолжали чертить небо длинными белыми полосами.
– Высоко держатся! – Алик, прищурясь, смотрел в небо; руки в косых карманах кожаной куртки, шлем сдвинут на затылок. Он был очень похож в эти минуты на своего отца. – Истребителями их пугануть надо…
Горячие осколки зенитных снарядов падали на крыши и мостовую. Прохожие прятались в подъезды, подворотни и даже после отбоя воздушной тревоги не сразу решались выйти на улицу.
