Текст книги "Горбатый медведь. Книга 2"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
I
Екатерина Матвеевна встретила племянника в Перми. Пробыв там с ним несколько дней, экипировав его, подготовив к встрече с Мильвой, чтобы волнений и неожиданностей было как можно меньше, она, наконец, объявила:
– Теперь можно на пароход и вверх по матушке по Каме…
А наутро…
…наутро как назойливый призрак на камском берегу стояла Буланиха. Ее отчетливо различил Маврикий с палубы парохода и спросил:
– Тетя Катя, неужели жива Буланиха?
– Чему же ты удивляешься? Лошади долго живут.
– Да, конечно… Моему Огоньку только пять лет. Совсем молодая лошадь. Можно и свидеться… Можно специально съездить на встречу.
– Ты это обязательно сделаешь. Разве там у тебя один Огонек? Сколько там у тебя и других хороших и больших «огней».
– Да, тетя Катя. Я думаю, что Сибирь вырастила меня. Мне кажется, что там я прожил долго-долго. Лет двадцать… Так мне кажется, наверно, потому, что прожитое там время было каким-то очень густым.
Пароход причаливает к пристани. На берегу стоит Яков Евсеевич Кумынин. А с ним, помахивая хвостом и слегка поскуливая, сидел второй призрак из детства, милая собака Мальчик. Наверно, не просто так появились здесь и Мальчик, и Буланиха, не говоря уже о Якове Евсеевиче. Наверно, Екатерине Матвеевне хотелось напомнить тот давний приезд из Перми, когда Маврикий так рвался в родную Мильву. Те же чувства владеют им и сейчас. Жизнь возвращает ему казавшееся потерянным.
Он не садится в коробок. Лошадь заметно стара; Как-то неучтиво к ее годам заставлять везти такого здоровенного… во всяком случае, не маленького парня. Достаточно того, что едет тетя Катя. Яков Евсеевич идет возле коробка пешком. Он теперь сознательный-сознательный во всех отношениях, и ему кажется, что был таким всегда. Эта забывчивость так очевидна для Маврикия. И он, не зная того, накапливает в себе, своей памяти речь, которую он произнесет спустя много и очень много лет.
Милый песик Мальчик, проживший эти трудные годы у Кумыниных, попризабыл Маврикия. Может быть, и нет, но ему приходится делать вид, что, кроме Якова Евсеевича, у него никого не было и нет.
На перевале Мертвой горы, как в тот год, когда Маврику было восемь лет, на этом же самом месте, этой же Буланихе Яков Евсеевич Кумынин так же говорит «тпру», и открывается панорама милой Мильвы и огромного, хотя и не столь большого, пруда, каким он казался в детстве.
Не все, но уже многие трубы дымят. Яков Евсеевич Кумынин, указывая кнутом на завод, как бы не Маврикию, а воображаемому собранию не говорит, а докладывает:
– После разгрома проклятой и ненавистной колчаковщины мы, передовые рабочие Мильвенского завода, окромя возрождения старых цехов, запустили на три смены новый цех запасных частей для сельскохозяйственных машин, предполагая изготовлять не в далеком, а в скором времени и самые машины…
– Вы в партии, Яков Евсеевич?
– Смешно довольно… А где мне быть, когда я… Ну, да ты сам знаешь, как я шел и как я пришел в свою партию.
Об этом спустя много лет, не называя фамилии Кумынина, в своей речи, посвященной великой дате, тоже скажет секретарь краевого комитета КПСС товарищ Толлин М. А. Но это когда еще будет. Для этого нужно столько прожить и пережить. Пока же будущий секретарь краевого комитета, даже не комсомолец, стоит на перевале горы и кричит:
– Здравствуй, Мильва… Родная Мильва!
Он кричит так громко, что Мальчик, вспоминая озорные годы своего и Маврикова детства, радостно лает с Мертвой горы на весь белый свет.
Под гору можно сесть в коробок. Ходок сам катится. Уклон пойдет до самого пруда. И Маврикий садится в коробок, надев свою новую синюю, длинную, почти кавалерийскую шинель, сшитую перед отъездом. Вообще он решил ходить в полувоенном. Не пиджак же надевать ему. Тогда потребуется рубашка с удавкой. Это будет слишком по-приказчичьи. У него хорошая гимнастерка. Умеренные галифе. Легкие хромовые сапоги. Настоящие, хорошего покроя, московские сапоги. Усевшись в коробке, он одну ногу в хромовом сапоге оставил за коробком. Не потому, что в коробке тесно. Дело в том, что Маврикий Андреевич еще не перестал быть немножечко хвастливым человечком. Это пройдет, а пока что есть, то есть.
Встреча с Мильвой радует его. А встреча с мильвенцами не то что пугает… Бояться нечего… Встреча с мильвенцами настораживает его.
Разумеется, сначала он увиделся с матерью. Она, подготовленная, видимо, теткой, ни о чем не спрашивала, только плакала, и целовала, да шептала: «Счастье ты мое», «Надежда ты моя». А сестрица Ириша сначала робела, а потом, как пришитая, стояла возле него. Еще бы. Единственный старший брат. В нем отчасти заключен и потерявшийся отец. Никто не говорил – погибший или сбежавший, а – потерявшийся, пропавший без вести. А вдруг явится? Являются же.
II
В первый же день приезда мать вынула из сундука фотографический аппарат фирмы «Ернеман» и положила его на стол со всеми принадлежностями, которые были давным-давно куплены Герасимом Петровичем. Тут было все: и потерявшие чувствительность пластинки, и бромосеребряная бумага, и пробирочка с проявителем и фиксажем-виражем. И красный матерчатый колпак на керосиновую лампу. Все, вплоть до ванночек.
Мать думала, что сын обрадуется аппарату. А он не обрадовался. Аппарат напомнил ему те годы, когда он так страстно хотел хотя бы подержать его в руках. Посмотреть, как закрывается затвор. Как уменьшается и увеличивается диафрагма, полюбоваться отражением на матовом стекле. А его лишили этой радости. Аппарат лежал в сундуке, стяжая не радость, а ненависть к себе.
Маврикий сказал матери:
– Отдай, продай, подари… Не хочется мне, мама, даже смотреть на него…
Аппарат снова оказался в сундуке. Ведь подрастает Ириночка. Может быть, пригодится ей.
Матери казалось, что выросший сын будет дальше от нее, а он стал ближе. Только очень странно было чувствовать, что у него усы.
Начались встречи. Как всегда в жизни Маврикия, случалось то, чего не хотелось. Попадались на глаза те, с кем можно бы и не видеться.
Встретился Модестик. Тот самый сын ветеринарного Врача, который никуда, по совету папочки, до поры до времени не примыкал. А теперь примкнул. Вступил в комсомол. Потому что уже все ясно. Советская власть не только удержится, но и будет жить. Ее признают одна за другой державы. Как же не признать Модестику и его папе? И войн не предвидится. Интервенция провалилась. А состоя в комсомоле, легче поступить учиться. Хотя и не сын рабочего и не сын крестьянина, но член РКСМ. Одно другого стоит.
Модестик стоял на перекрестке, видимо кого-то поджидая или просто так – не встретится ли кто? На Модестике была синяя сатиновая блуза без пояса. На голове – кепка. И вообще вид у Модестика был довольно пролетарский.
Завидев Маврикия, он крикнул:
– Здорово! Нашелся, значит. Я знал, что приедешь… Ничего, не робей. Конечно, жаль, что ты сбивался с пути.
В ответ на это Маврикий посмотрел на Модестика и, будто не узнавая или видя его впервые, прошел мимо.
Они разошлись, понимая, что больше встречаться им незачем. Маврикий не прошел и двух кварталов, как повстречался второй, ненавистнейший из ненавистнейших. Как будто кто-то нарочно подослал его навстречу. Это был Сухариков.
Он теперь, отрастив длинные волосы, еще больше походил на рано состарившуюся девку. Длинные волосы и рубаху на манер толстовки носил он потому, что принадлежал к людям искусства. Он руководил хоровым кружком в клубе металлистов.
Увидев Маврикия, Сухариков и в эту, третью встречу заметно перетрусил, а потом, после каких-то первых «нащупывающих слов», понял, что камня за пазухой Толлин против него не носит, стал лепетать нечто примиряющее:
– Что сделаешь, мы с тобой ошибались…
Сухариков вовсе не собирался этими словами взбесить Толлина.
– Мы? Когда ты говоришь «мы», то в это местоимение множественного числа не включай меня. Ты и я ошибались по-разному. Запомни это раз и навсегда. Ты и я – разные местоимения единственного числа. Иди. А то, не ровен час, от тебя опять будет попахивать…
Сухариков быстренько свернул за угол, поняв, что ему лучше всего руководить хоровым кружком где-то в другом городе.
III
Предстояла встреча с Ильюшей Киршбаумом и Санчиком Денисовым. К ним Маврикий и шел. Они назначили встречу там, где на лужке был когда-то пароход и где теперь стояла беседка, увитая плющом.
Маврикий очень боялся, что друзья начнут жалеть его или, хуже того, вызовутся в покровители, защитники. А ему не нужно никаких защит. Хватит. Да и много ли знают они о нем?
Когда Маврикий пришел в беседку, они уже были там. Обнялись сразу трое. И первым заговорил Иль:
– Как бы мы ни начали разговор, Мавр, куда бы ни повернули его, все равно скажем не то, поэтому лучше сядем и помолчим и поглядим друг на друга.
И они принялись молчать и разглядывать один другого после такой долгой разлуки. Ильюша брил уже не только усы, но и бороду. У Санчика едва пробивался пушок на верхней губе. И тот и другой были также в сапогах и в гимнастерках. Помолчав, Маврикий предложил:
– Говори, Иль. Я не обижусь.
– А мне нечем и не за что обидеть тебя. Мавр. Клянусь самым дорогим. И когда я думал о тебе, особенно в этом году, то я пришел к убеждению, что и я мог бы оказаться таким же обманутым, как и ты.
– И я мог бы, – сказал Санчик.
– Ребята! Вы щадите меня?
– Что ты. Мавр? Мы ищем у тебя прощения за то, что не разуверили тогда тебя… Но что мы могли, если более сильные люди разводили руками. Да зачем об этом… Об этом по крайней мере не надо говорить лет пять… Сейчас пойдем к нам. Тебя очень хотят видеть отец и мать.
– А Фанечка?
– Она неделю тому назад вышла замуж и уехала в Кронштадт.
– За…
– Ты угадал! За! За кого же еще?.. Какой она стала красивой. Про сестру так не говорят. Но есть же объективное измерение…
– А как Лера? Она еще не…
– Не вышла. Я видел ее, когда провожал Фаню. Лера несколько раз спрашивала, когда ты наконец приедешь. Она очень хочет видеть тебя.
– Спасибо, Иль. Я тоже хотел бы увидеть ее.
Разговаривая, молодые люди дошли до медведя. Он по-прежнему шел по своему гранитному постаменту и нес на себе якорь. Старинный четырехлапый якорь.
Знакомый чугунный зверь очень развеселил Маврикия.
– Вы знаете, ребята, – сказал он, – теперь наш горбатый медведь никого и ничего не олицетворяет. Нужно со дна пруда достать старую корону и установить ее у него на спине вместо этого дурацкого якоря. К памятникам старины мы, ребята, должны относиться с уважением.
– Я согласен с тобой, Мавр. Как хорошо, что мы ее утопили тогда и она сохранилась. Ее никто не переплавил, не перековал.
И Санчику понравилась затея восстановить медведя в прежнем виде.
– Ведь ему больше чем двести лет. Только смыть надо краску и оставить его таким, как был.
Порешив с медведем, три друга шли дальше через плотину в Замильвье. Киршбаумы жили в заводском доме. Григорий Савельевич был по-прежнему коммерческим директором завода. Анна Семеновна заведовала типографией, некогда принадлежавшей Халдееву, расширенной теперь до неузнаваемости.
Что-то скажет Григорий Савельич? Впрочем, что бы ни сказал он, у него особые права. Он не чужой дядька. Маврик у него сиживал и на коленях.
Киршбаумы встретили Маврикия, как самого близкого и родного человека… А первой выбежала Васильевна-Кумыниха:
– Горюшко ты наше… Родименькое, – обнимала старуха Маврикия. – Слава тебе господи, пресвятая богородица, жив, здоров и губа колючая.
В столовой стол накрытый для пельменей. Это сразу видит опытный взгляд всякого мильвенца. Набор уксусов, набор перцев, горчиц (сладкая и злая), сметана и все прочее. Это же сюрприз. Любимейшее блюдо гостя.
На пельмени пришел Артемий Гаврилович Кулемин. Будто случайно. Так же неожиданно явился и старик Лосев. Ни Григорий Савельевич, ни Анна Семеновна не касались «острых углов».
Не касался их и Артемий Гаврилович Кулемин.
– Хоть бы вы что-то сказали обо мне, – попросил Маврикий Кулемина.
А он на это совсем просто сказал:
– Да мы с тобой не в бухгалтерии, чтобы дебеты-кредиты, активы-пассивы выводить. И не в гимназии, чтобы отметки ставить.
– Так что же, Артемий Гаврилович, – слегка иронизируя, спросил Маврикий, – я и должен жить не оцененный?
Кулемин на это ответил:
– Люди оценят. Твоя жизнь у всех на виду началась. На виду она и продолжится… Не бойся. Всякое лыко в своей строке будет. Самое главное, что ты жив. А еще главнее, что начал понимать, откуда солнышко восходит и куда реки текут. А все остальное поймется и образуется.
– В-во! – крикнул Терентий Николаевич Лосев. – Это самое главное. А Маврушу – я со дня рождения знаю. Н-ну, подымайте… За то, что мы живы!
Васильевна принесла очередное варево пельменей на большом блюде и объявила:
– Все берите поровну. В этом вареве есть счастливый пельмень.
– Если счастливый достанется Маврикию, он обязательно скажет, что это было организовано.
– И непременно скажу, Ильюша, – ответил Маврик и тут же обнаружил непротыкаемый вилкой счастливый пельмень, начиненный тестом. – Счастливый! Как это понимать?..
IV
Постепенно наступала такая нужная, такая долгожданная ясность. Пусть не во всем, но во многом. Коварная мнительность еще давала себя знать, но приехал Валерий Всеволодович и рассеял все окончательно. Он снова привез сюда на лето сына. Узнав о возвращении Маврикия, нашел его, появившись в доме Тюриных, отданном теперь детям. Им заведовала мать Маврикия. Она с дочерью и жила во флигеле при доме.
Заросший парк постепенно приводился в порядок. Любовь Матвеевна входила во вкус работы и теперь тоже, забыв кое о чем, поучала сына:
– Коммунистическое воспитание детей с самого раннего возраста заключается и в бережном отношении к цветам, кустам и деревьям…
Ну все, положительно все, просвещенные и передовые… Как хочется расхохотаться в лицо милой мамочке. Нельзя. Пусть думает, что и она устанавливала Советскую власть. Хотя в последние два года это так и есть. Мама неузнаваемо изменилась.
Вчера весь вечер Валерий Всеволодович думал о Толлине. Да и сегодня утром он был занят мыслями о его возвращении. Валерий Всеволодович всегда верил и говорил, что в человеке в конце концов побеждает разумное. И если человек честен, внутренне правдив, нравственно чист, если человек желает добра другим людям – он неизбежно придет к Ленину. К ленинскому учению. К коммунизму. И как бы ни заблуждался он, как бы он ни плутал и как бы ни ошибался, он станет на единственно верный путь научного коммунизма. И это относится не только к Маврикию и его сверстникам, но и к зрелым и даже пожилым людям. Например, к благороднейшему человеку, его отцу, к генералу Тихомирову. К открытому и превосходному человеку инженеру Гоголеву.
Стройная и назидательная речь готовилась сказаться, да не сказалась при встрече с Маврикием. Все уместилось в одну фразу:
– Иначе и не могло быть, Барклай!
– Здравствуйте и простите меня, Валерий Всеволодович, – сказал Маврикий, бросившись навстречу Тихомирову. – Я вел себя так вызывающе и самоуверенно. И этим сделал вам больно.
– И в то же время ты спас мне жизнь. И не одному мне. Я ничего не склонен преуменьшать, приглушать в педагогических, тактических или каких-то других воспитательных целях. Я давно ждал случая лично поблагодарить тебя, Мавриссимо.
И он обнял Маврикия.
– Будучи дворянином по рождению, я всегда делал попытки стать джентльменом, – шутил Валерий Всеволодович, вручая Маврикию продолговатый сверток. – Имею честь презентовать вам нечто загадочное.
Вскоре «нечто загадочное» оказалось охотничьим ружьем. Ружье, ружейные принадлежности, патроны и собачий ошейник были уложены в компактный футляр.
– Вы знаете, Валерий Всеволодович, я так мечтал, я так хотел… Большое вам спасибо. Я так рад.
– А я вдвойне. И за тебя и за себя. Почему же вы, сударь, не появляетесь у нас? Наши дамы хотят вас видеть.
– Я непременно приду к вам, как только приду в себя.
– А что вам, Маврицио-Мавренти, мешает это сделать?
– Прошлое, Валерий Всеволодович. Помните наш разговор на лодке, на пруду?.. И другие разговоры…
– Помню. Ну и что?
– Как что? Это же возмутительные, ужасные разговоры.
– Несомненно. Но если теперь ты так оцениваешь их, то стоит ли думать о них? Конечно, – сказал, раздумывая, Валерий Всеволодович, – чтобы двигаться дальше, человек время от времени должен оглядываться в прожитое. Но если человек будет смотреть только назад, как он пойдет вперед?.. А ведь тебе, де Толлино, как никому другому, нужно двигаться дальше и дальше, – уже совсем серьезно и, кажется, строго стал говорить Валерий Всеволодович. – Тебе немало дано, и от тебя вправе люди многого ожидать.
Лицо Маврикия преобразилось. Засветились глаза. Зазвенел голос.
– Милый и дорогой Валерий Всеволодович, вы нашли сегодня очень нужные мне слова, которые так долго я искал. Хотите стакан сметаны с сахарным песком? Не стесняйтесь, у нас ее много.
– С величайшим удовольствием, – ответил Валерий Всеволодович. – Я безумно люблю сметану с сахарным песком.
– И я…
Валерию Всеволодовичу стоило немалых усилий сохранить серьезное выражение лица.
V
Самым дорогим человеком для Маврикия стал теперь Валерий Всеволодович. На другой же день Толлин отправился к Тихомировым. Невольно вспомнился первый визит в этот дом.
Гостиная была все той же. И все было так же. Только бесконечно близкий Всеволод Владимирович уже не сидел за столом, а смотрел на вошедшего со стены, в резной темной раме, украшенной бессмертниками. Он не выглядел только портретом. Поэтому Маврикий неслышно сказал ему:
– Здравствуйте, Всеволод Владимирович.
Послышался голос Леры:
– Кажется, пришел наконец зазнавшийся Маврикий Андреевич…
На это последовал ответ:
– Зазнавшегося Маврикия Андреевича здесь нет. А покорный и всегда верный своей королеве паж наносит ей на этот раз пеший визит…
– Долго же собирался паж… Столько дней он заставил ждать ее величество, – говорила, входя, Лера, а войдя, она всплеснула руками. – Вырос! Наконец-то! А ну, станем спинами.
И они стали спинами друг к другу. Лера положила руку на головы ладонью вниз и обрадованно сказала:
– Выше! Честное слово, выше! Почти на сантиметр.
– И то хорошо. Лишь бы не ниже.
Они откровенно рассматривали друг друга. Для Маврикия Лера всегда была самой красивой, и он, всегда помня ее, как-то не допускал, что она может стать еще красивее. А она стала.
Вошла бабушка. Было спрошено и отвечено все необходимое. А потом бабушка сказала:
– Такой чудесный день…
Лера и Маврикий, не сговариваясь, вышли на улицу. Как только они очутились на широком тракте, Маврикий сказал:
– Лера, я всегда восхищался тобой и никогда не думал, что ты можешь быть красивее самой себя.
– Ах, как жаль, что ты сказал это мне. Теперь уже невозможно восхищаться вслух, говорить, каким красавцем стал ты, потому что я буду походить на ту самую кукушку, которая хвалит некоего петуха…
Маврикий предложил отправиться за город. И они пошли через всю Мильву на виду у всех.
Того и другого знали на каждой улице. Языки, любящие опережать события, уже назвали их женихом и невестой. К этому находилось немало доводов из прошлого. В Мильве все у всех на глазах.
Молва была права только отчасти.
– Маврик, – ласково начала Лера, – родной мой, за время разлуки ты стал еще ближе всем нам, а для меня даже ближе моих братьев. Твое отношение ко мне так дорого, что я чувствую себя обязанной говорить тебе все. Скажи, Мавруша, ты представляешь меня твоей женой?
– Нет, Лера, – ответил он.
– Почему? Разве ты разлюбил меня?
– Нет, я не разлюблю тебя, наверно, никогда.
– Так почему же ты не представляешь, мой мальчик, меня твоей женой?
– Потому что я не представляю себя твоим мужем.
– Как же это?
– Не знаю, Лера. Ты такая уже… волшебная. А я еще почти что не брился.
– Бог мой! Да ты вовсе не моложе меня. Когда ты только успел перерасти меня?
– Ну зачем же ты так? Я могу поверить, Валерия. Со мной уже больше нельзя безнаказанно шутить.
– И со мной тоже, Мавруша. Мне ведь двадцать второй…
– Ты любишь Пламенева, Лера?
– Да, Маврикий.
– Когда ты выйдешь за него замуж?
– После того, как ты посоветуешь мне это сделать.
– Не надо смеяться надо мной, Лера. Я этого не заслужил.
– Тогда проверь, смеюсь ли я.
– А что, если я не посоветую?
– Так и будет. Ты просто недостаточно хорошо знаешь меня.
– Зато ты, Лера, очень хорошо знаешь меня. И знаешь, что я могу посоветовать тебе только лучшее для тебя.
Они незаметно дошли до памятника борцам за Революцию. На этом месте жгли белые вырытых из братской могилы. Здесь их пепел. Здесь и пепел Сонечки Краснобаевой.
Маврикий поклонился памятнику.
– Ты знаешь, Лера, Сонечке Краснобаевой так хотелось, чтобы ты вышла замуж за Волю Пламенева…
– Я знаю об этом…
– Пусть ее желание сбудется. Она говорила, что Воля Пламенев будет очень хорошим и верным мужем. Я так же думаю, Валерия. Только ты не приглашай меня на свою свадьбу. Мне все-таки не будет сладко, когда вам будут кричать «горько-горько»…
VI
Три друга. Иль, Мавр и Александр, стали снова неразлучной тройкой. И особенно сблизились они после поступления Толлина на завод. Григорий Савельевич посоветовал Маврикию работать в цехе, имеющем к нему некоторое отношение. Маврикия определили на тяжелый пресс в цех запасных частей для уборочных машин. Сначала он постоял подручным, а вскоре его допустили к самостоятельной работе, которая хотя была и несложной, но требовала немало сноровки.
Недалеко то время, когда цех отпочкуется от старого завода и станет новым заводом уборочных машин.
В заводе возникли курсы, названные для краткости двумя буквами «ЭЭ», что значит – «экзамены экстерном». На курсы поступил и Маврикий. Хотя и не так легко после рабочего дня садиться за парту. Но…
– Надо же, – сказал Иль, – нам с тобой закончить среднее образование, а Санчику подготовиться к поступлению на рабфак.
И друзья начали учиться.
Близился день приема Маврикия в комсомол. Какая уйма переживаний, страхов и сомнений. Как он готовился, сколько перечитал! Знал чуть не наизусть весь устав. Волновались тетка, и мать, и уже подросшая сестренка Ириша.
Ильюша Киршбаум хлопотал о торжественном приеме своего друга в зале заседаний Дворца молодежи. Ильюша доказывал, что прием в комсомол Толлина может стать поучительным событием для многих юношей и девушек.
Кроме этого, Ильюше хотелось на большом собрании выяснить все и очистить своего друга от всего наносного, от оскорбительных слушков и подленьких, похожих на правду кривотолков. Такие «правоверные», как Модестик, отсидевшиеся дома в грозные годы, бросали тень на Маврикия, завидуя ему. Завидуя потому, что другие, особенно девчонки, впадали в противоположную крайность, рассказывая о невероятных подвигах Толлина. Оказывается, Маврикий в глухой степи на быстроногом, чуть ли не на огнедышащем коне догнал бандита Вахтерова, набросил на него аркан и связанным доставил в город Омск.
И здесь хотелось внести ясность и все поставить на место.
– Ничего не нужно преувеличивать, но зачем же преуменьшать? – говорил Ильюша Киршбаум в городском комитете комсомола. – Какое волнующее впечатление произведет на всех, когда он будет рассказывать свою биографию, начиная со знакомства с подпольщиком Иваном Макаровичем Бархатовым. А потом, понимаете, избиение его в школе законоучителем за рассказ Льва Толстого. И если он что-то забудет рассказать, я и Санчик Денисов добавим это в прениях, – волновался Ильюша, и его волнение передавалось членам комитета.
– Ты прав, Кирш, его именно так и нужно принимать, – подтверждал секретарь городского комитета Кошечкин, участник молодежного подполья, скрывавшийся в Каменных Сотах. – Пусть он расскажет об Октябрьских днях в Петрограде, о том, как слышал Ленина…
– А до этого о том, как его ранили во время июльской демонстрации, – подогревал воображение членов комитета Киршбаум. – А потом, понимаете, бац! Появление в Мильве Вахтерова. Колебания… Симпатии к эсерам… О них, правда, нужно рассказать мягче, чтобы не бросать на него тень…
– Зачем же. Иль, мягче? – возразил Кошечкин. – Лучше потверже рассказать о его вихляниях, о том, как вступил в их бандитский отряд ОВС.
– Миша, он же не вступал. Зачем ты повторяешь чужую чепуху? Его же не приняли, как неспособного поднять винтовку, – восстанавливает Киршбаум истину.
– Но повязку-то он носил? Носил. С Вахтеровым встречался? Встречался, – спорит и волнуется Кошечкин, представляя, как это все будет. – И в то же самое время контакт с нашим подпольем, выполнение нашего поручения. Разве это не интересно для ребят, которые будут слушать? А потом взрыв стены камер. О взрыве могу рассказать я. Потому что мы с Иваном Макаровичем были тогда поблизости. И видели… А потом его бегство за Каму. Встреча с Сухариковым… Появление переодетым в Мильве… Как в кино!.. А не перенести ли нам прием Толлина, – неожиданно предлагает Кошечкин, – в рабочий клуб? Там можно тысяч до двух собрать ребят.
– А дадут? – сомневается Ильюша.
– Почему же не дадут? Это же политическое мероприятие, – говорит увлеченно Кошечкин. – Надо только рассказать обстоятельно Артемию Гавриловичу Кулемину о нашей идее. И точка.
Артемию Гавриловичу было рассказано более чем обстоятельно и представлено во всех красочных подробностях, вплоть до показа на экране документальных снимков. Кулемин на это сказал:
– Прием в комсомол не может быть спектаклем, хотя бы и поучительным. Это первое. Затем второе. Принимаемый в комсомол Толлин по стечению обстоятельств, а не по каким-то другим причинам оказывался в изломе событий и, не предполагая того, становился, а чаще выглядел героем. Слава излишне, а иногда незаслуженно баловала его. И вместо того чтобы дать парню устояться, войти в нормальное русло жизни, вы хотите публично убеждать его, что он не как все, а особенный, выдающийся, знаменитый. Зачем?
– Но ведь он же на самом деле не как все, – осторожно попробовал возразить Кошечкин.
– В какой-то мере я согласен с тобой… Но зачем обращать на это внимание и портить хорошего и в общем-то не испорченного славой юношу. Короче говоря, он будет вступать в комсомол, как все рабочие ребята, у себя в цехе.
– Это указание, Артемий Гаврилович? – запальчиво спросил Ильюша.
– Это мнение городского комитета партии, комсомолец Киршбаум. Ясно?
– Ясно.
– И еще для большей ясности. Как вы думаете, легко ли будет Толлину рассказывать о крутых поворотах жизни, ворошить то, в чем он не был повинен? Снова сгущенно в течение часа-двух переживать и без того густые трудностями годы. Неужели вам не жаль терзать своего такого добросердечного товарища? Да и одного ли его? И вместо незабываемого праздничного дня в его жизни, который должен навсегда запечатлеться радостным днем, устраивать зрелище…
Далее убеждать Кошечкина и Киршбаума не понадобилось. Через несколько дней на цеховом собрании комсомольской ячейки Толлина при одном воздержавшемся было решено принять в ряды Российского Коммунистического Союза Молодежи. День был волнующим, но счастливым и незабываемым, как и телеграмма из Москвы от Ивана Макаровича, которую прочитала тетя Катя:
– «Поздравляю тебя с первым днем твоей новой большой жизни».
И новая большая жизнь началась…