Текст книги "Горбатый медведь. Книга 2"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
Виновниками убийства называли неизвестных, скрывающихся в лесах, в отрядах юных мстителей. На груди Вишневецкого был положен придавленный камнем лист, на котором печатными буквами угольным карандашом было написано: «ЗА НАШУ СОНЮ КРАСНОБАЕВУ».
Все совершенно логично: смерть за смерть. Кто найдет теперь убийц? Но следователь, которому было поручено написать заключение, придерживался другого мнения. Он считал, что в мире нет и не может быть преступления, которое нельзя раскрыть.
Так он и сказал во время беседы с Аверкием Трофимовичем Мерцаевым. А не побеседовать с ним он не мог. Было известно, что Юрий Вишневецкий уехал с ним на охоту, обновлять подаренное им ружье.
Аверкий Трофимович, разумеется, не отрицал этого. Да и зачем ему было отрицать, коли он на самом деле подарил ему, как близкому другу погибшего сына, бельгийское ружье, фигурировавшее теперь как улика.
Беседуя с Мерцаевым, запивая отличную семгу чудеснейшей смесью спирта, ландышевых и валерьяновых капель, следователь, «охмелев», незаметно для себя «проболтался». Он спросил:
– Но как, почтеннейший Аверкий Трофимович, я должен расценивать найденное на той же полянке письмо за подписью «Синяя птица», извещающее вас о некоторых подробностях гибели вашего сына?
Мерцаев, предусмотрев тогда если не все, то многое, не заметил оставшегося на полянке анонимного письма Кукуевой. Какой просчет! Но следователь, кажется, не только пьющ, но и мздоимен. И знаток тайн человеческих душ Мерцаев сказал:
– Сколько вы получаете за эту очень трудную и очень черную работу?
– Ах… И не спрашивайте. Едва свожу концы с концами, любезнейший Аверкий Трофимович.
Тогда Аверкий Трофимович, не долго думая, предложил следователю продать найденное письмо, которое может вызвать кривотолки. И следователь, поупиравшись для приличия, согласился.
На другой день Мерцаев получил письмо и вручил деньги. Мерцаев не знал, что с письма была снята фотографическая копия, а вручение денег запротоколировано понятыми. Для следователя, получившего взятку, было совершенно ясно, кто убил сына пристава.
Дело об убийстве вольноопределяющегося Юрия Ростиславовича Вишневецкого передали военно-полевому суду. Там Мерцаев был приговорен к расстрелу.
Маврикий с бабушкой Дарьей последний раз прошли мимо краснобаевского дома. На нем уже не было мемориальной доски. Они прошли мимо политехнического училища, на котором процветающий живописец-вывесочник установил старую вывеску гимназии и сменил жестянку с названием улицы.
Прощай, улица Сонечки Краснобаевой! Прощайте, дома! Может быть, навсегда.
Пыля, они пошли дальше. Нужно было проститься и со второй улицей, с которой тоже так много связано. Вот она, улица. Вот он, тихомировский дом. И как в самой плохо сочиненной пьесе, опять появляется она.
Ему хочется окликнуть Леру, но боязнь… Не боязнь, а стыд быть узнанным в этом оскорбительном для юноши виде остановил его.
«Пусть проходит мимо. Мимо – в прямом и в переносном смысле этого слова», – сказал он самому себе, уходя от Леры тоже в прямом и в переносном смысле…
I
Занимая крохотную комнатушку в Кривоарбатском переулке, Екатерина Матвеевна не собиралась основываться в Москве. Иван Макарович снова был послан в опасное дело. В тыл деникинской армии. Екатерину Матвеевну не покидали мысли о неизбежной поимке и гибели мужа. Но изменить течение его жизни, предотвратить поимку и гибель не может никто. И даже сам Владимир Ильич, дорожа Прохоровым, не может запретить ему бороться и побеждать теми способами, которые ему наиболее удаются.
Работая руководительницей курсов кройки и шитья, Екатерина Матвеевна, кажется, нашла себя. Ее любили ученицы, любила и она их. Школа помогала ей забываться и гнать от себя черные мысли.
Видясь изредка с Матушкиной, она знала о положении на Восточном фронте. И, услышав об эвакуации Мильвы, она не могла не вернуться туда вслед за армией.
Маврик должен быть найден. Это ее святая обязанность. Не бывает дня, чтобы она не думала о нем.
И Маврик, думая о своей тетке, зная, как она тоскует по нем, оставил в Мильве несколько писем. Послал их на ее старую квартиру, через Кумыниных, через Тихомировых, написав всего лишь одно слово: «Жив». Она поймет. Ей не надо объяснять. Для нее достаточно одного, только одного слова.
Маврикий оставил и в Дымовке несколько писем для тети Кати. Василий Адрианович пошлет эти письма, когда в Дымовку придут красные. А они, судя по всему, придут. Через Дымовку поползли обозы беженцев. Торговцы. Заводское начальство. Духовенство. Белогвардейские семьи.
Мать и сестра были уже в Тюмени. Он дал слово матери приехать туда. Она убедила и запугала его, что красные не простят ему его беготни по улице с берданкой, хотя к ней не было у него ни одного патрона, хотя он и не был принят в МРГ, но на его руке была повязка ОВС. Он был знаком с самим Геннадием Павловичем Вахтеровым. У него отец офицер. Пусть военный чиновник. Кто будет разбираться в этом.
Мнительный Маврикий, веря материнской боязни за сына, сам придумывал себе вины и преступления, каких не предъявил бы ему никто.
И как только в Дымовке стало известно, что Мильву сдали красным, Маврикий уехал в Тюмень по железной дороге, оставаясь в кукуевской избе фотографическими карточками, а в Дунечкином сердечке живым, вечным, неувядаемым.
И белые и красные оставляли Мильву без боя. И на этот раз колчаковцы отходили без боя, оставляя кровавые следы, громя и убивая попадавших под их пьяную руку.
Походя они убили на улице Тишеньку Дударина. Не пророчествуй неположенное. Прирезали отца Петра. Не мешай в одном корыте религию и социализм. Покончили с Всеволодом Владимировичем, не пожелавшим эвакуироваться.
Последние слова истекающего кровью Всеволода Владимировича были обращены к портрету сына:
– Валерий, я с тобой…
Одним из последних покидал Мильву Сидор Непрелов. Он еще надеялся на чудо, еще верил, что бог услышит его молитвы, а бог не услышал, и он стал жечь поля. Они были слишком зелены и сочны. Не горели. Сидор выл, глядя на затухающий огонь. А из огня смеялся и звал к себе агроном Шадрин, появлявшийся теперь в каждом огне, поэтому ставший привычным привидением.
Сидор Петрович велел запрячь всех лошадей, уложил на телеги все, что можно было уложить, и, взяв с собой обоих сыновей, приказал остающимся женщинам не выть, тронулся в дальнюю последнюю дорогу навстречу смерти, которая могла бы еще помедлить и не приходить на пятом, едва начавшемся десятке его жизни.
И потекли на Восток в одном обозе разные люди, гонимые общей судьбой. И гробовщик Судьбин, и удачливый вывесочник-живописец, фамилию которого никто не помнил. На пяти телегах тронулись Шишигины, покинув свой электротеатр «Прогресс».
Чураков, Комаров и отец протоиерей Калужников образовали особую экипажную корпорацию и отправку багажа в крытых фургонах.
Назовешь разве всех мильвенских беженцев, которым и не нужно было уезжать, но об этом они узнают, только вернувшись чуть ли не в чем мать родила.
Прощай, Мильва…
Молчите, струны моей гитары,
А я беженка из-под Самары…
А шарабан мой… Мой шарабан…
II
На окраине зеленой улочки Тюмени Любовь Матвеевна нашла недорогое и тихое пристанище. Маврикий никогда не думал, что мать так нежно будет любить его и сестра Ириша окажется такой близкой. Разные отцы, а мать-то ведь одна. А этим, оказывается, определяется все остальное.
Никогда, сколько помнит себя Маврикий, не жилось ему с матерью так уютно и так тепло. Даже незнакомая Тюмень стала милым, близким и чуть ли не родным городом.
Может быть, он, истосковавшись и настрадавшись, теперь радовался свободе и возможности безбоязненно появляться на улицах в своей одежде. Здесь не встретишь опасных знакомых. А может быть, слух о закамском романе отчима с Музой Шишигиной приблизил теперь мать к сыну.
В прежние годы, когда шла война с Германией, редкий день мать не вспоминала отчима, а теперь о нем говорили, только когда приходили письма. Письма отчима были осторожные, иносказательные, читать их надо было неторопливо и в каждом слове искать тайное значение. Например, в одном из писем он со слов знакомого офицера восторгался городом Тобольском. И рыбы-то там много, и свинины хоть отбавляй, и квартиры дешевые, и никакой железной дороги. Спокойнейший городок.
Мать и сын, читая похвалы Тобольску, понимали, что Тюмень вовсе не такой уж надежный город. Но пока Красная Армия была все же далеко, хотя слухи о ней опережали ее. Пугали дивизией Азина. Азина рисовали в самых невероятных видах. Он чуть не собственноручно резал младенцев, потому что без крови не мог прожить и дня.
– Попадись ты, Мавруша, такому Азину, он не станет выяснять, кто ты и что ты. Трах, и нет тебя, мое солнышко.
Эти рассказы чем-то напоминали лубочную картину Страшного суда, на котором людей наказывали подвешиванием за языки, сидением на раскаленных углях, вечным кипением в смоле и подвергали другим до того страшным пыткам, что становилось не страшно, а смешно.
Маврикий хотя и не очень верил рассказам об Азине, но кое-что считал правдой. Когда же стали говорить нечто подобное о другом красном атамане, Пашке Кулемине, Маврикий не мог допустить, что ему ежедневно приводят «на потаргание и смерть» самых красивых девушек и женщин тех сел и городов, которые он занял.
Слышать ложь о Павлике Кулемине, добрейшем человеке, нежнейшем муже Женечки Денисовой, Маврику было невыносимо. Он чувствовал, что его заставляют быть как бы соучастником этой оскорбительной лжи. Прямота и честность требовали протеста, отпора. Но разве он мог защитить его?
Разговоры об Азине, Кулемине, появление в Тюмени беженцев омрачали считанные летние недели купания, ловли рыбы в знакомой Туре, пришедшей сюда из далекого Верхотурья теплой, широкой и судоходной рекой. Никогда и нигде не видал Маврикий таких крупных и жирных ершей. Говорят, что они будто бы сюда в Туру приходят из моря через Обь, Иртыш и Тобол метать икру. Наверно, врут. Рыбаки, как и охотники, любят присочинить.
Половину времени Маврикий проводил на реке. Его неразлучным товарищем стал Виктор Гоголев. Они были дружны и в Мильве, а встретясь тут, они будто заново открыли и полюбили один другого. Сначала Маврикий был напуган, увидев мильвенского товарища. А потом все обошлось.
Вера Петровна – мать Виктора Гоголева – в разговоре с Любовью Матвеевной сказала, что ее сын еще за Камой раскусил и возненавидел вахтеровский туман и под предлогом частых головокружений отказался служить в полевой почте.
При встрече с Маврикием прямой и откровенный Виктор Гоголев сказал:
– А я теперь не за тех и не за этих, а других нет. Значит, я сам по себе. Один.
Кажется, сам по себе и один теперь был и Маврикий. Но зачем делиться этим с Виктором? Жизнь учила Маврика быть осторожным.
О взрыве стены дома бывший гимназист Виктор даже не намекал, хотя он и не мог не знать об этом. Может быть, внутренний такт не позволял ему вторгаться в чужие тайны.
Рассказывая о своих взглядах, Виктор повторял мысли Маврикия и, к его удивлению, прочитал строки из хрестоматийного стихотворения, которые тоже были как бы кратко выраженной политической программой. Он вдохновенно прочитал:
О! как бы счастлив был свет этот старый,
Да люди друг друга понять не хотят.
Сосед к соседу не придет и не скажет,
Мы братья – дай руку мне, брат…
Пусть эти строки не филигранны, как пушкинские, но в них сказано все исключающее войны, убийства, раздоры… Если бы красные и белые признали это стихотворение законом для всех людей, тогда пришел бы конец раздорам. Конец бесконечным кровопролитным наступлениям, отступлениям. Конец войне.
Виктор, кажется, повторяет слышанное им от отца. Если Виктор действительно такой, каким его теперь видит Маврикий, то ближе и лучше товарища по духу, взглядам, нравственным достоинствам, наверно, и нет на свете.
Ильюша и Санчик были когда-то самыми близкими, но это другая близость. Теперь Маврикий едва ли увидится с ними. Да и незачем им видеться. Спорить? О чем? Ради чего? Разве их можно переубедить? Конечно, нельзя их вычеркнуть из сердца. Их нужно любить за те детские годы, когда их ничто не разделяло. А теперь их, может быть, даже нужно бояться.
В это время Илья Киршбаум и Александр Денисов, сменив своих кляч на хороших коней, отбитых у колчаковцев, покидали освобожденную Пермь, где догорали подожженные белыми пароходы.
Кавалерийский эскадрон, в котором Ильюша и Санчик были испытанными в боях помощниками командира, продвигался теперь почти без боев за стремительно отступающими колчаковцами. Иногда эскадрону приходилось делать марши по тридцати и сорока верст в сутки.
За две недели они прошли от Перми до Екатеринбурга, войдя в него вместе с частями прославленной Двадцать восьмой дивизии Владимира Азина.
Денисов и Киршбаум надеялись, что в каком-то селе, в каком-то освобожденном городе они встретят своего друга Толлина и, встретив, постараются изо всех сил внушить ему, как ошибается он, повторяя давно известные и развенчанные Владимиром Ильичом Лениным заблуждения.
О Толлине много говорилось после освобождения Мильвы, куда вернулись почти все отступившие этой весной. Екатерина Матвеевна получила письма от племянника и советовалась с обоими Кулемиными, с Григорием Савельичем Киршбаумом, и все они, вместе и порознь, говорили примерно одно и то же: был бы он жив, а остальное образуется само собой.
В этих словах Екатерина Матвеевна видела желание утешить ее, а не подсказать ей, что нужно делать. Она знала теперь, что ничего и никогда не образуется само собой. И она должна принимать все меры, чтобы напасть на след Маврика. И стоит ей хотя бы примерно узнать, где он, она разыщет его и сумеет найти сильнейшие из всех сильных слов и вернуть его к Ивану Макаровичу. И это в ее силах.
Только бы напасть ей на след Мавруши…
III
А след Маврика еще вчера исчез за кормой пристанской лодки, на которой он и Виктор отплыли по древнему уш-куйному пути Ермака Тимофеевича. Отплыл он не из любви к путешествиям, хотя и это сыграло какую-то роль, но главной причиной были все те же два брата Непреловы.
Герасим Петрович на этот раз без обиняков телеграфировал из Ирбита:
«На той неделе приедет Сидор и ты должна будешь на его лошадях переехать Тобольск. Герасим».
Маврикию никак не хотелось встречаться с Сидором Петровичем, Любовь Матвеевна находила, что эти опасения не лишены оснований. Задумались мать и сын. Размышлять им пришлось недолго. Пришел Виктор Гоголев и сказал, что и они перебираются в Тобольск со знакомыми отца. Но у знакомых в повозке одно свободное место, и они могут взять только мать, поэтому он решил найти попутчика и отправиться туда на лодке.
Любовь Матвеевна опередила сына:
– Зачем же, Витюша, искать попутчика, когда он перед вами.
– Да, Виктор, да. Нам тоже велят эвакуироваться в Тобольск. Какое счастье!
Сборы начались немедленно. Молодые люди подсчитали, что по реке до Тобольска значительно дальше, но плыть им вниз по течению. И если они не захотят грести, все равно течение понесет со скоростью не менее трех верст в час.
Условились о связи. Способ нашелся простой и старый. Везде есть почта. На всякой почте можно сдать письмо до востребования. Оставалось купить и оборудовать лодку. Пошли на реку. Начали с пристани. Подвыпивший водолив сказал:
– Приходите вечерком, потолкуем. Не позабудьте захватить на пару бутылок живой воды.
Пришли вечером. Водолив мигнул и пригласил следовать за ним.
Выйдя вниз по реке за черту города, водолив указал на большую лодку с деревянными дугами для брезентовой или берестяной крыши.
Маврикий подал деньги.
– Премного благодарен. Все равно теперь она ничья. Вы не возьмете, другие угонят.
Пересчитав деньги, он поблагодарил еще раз. Денег было больше, чем он думал. Когда счастливые обладатели лодки, которую с небольшим преувеличением можно было назвать баркасом, сели в нее, осмотрительный Виктор предложил перепрятать покупку. Они спустились еще ниже по реке. Нашли подобие заливчика, позаросшего кустами, загнали туда лодку. Весла были отнесены в кусты поодаль. Теперь оставалось проститься с матерями, взять приготовленное в дорогу – и в путь, не дожидаясь рассвета.
Матери с легким сердцем расстались с сыновьями. Тура и Тобол были тихими реками.
Когда Тюмень осталась довольно далеко, путешественникам нужно было позаботиться о бересте для укрытия от дождя.
В июле береста с трудом отставала от ствола дерева. Наблюдавший за Виктором и Маврикием старик, убедившись, что их можно не опасаться, вышел из кустов и сказал:
– Зряшное дело это, ребята. У меня надранная береста есть. А у вас чем я поживлюсь?
– Мы заплатим, – предложил Маврикий, оставив «зряшное дело».
Старик добродушно рассмеялся.
– На что мне деньги в лесу! Нет ли жерлиц у вас на большую рыбу?
– Есть, есть. Всякие есть, – сказал обрадованно Виктор, зная, что деньги еще могут очень и очень пригодиться в пути.
– Тогда и не о чем толковать. Вот она, береста-то. Берите, сколько желательно. – Он указал на старый чум. – Не бойтесь, не бойтесь. Мое пристанище. Их у меня многонько по всему берегу наставлено. Где ночь застанет, в том чуме и сплю.
Разговорчивый старик жил в трех верстах вниз по течению Туры, в заброшенном доме, куда в старые годы наезжал его хозяин с господами поохотиться, половить рыбу и попировать.
Рассказывая о себе, старик помог приладить бересту к дугам лодки, боязливо спросил:
– А какая сейчас власть в городе Тюмени?
– Колчака. Адмирала Колчака.
– Ага-га-га-га… – замотал старик головой. – Из магометанов, значит, выбрали. Ну что ж, всякая вера – вера, если она вера.
Когда работа была закончена, Виктор принес дюжину крупных жерлиц.
– Да что ты, сердечный… Куда столько? Разве я похожу на бессовестного?
Он отобрал три жерлицы. Потом соблазнился четвертой. Виктор положил на берег остальные. Старику было стыдно взять столько и жаль потерять такое богатство.
– Тогда, может, хоть морду возьмете в придачу.
Виктор отказался и позвал Маврикия в лодку. Когда лодка была уже на плаву, старик снова спросил:
– А магометан-то этот из белых или из красных?
– Из грязных, – сказал Виктор.
– Ага-га-га, – прошамкал старик и задумался.
Течение на Туре, как и на всех реках, не одинаково. Здесь, в излучине, оно было быстрым. Открылись новые берега. Богатые леса. Малозаселенный край. Не так уж далеко отсюда Тюмень и железная дорога, а кажется, что здесь совсем другая страна, где не все знают, какая теперь власть. Как странно.
А почему странно? Через три дня и наши путешественники не будут знать, какая власть в Тюмени.
Зачем думать об этом? Нужно любоваться бескрайним привольем, радоваться берестяной каюте без единой щелочки, быть благодарным за то, что светит солнце, за то, что воздух чист, за то, что рыба чуть ли не сама заскакивает в лодку.
Вот, Маврикий, и пришло к тебе настоящее речное путешествие. Не беда, что этот «пароход» не дымит, зато он не стоит на месте.
«Ах, тетя Катя, как я помню, как я ценю все, что ты сделала для меня!»
Виктор растянулся на носу и тоже думает о своем. В мыслях он далеко от Туры, где-то на Миссисипи или какой-то далекой другой реке, в стране, о которой он все чаще и чаще размышляет.
Лодка опять пошла медленнее, поворачиваясь то боком, то кормой, то снова носом по течению.
– Я думаю, – говорит, не оборачиваясь, Виктор, – что России больше нет и никогда не будет.
Маврикий не понимает, почему Виктору пришло такое в голову.
– Как может не быть России, когда есть мы? Русские.
Ничего не ответил Виктор и снова уплыл в мыслях за океан.
IV
Много скрипучих телег двигалось по направлению к Тобольску. Двигались и три телеги Сидора Непрелова. «Добро», взятое им, наполовину оказалось смешным грузом. Зачем нужно было в Сибирь везти кадушки для солки огурцов и капусты, куль лаптей, когда здесь ходят только в кожаной обуви? Как могло взбрести в неглупую мужичью голову взять с собой три улья пчел, зашитых в ряднину? А зачем с собой тащить старый ведерный сепаратор?
Алчность была жалка и бесцельна. Он не скоро, но понял, что, теряя ферму, глупо спасать формы для выдавливания фунтовых кружков масла с фирменным названием.
Кое-что ему удалось сбыть за бесценок или отдать за постой, а остальное пришлось бросить.
Теперь он ехал сравнительно налегке. У него нашлось место для матери Виктора – Веры Петровны Гоголевой, очень понравившейся Любови Матвеевне веселостью характера и умением не падать духом в трудные минуты.
Сидор считал Тобольск последним городом, дальше которого отступать не будут. Отсюда после передышки вместе с японской армией Колчак пройдет всю Расею «наскрозь до Дермаии». Так ему говорили не двое, не трое, а множество знающих беженцев из господ и богатых людей.
Двести восемьдесят верст от Тюмени до Тобольска не такое уж большое расстояние, если путник едет на перекладных.
Непреловы ехали на измученных лошадях, прошедших от Мильвы свыше тысячи верст. Дорога с дневками заняла почти десять дней. Плывущие на лодке и ночующие в ней, боясь потерять ее, опередили своих матерей. И если б не сказочные берега Тобола, где можно и теперь охотиться луком и стрелами, где неизвестные, могучие, похожие на тополя деревья образуют в самом прямом смысле волшебные светлые леса, которые манят вглубь и пугают звонким шелестом листьев, которые кажутся вычеканенными из какого-то темно-зеленого металла, то дорога была бы короче.
Не побывать в таком лесу невозможно. Невозможно также не причалить к чистой, по-особому выглядящей татарской деревне с деревянной мечетью, с обычаями и традициями, которые сохранились с времен Кучума и Маметкула. Здесь закрывают платком лицо молодые женщины, не говорят с мужчинами, не потому что они не знают русского языка, а потому что этого не положено. Зато мужчины и старухи гостеприимны и хлебосольны до невозможности. Девушки-татарки хотя и закрывают кромкой платка свои лица, но закрывают так, чтобы ослепить «нечаянным» поворотом головы и деланно пугливым взглядом. Кто знает, что у них на душе. Старик, угощавший чаем Маврикия и всех остальных, сказал:
– Наши девчонки очень любят, когда их воруют.
И ничего в этом нет удивительного. Живя на глухом берегу Тобола, они не могут не знать, что, кроме деревни, где они живут, есть большой мир, города. Мимо их деревни из этого мира проходят пароходы. И на них другие люди, живущие совсем не такой жизнью, как они. Поэтому быть украденной единственная возможность оказаться в большом мире, пока еще закон не сделал тебя одной из жен какого-то неизвестного и, может быть, старого человека.
Так близко и так далеко Тюмень! Над Тюменью летают аэропланы, а здесь еще и не начинался девятнадцатый, а может быть, и восемнадцатый век.
Нет, Иван Макарович, не может Россия прыгнуть за несколько лет через два века в социализм, думает Маврикий. Это розовый самообман, милый и дорогой Иван Макарович.
Лодка снова плывет по широкому Тоболу. Накрапывает дождь. Сюда скорее приходит осень. Дождь сонливо барабанит по бересте. Виктор спит, а Маврикий, лежа рядом с ним, продолжает затянувшийся спор с Иваном Макаровичем.
V
Знатная река Тобол. Много притоков питают его на протяжении тысячи шестисот верст. Не тих его бег, не узки его плесы, а сравнить его с Иртышом нельзя даже по большой любви и хорошему знакомству с Тоболом.
Тобол – теленок, а Иртыш – вол. Упрямый, неустанный, неостановимый…
– Нужно круче держать нос против течения, – предупредил Маврикий. – Нас может снести.
Лодка, вымчав в Иртыш верстах в трех выше Тобольска, уносилась быстрым течением.
Сидя на веслах, путешественники гребли изо всех сил, боясь, что течение протащит их мимо Тобольска до того, как они достигнут противоположного берега.
Опасения, конечно, были преувеличены. Их снесло на самую малость, и можно было, оставив весла, направлять свою ладью по течению и любоваться городом, имя которого рождает в памяти столько различно звучащих имен.
Везде есть добрые старики. Для лодки нашлось надежное пристанище. Теперь можно на почту. Никаких писем. Значит, еще едут. Нужно оставить письма для матерей и отправиться на осмотр города. А может быть, им удастся найти квартиру, чтобы приехавшие сразу получили крышу.
Город поразил обилием церквей и немалым количеством тюрем. Увидели виденный ранее в учебниках истории памятник Ермаку Тимофеевичу. Ничего, но и не ах! Не очень благодарными оказались русские цари к этому простолюдину за его великие подвиги и дары.
Побывали и около дома, где жил последний царь. Внутрь дома не пустили. Было сказано ясно и коротко: «Нечего вам тут делать». Сказано так, как будто тут жил не свергнутый, а царствующий царь.
Для свежего глаза Тобольск и выглядел городом царствующего царя. В городе появилось немало бежавших с Урала, из Прикамья. Красная Армия была вовсе не так далеко, а самоуверенные бородатые, не обиженные размерами животов богатеи, будто отделенные океаном или неодолимыми горами, не допускали мысли, что куражиться им оставалось несколько недель. Колчак проиграл успешно начавшуюся для него кампанию. Ему уже не дают больше в кредит ни пушек, ни сигарет. Он не оправдал надежд, возложенных на него. От него отвернулся и сибирский мужик. Не голытьба, которая никогда не была с ним, не колеблющаяся середка-половина, но и зажиточная часть.
Глазам, видевшим, как лопается радужное ничто, выдутое из ничего, не нужны слова. Сколько их было слышано. Тобольск – город-тупик, из которого можно теперь выбраться только вверх по Иртышу, на Омск, да и то, кажется, с боями. Берега Иртыша неспокойны. Стреляют по судам. Оставаться здесь невозможно. И зачем только понадобилось отчиму послать их в этот город, в этот мешок? Нужно искать какой-то выход.
– А может быть, двинуть через северные моря? – спросил Гоголев не то Маврика, не то себя, а может быть, того и другого.
– Куда?
– Мало ли на свете стран… – сказал уклончиво Виктор, а затем, меняя предмет разговора, предложил отправиться на базар.
Базар всегда место неожиданных встреч. Неожиданной и совсем неприятной для Маврикия была встреча с бежавшим сюда после «расстрела» Аверкием Трофимовичем Мерцаевым. Его трудно было узнать, стриженого и безбородого, но ему легко было узнать Толлина.
Деликатный Виктор, поняв, что его друг встретил в Тобольске человека, которого нужно опасаться, не стал добиваться подробностей. Маврикий вынужден был торчать в подгорной части, где они нашли пристанище у старика паромщика.
Понимал, что воскресшему из мертвых и скрывающемуся здесь Мерцаеву едва ли захочется, предавая Толлина, открыть себя. Однако же не всегда логика бывает логичной.
Скорее бы встретиться с матерью и решить, как быть дальше. Жизнь окончательно стала недоброй. Она вязала такие узлы и петли, что иссякали последние силы и таяли те слабые надежды, которые выдумывали себе люди, чтобы хоть как-то поддержать себя.
Тобольск, где так недавно жили просторно, стал тесным и дорогим городом. За ночевку требовали чуть ли не месячную плату за этот же угол. А беженцы прибывали и прибывали.
Сидор Петрович до приезда в Тобольск еще на что-то надеялся, а приехав сюда, он сказал сыновьям:
– Дальше нам некуда подаваться, надо продавать лошадей и телеги.
Подтвердил это и Герасим Петрович, прибывший сюда на очередное переформирование: готовиться надо к самому плохому.
Услышав такие слова, Сидор начал распродажу. Беженцы из темных, еще надеясь, что куда-то найдется дорога, не очень торгуясь, купили непреловских лошадей.
Сидор, оказавшись при деньгах, теперь мог куда-то передвигаться на пароходе. Сыновья же его должны будут двинуть пешком в обратный путь, в Омутиху. Скажут, угнали с подводами, и вся недолга.
VI
Мать посоветовала Маврикию пока не появляться у них на горе. Герасима Петровича расквартировали с остатками части в пересыльной тюрьме. Отчим все еще не знал, что пасынок нашелся. Маленькая Ириша, как и всякая девочка, была ближе к матери и, любя своего отца, все же считала, что ему совершенно не обязательно сообщать все.
Связь с матерью Маврикий поддерживал через Виктора Гоголева. И как-то Виктор сказал:
– Ты знаешь. Мавр, у твоего отца я встретил того бритого человека, которого мы встретили на рынке.
Это поразило Маврикия. Отчим был знаком с Мерцаевым, но не так близко, чтобы тот мог открыться ему. Может быть, поэтому осторожная мать и скрывает от мужа своего сына. Пришлось Виктору рассказать больше, чем хотелось бы. Виктор на это сказал:
– Давно бы так. Теперь я хоть как-то вооружен и в случае надобности могу защитить тебя. Мне кажется, они о чем-то сговариваются, – сказал Виктор. – Я не верю в предчувствия, но иногда они не обманывают. Я думаю, что теперь, когда белые на краю гибели, многие придумывают, как быть дальше.
Наблюдательный Виктор строил верные догадки, но узнать об их планах было невозможно. То, что они задумали, было неожиданно и для них самих, и они боялись спугнуть мечту о счастливо открытой для них Америке.
А открытие произошло совершенно случайно. Аверкий Трофимович Мерцаев после избавления от смерти бежал в Пермь. Там, видоизменив свое лицо, он встретился с Судьбиным.
Мерцаев не побоялся гробовщика, потому что знал достаточно о его подлостях, за которые наказывают только смертью. Судьбин тайно скупал краденые церковные ценности, думая, что подобного рода коммерция останется тайной. Так бы оно и было, если б Аверкий Трофимович не оказался конкурентом Судьбина по кощунственной скупке.
Встретившись в Перми, старые знакомые уточнили свои отношения. Судьбин пообещал сделать все от него зависящее. И он получил от Мерцаева инструкции и способы убеждения Нелли Чоморовой относительно возвращения не принадлежащего ей.
Нелли, прочитав из рук Судьбина письмо от своего чернобородого факира, сразу же поняла, что ей угрожает и как нужно себя вести. Она показала редкий образец оборотистости по превращению в деньги всего, что в них превращалось. И вскоре Судьбин вместе с письмом-отчетом вручил Аверкию Трофимовичу и деньги и ценности.
Благодаря за операцию, Мерцаев вознаградил гробовщика щедрым процентом и пригласил в загородный кабачок без вывески. Там они ужинали в обществе двух молодых дам, одна из которых любезнейше осведомилась, не интересуются ли господа долларами.
Вот тогда-то в бритой, похожей теперь на огурец голове Мерцаева блеснула мысль о побеге в Америку. И он с этого дня думал только об этом, строя один за другим планы осуществления единственной возможности сохранить купленную у солдата за карманные золотые часы жизнь.
Перебирая вероятные возможности, он пришел к заключению, что ему нужен надежный компаньон. И само провидение, там же в Перми, свело его с Герасимом Петровичем. Сначала Непрелову этот побег показался невозможным и неприемлемым, а потом пришлось согласиться с доводами Мерцаева. Мерцаев утверждал, что быть живым беглецом куда предпочтительнее, чем верным присяге мертвецом.
