Текст книги "Горбатый медведь. Книга 2"

Автор книги: Евгений Пермяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Евгений Пермяк
ГОРБАТЫЙ МЕДВЕДЬ
_Роман

КНИГА ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ_{ПЕРВАЯ ГЛАВА}

I

В Мильве никто, пожалуй, не назовет октябрь осенним месяцем. Да и вообще мильвенская осень очень коротка. Начинается она в сентябре и после считанных теплых дней, грустно названных «бабьим летом», вскоре переходит в зиму без всяких теплых поблажек.

Первым настоящим признаком мильвенской зимы считается замерзание пруда. Кама еще течет и борется, не желая покрываться льдом, а мильвенский пруд уже готов.

Так было и в этом, тысяча девятьсот семнадцатом году. По Каме дохаживали последние пароходы, а пруд уже превратился в огромный зеркальный каток. Таким он будет недолго. До первого снега. Поэтому конькобежцы всех возрастов боятся упустить время и дорожат каждым часом. А вдруг снег выпадет завтра, вот тебе и покатался.

У берегов катаются маленькие, чуть дальше от них – храбрецы постарше. А через весь пруд отваживаются мчаться совсем смелые молодые люди. Лед еще тонок. Он растрескивается множеством ломаных линий, убегающих вправо и влево от стремительно мчащегося конькобежца. И все же прелесть катания по сверкающей глади побеждает все страхи.

В эти короткие бесснежные дни конькобежцы устремляются в далекие прогулки по рекам Мильве, Медвежке, Омутихе, образующим при впадении в пруд заливы. На шестнадцать верст тянется Медвеженский залив. Почти такой же протяженности Мильвенский залив, местами превышающий по ширине Каму.

Маврикий Толлин весь во власти скольжения над царством рыб, над глубиной, где в старые годы жила холодная красавица Мильва, умыкавшая в свой подводный дворец пловцов-молодцов для потехи…

Ходкие коньки у Маврикия, хотя и очень верткие, зато высокие. На них труднее кататься и легче падать. Но чем не поплатишься за дюйм добавленного роста.

Эти коньки вчера подарила тетя Катя. Только лишь она могла догадаться, что ему нужны высокие коньки. «Нурмис». Беговые. А не какие-то «снегурочки». Вчера вообще был знаменательный день. Вчера праздновалось пятнадцатилетие со дня рождения Толлина. Подумать только… Он прожил полтора десятка лет… Если помножить триста шестьдесят пять на пятнадцать, получится огромное количество дней. Более пяти, а может быть, шести тысяч. Это нетрудно подсчитать точнее, но не хочется останавливаться и портить лед химическим карандашом ради никому не нужной цифры. Что же касается месяцев, то он их прожил сто восемьдесят. Это можно подсчитать без карандаша и остановки. А недель… Пятьсот двадцать плюс двести шестьдесят… Семьсот восемьдесят недель. Не так уж много. Зато сколько их впереди. Ведь чем меньше прожито, тем больше жить… Хотя… Ну да зачем думать об этом. Вчера столько было подарков и поздравительных писем. И даже две телеграммы.

«В пятнадцать лет хотя еще и не наступает зрелость, но детство уже уходит», – телеграфировал из Петрограда милый Иван Макарович Бархатов, которого никак не хотелось называть его настоящим именем – Иван Матвеевич Прохоров.

Прислал поздравительную телеграмму и отчим. Он тоже теперь в Петрограде. В ГАУ. В Главном артиллерийском управлении. На Литейном проспекте. Внушительное здание. С пушками у входа. Маврикий надеялся, что ему в этот день будет разрешено взять томящийся в сундуке фотографический аппарат фирмы «Ернеман». Об аппарате ничего не было сказано. Отчим наказывал успешно закончить шестой класс гимназии и перейти в седьмой. Как будто Маврикий сидел в каком-то классе два года.

Ну и хорошо. Не так долго осталось выслушивать наставления. Будь бы у него посильней характер, он бы бросил гимназию и пошел бы работать на завод. А потом было бы видно, каким пойти путем.

Зато вчера был очень хороший и совершенно неожиданный подарок. Его принесла Сонечка Краснобаева. Она так повзрослела, по сравнению с весной. И такая стала какая-то не как раньше, что было бы правильнее называть ее не Соня, а Софи. С ударением на последнем слоге. Этот подарок был новостью, сказанной на ушко.

Оказывается, в гимназии не будут учиться по крайней мере две недели. Что можно подарить лучше этой новости. Неожиданные осенние каникулы, каких не бывает нигде.

Оказывается, старое паровое отопление гимназии окончательно вышло из строя. Оно и в прошлом году напоминало о себе – то тут, то там пробивался пар. Директор гимназии Всеволод Владимирович Тихомиров надеялся, что отопление прослужит до весны. Но лопнула труба в учительской. Пришлось погасить котлы. А затем предстоит замена хлопотливого и небезопасного парового отопления на спокойное новейшее водяное отопление. А на это потребуется немалое время.

Оказывается, радости жизни иногда возникают из ничего. Из лопнувшей трубы… Из маленькой, движущейся навстречу точки, которая, все вырастая и вырастая, становится Сонечкой Краснобаевой. Она еще вчера хотела посмотреть, каковы на ходу его новые коньки.

– Здравствуй, Со… – крикнул, падая, Маврикий. – Так мне и надо, – признался он смеясь. – Хвастливые всегда должны наказываться.

Поднявшись, он еще раз сказал «здравствуй» и пригласил:

– Хочешь, побежим вместе?

– Конечно!

– Куда?

– Хоть на край света.

– Ну уж и…

– Правда, Мавруша, правда.

– Руку!

– Вон она.

И они, взявшись за руки, помчались к Омутихинскому заливу.

– Я так рад. Соня, что лопнуло паровое отопление.

– И я рада, Мавруша.

– А ты-то почему?

– Мне всегда радостно, если тебе хорошо.

Маврик замедлил бег.

– Не надо так, Соня. Это принижает тебя. Ты всегда как-то очень откровенна… И у тебя все на виду. А нужно скрывать.

– А зачем?

– Ну, все-таки… Как можно говорить «хоть на край света?» Даже полыньи опасны, – кивнул он в сторону незастывшей воды, – а уж край-то…

Соня заглянула в глаза Маврикия.

– Уж кому-кому, а мне-то известно, что ты знаешь, где край, и никогда не упадешь, если тебя не толкнут… Вот так… – Тут она повернулась на своих «снегурочках», оказавшись лицом к лицу Маврика, поцеловала его. Это произошло так неожиданно, что тот не сразу нашел нужные слова.

– Не торопимся ли мы, Софи?

– Нет! Впрочем, да! Потому что я боюсь опоздать. Я хочу, чтобы ты помнил, кто первая поцеловала тебя. И ты этого никогда не забудешь и никогда не сумеешь сказать другой, что она тебя целует первой. Теперь первой всегда буду я, Софья Африкановна Краснобаева. Не так ли?

– Да, Соня… Да… И это очень хорошо. Пусть же и ты будешь поцелована первым не кем-то, а мною.

Маврик нежно поцеловал Соню…

II

Он поцеловал Сонечку Краснобаеву второй и третий раз… А потом сбился со счета. Но это уже было не на пруду, они уже не катались по льду, а летали за облаками не так далеко от звезд. Иногда они присаживались на тучку, и Соня заглядывала ему в глаза. А он ей. И в ее глазах он видел еще больше, чем за облаками, в пространстве вселенной темно-синего цвета. А потом они начали спускаться над Петроградом. На улицах стреляли, и снова, как этим летом в июле, рикошетом скользнула пуля, и снова текла из его руки кровь. Только руку на этот раз перевязывала не сестра милосердия, а Соня.

– Уже пора, Мавруша, расставаться со снами и перестать благодарить за что-то Соню… Пора собираться. Посмотри, что я приготовила тебе. Отбери и уложи в саквояж нужное.

– Хорошо, мама. Я сейчас…

Вскоре начались торопливые сборы. До отъезда оставалось менее часа. Воспользуемся этим временем и расскажем, что было после катания на коньках и как возникла неожиданнейшая поездка Маврикия в Петроград.

В жизни Маврикия Толлина случалось не раз, что события, не имевшие к нему отношения, неожиданно касались его. Будто какая-то скрытая сила вспоминала о нем и делала невозможное возможным. Кому бы пришло в голову, что в октябре, перед ледоставом Камы, учась в шестом трудном классе, где нужно дорожить каждым учебным часом, Маврикий отправится в Петроград. Второй раз в этом году. Он бы считал эту поездку невероятной еще два дня тому назад. А теперь невозможно представить, что могло быть как-то по-другому.

Всему нашлись свои объяснения. Даже лопнувшая в учительской труба парового отопления и та подала свой голос в общем хоре причинностей. Но все началось с Турчанино-Турчаковского.

Этот старый лис по-прежнему управлял Мильвенским заводом. Веря, что в России восторжествует монархия на западный образец, ограниченная болтливым и безопасным парламентом, он считал, что этому как нельзя лучше способствует глава Временного правительства Керенский.

– Никто другой, господа, как этот самовлюбленный выскочка, – говорил о нем Турчаковский в узком кругу заводских воротил, – не может наделать столько глупостей и уронить престиж без того непопулярного Временного правительства до его полного самонизложения. И тогда, – предсказывал управляющий, – один из главнокомандующих или просто кто-то из толковых военачальников более удачно, нежели поторопившийся генерал Корнилов, возьмет в свои сильные руки государственную власть – и конец!

Запершись в своем домашнем кабинете на бывшей Бариновой, ныне Революционной набережной, Андрей Константинович Турчанино-Турчаковский утверждал, что помогать разрушительной деятельности обреченного на гибель правительства – значит облегчать захват власти достойным ее. И такой помощью Турчаковский, в частности, находил временное закрытие Мильвенского завода, кроме цехов, выполняющих заказы для фронта. Закрытие завода неизбежно вызовет недовольство рабочих и населения властями, а может быть, и волнения… А он, Андрей Константинович Турчаковский, опять ни при чем. Потому что не кто-то, а он поедет в Петроград якобы отстаивать сохранение завода, но… правительство, хотя оно и временное, не согласится с ним.

Вскоре о намерениях управляющего стало известно Мильвенскому комитету большевиков. Известно стало потому, что и в тесном кружке Турчаковского находились люди, которые на всякий случай и впрогляд на будущее оказывали услуги большевикам. А вдруг да они, а не какие-то гадательные генералы окажутся у власти, тогда не забудутся и эти тайные предупреждения.

Теперь предусмотрительнее стали заводские начальники. Случалось уже всякое. И ждать было можно всего. Один слух исключал другой. Говорили, что Керенский арестовал Ленина, а он оказался неуловим. А ведь как искали и как ищут. Даже в Мильве. А почему бы и нет? Ленин мог скрываться именно в далекой Мильве, где он нашел бы пристанище в семьях знакомых ему людей. У Тихомировых, например. У Емельяна Матушкина, дочь которого, Елена, выйдя замуж за тихомировского сына, встречалась с Лениным за границей. Ленин мог попросить убежища и у Екатерины Матвеевны Зашеиной. Ведь ее муж Прохоров-Бархатов, куда-то исчезнувший опять, выполнял в свое время ленинские поручения и поручения ЦК, касавшиеся Ленина.

В эти дни октября семнадцатого года Ленина искали повсеместно. Какому агенту охранки не хотелось выслужиться перед Временным правительством, да еще получить неслыханную награду за поимку человека, от которого зависело направление истории. Провизор Мерцаев трое суток следил за приехавшим к гробовщику Судьбину господином в парике.

Однако не всякий слух – досужая сплетня. Когда в Мильве узнали о возможности закрытия большинства мильвенских цехов, то началось невообразимое. Слух подтверждался тем, что главная продукция завода – суда и котлы – не была в спросе.

До пароходов ли теперь пароходчикам, до котлов ли и машин заводчикам, когда неизвестно, чем кончится смута; начавшаяся весной этого года.

Суда не нужны и оскудевшей казне, не поспевающей печатать падающие в цене «керенки» двадцати– и сорокарублевого достоинства. Снова воскресла памятная многим в Мильве угроза остаться без работы. Вспомнился старик Матвей Зашеин, нашедший тогда хотя и тяжелый, обидный, но все же выход. А кто его найдет теперь? Разве только тот, кто в те годы внял голосу Зашеина и упросил царя. Теперь ему проще упросить Керенского.

Вскоре в передней квартиры управляющего появилась делегация. Из добровольцев. Пришли диким образом. Турчаковский выслушал встревоженных стариков, сказав, что он принимает и будет принимать все меры, чтобы в заводе не был закрыт ни один цех.

– Однако, – доверительно сообщил, разводя руками, изолгавшийся плут, – все зависит от того, как взглянет на это Александр Федорович Керенский. Теперь все в его руках. Но будем надеяться.

Старикам хотелось верить, но не верилось.

III

После отъезда Бархатова-Прохорова вожаком мильвенских большевиков остался Артемий Гаврилович Кулемин. Узнав о поездке Турчаковского в Петроград, обсудив «ситуацию» на комитете, он тоже готовился к отъезду в Питер, чтобы не дать Турчаковскому сделать злое дело. Перед отъездом Артемий Гаврилович пришел к Зашеиной.

– Не пожелаете, Екатерина Матвеевна, послать посылочку благоверному? В Петрограде, как вы понимаете, с продовольствием… весьма и не очень.

Пока Екатерина Матвеевна советовалась, что лучше послать и сколько можно взять, Любови Матвеевне Непреловой, оказавшейся в этот час у сестры, тоже захотелось послать кое-что своему мужу. И она неожиданно для всех сказала пришедшему вместе с ней сыну:

– Мавруша, а почему бы тебе не съездить с Артемием Гавриловичем в Петроград? Ты же теперь там как дома… И свез бы сливочное масло, мед, окорок и все, чего теперь нет там.

Маврикий не верил своим ушам. Неужели он снова увидит сказочный город Петроград. Он не знал, что не сливочное масло, не мед и не окорок были причинами его второй поездки в столицу. Как он мог предположить, что его мать съедают мучительные подозрения. Герасим Петрович, служа теперь в ГАУ – Главном артиллерийском управлении в Петрограде, где столько соблазнов… Короче говоря, Любови Матвеевне хотелось, чтобы Маврикий появился в Петрограде неожиданно.

Ко всему этому в Петроград ехал и Всеволод Владимирович Тихомиров. Он не хотел далее оставлять там своего самого младшего внука. Об этом рассказал тот же Кулемин.

– Так чего же раздумывать, – поддержала сестру Екатерина Матвеевна. – Что ему делать в Мильве, пока переделывается отопление? Пусть едет. Пусть непременно едет.

Неужели это правда? Уж очень как-то все просто. Словно во сне. Так не бывает в жизни… Впрочем, почему же не бывает. Весной этого года тоже произошло то, чего и не ожидал Маврикий. Он, окончательно убедившись, что гимназия ему не нужна, решил поступить на завод. Желание работать и зарабатывать было так настойчиво, что мать упросила Герасима Петровича пригласить Маврикия в Петроград и этим оттянуть поступление на завод. «А потом я приму другие меры», – писала она мужу. И тот согласился. И написал пасынку письмо, в котором, приглашая его, писал, что будет неплохо, если он, провинциальный гимназист, побывает в столичных музеях и картинных галереях и наберется ума-разума. И…

И вскоре свершилось первое чудо в жизни Маврикия Толлина. Он без провожатых появился в Петрограде. Город оглушил его, ослепил, принизил. Он и раньше представлял его громадным, красивым, шумным и беспокойным. Но не таким. От первого знакомства почему-то особенно запечатлелись нелепые выкрики продавцов, предлагавших маленькие золотистые жетоны на ленточках:

– А вот сын русской революции Александр Федорович Керенский, цена жетона пятьдесят копеек. А вот бабушка русской революции Брешко-Брешковская. Тоже пятьдесят. Оба – восемьдесят.

Там же шла бойкая торговля небольшими книжечками, о которых оповещалось: «А вот книжка о Распутине Гришке… О царе-балде, о царице-блуднице». Далее называлась цена. Платились пятаки, вычеканенные при царе-балде, при царице-блуднице, которые жили теперь в Царском Селе, куда потом несколько раз ездил Маврикий, чтобы хоть в щель увидеть живого последнего русского царя. Этого ему не удалось. А другие, говорят, видели. Видели, как будто бы царь самолично окучивал картошку.

Живя у отчима в офицерской комнате при казармах на Литейном проспекте, Маврикий был предоставлен самому себе. Скоро уже пятнадцать. Не заблудится. Ну, а если что и случится, то не он, не Герасим Петрович придумал эту поездку в Питер. Не ему и отвечать.

Распоряжаясь собой и своим временем, Маврикий тайно встречался с Прохоровым, который снова стал после возвращения из Мильвы в Петроград Иваном Макаровичем Бархатовым.

– Так нужно пока, Кудрикий, – объяснил он тогда, ничего не объясняя.

Маврик не пытался узнавать больше, чем ему говорили. Валерий Всеволодович Тихомиров, с которым тоже несколько раз виделся Маврикий, рассказывал об очень многом, но далеко не обо всем. Тот и другой говорили о Владимире Ильиче, но говорили с какой-то осторожностью, будто даже от Маврика нужно было что-то скрывать. И это обижало его. Ведь еще до войны, с того дня, когда Валерий Всеволодович бежал из Омутихи за границу, Маврикий стал почти подпольщиком. Если не почти, то до некоторой или в какой-то степени. Потом Маврикий встречался с Бархатовым на горе Благодать в Верхотурье, и разве можно остерегаться его. Разве он выболтал хоть одну чужую тайну! И однажды Маврик не выдержал:

– Иван Макарович, я, наверно, скоро уеду. Но как я могу приехать домой, ни разу даже издали не увидев Владимира Ильича Ульянова-Ленина? Ведь меня же спросят, какой он. Спросят все. Даже Васильевна-Кумыниха.

– Хорошо, – пообещал Иван Макарович, – ты увидишь Владимира Ильича до отъезда, а пока, если хочешь, поедем вместе.

Маврик с радостью согласился, и они отправились к ближайшей трамвайной остановке.

– Я знаю, что ты настоящий молчальник. Но иногда бывает трудно и даже невозможно промолчать. Поэтому, пожалуйста, не запоминай дорогу, названия улиц, по которым мы едем, и уж, конечно, номер дома и квартиры, куда мы войдем. Ты понял?

– Да!

– Обещаешь?

– Еще спрашиваете.

Маврику показалось, что Иван Макарович нарочно запутывал дорогу, пересаживаясь с одного трамвая на другой. Затем они шли дворами. Потом через какой-то сад. Маврик шел подчеркнуто потупившись. И вот они остановились у дверей. Иван Макарович позвонил.

– Здравствуйте, Иван Макарович, – встретила их немолодая женщина. – Проходите. Проходите, – повторила она, закрыв входную дверь. – Очень приятно. Здравствуйте, молодой человек.

Когда Иван Макарович ушел в глубь квартиры, до Маврика донеслось:

– Пусть они поговорят там, а мы – здесь.

Незнакомая женщина, оказывается, знала не только Маврика, но и Всеволода Владимировича Тихомирова, и печальную историю показа туманных картин в нагорной школе, и даже его тетю Катю…

Прошло минут двадцать или более. Послышались торопливые шаги. Открылась дверь. На пороге появился невысокий человек с добрыми смеющимися глазами.

– Здравствуйте, товарищ Толлин! Теперь вы можете смотреть на меня сколько угодно, чтобы вам было что рассказать своей тетушке Екатерине Матвеевне и, в первую очередь, Ильюше и Санчику… Смотрите же, – повторил он, – смотрите со всех сторон. – Звонко расхохотался незнакомый человек, и Маврикий окончательно понял, кто с ним разговаривает.

Маврик не помнит, как он вышел, на чем они возвращались на улицу Пятая рота в квартиру, где иногда ночевал Иван Макарович, что было тоже как-то непонятно. Кругом свобода, а они вынуждены жить не то что подпольно, но все же как-то настороженно. Царь свергнут, а скрываться приходится почти как при царе…

IV

Какой бы прекрасной-распрекрасной, величавой-развеличавой ни была Нева, все же она не похожа ни на одну из тех рек, которые знал и любил Маврик. У Невы нет тех привычных берегов, которые позволяют завязывать отношения с рекой. Рыболовные. Купальные. Лодочные. Нева, заключенная в гранитные берега, не позволяет даже пристать к берегу или отчалить от него в лодке. Да и не справиться, наверно, веслу с ее течением. Несомненно, и у Невы есть нормальные берега и отмели. Но где искать? Отправиться вверх по течению? Не такое время. Говорят, против Керенского поднялся пулеметный полк. Интересно бы посмотреть, как это бывает.

Облокотившись на гранитное окаймление берега, Маврикий разглядывал Петропавловскую крепость, смотрел, как переламываются пароходные трубы перед тем как судну пройти под мостом, думал, как хорошо бы стать чайкой с сильными крыльями, слетать в Мильву, искупаться в пруду и вернуться в Петроград.

«Взвейтесь, соколы, орлами», – услышал мечтатель. Оглянувшись, он увидел женщин в солдатской форме с винтовками на плечах. Непривычное зрелище. Стриженные наголо. В фуражках. Какое-то чрезмерное размахивание руками и не пение, а кричанье: «Полно горе горевать. То ли дело под шатрами в поле лагерем стоять…»

Маврик подбежал, чтобы рассмотреть лица. Одна из женщин, мигнув Маврику, сделала такое охальное движение, что тот испуганно отвернулся. Расстроенный поплелся он к остановке и снова встретился с ротой солдат-женщин. Они также размахивали руками «вперед до приклада, назад до отказа» и пели:

 
Пошли девки на работу,
Пошли девки на работу,
На работу, кума, на работу…
На работе припотели,
Искупаться захотели…
Захотели, кума, захотели…
Рубашонки поскидали,
Сами в воду поскакали,
Поскакали, кума, поскакали…
 

Поющие взвизгивали, подсвистывали, опошляя и без того пошлую песню. Маврикий недоуменно смотрел на женщин, «печатающих шаг» так шумно, будто приглашая всякого встречного обратить на них внимание.

Не сразу Толлин узнал в приземистой, коротконогой женщине, в тесной солдатской одежде, свою бывшую учительницу Манефу Мокеевну из Нагорной церковноприходской школы. Неужели это та самая Манефа, которая избивала учеников, с которой связан такой тяжелый второй класс… Она! Сомнения нет. Какое же может быть сомнение, когда, увидев своего давнего ученика, Манефа чуть не подавилась разухабистым словом песни.

Но почему ей стыдно? Если женские батальоны созданы во имя высоких патриотических идей защиты отечества, то почему стыдно Манефе быть солдатом?

Стоит ли задумываться, Маврикий Толлин, почему Манефа решила вычернить свои стриженые волосы, подрумянить пухлые щеки и горланить: «Да здравствует душка Керенский».

Есть в жизни явления, над которыми не следует задумываться. Они не стоят этого. И даже презрительное упоминание об этих явлениях делает им честь…

Вернувшись в комнату при казармах ГАУ, Маврикий услышал:

– Для Керенского это предупреждение об отставке.

– Как вы можете так, Степан Петрович, – заметно волнуясь, возразил отчим. – У них же полк. Хотя и пулеметный, но всего только полк. А у правительства – армия. Понимаете, армия. Множество полков.

– А сколько из них надежных? – не унимался их сосед по комнате, военный инженер Суворов.

– Поживем – увидим, – хотел прекратить спор Непрелов.

– Думаю, что жить осталось не так долго, Герасим Петрович, чтобы многое понять и увидеть.

Суворов не ошибался. Ночь в городе была беспокойная, а день и того более…

V

Казалось, весь Петроград, все жители, все солдаты и матросы вышли на главные улицы города. Выскочив из своего двора на Литейный проспект, Маврик пытался проникнуть в ряды демонстрантов, но каждый раз его оттесняли: «Ты куда?», «Ты зачем?», «Это еще что?»

Протискиваясь стороной меж зевак, толпящихся на панелях, он увидел знакомое лицо и знакомое название корабля на бескозырке. Это же кумынинский зять Василий Токмаков!

– Вася! Васюта! – закричал Маврик, надеясь, что знакомый матрос возьмет его в свои ряды и он пройдет с демонстрантами по Невскому. Пройдет, как когда-то в Мильве шел он через плотину с рабочими и пел «Отречемся». Но Токмаков не слышал Маврика. Не может быть, чтоб похожее лицо совпало с названием корабля. Маврик собрал все силы, приложил на манер рупора руки к губам и…

И раздался выстрел. Маврик видел, как из верхнего окна сверкнул огонек. Он даже видел лицо и погоны стреляющего. Выстрел повторился. Перед Маврикием упала девочка, он нагнулся к ней, но почувствовал боль в плече. Кто-то схватил и поволок его в подъезд. Ему что-то говорили, но ничего нельзя было разобрать. Началась беспорядочная стрельба, падали демонстранты…

Маврик лишился чувств не от потери крови, не потому что ранение было серьезным. Он испугался. Очнулся в аптеке, неподалеку от подъезда, где его ранили. Там же сидела девочка с перевязанной рукой. Она, как и Маврик, могла идти. Но их задержали. Ждали экипажа из какой-то редакции. Наконец экипаж пришел. Девочку и Маврика провели дворами и в незнакомом переулке усадили в экипаж.

– Несчастные жертвы варваров! Маленькие герои, – не то восхищался, не то горевал провожатый. – Ах, ах! – но в сочувствии сквозила радость.

– Куда вы нас везете?

– Прежде в редакцию, а потом, когда утихнет это Мамаево побоище, доставлю домой.

Это уже не устраивало Маврика – отчим предупреждал не совать свой нос куда не надо. Боязно было показаться ему в таком виде.

Карета остановилась у очень красивых дверей с зеркальными стеклами. Его и девочку понесли на руках. Буквально на руках.

– Мы так беспокоились, успеете ли вы к верстке номера, – пристал толстяк с фотографическим аппаратом.

– Я пойду сам, – потребовал Маврик, и его провели в кабинет с огромным письменным столом и множеством кресел и стульев вдоль стен. На стульях мужчины с записными книжками.

– Вот они, жертвы большевицкого террора, большевицкого расстрела мирного населения, – напирая на букву «ц», произнес стоявший за столом господин с бакенбардами.

Защелкали аппараты. Очень солидные и очень почтенные на вид и, кажется, не все русские люди присаживались перед Мавриком и незнакомой девочкой, становились на колени, торопясь сделать как можно больше снимков.

Маврик долго не понимал, куда он попал и что от него хотят. Но большой ростовой портрет Керенского, французская и какая-то еще речь фотографирующих его, наконец, вымысел о большевиках, которые якобы стреляли в него и в маленькую девочку, подсказали, как надо вести себя.

– Как вас звать, молодой человек? – спросил господин с бакенбардами.

Маврикий замялся. А потом нашелся и ответил:

– Калужников.

– Прелестно, а как ваше имя?

Имя придумать было легче.

– Матвей.

– Очаровательно, – похвалил важный господин и обратился к девочке – А ваше имя?

– Я хочу домой, – и незнакомка громко заплакала.

Ей подкатили кресло. В такое же усадили «Матвея Калужникова». И человек с бакенбардами принялся лихо, увлеченно врать. Оказывается, вооруженные большевики, запугивая мирное население, преданное законному Временному правительству, стреляли и в детей. Так, господин Калугин… простите, Калужников…

– Нет. В меня стрелял с верхнего этажа юнкер.

– Как юнкер? Какой юнкер? Позвольте, молодой человек, вы этого не могли видеть.

– Не могли, – присоединился тот, кто привез их в дорогом экипаже.

– Я видел фуражку и юнкерские погоны, – твердо повторил Маврик.

– Позвольте, позвольте, как вы могли различить их, стоя внизу?

– Юнкерские погоны нельзя спутать ни с какими другими, – не отступал от своего Толлин. Потому что он на самом деле видел погоны и кокарду стрелявшего.

Девочка ничего не видела. Но и она сказала, что стреляли сверху.

Наступили те самые неловкие минуты тишины, которые говорят выразительнее слов. И, словно спасая положение, в открывшихся дверях появились солдаты с красными крестами на белых нарукавниках. Они внесли на носилках раненого казака, повторившего несусветную чепуху о большевиках, «стрелявших на все стороны и куда ни попадя».

Снова защелкали затворами фотографических аппаратов.

– Вы свободны, господин Калугин, – теперь уже нарочно переврал фамилию господин-лжец, – и вы, девушка, забывшая свою фамилию. Жаль, очень жаль, что вы не так дальнозорки. Слава, молодой человек, уже завтра могла бы поднять вас на свой гребень и вами гордилась бы вся Россия и ее союзники…

Плечо болело недолго. Пуля хотя и прочертила длинную, но поверхностную царапину. Фельдшер при казармах ГАУ заменил перевязку клейкой «заплаткой», велел, однако, руку держать на перевязи.

Куда теперь? Иван Макарович не мог не быть на демонстрации. Жив ли он? А вдруг и его?..

И Маврик побежал к дворцу Кшесинской, надеясь если не увидеть Ивана Макаровича, так хотя бы спросить матроса у входа, что теперь будет дальше?

Ни Ивана Макаровича, ни матроса, который мог бы что-то ему сказать, не было. За них ответили юнкера и какие-то особенно упитанные солдаты, занимающие сейчас особняк Кшесинской.

– Теперича им пришел каюк, – внушал один фельдфебель другому, тоже переобувавшемуся тут же на панели у дворца. – Нынче они все в бегах. А Ленина-то, в случае чего, приказано без суда. На месте.

Маврикий отправился на Пятую роту. Куда же еще. Тихомировых наверняка не было на прежней квартире. Коли идут аресты большевиков, так уж Валерия Всеволодовича не оставят в покое. Только не таков он, чтоб попасться в ловушку.

Добравшись до Пятой роты, Маврикий пошел медленнее. Проходя мимо окон комнаты Ивана Макаровича, он ничем не показал, что имеет отношение к этому дому, к этим окнам. Но решил ходить туда и сюда до тех пор, пока это будет возможно. А если кто спросит, зачем он тут прогуливается, – ответ простой. Он ждет одну гимназистку. А какую, кто она, это уж, извините, никому нет дела. Ему достаточно лет, и он имеет право назначать свидания где ему вздумается.

Пройдя так раз пять или шесть, Маврик услышал:

– Погодьте тут. Я выйду.

Вскоре вышла та самая старушка, которая окликнула его из открытого окна.

– Ён сказал, ежели ты придешь к нему, так вот записка. Здесь ему жить больше не с руки.

На клочке бумаги было записано каракулями: «У Казанского собора. Нечетные дни. Семь вечера».

День был нечетный, а времени только пять.

В садике неподалеку от памятника Барклаю-де-Толли Маврикий облюбовал скамеечку и решил ждать. А что делать? Не может же он уйти от своего нетерпения и торопливости. И чем плохо прийти раньше. Хуже, когда опаздывают.

Рядом сел пожилой человек в форме швейцара. Уставившись в газету, заговорил полушепотом:

– Теперь опять нужно прятаться. Поэтому я как незнакомый с незнакомым начну с тобой разговор. – И тем же знакомым голосом громко спросил, указывая в газету: – Молодой человек, как понять это слово – коалиция?

Маврик принялся объяснять. Завязался «естественный» разговор. Иван Макарович сообщил адрес Елены Емельяновны. Теперь она жила одна с четырехлетним Владиком и няней.

Найдя Ивана Макаровича, а затем Елену Емельяновну, Маврик почувствовал себя тверже на земле. Наверно, так же и Владимир Ильич переменил адрес и надел другую одежду, может быть, ходит по улицам и его никто не узнает. Спрашивать о Владимире Ильиче Маврик считал бестактным. А то, что он был жив и здоров, было ясно по каким-то словам, вовсе даже и не имевшим отношения к Владимиру Ильичу. Маврик ни на минуту не сомневался, что Иван Макарович и неизвестно где теперь живущий Валерий Всеволодович встречаются с Владимиром Ильичем. И однажды ему подсказало это, кажется, само сердце.

VI

Незадолго перед возвращением в Мильву Ивана Макаровича потянуло за город.

– А здесь ведь тоже есть знатная рыбалка. И озера, брат, не хуже мильвенского пруда.