355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгений Пермяк » Горбатый медведь. Книга 2 » Текст книги (страница 9)
Горбатый медведь. Книга 2
  • Текст добавлен: 15 сентября 2016, 01:00

Текст книги "Горбатый медведь. Книга 2"


Автор книги: Евгений Пермяк



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Самовлюбленный фразер, бесстыдный лжец и восторженный демагог, Алякринский разразился в своей газете статьей «Гуманизм изоляции». В ней он сначала оклеветал большевиков, не пожелавших добросовестно воспользоваться свободой, а потом перешел на похвалы гуманнейшим мерам вынужденной временной изоляции. Оказывалось, что великодушное командование хочет заключением в камерах спасти жизнь большевикам, оберегая их от самосуда населения. Подобного рода арест сохранял жизнь таким, как Валерий Всеволодович Тихомиров и Елена Емельяновна и другим, готовившим покушение на командующего МРГ и его супругу. Далее описывалась граната с часовым механизмом, которая должна была погубить горячо любимого населением Мильвы командующего всеми родами войск Геннадия Павловича Вахтерова.

Не так было трудно парты заменить нарами, в окна вставить решетки и превратить училище в тюрьму с изящнейшим названием «стратегические камеры временной изоляции». Не очень долго пришлось ждать заполнения «временно» изолируемыми классов первого этажа, а затем и второго. Газета изощрялась в выдумках поводов для арестов, добиралась теперь до молодежи и просто мальчиков. Был оклеветан даже мальчишка Сеня Краснобаев. Он якобы украл церковную кружку с деньгами. Вскоре Сеню Краснобаева арестовали.

IV

Тщетно искали Ильюшу Киршбаума и Санчика Денисова. Тот и другой скрывались за прудом в Каменных Сотах после ареста Сени Краснобаева. Там теперь был боевой лесной штаб коммунистической молодежи. Но избежавшие ареста и камер боялись за тех, кто остался в Мильве, за родителей членов Союза молодежи. В доме Шульгина остались списки и анкеты с адресами. Они хранились в стенном шкафу, незаметном для постороннего глаза. Шкаф, как сообщала Соня Краснобаева, все еще не был обнаружен. Илья и Санчик решили пробраться в дом и взять документы.

В бывшем соскинском доме полным ходом шел ремонт. Его готовили для штаба командования МРГ. Ильюша и Санчик легко попали внутрь, открыли шкаф и взяли списки. Они безнаказанно вышли через сад, но в последнюю минуту их заметили. Документы были у Санчика. Ильюша помог ему скрыться и оказался в руках своих недавних соучеников, ныне отрядников ОВС.

– Аг-га! Попался! – радовался Сухариков, прячась за спины наиболее смелых.

– Ты арестован! – крикнул Юрка Вишневецкий. – Руки вверх или пуля в лоб!

Такой знакомый голос и памятные с детства слова. Они играли в казаков и разбойников. И когда Юрка Вишневецкий со своими казаками ловил разбойника, он всегда говорил: «Ты арестован! Руки вверх или пуля в лоб!»

Но тогда арест пойманного был веселой забавой, а теперь? Как невероятно и странно повторилась та же самая фраза. Только теперь она звучала всерьез. Неужели его гак же серьезно поведут в камеры, и он будет сидеть…

Нет, нет. Он не будет сидеть. Он никогда не сидел у казаков и всегда вырывался из рук их атамана Юрки Вишневецкого. Не попробовать ли? Но как? Тогда у них были деревянные ружья, вытесанные из досок, а теперь они вооружены настоящими винтовками. Им нетрудно послать пулю вслед, и тогда все…

Думая так, Ильюша только сейчас заметил, что его ведут по знакомой улице, мимо дома, где жили когда-то Краснобаевы. Невольно вспомнился тайный лаз через заросли огородов, по которым он полз за Санчиком Денисовым к пароходу на зашеинском дворе. И он молниеносно сбил с ног Вишневецкого, вырвал у него винтовку и юркнул в отверстие забора, проделанное когда-то для стока дождевых вод.

Обезоруженный Вишневецкий так оробел, что метнулся прочь, боясь, что Киршбаум выстрелит в него. Мерцаев же кинулся за беглецом, но не через отверстие в заборе, а, жалея новую форму, через забор. И он потерял время, а с ним и Киршбаума. Искать вооруженного Киршбаума в темном огороде Мерцаев не решился.

Когда же была поднята тревога, Ильюша подходил к лесу. Опасность осталась позади.

Выйдя к лесу, он пошел вдоль берега, к Медвеженскому мысу, где причудливое нагромождение громадных каменных плит образовало множество ходов, гротов, служивших убежищем зверям, птицам и людям, рыбакам и грибникам. Здесь было лучшее укрытие. Особенно любили его ребята. Они знали ходы и выходы этого нагромождения, названного еще дедами Каменными Сотами. В нем-то и скрывалась теперь вооруженная молодежь. Ходы тянутся так далеко, что по ним не осмеливались заходить вглубь.

Сердце у Ильюши еще постукивало, ему еще чудилось, что за ним кто-то крадется, но все это было только страхом. Никто из овсюков не рискует показаться ночью в этом лесу. Да и как им знать, что Илью нужно искать именно здесь.

Хватит придумывать опасности. Сядь, Иль, под сосну. Дай успокоиться сердцу. Соберись с силами и мыслями. Ты жив, ты жив! Посмотри на Мильву с этого берега. Какой тихой выглядит она. Какая благодатная темно-синяя ночь обняла ее. И не подумаешь, что эта бархатная темнота скрывает подлые дела.

Неизвестно, что скрывает и лес за спиной Ильюши. Все-таки кто-то следит за ним. Может быть, ночная хищная мелочь, которой не следует бояться, но все же, как говорит бабушка Эстер, и от укуса комара можно ожидать лихорадку.

В путь, Илья! До Каменных Сот не так далеко. Не позволяй ногам привыкать к отдыху.

V

Рвавшийся к власти и жаждущий мести, Игнатий Краснобаев хотел убрать со своего пути Всесвятского. Насторожить против него Вахтерова было не так трудно. Всесвятский бывал в камерах, беседовал с Кулеминым, заигрывал с Тихомировым и вел себя так, будто они на самом деле временно изолированы, а не смертники, приговоренные к расстрелу.

Сюда же Игнатий Краснобаев решил приплести выкраденные документы в доме молодежи, исчезновение зловредного выродка Денисова, а потом побег Ильи Киршбаума. Придя к командующему. Краснобаев обосновал свое недоверие Всесвятскому.

– Это человек момента. Он может предать и продать. – Говоря так. Краснобаев рассказал Вахтерову некоторые подробности из прошлого Всесвятского.

Слушая Краснобаева, Вахтеров вспомнил, как рассказывал Всесвятский за карточным столом о своих похождениях, и решил про себя, что от этого артиста можно ожидать всего, вплоть до побега в трудную минуту вместе с арестованными к большевикам. Верить этому партнеру явно было нельзя, но и невозможно начальнику внутренней службы дать отставку и тем самым озлобить его и вызвать на действия, которые и не предположишь. Поэтому нужно было найти ложный ход.

– Друг мой, – начал врать Вахтеров, – я не могу совмещать в себе полководца и гражданскую власть. Необходим какой-то комитет, который бы ведал главным: продовольствием, финансами, промышленностью, сельским хозяйством…

– Да. Это совершенно необходимо, – охотно шел на приманку Всесвятский. – Я бы мог заняться этим…

И тут же Вахтеров просил назвать человека, которому можно доверить тюрьму. Бандиты не подыскивали благозвучных слов, когда разговаривали между собой.

Всесвятский назвал Краснобаева. Вахтеров, продолжая хитрить, с минуту колебался, а потом продиктовал адъютанту приказ.

В приказе Всесвятский был назван генеральным инспектором по финансам, продовольствию, промышленности и сельскому хозяйству. А Игнатий Краснобаев стал попечителем «стратегических камер».

Так был назначен главный и никем не контролируемый, кроме командующего, палач мильвенских большевиков. Этому можно было верить, как себе.

Вступление в должность попечителя камер началось встречей с братом Африканом.

– Н-ну, единоутробный, теперь поговорим начистоту и для первоначала получи от имени меня, от нашей не боящейся крови партии в зубы. – И он ударил рукоятью нагана своего старшего брата по виску.

Африкан Тимофеевич, застонав, упал без чувств. Затрясшийся от испуга конвоир получил затрещину.

– Смелее будешь, – объяснил удар Игнатий Краснобаев и пошел по этажу «давать себя знать арестованным».

Не так легко Игнатию Краснобаеву было найти подручных. Бывшие урядники, полицейские и те, занимаясь ранее «чистой» работой, отказались идти в заплечные мастера. Урядник Ериков прямо заявил:

– Проследить, донести, – это одно. От этого руки не мараются. А что же касательно этого самого… – не захотел он назвать своим словом убийства людей. – Для этого мы недостаточны.

Саламандра-Шитиков сам явился в камеры.

– Если вы, Игнатий Тимофеевич, нуждаетесь в твердой руке, так вот она. И еще могу твердого человека присоветовать, – совсем тихо, будто побаиваясь стен, сказал он, – хотя она и женщина, но в сапогах.

Вскоре пришла в камеру эта «женщина в сапогах».

– Очень рад, Манефа Мокеевна, – приветствовал ее Игнатий Краснобаев и предложил ей на первое время должность младшего надзирателя. – Действуй, Манефа Мокеевна. Если что, так в ответе ни за кого не будешь! Все они здесь конченые. Кроме «валютных» и заложников.

С этого дня Манефа принялась действовать с ожесточением и ненавистью, которая пылала в ней не столько к большевикам, сколько к мужчинам, лишившим ее житейских радостей. И пусть из сидевших никто не был виноват в ее застарелом девичестве, все равно подобные им обошли ее.

Началась новая волна ночных арестов большевиков и причастных к ним. Решено было посадить оставшуюся на свободе Варвару Емельяновну Матушкину. За ней пришла Манефа.

– Не хотели мы брать, кого можно не трогать, – начала она, – да фронт пугает. Пашка Кулемин с леса заходит. Поэтому в целях, – она сделала ударение на «я», – предупредительно-оборонительных прошу захватить самое необходимое…

VI

Усилившиеся аресты большевиков вызвали раздумия Сидора Непрелова, и он пришел к брату.

Герасим Петрович жил все там же, хотя и мог бы по своему новому чину занять лучшую квартиру из конфискованных. Герасима Петровича предполагали назначить министром финансов Мильвенской революционной республики, которую намеревались провозгласить на местном предучредительном собрании. Но изменившиеся обстоятельства на фронте заставили повременить с провозглашением новой державы. Мало кем знаемый, мало заметный брат Артемия Кулемина, подпрапорщик Павел Кулемин, избежавший ареста, формирует второй добровольческий полк Красной Армии, образовав фронт с противоположной Каме стороны. Со стороны глухого и бездорожного леса, вдоль речки Медвежки, потому и получивший название – Медвеженский фронт.

С возникновением Медвеженского фронта мятежникам приходится обороняться с двух сторон. О наступлении, расширении территорий больше уже не говорили. Удержаться бы на занятых рубежах и дождаться подмоги из Сибири. О ней говорили многие, и особенно Тишенька Дударин ободрял пророчествами о скором приходе сибирских войск. А они пока не шли. Поэтому предполагаемый министр финансов Мильвенской республики пока сидел в типографии, печатал и распределял деньги. От него многое и многие зависели. Облеченному таким доверием и такой властью было не до фермы.

– Неужели ты не понимаешь, – внушал он брату, – что нам нужно думать обо всем нашем крае, а не о своих десятинах.

Сидор не желал понимать этого. Край краем, а свои десятины своими десятинами. Одно другому не помеха. И если агроном Шадрин пересядет из учебно-опытного хозяйства в камеры, хуже от этого ему, Сидору, не будет. Ничего не добившись у брата, со зла Сидор направился к Игнатию Краснобаеву. Ему не нужно было долго объяснять.

– Доставь его, чтоб лошадь не гонять, – сказал попечитель.

Сидор Петрович, вернувшись в Омутиху, приказал Шадрину:

– Оболокайся. Тебя велели доставить в тюрьму. И сказали, что ежели ты не пойдешь туда сам, тебя пригонят шомполами конные.

Старик поднял глаза и кротко спросил:

– За что же?

– Там разберут. Если не за что, так и выпустят, – обнадежил он.

Михаил Иванович послушно собрался, и Сидор сдал его в камеры, вернувшись хозяином фермы. Теперь, когда не стало Шадрина, Сидор Петрович мог распорядиться и зерном и скотом. Этим он и занялся.

Тем временем в камерах устанавливалась своя жизнь.

Не трогали только «фондовых». Берегли на случай обмена. Вахтеров очень строго предупредил Игнатия Краснобаева не буйствовать, после того как узнал об избиении им брата Африкана.

– Возможно всякое. И такие, как твой брат, как Артемий Кулемин, как Матушкин и тем более Тихомиров, могут спасти нам наши жизни. На войне возможно всякое, – повторил командующий и подал список подлежащих расстрелу только по распоряжению лично командующего.

Вахтеров не раскрывал своих карт и, как настоящий шулер-аристократ, вел двойную игру. За Медвежкой пока было тихо, но нельзя надеяться, что так будет всегда. Павел Кулемин, став командиром бригады, видимо, выжидал удобный момент, чтобы ударить наверняка и одним маршем занять Мильву. На всякий случай Вахтеров побывал у Всеволода Владимировича Тихомирова, лично заверив, что его сын и невестка находятся в полной безопасности и что он, Вахтеров, головой отвечает за их полную сохранность.

Старику Тихомирову ничего не оставалось, как поблагодарить за внимание и выразить уверенность, что сказанное Вахтеровым не подлежит сомнению. В этот день Всеволоду Владимировичу показалось, что Вахтеров боится сына Валерия. Выходит, Валерий и теперь, находясь в заключении, был страшен им. Не просто же так мятежный атаман заигрывал с отцом большевика.

Все же Вахтерову нельзя верить. Нельзя надеяться, что при иных обстоятельствах он не покончит со всеми сидящими в камерах.

Если б была возможность спасти их! Если бы Павел Кулемин неожиданно ворвался в Мильву, не дав опомниться тюремщикам…

Только под утро засыпал Всеволод Владимирович, прислушиваясь к каждому шуму на улице. Ему чудился приход избавителей. Он верил в самое немыслимое, он не допускал, что Валерий может быть расстрелян. А Игнатий Краснобаев эту давно лелеемую возможность ждал как самую большую радость возмездия за все свои обиды и неудачи.

Игнатий Краснобаев окончательно терял человеческий облик.

VII

Артемию Гавриловичу Кулемину приходилось сидеть в различных тюрьмах, – и в каторжных, и в обычных. И ни в одной из них не было так невыносимо тяжело, как в этих камерах, никогда так мучительно длинно не тянулось время, как здесь.

Столько лет идти к победе через подполье, через годы реакции, уцелеть в окружении жандармского сыска – и попасться в руки предателя Игнатия Краснобаева, по которому давно тоскует могильная яма. А он будет жить и успеет еще прикончить партийный актив Мильвы, и ничего нельзя сделать. Ничего.

Так же примерно думает и Валерий Всеволодович Тихомиров. Прожить и остаться целым в годы эмиграции, неуловимым переходить границу, спастись после июльской демонстрации в месяцы разгула террора Керенского – и здесь, в Мильве, стать жертвой шарлатанов.

Думая о себе и о своих товарищах, Тихомиров приходит к выводу, что выхода никакого нет, что при ухудшении дел у мятежников они покончат с сидящими в камерах. Об этом недвусмысленно говорил Игнатий Краснобаев.

Не ждут ничего хорошего и остальные. Только старик Емельян Кузьмич Матушкин подбадривает товарищей. Особенно Киршбаума. Он не знает ничего о жене и детях. Ему не известно, что Анна Семеновна и Фанечка вовремя покинули Мильву и теперь находятся за Медвежкой. Он не знает и об Ильюше.

– А я скажу вам, – твердит свое Матушкин, – что в жизни всегда нужно надеяться на жизнь. Уж одно то, что нас в один класс, в одну камеру перевели, говорит о многом.

Все слушают, и все молчат. Утешительство Матушкина никого не убеждает. На свободе остались единицы, да и те вроде Самовольникова, считавшегося не столь решительным и предприимчивым человеком. А Матушкин говорит и о нем.

– Такие тихони, как Ефимко Самовольников, в трудные минуты жизни самою смерть, случается, вокруг пальца за нос водят. Я верю в Ефима Самовольникова.

– Ты еще в него поверь, – сказал Кулемин, указывая глазами на проходящего Толлина. – Тоже может вызволить нас.

Матушкин опустил голову. Ему больно было видеть зашеинского внука с нарукавником ОВС. Маврикий часто проходил теперь мимо окон «стратегических камер», потому что он был единственным человеком, кому было разрешено бывать на третьем этаже училища, где находились документы, библиотека и все поднятое туда из нижних этажей и подвала, занятых камерами.

– А я и в Маврика верю, – сказал Матушкин. – Раскусит он их, разглядит рано или поздно. Яшка Кумынин уже одумался.

– Да откуда вам это все знать, – не утерпел Киршбаум, – умным быть хорошо, а хотеть выглядеть…

– Но-но-но, Григорий, – остановил Терентий Николаевич Лосев. – Не надо быть большим умником, чтобы разглядеть понурого Яшку Кумынина. Я даже по спине его читаю, что дело у него неважнец и глаза на наши окна стыдится поднять, когда домой ходит.

Поговорив так, заключенные возвращаются к своим мыслям. На этот раз молчание длилось недолго. В класс-камеру вошел Игнатий Краснобаев. Ухмыльнулся. Посмотрел на каждого из сидящих своими маленькими глазками, как удав на кроликов, и сказал:

– Так что скоро освобождать от вас училище будем. Которых на волю, которых в настоящую тюрьму, а которых без суда либо на каторгу, либо на свидание с Манефой Мокеевной, в подвальное помещение. Кто что заслужил. По достоинству. Полным рублем. Как вы думаете на этот счет, Валерий Всеволодович? Куда вас определят?

Тихомиров ничего не ответил. Он сидел повернувшись к окну. Игнатию Краснобаеву очень хотелось ударить его и заставить разговаривать. Нельзя. Будет известно Вахтерову. Кто-то сообщает ему обо всем, что происходит в камерах. Поэтому приходится издеваться только словесно.

– Я думаю, таких, как их коммунистическое сиятельство, – показал Игнатий на Тихомирова, – кончать сразу не станут. Сначала отправят в Москву, а потом со всей Цекой на скамью подсудимых, а потом уже… Нет, стрелять, я думаю, тоже не будут. Повесят. На кремлевских зубцах. Как Петр Великий стрельцов. Почет как-никак. А тебя, штемпелыцик, – перевел он глаза на Киршбаума, – наверно, не будут судить. Маловат чин у тебя. Шлепнут – и будь здоров, вместе с Артемием Гавриловичем. Ничего не поделаешь. Никто не толкал. Сами рвались.

Перебрав каждого из сидящих в камере, насладившись своим глумлением, палач сказал:

– Товарищем командующим приказано ввести в камерах политическую информацию. Так что информирую. Сибирские войска и чехословацкие части подходят к Каме. Москва окружается надежно. Теперь уж немного ждать. У всех глаза откроются. Надолго запомнят, что такое Советская власть… Прошу прощения… Вызывают к штабному телефону.

Он побежал на звонок. В классе-камере по-прежнему молчали. Находившиеся здесь не верили сказанному, но не исключали, что из сказанного что-то было правдой.

VIII

Чем дальше, тем больше задумывался Маврикий Толлин над возрастающей разницей между тем, что провозглашается и что происходило. Ему не хотелось и на секунду пускать в свою голову сомнения, что командование МРГ делает все это умышленно, а не вынужденно. Между тем, как ни хотел Маврикий обелить Вахтерова, – не получалось. Все складывалось так, что далее стало невозможно самообманываться. Произошло событие, позволившее Маврикию увидеть подлинного Вахтерова.

Газета «Свобода и народ» известила о гибели шестерых кавалеристов из отряда, подчиненного лично командующему армией.

Было это так… Шестеро кавалеристов из штабного отряда отправились в прибрежную камскую деревню Гуляевку вербовать добровольцев в МРГ. Вербовка проходила слишком энергично, и «добровольцы» оказались настолько воинственными, что по дороге в Мильву прикончили вербовщиков, которые конвоировали их, и тут же ушли дальним путем за Медвежку к Павлу Кулемину.

Через эту же газету были объявлены торжественные похороны шестерых героев, павших за народ и свободу, за революцию и отчизну.

Никогда Судьбину не заказывали таких дорогих и затейливых гробов, обитых парчой, с точеными латунными ножками, с посеребренными ручками. Никогда в Мильве не было похорон при таком стечении духовенства. Отцу протоиерею Калужникову сослужили священники и диаконы из всех приходов, находившихся на территории, занятой МРГ.

Гробы утопали в цветах. Прибыл штаб во главе с командующим на отпевание убитых… Соборная площадь заполнена народом.

Был на площади и Маврикий. Он и не предполагал, что в этот день будет зрителем однажды уже виденной пьесы. Виденной в столичной постановке, а теперь повторяемой в Мильве, куда слабее, хотя суть оставалась тою же, настолько тою же, что становилось страшно.

Он до мелочей помнит похороны в Петрограде. Их видел Маврикий в свой первый приезд. Это было вскоре после июльской демонстрации. Газеты приглашали отдать последний долг убитым.

Тогда Маврикий рано появился у Исаакиевского собора, и было уже немало людей. Он решил проникнуть внутрь собора, и это ему удалось без труда. Какой-то юнкер даже сказал, козырнув, «прошу вас». Может быть, его приняли за кого-то другого. А может быть, его внешность и гимназическая, хорошо сшитая форма располагали к доверию.

Он никогда еще не бывал в таком громадном храме. Не раз проходя мимо Исаакиевского собора, он не замечал, что это такой большой храм. Видимо, в соседстве с огромными домами, скрадывались его размеры. А теперь внутри храма масштабным сравнением остаются только люди да гробы, утопающие в цветах и венках.

Как величественно его пространство. И как ничтожно малы металлические гробы, хотя они куда больше обычных.

Но почему их семь, только семь? Разве только семерых убили тогда? Он же видел множество тел на мостовой. И Маврик тогда тихонечко спросил об этом старика в полинялом, будто поржавевшем, пиджачке. И старик неторопливо и наставительно ответил:

– Так те-то мертвые погубители Временного правительства, а это его защитители. Защитителям честь и злачное место в раю, а погубителям – ад и забвение. – Под усами старика горькая усмешка.

Прибывали цветы и венки. Их приносили очень важные военные и не менее важные господа в черном и женщины в трауре, которых нельзя было не назвать барынями.

Сколько почестей. И каких почестей. Сколько лжи. И какой лжи. Маврикий читает надписи на венках:

«Честно исполнившим свой долг и погибшим от рук немецких наемников». Это венок от командования казачьих войск.

«Верным сынам «Свободной России», павшим в борьбе с предателями родины». Это венок от партии Народной свободы. Партии кадетов. Партии этих господ в черных длинных сюртуках. Они защитники свободы, сыны революции?

Не хватит ли? Не слишком ли заиграна граммофонная пластинка? Не охрип ли сам граммофон?

Нет еще – не охрип. Во время торжественного отпевания слышится за стенами собора громогласное «ура». По рядам стоящих в соборе пробегает сообщение:

«Керенский… Приехал Александр Федорович Керенский. Приехал министр-председатель…»

Боже, боже, сколько постов занимал он за считанные месяцы. И министр юстиции, и военный министр, и морской, а теперь председатель совета министров. Глава правительства России. Тсс… Он идет. Какое деланно скорбное лицо, как манерно подламываются в коленях ноги. Ах, какой демократический френч с четырьмя накладными карманами. Краги… Франтоватые краги. Маврик внимательно разглядывал краги Керенского.

Торжественное отпевание между тем закончилось. Отзвучали всегда волновавшие Маврика обрядные слова: «Надгробное рыдание…» и «Вечная память». Начался вынос гробов. Нарядные они, на точеных ножках каждый. С блестящими ручками.

Но что это? Первый гроб выносит Керенский. Да, это он, вместе с другими министрами. Маврик не знает их фамилий.

Зато он узнает Милюкова и Родзянко, они помогают нести второй гроб. Смотрите, здесь в самой знаменитой и, наверно, в самой большой церкви России происходит бесстыдная комедия.

А в самом большом мильвенском храме эта чудовищная комедия превращена в миниатюру и разыгрывается теперь по силам театральных возможностей, однако не упускающих выигрышных явлений.

Там первый гроб выносил Керенский с министрами. Здесь первый гроб выносят Вахтеров и Мерцаев.

Там Милюков и Родзянко выносили второй гроб. Здесь его выносят Чураков и Куропаткин.

Гробы там и гробы тут устанавливают на белые катафалки. На катафалках никогда не хоронили в Мильве. Их и не было здесь. Сделали. Реконструировали дроги. Наскоро покрасили белой клеевой краской.

У Маврикия слегка кружится голова. Его приташнивает.

Там Керенский, стоя на паперти, искал позу. И здесь… Этому трудно поверить… И здесь Вахтеров тоже, поднявшись на паперть собора, ищет позу. На нем френч… Ну, это пусть… В них ходят многие. Но на нем и краги! Краги! Теперь ему только остается призвать к клятве, как это сделал Керенский. И Вахтеров это делает:

– Открыто перед всеми заявляю, что всякие попытки к анархии и беспорядкам, откуда бы они ни исходили, будут беспощадно пресекаться…

Далее он, как и Керенский, меняет интонацию, не угрожая, а призывая, как проповедник, поклясться перед прахом погибших.

Теперь для Маврикия бесспорно, что Вахтеров видел петроградские похороны и не случайно, а сознательно повторяет хорошо разыгранный спектакль. Там участвовали в похоронах не менее двух рот священнослужителей. Они шли, как солдаты, рядами по четыре.

Маврикий уже не удивлялся, когда за каждым из катафалков вели лошадей убитых кавалеристов. Вахтеров не мог не позаимствовать из петроградских похорон карателей этой эффектной сцены.

Теперь он должен опустить скорбно голову, продеть два пальца правой руки между второй и верхней пуговицами френча.

Далее сравнивать не хотелось. Было вполне достаточно этого. На кладбище Маврикий не пошел. Нечего там делать, и некого туда провожать. Разве только Геннадия Павловича Вахтерова, уходившего на кладбище живым покойником…

IX

Маврикий остался со своими сомнениями один. Ему не с кем было теперь поделиться. Он бы мог, но не хотел довериться Виктору Гоголеву. Да и с тетей Катей тоже не много выяснишь. Маврикий, кажется, перерос свою милую тетушку.

То, что похороны были искусной игрой, хотя и не оригинальной, в этом нет сомнений. Но как отнестись ко всему остальному? Ведь человек не просто так подражает кому-то или повторяет кого-то. Значит, мир подражателя близок к миру того, кому он подражает.

Неужели все сказанное Вахтеровым тоже ложь… Нет, нет, нет, Маврикий Андреевич, не торопитесь с выводами. Если учитель истории или математики оказался дрянью, от этого не изменяется история и уж конечно законы алгебры и геометрии, которые преподавал фигляр.

Развенчать попа еще не означает низвергнуть религию – старая поговорка Ивана Макаровича. Пусть Вахтеров ничто, но сказанные и не исповедуемые им истины от этого не меркнут. Хорошее вино и в плохой посуде не становится водой. Тоже, кажется, слова Ивана Макаровича.

Размышляя о Вахтерове, Маврикий подходил к дому, где жила Екатерина Матвеевна Зашеина. Возле дома он увидел Сонечку Краснобаеву. Она обрадованно побежала навстречу.

– Мавруша!

– Сонечка! – радостно откликнулся, подбегая к ней, Маврикий. – Я тебя совсем не вижу. Разве что-то изменилось?

– Да нет… Но все же многое произошло за это время. – Она посмотрела на красную повязку с якорем и буквами ОВС. – Ты вступил в отряд?

– Не вступил, – почему-то покраснев, ответил Маврикий. – Я не дорос. А повязку ношу просто так, чтобы не думали, будто я не дорос. И вообще, Соня, мне стало не с кем говорить.

– Поговори со мной!

– Ты девочка. Тебе не скажешь всего… А остальных не стало.

– Почему же не стало? Они все пока есть. Только теперь многое разделяет вас.

– Что?

– Стены тюрьмы, например, которую они деликатно назвали «стратегическими камерами».

– Ты ненавидишь их? – спросил Маврикий в упор.

– Нет, я обожаю их. Я благодарна им за то, что они посадили моего отца и старшего брата Сеню. Я…

– Сеню? За что?

– Мне бы лучше об этом спросить у тебя. Ведь ты же бываешь там.

– Не там, Соня, а на третьем этаже. В училищной библиотеке. Я заведую теперь ею. Потому что библиотекарше не доверяют.

– Не сердись. Я же просто так. От обиды. Нам очень не легко теперь. Мама плачет ночью. Толя не находит места. И ждет, что его тоже.

– Его-то вовсе не за что.

– Ильюша так же думал, пока его…

– Неужели это правда, Соня?.. Пройдем сюда, здесь глуше, – Маврикий потянул ее за руку в переулок, куда выходили огороды.

– Мавруша, ты спроси об этом не меня, а сына пристава Вишневецкого и сына провизора Мерцаева. Они вели в камеры Ильюшу Киршбаума. Им лучше знать, за что его арестовали.

Бледный Маврикий едва выговорил:

– Неужели Илья там?

– Нет. Успокойся. Он на свободе. У них коротки руки…

Эти слова Соней были сказаны слишком громко, Маврик, оглядевшись по сторонам, предупредил:

– Так и ты окажешься в камерах.

– А я приготовилась к этому перед встречей с тобой.

– Как ты можешь так. Соня?

– Но ведь ты же… – тут она снова посмотрела на повязку ОВС. – Я не имею права быть наивной. Ну да, впрочем, этот разговор ни к чему. Скажи, что бы ты ответил, если бы с тобой захотели повидаться два твоих друга, с которыми тебя связывает клятва на деревянных мечах?

– Я бы встретился с ними. А они хотят этого?

– Да, они просят тебя.

– Когда?

– Сейчас. И только сейчас, никуда не заходя и ни с кем не встречаясь, – предупредила Соня. – Так мне было сказано.

– Они боятся, что я все-таки могу их…

– Не боятся, Мавруша, но всякий скрывающийся в лесу не доверяет и кусту. Идем же…

– Идем…

Они направились к лесу.

Лес от конца Замильвья не далее полуверсты. В крапиве за последним огородом Соней были спрятаны две большие корзины.

– Это твоя, это моя. Мы идем за грибами, Мавруша. За грибами, – с сердечной назидательностью сказала она, припомнив пословицу: – Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами.

Осень нынче не торопила первые заморозки, в лесу стоял густой грибной аромат. Пахло коренными мильвенскими грибами – груздями. Грузди там и сям выглядывали из-под земли. Пришлось набрать их, чтобы не идти с пустыми корзинками. Фронт хотя и далеко, верст тридцать отсюда, а разъезды рыскают и по этим близким к Мильве лесам.

Пройдя версты полторы-две по лесу, Сонечка вдруг сказала шепотом:

– Я верю тебе, Мавруша… Но я теперь не я, а они. Поклянись, что ты не изменишь своему слову.

– Клянусь! Я клянусь, Сонечка! – громко сказал Маврик и поднял руку.

– Нет, мой маленький потерянный жених, ты поклянись, как в детстве. Тут нет меча, но есть кинжал, похожий на меч.

Сонечка вынула откуда-то из-за подкладки своего жакетика нож, похожий на уменьшенный морской кортик. Она, держа его за лезвие, протянула Маврику рукоять, чтобы он положил на нее руку. И Маврик, сделав это, стал произносить все еще не забытые забавные слова детской присяги на мече:

– «Меч, меч, тебе голову сечь тому, кто клятву нарушит, на море, на суше, на земле, и под землей, на воде, и под водой, и всюду, и везде, даже во сне».

– Теперь целуй, – потребовала Соня, – как тогда.

Маврикий, ничуть не стесняясь мальчишечьего ритуала, поцеловал уменьшенный кортик, а потом Соню.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю