Текст книги "Присяга простору "

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Какой-то ревностный служака,

солдат гоняя среди мрака,

учил их фрунту до утра,

учил «ура!» орать поротно,

решив, что сущность патриота -

преподавание «ура!».

Булгарин в дом спешил с морозцу

и сразу – к новому доносцу

на частных лиц и на печать.

Живописал не без полета,

решив, что сущность патриота -

как заяц лапами стучать.

Корпели цензоры-бедняги.

По вольномыслящей бумаге,

потея, ползали носы,

Носы выискивали что-то,

решив, что сущность патриота -

искать, как в шерсти ищут псы.

Но где-то вновь под пунш и свечи

вовсю крамольничали речи,

предвестьем вольности дразня.

Вбегал, в снегу и строчках, Пушкин...

В глазах друзей и в чашах с пуншем

плясали чертики огня,

И Пушкин, воздевая руку,

а в ней – трепещущую муку,

как дрожь невидимой трубы,

в незабываемом наитье

читал: "...мужайтесь и внемлите,

восстаньте, падшие рабы!»

Они еще мальчишки были,

из чубуков дымы клубили,

в мазурках вихрились легко.

Так жить бы им – сквозь поцелуи,

сквозь переплеעь бренчащей сбруи,

и струи снега, и «Клико»!

Но шпор заманчивые звоны

не заглушали чьи-то стоны

в их опозоренной стране.

И гневно мальчики мужали,

и по-мужски глаза сужали,

и шпагу шарили во сне.

А их в измене обвиняла

и смрадной грязью обливала

тупая свора стукачей.

О, всех булгариных наивность!

Не в этих мальчиках таилась

измена родине своей.

В сенате сыто и надменно

сидела подлая измена,

произнося за речью речь,

ублюдков милостью дарила,

крестьян ласкающе давила,

чтобы потуже их запречь.

Измена тискала указы,

боялась правды, как проказы.

Боялась тех, кто нищ и сир.

Боялась тех, кто просто юны.

Страшась, прикручивала струны

у всех опасно громких лир.

О, только те благословенны,

кто, как изменники измены,

не поворачивая вспять,

идут на доски эшафота,

поняв, что сущность патриота -

во имя вольности восстать!

ПЕТРАШЕВЦЫ

Барабаны,

барабаны...

Петрашевцев казнят!

Балахоны,

балахоны,

словно саваны,

до пят.

Холод адский,

строй солдатский,

и ОНИ -

плечом к плечу.

Пахнет площадью Сенатской

на Семеновском плацу.

Тот же снег

пластом слепящим,

и пурги все той же свист.

В каждом русском настоящем

где-то спрятан декабрист.

Барабаны,

барабаны...

Нечет-чет,

нечет-чет...

Еще будут баррикады,

а пока что

эшафот.

А пока что -

всполошенно,

мглою

свет Руси казня,

капюшоны,

капюшоны

надвигают на глаза.

Но один,

пургой обвитый,

молчалив и отрешен,

тайно всю Россию видит

сквозь бессильный капюшон.

В ней, разодран,

перекошен,

среди призраков,

огней,

плача,

буйствует Рогожин.

Мышкин мечется по ней.

Среди банков и лабазов,

среди тюрем и сирот

в ней Алеша Карамазов

тихим иноком бредет.

Палачи, -

неукоснимо

не дает понять вам страх,

что у вас -

не у казнимых -

капюшоны на глазах.

Вы не видите России,

ее голи,

босоты,

ее боли,

ее силы,

ее воли,

красоты...

Кони в мыле,

кони в мыле!

Скачет царский указ!

Казнь короткую сменили

на пожизненную казнь...

Но лишь кто-то

жалко-жалко

в унизительном пылу,

балахон срывая жадно,

прокричал царю хвалу.

Торопился обалдело,

рвал крючки и петли он,

но, навек приросший к телу,

не снимался балахон.

Барабаны,

барабаны...

Тем, чья воля не тверда,

быть рабами,

быть рабами,

быть рабами навсегда!

Барабаны,

барабаны...

и чины высокие...

Ах, какие балаганы

на Руси

веселые!

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

И когда, с возка сошедший,

над тобою встал, толпа,

честь России – Чернышевский

у позорного столба,

ты подавленно глядела,

а ему была видна,

как огромное «Что делать?»,

с эшафота вся страна.

И когда ломали шпагу,

то в бездейственном стыде

ты молчала, будто паклю

в рот засунули тебе.

И когда солдат, потупясь,

неумелый, молодой,

«Государственный преступник»

прикрепил к груди худой,

что же ты, смиряя ропот,

не смогла доску сорвать?

Преступленьем стало – против

преступлений восставать.

Но светло и обреченно

из толпы наискосок

чья-то хрупкая ручонка

ему бросила цветок.

Он увидел чьи-то косы

и ручонку различил

с золотым пушком на коже,

в блеклых пятнышках чернил.

После худенькие плечи,

бедный ситцевый наряд

и глаза, в которых свечи

декабристские горят.

И с отцовской тайной болью

он подумал: будет срок,

и неловко бросит бомбу

та, что бросила цветок.

И, тревожен и задумчив,

видел он в тот самый день

тени Фигнер и Засулич

и халтуринскую тень.

Он предвидел перед строем,

глядя в сумрачную высь:

бомба мир не перестроит,

только мысль – и только мысль!

Встанет кто-то, яснолобый, -

он уже невдалеке! -

с мыслью – самой страшной бомбой

в гневно поднятой руке!

ЯРМАРКА В СИМБИРСКЕ

Ярмарка!

В Симбирске ярмарка!

Почище Гамбурга!

Держи карман!

Шарманки шамкают,

а шали шаркают,

и глотки гаркают:

«К нам,

к нам!»

В руках приказчиков

под сказки-присказки

воздушны соболи,

парча тяжка,

а глаз у пристава

косится пристально

и на «селедочке»1 -

перчаточка.

Но та перчаточка

в момент с улыбочкой

взлетает рыбочкой

под козырек,

когда в пролеточке

с какой-то цыпочкой,

икая,

катит

икорный бог.

И богу нравится,

как расступаются

платки,

треухи

и картузы,

и, намалеваны

икрою паюсной,

1 Селедка – полицейская шашка (жарг.).

под носом дамочки

блестят усы.

А зазывалы

рокочут басом.

Торгуют юфтью,

шевром,

атласом,

прокисшим квасом,

пречистым Спасом,

протухшим мясом

и Салиасом2.

И, продав свою картошку

да хвативши первача,

баба ходит под гармошку,

еле ноги волоча

И поет она,

предерзостная,

все захмелевбя,

шаль за кончики придерживая,

будто молодая:

«Я была у Оки,

ела я-бо-ло-ки,

с виду золоченые -

в слезыньках моченые.

Я почапала на Каму.

Я в котле сварила кашу.

Каша с Камою горька.

Кама – слезная река.

Я поехала на Яик,

села с миленьким на ялик.

По верхам да по низам -

все мы плыли по слезам.

Я пошла на тихий Дон.

Я купила себе дом.

Чем для бабы не уют?

А сквозь крышу слезы льют...»

Баба крутит головой,

все в глазах качается.

Хочет быть молодой,

а не получается.

И гармошка то зальется,

2 Cалиас – популярный в то время среди мещанства писатель.

то вопьется,

как репей...

Пей, Россия,

ежли пьется,

только душу не пропей!..

Ярмарка!

В Симбирке ярмарка!

Гуляй,

кому гуляется!

А баба пьяная

в грязи валяется.

В тумане плавая,

царь похваляется...

А баба пьяная

в грязи валяется.

Корпя над планами,

министры маются...

А баба пьяная

в грязи валяется.

Кому-то памятник

подготовляется...

А баба пьяная

в грязи валяется.

И мещаночки,

ресницы приспустив,

мимо,

мимо:

«Просто ужас!

Просто стыд!»

И лабазник стороною,

мимо,

а из бороды:

«Вот лежит. .

А кто виною?

Все студенты

да жиды...»

И философ-горемыка

ниже шляпу на лоб

и, страдая гордо, -

мимо:

«Грязь -

твоя судьба, народ!»

Значит, жизнь такая подлая -

лежи

и в грязь встывай?!

Но кто-то бабу под локоть

и тихо ей:

«Вставай...»

Ярмарка!

В Симбирске ярмарка!

Качели в сини,

и визг,

и свист,

и, как гусыни,

купчихи яростно:

«Мальчишка с бабою...

Гимназист!»

Он ее бережно ведет за локоть,

он и не думает, что на виду.

«Храни Христос тебя,

яснолобый,

а я уж как-нибудь сама дойду...»

И он уходит,

идет вдоль барок

над вешней Волгой,

и, вслед грустя,

его тихонечко крестит баба,

как бы крестила свое дитя.

Он долго бродит...

Вокруг все пасмурней...

Охранка – белкою в колесе.

Но как ей вынюхать,

кто опаснейший,

когда опасны в России все!

Охранка, бедная,

послушай, милая:

всегда опасней, пожалуй, тот,

кто остановится,

кто просто мимо

чужой растоптанности

не пройдет.

А Волга мечется,

хрипя,

постанывая.

Березки светятся

над ней во мгле,

как свечки робкие,

землей поставленные,

за настрадавшихся на земле.

Ярмарка!

В России ярмарка!

Торгуют совестью,

стыдом,

людьми,

суют стекляшки, как будто яхонты,

и зазывают

на все лады.

Тебя, Россия,

вконец растрачивали

и околпачивали в кабаках,

но те, кто врали и одурачивали,

еще останутся в дураках!

Тебя, Россия,

вконец опутывали,

но не для рабства ты родилась.

Россию Разина,

Россию Пушкина,

Россию Герцена

не втопчут в грязь!

Нет,

ты, Россия,

не баба пьяная!

Тебе великая дана судьба,

и если даже ты стонешь,

падая,

то поднимаешь сама себя!

Ярмарка!

В России ярмарка!

В России рай,

а слез – по край,

но будет мальчик -

он снова явится -

и скажет праведное:

«Вставай...»

Б р а т с к а я Г Э С

о б р а щ а е т с я к п и р а м и д е:

Пирамида,

снова и снова

утверждаю с пеной у рта:

революций первооснова

есть не злоба,

а доброта.

Если слезы сквозь крыши льются,

строй лишь внешне несокрушим,

и заваривается

революция,

и заваливается

режим.

Вот я вижу:

летят воззвания,

уголь – мастеру-гаду в рот,

и во мне – не воды взвывания,

а неистовых стачек рев.

И Россия идет к избавленью,

кровью тысяч землю багря,

сквозь централы, расстрел на Лене,

сквозь Девятое января.

И в боях девятьсот пятого,

и в маевках, флагами машущих, -

всюду брезжит светло,

незапятнанно

яснолобость симбирского мальчика.

Кто-то ночью,

петляя, смывается,

кто-то прячет шрифты под полой,

и, как лава, из глоток в семнадцатом

сокрушающее:

«Долой!»

Но вновь,

оттирая правду назад,

неправда к власти протискивается.

И вот,

пирамида,

взгляни:

Петроград.

Временное правительство.

* * *

Под вихрь витийственных словечек,

о славе грезя мировой,

скакнул в премьеры человечек

с вертлявой полой головой.

Он восклицал о прошлом горько.

Он лясы лисанькой точил,

а потихоньку-полегоньку

все то же прошлое тащил.

«Народ! Народ!» -

кричал под марши,

но лучше уж бесстыдный гнет,

чем угнетать народ, как раньше,

крича:

«Да здравствует народ!»

Следили Зимнего колонны

ловчилу в шулерском дыму

с крапленной мастерски колодой

министров, надобных ему.

Он передергивал шикарно,

но пальцы чувствовали крах.

Так шла игра. Менялись карты,

но оставался тот же крап.

А в Зимнем все еще банкеты.

Бокалы узкие звенят,

и дарят девочки букеты,

как это дамы им велят.

И в залах звон, как будто бал там,

и подхорунжий с алым бантом

при николаевских усах

стоит у двери на часах.

И вот, подняв бокал с шампанским,

встает премьер с лицом шаманским,

с просветом в хилых волосах.

Здесь революцией клянутся,

за революцию здесь пьют,

а сами ссорятся, клюются

и все на свете продают.

У них интриги и раздоры,

хоть о единстве и галдят,

и Ярославли и Ростовы

на них презрительно глядят.

Их презирают и солдаты,

и те, кто сеют и куют,

и человеки, что салаты

им, изгибаясь, подают.

С усмешкой сумрачной и странной,

сосредоточен, хитроват,

на их машины под охраной

глядит рабочий Петроград.

Он видит, видит их бессилье.

Еще немного – и пора...

Игра в правительство России -

всегда опасная игра.

* * *

Глядит пирамида,

как тяжко, огромно,

сопя,

разворачивается «Аврора»,

как прут на Зимний орущие тысячи...

Глядит пирамида

все так же скептически:

«Я вижу:

мерцают в струенье дождя

штыки – с холодной непримиримостью,

но справедливость, к власти придя,

становится несправедливостью.

Людей существо – оно таково...

Кто-то из древних молвил:

чтобы понять человека,

его

надо представить мертвым.

Тут возразить нельзя ничего.

Согласна, но лишь отчасти.

Чтобы понять человека,

его

надо представить у власти».

Но Братская ГЭС

в свечении брызг

грохочет потоком вспененным:

«А ты в историю снова всмотрись.

Тебе я отвечу Лениным!»

ИДУТ ХОДОКИ К ЛЕНИНУ

Проселками

и селеньями

с горестями,

боленьями

идут

ходоки

к Ленину,

идут ходоки к Ленину.

Метели вокруг свищут.

Голодные волки рыщут.

Но правду крестьяне ищут,

столетьями

правду ищут.

Столькие их поколения,

емелек и стенек видевшие,

шли,

как они,

к Ленину,

но не дошли,

не выдюжили.

Идут ходоки,

зальделые,

все, что наказано, шепчут.

Шаг

за себя делают.

Шаг -

за всех недошедших.

А где-то в Москве

Ленин,

пришедший с разинской Волги,

на телеграфной ленте

их видит

сквозь все сводки.

Он видит:

лица опухли.

Он слышит хрипучий кашель.

Он знает:

просят обувки

несуществующей каши.

Воет метель,

завывает.

Мороз ходоков

корежит,

и Ленин

себя забывает -

о них

он забыть

не может.

Он знает,

что все идеи -

только пустые «измы»,

если забыты на деле

русские слезные избы.

...Кони по ленте скачут.

Дети и женщины плачут.

Хлеб

кулаки

прячут.

Тиф и холера маячат.

И, ветром ревущим

накрениваемые,

по снегу,

строги и суровы,

идут ходоки

к Ленину,

похожие на сугробы.

Идут

ходоки

полями,

идут

ходоки

лесами,

Ленин -

он и Ульянов,

и Ленин -

они сами.

И сквозь огни,

созвездья,

выстрелы,

крики,

моленья,

невидимый,

с ними вместе

идет к Ленину

Ленин...

А ночью ему не спится

под штопаным одеялом.

Метель ворожит:

«Не сбыться

великим твоим идеалам!»

Как заговор,

вьется поземка.

В небе

за облака

месяц,

как беспризорник,

прячется

от ЧК.

«Не сбыться! -

скрежещет разруха. -

Я все проглочу бесследно!»

«Не сбыться! -

как старая шлюха,

неправда гнусит. -

Я бессмертна!»

«В грязь!» -

оскалился голод.

«В грязь!» -

визжат спекулянты.

«В грязь!» -

деникинцев гогот.

«В грязь!» -

шепоток Антанты.

Липкие,

подлые,

хитрые,

всякая разная мразь

ржут,

верещат,

хихикают:

«В грязь!

В грязь!

В грязь!»

Метель панихиду выводит,

но вновь – над матерью-Волгой

идет он

просто Володей

и дышит простором,

волей.

С болью невыразимой

волны взметаются,

брызжут.

В них,

как в душе России,

Стенькины струги брезжут.

Волга дышит смолисто,

Волга ему протяжно:

«Что,

гимназист из Симбирска,

тяжко быть Лениным,

тяжко?!»

Не спится ему,

не спится.

но сквозь разруху, метели

он видит живые лица,

словно лицо идеи.

И за советом к селеньям,

к горестям

и боленьям

идет

ходоком

Ленин,

идет

ходоком

Ленин...

* * *

«Да, благороден,

да, озарен, -

в ответ пирамида устало, -

но зря на людей надеется он.

Я,

например,

перестала.

Жалко мне Ленина:

идеалист.

Цинизм

уютней.

Цинизм

не обманывает. .»

А Братская ГЭС:

«Ты вокруг оглядись:

нет,

он обманывает,

он обламывает.

Я

не за сладенько робких маниловых

в их благодушной детскости.

Я

за воинственных,

а не молитвенных

идеалистов действия!

За тех,

кто мир переделывать взялся,

за тех,

кто из лжи и невежества

все человечество

за волосы

тащит,

пусть даже невежливо.

Оно упирается,

оно недовольно,

не понимая сразу того,

что иногда ему делают больно

только затем,

чтоб спасти его...»

Но пирамида остроугольно

смотрит:

«Ну что же, нас время рассудит.

Что, если только и будет больно,

ну, а спасенья не будет?

И в чем спасенье?

Кому это нужно -

свобода,

равенство,

братство всемирное?

Прости,

повторяюсь я несколько нудно,

но люди -

рабы.

Это азбучно, милая...»

Но Братская ГЭС восстает против рабского.

Волны ее гудят, не сдаются:

«Я знаю и помню

другую азбуку -

азбуку революции!»

АЗБУКА РЕВОЛЮЦИИ

Гремит

«Авроры» эхо,

пророчествуя нациям.

Учительница Элькина

на фронте

в девятнадцатом.

Ах, ей бы Блока,

Брюсова,

а у нее винтовка.

Ах, ей бы косы русые,

да целиться неловко.

Вот отошли кадеты.

Свободный час имеется,

и на траве, как дети,

сидят красноармейцы.

Голодные, заросшие,

больные да израненные,

такие все хорошие,

такие все неграмотные.

Учительница Элькина

раскрывает азбуку.

Повторяет медленно,

повторяет ласково.

Слог

выводит

каждый,

ну, а хлопцам странно:

«Маша

ела

кашу.

Маша

мыла

раму».

Напрягают разумы

с усильями напрасными

эти Стеньки Разины

со звездочками красными.

Учительница, кашляя,

вновь долбит упрямо:

«Маша

ела

кашу.

Маша

мыла

раму».

Но, словно маясь грыжей

от этой кутерьмы,

винтовкой стукнул

рыжий

из-под Костромы:

«Чего ты нас мучишь?

Чему ты нас учишь?

Какая Маша!

Что за каша!»

Учительница Элькина

после этой речи

чуть не плачет. .

Меленько

вздрагивают плечи.

А рыжий

огорчительно,

как сестренке,

с жалостью:

«Товарищ учителка,

зря ты обижаешься!

Выдай нам,

глазастая,

такое изречение,

чтоб схватило зб сердце, -

и пойдет учение...»

Трудно это выполнить,

но, каноны сламывая,

из нее

выплыло

самое-самое,

как зов борьбы,

врезаясь в умы:

«Мы не рабы...

Рабы не мы...»

И повторяли,

впитывая

в себя до конца,

и тот,

из Питера,

и тот,

из Ельца,

и тот,

из Барабы,

и тот,

из Костромы:

«Мы не рабы...

Рабы не мы...»

...Какое утро чистое!

Как дышит степь цветами!

Ты что ползешь,

учительница,

с напрасными бинтами?

Ах, как ромашкам бредится -

понять бы их,

понять!

Ах, как березкам брезжится -

обнять бы их,

обнять!

Ах, как ручьям клокочется -

припасть бы к ним,

припасть!

Ах, до чего не хочется,

не хочется

пропасть!

Но ржут гнедые,

чалые...

Взмывают стрепета,

задев крылом

печальные,

пустые стремена.

Вокруг ребята ранние

порубаны,

постреляны...

А ты все ищешь раненых,

учительница Элькина?

Лежат,

убитые,

среди

чебреца

и тот,

из Питера,

и тот,

из Ельца,

и тот,

из Барабы...

А тот, из Костромы,

еще живой как будто,

и лишь глаза странны.

«Подстрелили чистенько,

я уже готов.

Ты не трать, учителка,

на меня бинтов».

И, глаза закрывший,

почти уже не бывший,

что-то вспомнил рыжий,

улыбнулся рыжий.

И выдохнул

мучительно,

уже из смертной мглы:

«Мы не рабы,

учителка,

Рабы не мы...»

БЕТОН СОЦИАЛИЗМА

«Бабья кровь от века рабья...» -

говорил снохач Зыбнов,

желтым ногтем выкорябывая

мясо из зубов.

И в избе хозяйской сохла,

как полынный стебелек,

без отца и мамы Сонька,

чуть повыше, чем сапог.

Забивалась она в угол

и слыхала ржавый смех:

«Ну, теперь ваш Ленин умер, -

и Коммуне тоже смерть!»

Зыбко плавали лампады.

Крысы шастали в сенях,

и казацкие лампасы

кровенели на штанах.

И ждала расправы скорой,

где-то сунута в муку,

та нагайка, свист которой

помнят Питер и Баку.

Год за годом шли. Сменялись

лед, вода, вода и лед.

Соньке стукнуло семнадцать

под гуденье непогод.

Засугробили метели

приуральские края,

но в крови батрацкой пели

пугачевские кровя.

И, платком лицо закутав,

вся в снегу, белым-бела,

Сонька вышла в ночь за хутор

и пошла она, пошла.

В той степи, насквозь продутой,

что без края и конца,

атаман казацкий Дутов

расстрелял ее отца.

И к горе, горе Магнитной,

хоть идти невмоготу,

Сонька шла с одной молитвой:

разыскать могилу ту.

Но у самой у Магнитки

Сонька встала, замерла:

ни могилы, ни могилки,

а народу без числа.

Прут машины озверенно,

тачек стук и звяк лопат,

и замерзлые знамена

красным льдом своим гремят.

И хотя земля чугунна,

тыщи Сонек землю бьют,

тыщи Сонек про Коммуну

песню звонкую поют.

А на всех, кто роет, строит,

чистым отсветом легло

чье-то доброе, простое,

неиконное лицо.

И с прищуром зорким-зорким,

что-то думая свое,

он глядел, Ильич, на Соньку,

ждал чего-то от нее.

И взяла она лопату,

еще теплую от рук,

обернулась угловато

и увидела подруг.

И щербатая Тамарка

ей сказала прямо в лоб:

«Выше голову, товарка,

ты же – красный землекоп!»

Сонька ткнула грунт несмело,

но за свой батрацкий срок

что-ничто – копать умела:

черенок есть черенок.

И на Сонькину лопату

засмотрелся, покорен,

первый здешний экскаватор

иностранец «Марион».

И с лопаты дни летели,

будто взрытая земля,

в духотищу и в метели,

осыпаясь и звеня.

Комсомольская шамовка

из селедочных голов,

но – «В Коммуне остановка!»

и – копай без лишних слов!

Ватник латан-перелатан

и лоснится, как супонь,

но не лапан-перелапан -

ты попробуй Соньку тронь!

Не смущало в той эпохе

Соньку, гордую собой,

то, что драные опорки

на ногах ее зимой.

И носила летом гордо

две галоши прехудых

фирмы «Красный треугольник»,

их бечевкой прихватив.

Лишь во сне ее укромном

плыли где-то там, вдали,

сапоги, сверкая хромом,

будто чудо-корабли.

Комсомола член и МОПРа...

Почему же у нее

под глазами часто мокро?

Немарксистское нытье!..

Петька, чертовый бетонщик

в разбуденовке своей,

ты с товарищем потоньше...

Удели вниманье ей!

Ну, а Петька смотрит шало:

«Мне бетон бы только дать!

Снова скурвилась мешалка -

подкулачница, видать...»

...С окон сыплется замазка

на коттеджах инспецов.

Под горой Магнитной пляска,

да такая, что Аляска

где-то вскинула от хряска

к небу мордочки песцов.

Пляшут парни на бетоне,

пляшут пять чубов хмельных.

Пляшут парни наподобье

виноделов чумовых.

Пляшут звездные, лихие

разбуденовки парней -

пляску детства индустрии,

пляску юности своей.

Ничего, что эта пляска

тяжела, тяжела,

ничего, что тряско, вязко -

лишь Коммуна бы жила!

Ноги стонут, ноги тонут,

но гремит, бросая в дрожь,

над трясиною бетона

перекопское: «Даешь!»

А при бусах и сережках,

позабыв про Перекоп,

ходит в хромовых сапожках

Сонька – красный землекоп.

Сонька год почти копила

свои кровные рубли -

и, неясно где, купила

эти чудо-корабли.

Только зря ты, Сонька, ходишь,

замышляя воровство.

Зря украсть у пляски хочешь,

Сонька, Петьку своего.

Ну-ка, Сонька, не фасонь-ка!

Не боись! Иди сюда!

На твоих ресницах, Сонька,

буржуазная вода.

Петька твой ногами пашет,

пляшет носом и вихром,

он рукою тебе машет -

позабудь про этот хром!

И, веселая, живая,

так чертовски молода,

светит, Соньку зазывая,

с разбуденовки звезда.

Еще малость плачет Сонька,

но звездою тянет он,

и уже мыском тихонько

Сонька трогает бетон.

Соньку чуть вперед шатнуло,

Сонькин дух, как видно, слаб.

Сапоги едва шагнули,

и бетон их сразу – цап!

Сонька руку выгибает,

а в глазах – круги, круги...

Пляшет Сонька... Погибают,

погибают сапоги!

И летит, чистейше брызнув,

с щек горящих – не беда! -

на бетон социализма

буржуазная вода.

Сапоги вконец разбиты.

Долго ждать еще обнов...

Что ты зыркаешь небрито,

сиз от зависти, Зыбнов?

Что гундосишь ты, плешивый,

взгляд кося через плечо:

«Попляшите, попляшите, -

вы допляшетесь еще!»?

Уходи, нам свет не засти,

оставайся при своем.

Мы допляшемся до счастья -

пусть все ноги в кровь собьем!

Сонька пляшет в исступленье,

будто знает наперед:

не умрет вовеки Ленин

и Коммуна не умрет.

КОММУНАРЫ НЕ БУДУТ РАБАМИ

Просыпавшийся мир

шелестел, свиристел,

когда утром росистой тропою

нас к обрыву

бандиты вели на расстрел

под Херсоном,

в Поволжье, в Триполье.

Но мы пели и пели,

голов не клоня,

на груди разрывая рубахи:

«Никогда,

никогда,

никогда,

никогда

коммунары не будут рабами!»

Нас безжалостный голод

глодал и душил,

нас шатали

тифозные ветры,

но не падали мы -

из костей да из жил,

да еще -

из отчаянной веры.

А вокруг нищета,

босота,

нагота,

но мы строили,

уголь рубали.

На поклон мы не шли...

Никогда,

никогда

коммунары не будут рабами!

Поднималась Шатура,

Магнитка,

Кузбасс,

и буржуи затылки чесали...

Так за что же доносы писали на нас,

в лагеря

и в тюрьмы бросали?!

Но в тебе, Колыма,

и в тебе, Воркута,

мы хрипели,

смиряя рыданья:

«Даже здесь -

никогда,

никогда,

никогда

коммунары не будут рабами!»

И во имя России

и дальних Гренад

против танков с крупповской маркой

шли в тельняшках

с последнею связкой гранат,

затянувшись последней цигаркой.

Пусть над многими нет ни звезды,

ни креста, -

но полынью,

бурьяном,

хлебами

повторяют они:

«Никогда,

никогда

коммунары не будут рабами!»

* * *

Так ревела над вечностью

Братская ГЭС,

с воем

волны бросая на приступ,

и, задумавшись,

в небе светавшем исчез

пирамиды египетской призрак.

ПРИЗРАКИ В ТАЙГЕ

То не клюквой хрустят

мишки-лакомки,

не бобры свистят,

встав на лапочки,

не сычи кричат, будто при смерти, -

возле Братской ГЭС

бродят призраки.

Что угрюм, воевода острожный?

Али мало ты высек людей?

Али мало с твоею-то рожей

перепортил тунгусок,

злодей?!

Здесь, на ГЭС, увидав инородца,

ты не можешь все это постичь.

Твое хапало

к плетке рвется,

да истлела она,

старый хрыч!

Эй, купцы,

вы чего разошлись?

Что стучите костями от злости?

Ну зачем вы жирели всю жизнь?

Все равно

в результате – кости...

Господин жандарм,

господин жандарм,

как вам хочется

кузькину мать

показать вольнодумцам

и прочим жидам,

да трудненько теперь показать!

Протопоп Аввакум, ты устал от желез.

Холодна власяница туманов.

Ты о чем размышляешь у Братской ГЭС

среди тихих,

как дети,

шаманов?

Эй, старатель с киркой одержимой,

с деревянным замшелым лотком,

мы нашли самородную жилу

или просто долбим на пустом?

О, петербургские предтечи,

в перстах подъемля те же свечи,

ответьте правнукам своим -

из вашей искры возгорелось

такое пламя, как хотелось

его увидеть вам самим?

«Динь-бом... Динь-бом...» -

слышен звон кандальный.

«Динь-бом... Динь-бом...»

Путь сибирский дальний.

«Динь-бом... Динь-бом...» -

слышно там и тут.

Нашего товарища на каторгу ведут.

Вы ответьте, кандалы,

так ли мы живем,

с правдой или же с неправдой

черный хлеб жуем?

Вы ответьте из ночи,

партизаны, избачи:

гибли вы за нас,

таких,

или -

за других?!

Слышу,

в черном кедраче

кто-то рядом дышит.

Слышу руку на плече...

Вздрогнул я:

Радищев!

«Давным-давно на месте Братской ГЭС

я проплывал на утлой оморочке

с оскоминой от стражи и морошки,

но с верою в светильниках очес.

Когда во мрак все погрузил заход,

я размышлял в преддверии восхода

о скрытой силе нашего народа,

подобной скрытой силе этих вод.

Но, озирая дремлющую ширь,

не мыслил я,

чтоб вы преобразили

тюрьмой России бывшую Сибирь

в источник света будущей России.

Торжественно свидетельствуют мне

о вашей силе многие деянья,

но пусть лелеет сила в глубине

обязанность святую состраданья.

А состраданье высшее – борьба...

Я мог слагать в изящном штиле песни

про серафимов, про ланиты, перси

и превратиться в сытого раба.

Но чьи-то слезы,

чьих-то кляч мослы

мне истерзали душу, словно пытка,

когда моя усталая кибитка

тряслась от Петербурга до Москвы.

Желая видеть родину другой,

без всякой злобы я писал с натуры,

но, корчась,

тело истины нагой

хрустело в лапах ласковых цензуры.

Понять не позволяла узость лбов,

что брезжила сквозь мглистые страницы,

чиста,

как отсвет будущей денницы,

измученная к родине любовь.

И запретили...

Царственно кратка,

любя свободу, но без постоянства,

на книге августейшая рука

запечатлела твердо: «Пашквилянтство».

Но чувствовал я в этой книге силу

и знал:

ей суждена себя спасти,

прорваться, продолбиться, прорасти...

Я с чистою душой поехал в ссылку

и написал, как помнится, в пути:

«Я тот же, что и был,

и буду весь мой век -

не скот, не дерево, не раб,

но человек».

Исчез Радищев...

Глядя ему вслед,

у Братской ГЭС

всепоглощенно,

тайно

о многом думал я,

и не случайно

припомнил я,

как написал поэт:

«Авроры» залп.

Встают с дрекольем села...

Но это началось

в минуту ту,

когда Радищев

рукавом камзола

отер слезу,

увидев сироту...»3

И думал я, оцепенело тих:

достойны ли мы призраков таких?

Какие мы?

И каждый ли из нас

сумеет повторить в свой трудный час:

«Я тот же, что и был,

и буду весь мой век -

не скот,

не дерево,

не раб,

но человек...»?

ПЕРВЫЙ ЭШЕЛОН

Ах, уральской марки сталь,

рельсы-серебриночки!

Магистраль ты, магистраль,

транссибирочка!

Ты о чем, скажи, грустишь

в стуках-проблесках?

Не от слез ли ты блестишь,

в щелки пролитых?

Помнишь, как глаза глядели

в окна

3 Е.Винокуров

отрешенно,

как по насыпи летели

тени

от решеток,

и сквозь прутья,

будто голуби,

продирались

и – в полет

чьих-то писем треугольники

(может, кто-то подберет. .).

И над соснами, рябинами

кружилось наугад:

«Ты не верь,

моя любимая...

Мама, я не виноват».

Было много разной лжи,

много страшного,

но не надо, не тужи,

магистральюшка!

Ветер бьет наперерез,

ну, а мелом -

наискось:

«Едет Братская ГЭС!» -

на вагоне надпись.

Говорят глаза с глазами

и с тайгой невиданною:

«Мы себя «сослали» сами

в ссылку удивительную!

Стань,

Сибирь,

светлым-светла,

радуйся

и радуй!

Наказаньем ты была,

сделайся

наградой!»

Сочинили хор-оркестр

москвичи с москвичками.

Едет Братская ГЭС

с рыжими косичками!

«Я на Сретенке жила -

расстаемся с нею.

Газировку я пила -

Ангара вкуснее.

В рюкзаке моем побились

мамины бараночки...

Мама новая, тайга,

принимай в братчаночки!»

(И не знаешь ты, девчонка,

что в жестокий первый год

твоя модная юбчонка

на портянки вся пойдет;

что в палатке-невеличке,

как рванет за сорок пять,

станут рыжие косички

к раскладушке примерзать.

Будут ноженьки в болячках.

Будет в дверь скрестись медведь,

и о маминых баранках

тайно будешь ты реветь.

Маникюр забудут руки.

Но ты выстоишь, как все,

в рукавицах и треухе,

в телогрейке и кирзе.

И в краю глухом, острожном,

как тобою решено,

себе Сретенку построишь,

танцплощадку и кино.

Пусть в Москве себя не тешат:

маникюр ты наведешь,

платье-колокол наденешь,

в туфлях узеньких пройдешь.

И ты будешь в платье этом

так сиять, сводя с ума,

словно лампочка со светом,

тем, что ты зажгла сама!)

Сосны синие окрест

с алыми верхами...

едет Братская ГЭС с шалыми вихрами!

Пой,

Алешка Марчук,

на глаза татаристый!

В разговоре ты -

молчун,

ну, а в песне -

яростный.

Пусть гитара семиструнная

играет до утра,

словно это

семиструйная

играет Ангара!

(И разве знаешь ты, Алешка,

с шнурком ковбойским на груди,

что жизнь твоя – еще обложка,

а книга будет впереди;

и что тебе с твоим дипломом

в тайге придется – будь здоров! -

пилою вкалывать и ломом,

зубря английский у костров;

что с видом вовсе не геройским,

чумазый, словно сатана,

прихватишь ты шнурком ковбойским

в грязи подошву сапога...

А после с красною повязкой

кидаться будешь ты в ночи

туда, где с вкрадчивой повадкой

по фене ботают ножи.

И только утром, на рассвете,

с усмешкой вспомнив левый хук,

ты сможешь взяться за рейсфедер,

и будет падать он из рук.

Но встанет ГЭС, и свет ударит,

и песня странствовать пойдет:

«Марчук играет на гитаре,

а море Братское поет. .»

И в дальнем городе Нью-Йорке,

где и студенты и печать,

ты будешь кратко и неловко

о Братской ГЭС им отвечать.

Среди вопросов -

и окольных

и злых, пронзающих насквозь, -

вдруг спросит кто-то,

словно школьник:

«С чего все это началось?»

Но нет, не первые палатки

ты вспомнишь, тайно озарен,

а те побитые баранки,

а тот поющий эшелон.

И, вспомнив это все недаром,

ты улыбнешься – так светло! -

и, взяв у битника гитару,

ответишь весело:

«С нее!»)

Эй, медведи,

прячьтесь в лес

робко,

как воробышки!

Едет Братская ГЭС

с гитарой на веревочке!

Пой,

уральской марки сталь,

песню силы,

храбрости!

Магистраль печали,

стань

магистралью радости!

Чтоб на рельсах -

ни слезинки

от извечной слезности,

наши души,

как светинки,

в свет великий сложатся!

В неизвестные края

пенно

и широко

ты летишь,

страна моя,

первоэшелонно.

Наши жизни -

на кону.

Наши жизни

лопаются.

Трудно нам,

как никому,

первоэшелонцы!

Но и звезды

и костры,

но и свет,

и солнце

кто так чувствует,

как мы,

первоэшелонцы!

И ты знай,

страна моя, -

если тяжело мне,

все равно я счастлив:

я -

в первом эшелоне!..

ЖАРКИ

«Куда идешь ты, бабушка?»

«Я к лагерю, сынки...»

«А что несешь ты, бабушка?»

«Жаркъ несу, жарки...»

В руках, неосторожные,

топорщатся, дразня,

жарки – цветы таежные,

как язычки огня.

И смотрит отгороженно,

печален и велик,

из-под платка в горошинах

рублевский темный лик.

И кожаные ичиги,

с землею говоря,

обходят голубичники,

чтобы не мять зазря.

Летают птицы, бабочки,

и солнышко горит,

и вдруг такое бабушка

тихонько говорит:

«Иду, бывало, с ведрами

и вижу в двух шагах

несчастных тех, ободранных,

в разбитых сапогах.

Худущие, простудные -

и описать нельзя!

И вовсе не преступные -

родимые глаза.

Ах, слава тебе, господи,

им волю дали всем,

и лагерь этот горестный

стоит пустой совсем.

А нынче непонятица:

в такую далину

аж целый поезд катится,

чтоб строить плотинэ.

И ладно ли, не ладно ли, -

приезжих тех ребят

в бараках старых лагерных

пока определят...

Мои старшъе внученьки

чуть зорька поднялись

и ведра-тряпки в рученьки -

и за полы взялись.

А внуки мои младшие,

те встали даже в ночь.