Текст книги "Присяга простору "

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

и о прищепку щеку оцарапал.

Пеленки в блеске бело-голубом

роняли, как минуты, капли на пол.

И он увидел,

сжавшийся в углу,

раздвинув тихо занавес пеленок:

один ребенок ерзал на полу,

и грудь сестры сосал другой ребенок.

А над электроплиткой,

юн и тощ,

половником помешивая борщ,

сестренкин муж читал,

как будто требник,

по дизельной механике учебник.

С глазами наподобие маслин

в жабо воздушном

у электроплитки

здесь, правда, третий лишний был —

Муслим,

но это не считалось —

на открытке.

Приезжий от пеленок сделал шаг,

и сдавленно он выговорил:

«Валя…» —

как будто призрак тех болот и шахт,

где есть концерты шумные едва ли.

Сестра с подмокшей ношею своей

привстала,

грудь прикрыла на мгновенье,

Все женщины роняют от волненья,

но не роняют никогда детей.

«Я думала, что ты уже…»

«Погиб?

Как бы не так!

Держи, сестра, конфеты!»

«А что ж ты не писал!»

«Я странный тип…

К тому ж у нас нехватка на конверты…»

«Мой муж…»

«Усек…»

«Племянники твои…»

«И это я усек…

Я, значит, дядя!

А где твой шприц!

Шампанского вколи!

Да, завязав глаза, вколи,

не глядя!»

«Шампанского, Петюша!

Я сейчас…»

Сестра засуетилась виновато,

в момент из-под певца-лауреата

достав десятку —

тайный свой запас.

«Петр Щепочкин,

ты, братец, сукин сын!» —

в сердцах подумал о себе приезжий.

Муж приоделся

и в сорочке свежей

направился в соседний магазин.

Петр Щепочкин за ним тогда вдогон,

ему у кассы сотенную сунул,

но даже не рукой,

а просто сумкой

небрежно отстранил дензнаки он.

Петр Щепочкин его зауважал —

нет,

этот парень явно не нахлебник,

не зря, как видно, дизельный учебник,

страницы в борщ макая,

он держал.

А в комнатку тащил, что мог, барак —

гость северный,

особенный,

еще бы!

Был холодец,

и даже был форшмак!

Был даже красный одинокий рак —

с изысканною щедростью трущобы!

Не может жить Россия без пиров,

а если пир,

то это пир всемирный!

Приперся дед.

боявшийся воров,

с полупустой бутылочкой имбирной.

Принес монтер,

как битлы, долгогрив,

с вишневкой, простоявшей зиму, четверть,

и, марлю осторожно приоткрыв,

стал вишенки

из чашки

ложкой черпать.

Зубровку —

неизвестное лицо

внесло,

уже в подпитии отчасти,

прибавив к ней вареное яйцо,

и притащила няня —

тетя Настя —

больничных нянь любимое винцо —

кагор,

напоминающий причастье.

Был самогон,

взлелеянный в селе,

с чуть лиловатым

свекольным отливом…

Лишь пива не случилось на столе.

В Клину в то время

плохо было с пивом.

И даже не мешало ребятне,

и так сияла Щепочкина Валя,

как будто в эту комнатку ее

все населенье Родины созвали.

Но отгонявший тосты, словно мух,

напоминая, что она – Чернова,

шампанское прихлебывая,

муж украдкою листал учебник снова.

Глаз Валин, словно в детстве, чуть косил,

но больше на него,

им озабочен.

«Ты счастлива!» —

Петр Щепочкин спросил.

«Ой, Петенька, – вздохнула, —

очень…

Чего,

а счастья нам не брать взаймы.

Да только комнатушка тесновата.

Три года,

как на очереди мы.

А в кооператив —

не та зарплата…»

Петр Щепочкин как шваркнулся об лед:

«Ты сколько получаешь!»

«Сто пятнадцать.

Там Юрина стипендия пойдет,

и малость легче будет нам подняться…»

Петр Щепочкин

плеснул себе кагор,

запил вишневкой,

а потом зубровкой,

и старику сказал он с расстановкой:

«Воров боишься!

Я, старик, не вор…»

Он думал —

что такое героизм!

Чего геройство показное стоит,

когда оно вздымает гири ввысь,

наполненные только пустотою!

А настоящий героизм —

он есть.

Ему неважно —

признан ли,

не признан.

Но всем в глаза

он не желает лезть,

себя не называя

героизмом.

Мы бьемся с тундрой.

Нрав ее крутой.

Но женщины ведут не меньше битву

с бесчеловечной вечной мерзлотой

не склонного к оттаиванью быта.

Не меньше, чем солдат поднять в бою,

когда своим геройством убеждают,

геройство есть —

поднять свою семью,

и в этом гибнут

или побеждают…

Все гости постепенно разошлись.

Заснула Валя.

Было мирно в мире.

Сопели дети.

Продолжалась жизнь.

Петр Щепочкин и муж тарелки мыли.

Певец вздыхал с открытки,

но слабо

солисту было,

выпрыгнув оттуда,

пожертвовать воздушное жабо

на протиранье вилок и посуды…

Хотя чуть-чуть кружилась голова,

что делать, стало Щепочкину ясно,

но если не подысканы слова,

мысль превращать в слова всегда опасно.

И, расставляя стулья на места,

нащупывая правильное слово,

Петр Щепочкин боялся неспроста

загадочного Юрия Чернова.

Петр начал так:

«Когда-то, огольцом,

одну старушку я дразнил ягою,

кривую,

с рябоватеньким лицом,

с какой-то скособоченной ногою.

Тогда сестренке было года три,

но мне она тайком, на сеновале

шепнула,

что старушка та внутри

красавица.

Ее заколдовали,

Мне с той поры мерещилось, нет-нет,

мерцание в той сгорбленной старушке,

как будто голубой, нездешний свет

внутри болотной, кривенькой гнилушки.

Когда осиротели мы детьми,

то, притащив заветную заначку,

старушка протянула мне:

«Возьми…» —

бечевкой перетянутую пачку.

Как видно, пачку прятала в стреху —

пометом птичьим, паклей пахли деньги.

«Копила для надгробья старику,

но камень подождет.

Берите, дети»,

Старухин глаз единственный с тоской

слезой закрыло —

медленной,

большою,

но твердо бабка стукнула клюкой,

нам приказав:

«Берите не чужое…»

Сестра шепнула на ухо:

«Бери…»

И с детства,

словно тайный свет в подспудьи,

мне чудятся

красивые внутри и лишь нерасколдованные люди…»

Петр Щепочкин стряхнул с тарелки шпрот:

«Сестренка с детства

в людях разумеет…»

Чернов,

лапшинку направляя в рот,

с достоинством кивнул:

«Она умеет…»

Был заметен весь праздничный погром,

а Щепочкин чесал затылок снова,

пока исчезла с мусорным ведром

фигура монолитная Чернова.

Он гостю раскладушку распластал.

Почистил зубы,

щетку вымыл строго

и преспокойно на голову встал.

Гость вздрогнул,

впрочем, после понял —

«йога».

И Щепочкин решил:

«Ну – так не так!

Быть может, легче,

чтоб не быть врагами,

душевный устанавливать контакт,

когда все люди встанут вверх ногами…»

И начал он,

решительно уже,

чуть вилкой не задев,

как будто в схватке,

качавшиеся чуть настороже

черновские мозолистые пятки:

«Я для тебя, надеюсь, не яга,

хотя меня ты все же дразнишь малость,

но для меня Валюха дорога —

из Щепочкиных двое нас осталось.

И пусть продлится щепочкинский род,

хотя и прозывается черновским,

пусть он во внуках ваших не умрет,

ну хоть в глазенках —

проблеском чертовским.

Ты парень дельный.

Правда, с холодком.

Но ничего.

Я даже приморожен,

а что-то хлобыстнуло кипятком,

и я оттаял.

Ты оттаешь тоже.

С Валюхой все делили вместе мы,

но разговор мой с нею отпадает.

Так вот:

я дать хочу тебе взаймы.

Тебе.

Не ей.

Взаймы.

А не в подарок.

На кооператив.

На десять лет.

И – десять тыщ,

Прими.

Не будь ханжою.

Той бабке заколдованной вослед

я говорю:

«Берите – не чужое…»

Но, целеустремленно холодна,

чуть дергаясь,

как будто от нападок,

черновская возникла голова

на уровне его пропавших пяток.

«Легко заметить нашу бедность вам,

но вы помимо этого заметьте:

всего на свете я добился сам,

и только сам всего добьюсь на свете.

Отец мой пил.

В долгу был, как в шелку.

Во мне с тех самых детских унижений

есть неприязнь к чужому кошельку

и страх любых долгов и одолжений.

Когда перед собой я ставлю цель,

не жажду я участья никакого.

Кому-то быть обязанным —

как цепь,

которой ты к чужой руке прикован».

«Как цепь!

Ну что ж, тогда я в кандалах! —

Петр Щепочкин воскликнул шепоточком. —

Я каторжник!

Я весь кругом в долгах!

Вовек не расквитаться мне,

и точка!

Прикован я к России —

есть должок.

Я к старикам прикован,

к малым детям.

Я весь не человек —

сплошной ожог

от собственных цепей

и счастлив этим!»

«Вы человек такой,

а я другой… —

Чернов старался быть как можно мягче, —

Вы щедростью шумите,

как трубой

турист-канадец на хоккейном матче.

Бывает, Валя еле держит шприц,

зажата стиркой,

магазинной давкой,

и вдруг вы заявляетесь,

как принц,

швыряясь вашей северной надбавкой,

Но эта щедрость, Щепочкин, мелка.

Мы не бедны.

У вас плохое зренье.

Жалеть людей

наездом,

свысока,

отделавшись подачкой, —

оскорбленье,,»

И осенило Щепочкинв вдруг:

он,

призывая фильм-спектакль на помощь,

«Я – труп! – вскричал, —

Еще живой, но труп!

И рыданул: —

Зачем ты с трупом споришь!

Возьми ты десять тыщ,

потом отдашь,

Какой я щедрый!

Я валяю ваньку.

Тебе открою тайну —

я алкаш.

Моим деньгам, Чернов, ищу я няньку.

Пусть эти деньги смирно полежат, —

не то сопьюсь».

Он пальцы растопырил.

«Ты видишь!»

«Что!»

«Как что!»

«Они дрожат.

Особенная дрожь,

Тоска по спирту».

«Но Валя спирт могла достать,

а вам

шампанского красиво захотелось».

«Чернов,

недопустима мягкотелость

к таким, как я,

отрезанным ломтям!

С копыт я был бы сразу спиртом сбит,

и стало б меньше членом профсоюза.

На Севере,

смешав с шампанским спирт,

мы называем наш коктейль:

«Шампузо».

Но это лишь на скромный опохмел.

Я спирт предпочитаю без разводки.

Чернов, я ренегат,

предатель водки

и в тридцать пять морально одряхлел.

Бывает ностальгия и во рту.

Порой,

как зверь ощерившись клыкасто,

пью,

разболтав с водой,

зубную пасту,

поскольку она тоже на спирту.

Когда тоска по спирту жжет,

да так,

Что купорос могу себе позволить,

лосьоны пью,

пью маникюрный лак.

Способен и на жидкость для мозолей.

Недавно,

в белокаменной греша,

я у одной любительницы Рильке

опустошил флакон «Мадам Роша»,

и ничего —

вполне прошло под кильки…»

Оторопев от ужасов таких,

изображенных Щепочкиным живо,

Чернов спросил,

бестактно поступив:

«Но почему не перейти на пиво!»

Петр Щепочкин Шаляпиным в «Блохе»

захохотал,

аж затрясло открытку,

и выразилось в яростном плевке

презрение к подобному напитку,

«У нас его на Севере завал!

Облились пивом!

Спирт, ей-богу, слаще.

Я знал бы раньше —

сорганизовал тебе пивка спецбаночного ящик…»

«Как – баночного!»

«Думаешь, вранье!»

«Почти.

Из фантастических романов».

«А я, товарищ,

верю в громадье,

как говорят поэты,

наших планов,

Все будет.

Все, быть может, даже есть, —

лишь выяснится это чуть попозже,

но в том прекрасном будущем —

похоже —

не выпить мне уже

и не поесть.

Чернов, Чернов,

меня не понял ты.

До Сочи я еще в Москву заеду.

Мне там вошьют особую «торпеду»,

чтоб я не пил.

А выпью – Мне кранты,

Но при бутылках,

а не при свечах

я лягу в гроб,

достойнейший из трупов.

И как не выпить,

если там, в Сочах,

на стольких бедрах

столько хулахупов!

Инстинкты пожирают нас живьем.

Они смертельны,

но неукротимы.

Прощай, товарищ!

В поясе моем

зашита смерть моя —

аккредитивы…»

Чернов его у двери —

за рукав:

«Постойте,

ну, куда вы на ночь глядя!»

И зарыдал,

детей предсмертно гладя,

Петр Щепочкин,

трагически лукав;

«Прощайте, дети…

Погибает дядя…»

Стальные волчьи зубы не разжав

на горле у Чернова —

он молился:

«Рожай, дружок, решеньице,

рожай…

Ну, ну, родимый,

раз – и отелился!..»

Чернов отер со лба холодный пот.

Задергался кадык,

худущ,

синеющ:

«Да,

вы в нелегком положеньи,

Петр…».

И Щепочкин услужливо:

«Савельич…»

«Я знаю ваше отчество и сам.

Так вот что, Петр Савельич,

в этом деле

теперь все ясно.

Принимаю деньги.

С условием —

я вам расписку дам».

«А как же!

Без расписочки нельзя!

А где свидетель!» —

с радостным оскальцем

Петр Щепочкин куражился,

грозя

кривым от обмороженностей пальцем.

«Бюрократизм проник и в алкашей», —

Чернов подумал сдержанно и грустно,

но документ составил он искусно

под чмоканье невинных малышей.

В охапке гостем дед был принесен,

болтающий тесемками кальсон,

за жизнь цепляясь,

дверь срывая с петель

при слове угрожающем:

«Свидетель».

Вокруг себя распространяя тишь,

легли без обаянья чистогана

в аккредитивах скромных десять тыщ

на мокрый круг от чайного стакана.

Там были цифры прописью ясны,

и гриф «на предьявителя» был ясен.

Петр Щепочкин застегивал штаны

и размышлял;

«Чернов еще опасен.

Возьмет он деньги —

и на срочный вклад.

А через десять лет вернет проценты.

До отвращенья ч'еетен этот гад.

В Америку таких бы,

в президенты.

Вернусь на Север —

вскоре отобью

про собственную гибель телеграммку.

Валюха мой портрет оправит в рамку —

я со стены Муслиму подпою…

Приеду к ним лет эдак через пять —

все время спишет…

Даже странно как-то.

Но мы-живые люди,

то есть факты.

Нас грех списать.

Нас надо описать.

Жаль, не пишу.

Есть парочка идей,

несложных,

без особых назиданий.

Вот первая —

нет маленьких страданий.

Еще одна —

нет маленьких людей.

Быть может,

несмышленый мой племяш,

ты превратишься в нового Толстого,

и в будущем ты Щепочкину дашь

им в прошлом неполученное слово.

И пусть продлится щепочкинский род,

в России, слава богу, нам не тесной,

и пусть Россия движется вперед

к России внуков —

новой,

неизвестной…

«Во мне, как в пиве, пены до хрена.

Улучшусь.

Сам себя возьму я в руки.

Какие мы —

такая и страна.

Мы будем лучше —

лучше будут внуки».

Кончалась ночь.

В ней люди,

и мосты,

и дымкою подернутые дали,

казалось,

ждали чьей-то доброты,

казалось,

расколдованности ждали.

Цистерна,

оказав бараку честь,

прогрохотала мимо торопливо,

но не старался Щепочкин прочесть,

что на боку ее – «Квас» или «Пиво».

Он вспомнил ночь,

когда пурга мела,

когда и вправду, в состояньи трупа

тащил в рулоне карту,

где была

пунктиром —

кимберлитовая трубка.

Хлестал снежище с четырех сторон.

«Вдруг не дойду!» —

саднила мысль занозой.

Но Щепочкин раскрыл тогда рулон,

грудь картой обмотав,

чтоб не замерзнуть.

Ко сну тянуло,

будто бы ко дну,

но дотащил он все-таки до базы

к своей груди прижатую страну,

и с нею вместе —

все ее алмазы…

Так Щепочкин,

стоявший у окна,

глядел,

как небо тихо очищалось.

Невидимой вокруг была страна,

но все-таки была,

но ощущалась.

6

Большая ты, Россия,

и вширь и в глубину.

Как руки ни раскину,

тебя не обниму.

Ты вместе с пистолетом,

как рану, а не роль

твоим большим поэтам

дала большую боль.

Большие здесь морозы —

от них не жди тепла.

Большие были слезы,

большая кровь была.

Большие перемены

не обошлись без бед.

Большими были цены

твоих больших побед.

Ты вышептала ртами

больших очередей:

нет маленьких страданий,

нет маленьких людей.

Россия, ты большая

и будь всегда большой,

себе не разрешая

мельчать ни в чем душой.

Ты мертвых, нас, разбудишь,

нам силу дашь взаймы,

и ты большая будешь,

пока большие мы…

7

Аэропорт «Домодедово» —

стеклянная ерш-изба,

где коктейль из «Гуд бай!»

и «Покедова!»

Здесь можно увидеть индуса,

летящего в лапы

к Якутии лютой,

уже опустившего уши

ондатровой шапки валютной.

А рядом – якут

с невеселыми мыслями о перегрузе

верхом восседает

на каторжнике-арбузе.

«Je vous en prie…» —

«Чего ты,

не видишь коляски с ребенком, —

не при!»

«Ме gusta mucho

andar a Sibeia…»

«Зин, айда к телевизору…

Может, про Штирлица новая серия…»

«Danke schon! Aufwiedersehen!..»

«Ванька, наш рейс объявляют —

не стой ротозеем!»

Корреспондент реакционный

строчит в блокнот:

«Здесь шум и гам аукционный.

Никто не знает про отлет,

Что ищет русский человек

в болотах Тынд и Нарьян-Маров!

От взглядов красных комиссаров

он совершает свой побег…»

Корреспондент попрогрессивней

строчит,

вздыхая иногда:

«Что потрясло меня в России —

ее движенье…

Но куда?

Когда пишу я строки эти,

передо мной стоит в буфете

и что-то пьет —

сибирский бог,

но в нашем,

западном кремплине.

Альтернативы нет отныне —

с Россией

нужен диалог!»

А кто там в буфете кефирчик пьет,

в кремплине импортном,

в пляжной кепочке!

Петр?

Щепочкин?

Пьющий кефир?

Это что —

его новый чефирь?

«Ну как там,

в Сочи?»

«Да так,

не очень…»

«А было пиво?»

«Да никакого.

Новороссийская квасокола».

«А где же загар!»

«Летит багажом».

«Вдарим по пиву!»

«Я лучше боржом».

«Вшили «торпеду»

Сдался врачу?!»

«Нет, без торпед…

Привыкать не хочу».

И когда самолет,

за собой оставляя свист,

взмыл в небеса,

то внизу,

над землей отуманенной,

еще долго кружился списочный лист,

Щепочкиным

не отоваренный:

«Зам. нач. треста Сковородин —

в любом количестве валокордин.

Завскладом Курочкина,

вдова, —

чулки из магазина «Богатырь».

Без шва.

Братья – геодезисты Петровы —

патроны.

Подрывник Жорка —

нить для сетей

из парашютного шелка.

Далее —

мелко —

фамилий полста:

детских колготок на разные возраста.

Завхоз экспедиции Зотов —

новых анекдотов.

Зотиха —

два —

для нее и подруги —

японских зонтика.

Для Анны Филипповны —

акушерки —

двухтомник Евтушенки.

Дине —

дыню.

Для Наумовичей —

обои.

Моющиеся.

Воспитательнице детсада —

зеленку.

Это – общественное.

Личное – дубленку.

Парикмахерше Семечкиной —

парик.

Желательно корейский.

С темечком.

Для жены завгара —

крем от загара.

Для милиционера

по прозвищу «Пиф-паф» —

пластинку Эдит

(неразборчиво]

Пьехи или Пиафф.

Для рыбинспектора

по прозвищу «едрена феня» —

блесну «Юбилейная»

на тайменя.

Для Кеши-монтера —

свечи для лодочного мотора.

Для клуба —

лазурной масляной краски,

для общежития —

копченой колбаски,

кому —

неизвестно —

колесико для детской коляски,

меховые сапожки типа «Аляски»,

Ганс Христиан Андерсен «Сказки».

Летал и летал

воззывающий список,

как будто хотел

взлететь на Луну,

и таяло где-то,

в неведомых высях:

«Бурильщику Васе Бородину —

баночку пива.

Хотя бы одну».

С О Д Е РЖА Н И Е

С к а з к а о русской игрушке

3

I

8

Глубина

9

« Д а л ь прод]топорена дымом торопливы

10

«Откуда родом я...»

12

« П а х л а станция Зима...» .

И

«Я сибирской породы...» .

15

Свадьбы . . . .

Сапоги

17

Рояль

19

«.Мне было н сладко и тошно...»

20

Фронтовик

21

Бабушка

23

Пельмени

24

Армия

25

«Ошеломив меня, мальчишку.

26

· Н а с т я Карпова .

27

Картинка детства

29

Рабочая кость .

30

Зиминская баллада

32

Идол

34

« М н е припомнилось с детства знакомство...»

35

Баллада о колбасе

30

Совершенство

39

В з м а х руки

40

« Н е у ж т о есть последний час...»

41

Продукты . . . .

42

43

«Я на сырой земле л е ж у. .» .

44

«Я у рудничной чайной...» .

« Б ы в а л о, спит у ног собака...»

40

« И т а к, я опять в этой комнате...»

47

« С о й т и на тихой станции З и м а...»

48

Д е в ч а т а из швейной артели

50

Партизанские могилы

51

Экскаваторщик .

53

Декабристские лиственницы

51

Золотые ворота .

50

3»!

Б а л л а д а о ласточке . .

59

«Пахнет з а с о л а м и...»

6С

Трамвай поэзии . . .

6«

П о в а р а свистят . . · · . .

62

М о н о л о г бывшего попа, ставшего б о ц м а н о м

на Лене

6*

Кассирша

65

Присяга простору

66

Могила ребенка

69

Вахта на закате

70

За молочком

71

Мой почерк'

74

« Д о р о г а в д о ж д ь – она не сладость...» .

. ,

75

« Р о с с и я, ты меня учила...»

75

Красота . . . * . · . .

.

77

Б а л л а д а о ленском подарке . . .

79

Ария индийского гостя

82

Соленый гамак

84

Родине

. .

86

«Заснул поселок Д ж е л а м б е т. .» . .

. .

89

Колумбиха . . . . . .

. .

89

Г д е– т о над Витимом

92

Многообещающая коса

94

Кривой мотор

95

Прощание с кривым мотором . .

. .

97

Баллада о стерве

99

В тылу · ·

101

Хозяйка озера . . . . . .

. .

101

П л а ч по брату

102

Отцовский слух . .

104

« Н е т, мне ни в чем не надо половины...» .

105

Родной сибирский говорок . . .

.

106

Н и к т о и ничто .

107

Ошпь

на станции З и м а

,

.

108

Г р а ж д а н е,

послушайте

меня

ПО

Вальс н а

палубе

. . . . .

.

.

112-

« С о м н о ю вот что происходит. .»

.

.

.

.

115

Два города

116

« К о г д а взошло твое лицо...»

117

«Ты начисто притворства лишена...»

118

«Качался старый д о м...» .

119

«А, собственно, кто ты т а к а я...» . .

.

.

121

«А снег повалится, повалится...» . .

.

.

121

Сквозь восемь тысяч километров . .

.

.

122

Вторая добыча . . . . . .

.

.

124

«Идут

белые

снеги...»

.

.

. . .

2

« К а к а я чертовая сила...» .

Про

Тыко

Вылку

. . .

.

Береза

« С т р а д а н ь е устает страданьем быть...»

«Когда мужчине сорок лет. .» ,

Оленины ноги .

133

Стрела

136

Тяга вальдшнепов

137

137

Долгие крики

138

I [нрстранец

Нереста

140

144

Глухариный ток

146

Шутливое .

По Печоре

147

150

Изба .

152

Подранок .

Баллада о Муромце

153

154

« В с е , что дарит нам природа.. »

155

Катер связи

Бляха-муха

157

161

Белые ночи в Архангельске

. . .

Смеялись люди за стеной

1.62

163

З а ч е м т ы т а к?

164

«В лодке, под дождем колымским

льющим...»

Деревенский . . . .

166

167

Баллада о выпивке .

Слова на ветер . . . .

170

171

Береговой припай

172

Неизвестная . . .

Третья память . . . .

174

175

« О ч а р о в а н ь я ранние прекрасны.. »

« А х, к а к т ы , речь м о я, слаба.. »

176

177

Качка

3

С т а н ц и я Зима . . .

.

179

Братская Г Э С . *

207

Уроки Братска . . .

.

318

Просека . . . .

.

334

С

е в

е

р н

а я надбавка . .

353

:

Евтушенко Евгений Александрович

ПРИСЯГА ПРОСТОРУ

Стихи

Редактор Л . В . И о ф ф е

Х у д о ж н и к А. Ш п и р к о

Х у д о ж. редактор Е. Г. К а с ь я н о в

Техн. редактор Л . А . Ж е р н о в а

К о р р е к т о р Г. А. С у с л о в а

ИБ 300

Сдано в набор 1 марта 1978 г. Подписано в печать 18 а в г у с т а

1978 г. Б у м а г а т и п. № 3. Ф о р м а т 8 О Х Ш8 У32. П е ч. л. 12 ( у с л. пе1.

л. 20.16), У ч . – и з д . л. 21,26. Т и р а ж 50 000 э к з. ( д о п . 50 т ы с. экз.). За

каз 1859. НЕ 00700. Цена в переплете 2 р у б . 30 коп., в обложке —

2 руб. 20 к о п.

Восточно-Сибирское книжное издательство Государственного к о м и

тета Совета Министров РСФСР по делам издательств, полиграфин

и книжной т о р г о в л и, г. Иркутск, ул. Г о р ь к о г о, 36.

Типография издательства «Восточно-Сибирская правда», г. И р к у т с к,

ул. Советская, 109,