Текст книги "Присяга простору "

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Евгений Евтушенко

Присяга простору

СКАЗКА

О

РУССКОЙ

ИГРУШКЕ

В. А. Косолапову

По разграбленным селам

шла Орда на рысях,

приторочивши к седлам

русокосый ясак.

Как под темной водою

молодая ветла,

Русь была под Ордою,

Русь почти не была.

Но однажды, – как будто

все колчаны без с т р е л, —

удалившийся в юрту

хан Батый захмурел.

От бараньего сала,

от лоснящихся жен

что-то в нем угасало —

это чувствовал он,

И со взглядом потухшим

хан сидел, одинок,

на сафьянных подушках,

сжавшись, будто хорек.

Хан сопел, исступленной

скукотою томясь,

и бродяжку с торбенкон ·

ввел угодник толмач.

3

В горсть набравши урюка,

колыхнув животом,

«Кто такой?» – хан угрюмо

ткнул бродяжку перстом.

Тот вздохнул («Божья м а т е р ь, —

то Батый, то князья...»):

«Дел игрушечных мастер

Ванька Сидоров я».

Из холстин дыроватых

в той торбеике своей

стал вынать деревянных

медведей и курей.

И в руках баловался

потешатель сердец —

с шебутной балалайкой

скоморох-дергунец.

Но, в игрушки вникая,

умудренный, как змий,

на матрешек вниманье

обратил хан Батый.

И с тоской первобытной

хан подумал в тот миг,

скольких здесь перебил он,

а постичь – не постиг.

В мужичках скоморошных,

простоватых на вид,

как матрешка в матрешке,

тайна в тайне сидит..,

Озираясь трусливо,

буркнул хан толмачу:

«Все игрушки тоскливы.

Посмешнее хочу.

Пусть он, рваная нечисть,

этой ночью не спит

и особое нечто

для меня сочинит...»

4

Хан д о б а в и л, икнувши:

«Перстень д а м и коня,

но чтоб эта и г р у ш к а

просветлила меня!»

Д у м а л В а н ь к а про волю,

про судьбу про свою

и кивнул головою:

«Сочиню. П р о с в е т л ю».

Ш м ы г а л носом он грустно,

но явился в свой срок:

«Сочинил я игрушку,

В а н ь к о й– в с т а н ь к о й н а р е к».

На кошме не кичливо

в с т а л простецкий, не з л о й,

но д р а з н я щ е качливый

м у ж и ч о к у д а л о й.

Хан п р и ж а л его п а л ь ц е м

и л а д о н ь ю помог.

В а н ь к а– в с т а н ь к а п о п а л с я.

В а н ь к а– в с т а н ь к а прилег.

Хан свой п а л е ц о т д е р н у л,

но силен, хоть и м а л,

в а н ь к а– в с т а н ь к а задорно

снова на ноги в с т а л.

Хан игрушку с р а з м а х а

вмял в кошму сапогом ·

И, зпобея от с т р а х а,

з а к л и н а л ш е п о т к о м.

Хап сапог отодвинул,

но, д е р ж а с ь за бока,

пи т. к а– в с т а н ь к а вдруг вынырнул

из-под носка!

Хан попятился г р у з н о,

Р у с ь и русских к л я н я;

« Д а, у ж эта игрушка

просветлила меня...» .

5

Хана страхом шатало,

и велел он скорей

от Руси – от шайтана —

повернуть всех коней.

И, теперь уж отмаясь,

положенный вповал,

Ванька Сидоров—мастер

у дороги л е ж а л.

Он л е ж а л, отсыпался —

руки белые врозь.

Василек между пальцев

натрудившихся рос.

А в пылише прогорклой,

так же мал да удал,

с головенкою гордой

ванька-встанька стоял.

Из-под стольких кибиток,

из-под стольких копыт

он вставал неубшый —

только временно сбит.

Опустились туманы

на лугах заливных,

и ушли басурманы,

будто не было их.

Ну, а ваньк^ остался,

как остался народ,

и душа ваньки-встаньки

в каждом русском живет.

Мы – народ ванек-встанек,

Н а с не бог уберег.

Н а с давили, пластали

столько разных сапог!

Они знали: мы – ваньки,

нас хотели покласть,

а о том, что мы встаньки,

вабывали, платясь.

6

$

Мы – народ ванек-встанек.

Мы встаем – так всерьез.

Мы от бед не устанем,

не поляжем от слез...

И смеется не вмятый,

не затоптанный в грязь

мужичок хитроватый,

чуть пока-чи-ва-ясь.

1963

1

ГЛУБИНА

В-

Соколову

Будил захвоенные дали

рев парохода поутру,

а мы на палубе стояли

и наблюдали Ангару,

Она летела озаренно,

и дно просвечивало в ней

сквозь толщу волн светло-зеленых

цветными пятнами камней,

Порою, если верить глазу,/

могло казаться на пути,

что дна легко коснешься сразу,

лишь в воду руку опусти.

Пусть было здесь немало метров

но так вода была ясна,

что оставалась неприметной

ее большая глубина.

Я знаю: есть порой опасность

в незамутненное™ волны,

ведь ручейков журчащих ясность

отнюдь не признак глубины.

Но и другое мне знакомо,

и я не ставлю ни. во грош

бессмысленно глубокий омут,

где ни черта не разберешь.

И я хотел бы стать волною

реки, зарей пробитой вкось,

с неизмеримой глубиною

·и каждым камешком насквозь!

1952

8

Д а л ь п р о ш т о п о р е н а д ы м о м т о р о п л и в ы м.

П ы л у п о е з д а от п ы л и не у п а л.

К а к п р и ш п о р е н н ы й, о н ш п а р и т п о н а п л ы в а м

п а р о в о з а м и о ш п а р е н н ы х ш п а л.

В о к о л е с и ц е к о л е с б е с т о л к о в ы х,

что ни с т ы к, с т у ч а бойчее и б о й ч е й,

он влетает в к о п о ш е н и е т о р г о в о к,

в звон д ы м я щ и х с я на с т о л и к а х б о р щ е й.

И з у з л а к р и ч и т, в ы с о в ы в а я с ь, у т к а,

н а к у в ш и н е виснет пенки б а х р о м а.

Т о р м о з а с к р и п я т, и – д а в е ш н я я ш у т к а:

«Надевай, р е б я т а, в а л е н к и – . З и м а ! »

Н а д с п е ц о в к а м и и с х о д я т з в о н о м б у с ы,

Т а м д е в ч а т а, у л ы б а я с ь м о р я к а м,

под вагонами просматривают буксы

и п о х л о п ы в а ю т поезд по б о к а м .

О б д а в а я все шипением г о р я ч и м,

он опять идет, в з д ы х а я г л у б о к о.

П а с с а ж и р ы з а б ы в а ю т вмиг п р о с д а ч у

и р а с п л е с к и в а ю т в беге м о л о к о.

О н идет, д о м а г у д к а м и б е с п о к о я,

м и м о с т а н ц и и З и м а в д ы м у г у с т о м.

П о мосту гремит н а д пенистой О к о ю

и с к р ы в а е т с я в т а й г е, вильнув х в о с т о м.

Г д е з е л е н ы е в е р ш и н ы, с л о в н о п и к и,

он один с т а й г о й, и б о л ь ш е н и к о ю .

М ы и д е м, п о д н я в ш и с ь с у з е н ь к о й т р о п и н к и,

в д а л ь п о р е л ь с а м, е щ е т е п л ы м о т н е г о.

Н а ш и м ы с л и в с л е д з а п о е з д о м с т р е м я т с я.

В с л е д г л я ж у и н а г л я д е т ь с я н е м о г у.

С о р о к пятый г о д.

Н а м п о т р и н а д ц а т ь.

М ы идем з а синей ягодой в т а й г у.

Ч т о н а м д о м а , г д е и тесно и н е л о в к о,

г д е изучено д о м е л о ч и ж и л ь е?

Г д е прихвачено на д в о р и к а х к веревкам

д е р е в я н н ы м и п р и щ е п к а м и б е л ь е?

Г д е н а у л и ц а х п о л н о с о л о м ы к о л к о й,

где все л е т о, под п р о х о ж и м и б у г р я с ь,

только с в е р х у з а с ы х а я черствой к о р к о й,

9

прогибается, покачиваясь, грязь?

В свежем сене под навесом только душно.

Что с того, что в дряхлой крыше синь видна,

где июльский месяц тонок, словно д у ж к а

у опущенного в озеро ведра!

Мы в жару, фырча, купаемся в протоках,

поезд взглядом провожая у высот,

с нетерпеньем снова думая про то, как

он и нас в большие дали увезет.

Мы потом пройдем по улицам вот этим,

оглядим и каждый двор и каждый дом.

Все, что было незаметным, – мы заметим

и всю цену незаметного поймем.

От дорог больших мы так отяжелеем,

паровозами разбитыми кренясь,

и себя мы горько-горько пожалеем,

потому что не ж а л е л о время нас.

Мы напрасно свои корни обрубили,

мы напрасно от тайги оторвались. ,

Собирались мы по ягоды другие,

4

а на волчьи невзначайно нарвались.

Но пока, сверкая, рельсы вдаль струятся.

Рыжий лось трубит составу вслед в логу.

Сорок пятый год.

Нам по тринадцать.

Мы идем за синей ягодой в тайгу,

1953

А.

И.

Дубинину

Откуда родом я?

Я с некой

сибирской станции Зима,

где запах пороха и снега

и запах кедров и зерна.

Какое здесь бывает лето?

Пусть для других краев ответ

10

з в у ч и т н е очень-то у ж л е с т н о:

н и г д е т а к о г о л е т а н е т!

И д и в т а й г у с б е р д а н к о й у т р о м,

но не б е р и к б е р д а н к е п у л ь.

Л ю б у й с я выводками уток

и л и с л е д и п о л е т к о с у л ь,

Иди п о г л у б ж е. Б у д ь с м е л е е.

К а к птица п е в ч а я, с в и с т и.

А повстречаешься с медведем —

е г о б р у с н и к о й у г о с т и.

Б р у с н и к а с т е л е т с я и м л е е т,

к р а с н о с в е т я с ь п о с о с н я к у.

У к а ж д о й пятнышко белеет

т а м , г д е л е ж а л а , – н а б о к у,

А г о л у б и ч н ы е п о л я н ы!

В них с т о л ь к о синей ч и с т о т ы!

И чуть л и л о в ы и т у м а н н ы

о т я ж е л е н н ы е к у с т ы.

П у с к а й тебе себя подарит

м а л и н ы целый дикий с а д .

П у с к а й в г л а з а тебе у д а р и т

черносмородиновый г р а д.

П у с т ь к о с т я н и к а л ь н е т, м е р ц а я.

П у с т ь вдруг обступит сапоги

к л у б н и к а п ь я н а я, л е с н а я —

ц а р и ц а я г о д всей т а й г и,

И ты у в и д и ш ь, н а к л о н и в ш и с ь,

в л о г у з е л е н о м г д е– н и б у д ь,

к а к в алой мякоти клубничной

желтеют зернышки ч у т ь– ч у т ь.

Н у а к а к о й она б ы в а е т,

зима на станции З и м а ?

З д е с ь и п у р ж и т, з д е с ь и б у р а н и т,

и заметает здесь д о м а .

11

Но стихнет все, и, серебристым

снежком едва опушена,

пройдет надменно с коромыслом,

покачиваясь, тишина.

По местной моде, у лодыжки

на каждом валенке – цветы,

а в ведрах звякают ледышки,

и, как ледышки-холодышки,

глаза жестоки и светлы.

На рынке дымно дышат люди,

Здесь мясо, масло и мука

и, словно маленькие луны,

круги литые молока.

А ночью шорохи и шумы.

Гуляет вьюга в голове.

Белеют зубы,' дышат шубы

на ошалевшей кошеве.

И сосны справа, сосны слева,

и визг девчат, и свист парней,

и кони седы, будто сделал

мороз из инея коней!

Лететь, вожжей не выпуская!

Кричать и петь, сойти с ума,

и – к черту все!.. Она такая —

зима на станции З и м а!

Я958

···

Пахла станция Зима

молоком и кедрами.

Эшелонам пастухи

с лугов махали кепками.

Шли вагоны к фронту

зачехленно, громыхающе.

12

Сколько было грозных молчаливых верениц!

Я был в испанке синенькой,

кисточкой махающей.

С пленкою коричневой

носил я варенец.

Совал я в чью-то руку с бледно-зеленым якорем

у горсада с клумбы сорванный бутон

или же протягивал

полный синей ягоды

из консервных банок спаянный бидон.

Солдаты желтым сахаром меня баловали.

Парень с зубом золотым

играл на б а л а л а й к е.

Пел: «Прощай, Сибирюшка, ладкий чернозем!»

Говорил: «Садись, пацан, к фронту подвезем!»

На фуражках звездочки

милые, алые.

Уходила армия, уходила армия.

Мама подбегала,

уводила за фикусы.

Мама говорила: «Что еще за фокусы!

Куда ты собираешься?

Что ты все волнуешься?»

и предупреждала —

«Еще навоюешься.,.»

За рекой Окою ухали филины.

11|>о войну гражданскую

мы смотрели фильмы»

О, как я фильмы обожал

про Щорса, про Максима,

и был марксистом, видимо,

хотя не знал м а р к с т м с ,

13

Я писал роман тогда, и роман порядочный,

а на станции Зима

голод был тетрадочный.

Все на уроках в дело шло,

когда бывал диктантз

«Врачебная косметика»,

Мордовцев и Д е к а р т.

А я был мал, но был удал, и в этом взявши первенство,

я между строчек исписал

двухтомник Маркса-Энгельса.

Ночью, светом обданные, ставни дребезжали —

это эшелоны мимо проезжали,

и писал я нечто еще неоцененное,

длинное, военное, революционное...

1957

Э. А. Дубининой

Я сибирской породы.

Ел я хлеб с черемшой

и мальчишкой паромы

тянул, как большой.

Раздавалась команда.

Шел паром по О к е . 1

От стального каната

были руки в огне.

Мускулистый, лобастый,

я заклепки клепал

и глубокой лопатой,

Ю к а —река в Восточной Сибири.

14

где велели, копал.

На меня не кричали,

не плели ерунду,

а топор мне вручали,

приучали к труду.

А уж если и били

за плохие дрова —

потому, что любили

и желали добра.

До десятого пота

гнулся я под кулем.

Я косою работал,

колуном и кайлом.

Не боюсь я обиды,

не боюсь я тоски.

Мои руки оббиты

и сильны, как тиски.

Все на свете я смею,

усмехаюсь врагу,

потому что умею,

потому что могу.

1954

СВАДЬБЫ

А.

Межирову

О, свадьбы в дни военные!

Обманчивый уют,

слова неоткровенные

о том, что не убьют...

Дорогой зимней, снежною,

сквозь ветер, бьющий зло,

лечу на свадьбу спешную

в соседнее село.

Походочкой расслабленной,

с челочкой на лбу

вхожу, плясун прославленны

15

в гудящую избу.

Наряженный, взволнованный,

среди друзей, родных,

сидит мобилизованный

, растерянный жених.

Сидит с невестой – Верою,

А через пару дней

шинель наденет серую,

на фронт поедет в ней.

Землей чужой,

не местною,

с винтовкою пойдет,

под пулею немецкою,

быть может, упадет.

8 стакане брага пенная,

но пить ее невмочь.

Быть может, ночь их первая —

последняя их ночь.

Глядит он опечаленно

и – болью всей души

мне через стол отчаянно:

«А ну, давай пляши!»

З а б ы л и все о выпитом,

все смотрят на меня,

и вот иду я с вывертом,

подковками звеня.

То выдам дробь,

то по полу,

носки проволоку.

Свищу, в ладоши хлопаю,

взлетаю к потолку.

Л е т я т по стенам лозунги,

что Гитлеру капут,

9 у невесты слезыньки

горючие текут.

Уже я измочаленный,

у ж е едва дышу. .

«Пляши!..» – кричат отчаянно,

и я опять пляшу...

16

Ступни как деревянные,

когда вернусь домой,

но с новой свадьбы пьяные

являются за мной.

Едва отпущен матерью,

на свадьбы вновь гляжу

и вновь у самой скатерти

вприсядочку хожу.

Невесте горько плачется,

стоят в слезах д р у з ь я.

Мне страшно. Мне не пляшется,

но не плясать —

нельзя.

1955

САПОГИ

Был наш вагон похож на табор.

В нем были возгласы крепки.

Набивши сеном левый тамбур,

как боги, спали моряки.

М а русей кто-то бредил тихо.

Котенок рыжий щи хлебал.

Учила сумрачного типа,

чтоб никогда не мухлевал.

Я был тогда не чужд рисовки

н стал известен тем кругам

благодаря своим высоким

американским сапогам.

То тот,

то этот брал под локоть,

прося продать, но я опять

лишь разрешал по ним похлопать,

по их подошвам постучать.

Но подо мной,

куда-то в Еткуль,

с густой кошюн на голове,

шенко

17,

парнишка, мой риьесник, ехал,

босой, в огромных галифе.

И что с того, что я обутый,

а он босой,—

ну что с того! —

но я старался почему-то

глядеть поменьше на него...

Не помню я, в каком уж месте

стоял наш поезд пять минут.

Был весь в а ю н разбужен вестью:

«Братишки! Что-то выдают!»

Спросонок тупо все ругая,

хотел надеть я сапоги, ·

но кто-то крикнул, пробегая:

«Ты опоздаешь! Так беги!»

Я побежал, но в страшном гаме

у станционною ларька

вдали с моими сапогами

того увидел паренька.

За вором я понесся бурей.

Я был в могучем гневе прав.

Я прыгал с буфера на буфер,

штаны о что-то разодрав.

Я гнался, гнался что есть мочи.

Его к вагону я п р и ж а л.

Он сапоги мне отдал молча,

з а п л а к а л вдруг и побежал.

И я в каком-то потрясенье

глядел, глядел сквозь дождь косой,

как по земле сырой,

осенней

бежал он, плачущий, босой...

Потом внушительный, портфельный

18

вагона главный старожил

новосибирского портвейна

мне полстакана предложил.

Штаны мне девушки л а т а л и,

твердя, что это не беда,

а за окном то вверх взлетали,

то вниз пыряли

провода...

1954

РОЯЛЬ

Пионерские а в р а л ы,

как вас надо величать!

Мы в сельповские подвалы

шли картошку выручать.

Пот блестел на лицах крупный,

и ломило нам виски.

Отрывали мы от клубней

бледноватые ростки.

На картофелинах мокрых

патефон был водружен.

Мы пластинок самых модных

переслушали вагон.

И они крутились шибко,

веселя ребят в сельпо.

Про барона фон дер Пшика

было здорово сильно!

Петр Кузьмич, предсельсовета,

опустившись к нам в подвал,

нас не стал ругать за это —

он сиял и ликовал.

Языком прищелкнул вкусно

в довершение всего

и с к а з а л, что из Иркутска

привезли рояль в село.

Мне велел одеться чисто

и умыться Петр Кузьмич]

«Ты ведь все-таки учился,

19

ты ведь все-таки москвич...»

Как о чем-то очень дальнем,

вспомнил: был я малышом

в пианинном и рояльном,

чинном городе большом.

После скучной каши манной,

взявши нотную тетрадь,

я садился рядом с мамой

что-то манное играть.

Не любил я это дело,

но упрямая родня

сделать доблестно хотела

пианиста из меня.

А теперь – в колхозном клубе —

ни шагов, ни суетни.

У рояля встали люди.

Ж д а л и музыки они.

застыл на табурете,

молча ноты теребил.

Как сказать мне людям этим,

.

что играть я не любил,

что пришла сейчас расплата

в тихом, пристальном кругу?

Я не злился.

Я не плакал.

Понимал, что не могу.

И мечтою невозможной

от меня куда-то вдаль

уплывал большой и сложный,

не простивший мне рояль.

1955

Мне было и сладко и тошно,

у ряда базарного встав,

глядеть, как дымилась картошка

на бледных капустных листах.

20

И пел я в вагонах клопиных,

как графа убила жена,

как Д ж е к а любя, Коломбина

в глухом городишке жила.

Те песни в вагонах любили,

не ставя сюжеты в вину,—

уж раз они грустными были,

то, значит, они про воину.

Махоркою пахло, и водкой,

и мокрым шинельным сукном,

солдаты д а в а л и мне воблы,

меня называли сынком...

Д а, буду я преданным сыном,

какой бы ни выпал удел,

каким бы ни сделался сытым,

какой бы пиджак не надел!

И часто в раздумье бессонном

я вдруг покидаю уют —

и снова иду по вагонам,

и хлеб мне солдаты суют...

1956

ФРОНТОВИК

Глядел я с верным д р у г о м Васькой,

укутан в теплый тетин шарф,

и на фокстроты, и на вальсы,

глазок в окошке продышав.

Глядел я жадно из метели,

из молодого января,

как девки ж а р к и е летели,

цветастым полымем горя.

Открылась дверь с игривой шуткой,

и в серебрящейся пыльце —

счастливый смех, и шепот шумный,

и поцелуи на крыльце.

Взглянул – и вдруг застыло сердце.

Я разглядел сквозь снежный вихрь:

стоял кумир мальчишек сельских —

хрустящий, бравый фронтовик.

·21

Он говорил Седых Д у и я ш е:

«А ночь-то, Д у н с ч к а, – краса!»

И тихо ей: «Какие ваши

совсем особые глаза...»

Увидев нас, в ладоши хлопнул

и нашу с Ваською судьбу

решил: «Чего стоите, хлопцы?!

А ну, давайте к нам в избу!»

Мы долго с валенок огромных,

сопя, состукивалн снег

и вот вошли бочком,

негромко

в махорку, музыку и свет.

Ах, брови – черные чашобы!..

В одно сливались гул, и чад,

и голос: «Водочки еше бы...» —

и туфли-лодочки девчат.

Аккордеон вовсю работал,

все поддавал он ветерка,

а мы смотрели, как на бога,

на нашего фронтовика.

Мы любовались – я не скрою, —

как он в стаканы водку лил,

как перевязанной рукою

красиво он не шевелил.

Но он историями сыпал

и был уж слишком пьян и лих

и слишком звучно,

слишком сыто

вещал о подвигах своих.

И вдруг уже к Петровой Глаше

подсел в углу под образа,

и ей опять:«Какие ваши

совсем особые глаза...»

Острил он приторно и вязко.

Не слушал больше никого.

Сидели молча я и Васька.

22

Нам было стыдно за него.

Паш взгляд, обиженный, колючий,

ему упрямо не забыл,

что должен быть он лучше,

лучше,

за то, что ои на фронте был.

Смеясь, шли девки с посиделок

и говорили про свое,

а на веревках поседелых

скрипело мерзлое белье...

1955

БАБУШКА

Я вспомнил в размышленьях над летами.

как жили ожиданием дома,

как вьюги сорок первого летали

над маленькою станцией Зима.

Меня кормила жизнь не кашей манной.

В очередях я молча мерз в те дни.

Была война. Была на фронте мама.

Мы жили в доме с бабушкой одни.

Она была приметной в жизни местной —

ухватистая, в стареньком платке,

в мужских ботинках,

в стеганке армейском

и с папкою картоиною в руке.

Д е р ж а ответ за все плохое в мире,

мне говорила, гневная, она

о пойманном каком-то дезертире,

о злостных расхитителях зерна.

И, схваченные фразой злой и цепкой,

при встрече с нею ежились не зря

и наш сосед, ходивший тайно в церковь,

и пьяница – главбух Заготсырья.

А иногда

в час отдыха короткий

вдруг вспоминала,

вороша дрова.

23

Садились рядом я и одногодки —

зиминская лохматая братва.

Р а с с к а з ы в а л а с радостью и болью,

с тревожною далекостью в глазах

о стачках, о побегах, о подполье,

о тюрьмах, о расстрелянных друзьях.

Буран стучался в окна то и дело,

но, сняв очки в оправе роговой,

нам, замиравшим,

тихо-тихо пела

она про бой великий, роковой.

Мы подпевали, и светились ярко

глаза куда-то рвущейся братвы.

В Сибири дети пели «Варшавянку»,

и немцы отступали от Москвы.

1955

ПЕЛЬМЕНИ

На кухне делали пельмени.

Стучали миски и ключи.

Разледеневшие поленья,

шипя, ворочались в печи.

Л е т а л цветастый тетин фартук,

и перец девочки толкли,

и струйки розовые фарша

из круглых дырочек текли.

И, обволокиутый туманом,

в дыханьях мяса и муки,

граненым пристальным стаканом

Я резал белые кружки.

Прилипла к мясу строчка текста,

что бой суровый на земле,

но пела печь, и было тесно

кататься тесту на столе!

О год тяжелый, год военный,

24

ты на сегодня нас прости.

Пускай тяжелый дух пельменный

поможет душу отвести.

Пускай назавтра нету денег

и снова горестный паек,

но пусть – мука на лицах девок

л печь веселая поет!

Пускай сейчас никто не тужит

и в луке руки у стряпух...

Кружи нам головы и души,

пельменный дух, тяжелый дух!

1956

АРМИЯ

Е.

И.

Дубининой.

В палате выключили радио,

и кто-то гладил мне вихор...

В зиминском госпитале раненым

д а в а л концерт наш детский хор.,

Уже начать нам знаки д е л а л и.

Двумя рядами у стены

стояли мальчики и девочки

перед героями войны.

Они,родные, к

некрасивые,'

с большими впадинами глаз

и сами ж а л к и е,

несильные,

смотрели с жалостью на н а с /

В тылу измученные битвами,

худы, заморены, бледны,

в своих пальтишках драных

были мы

для них героями войны.

О, взгляды долгие, подробные!

О, сострадание сестер!

Но вот: «Вставай, страна огромная!»

25

запел, запел наш детский хор.

А вот запел хохол из Винницы.

Халат был в пятнах киселя,

и войлок сквозь клеенку выбился

на черном ложе костыля.

Запел бурят на подоконнике,

запел сапер из Костромы.

Солдаты пели, словно школьники,

и, как солдаты, пели мы.

Все пели праведно и доблестно—>

и няня в стареньком платке,

и в сапогах кирзовых докторша,

забывши градусник в руке.

Разрывы слышались нам дальние,

и было свято и светло...

Вот это все и было —Армия,

Все это Родину спасло.

1958

Ошеломив меня, мальчишку

едва одиннадцати лет,

мне дали Хлебникова книжку!

«Учись! Вот это был поэт...»

Я

тихо принял книжку эту,

и был я, помню, поражен

и преднеловьем, и портретом,

и очень малым тиражом.

Мать в середину заглянула,

вздохнула: «Тоже мне добро...» —

ио книжку в «Правду» обернула,

где сводки Совинформбюро.

Я в магазин, собрав силенки,

бежал с кошелкою бегом,

чтоб взять по карточкам селедки,

а если выдадут – бекон.

ф

20

Ворчал знакомый: «Что-то ноне,

сынок, ты поздно подошел...» —

и на руке писал мне номер

химическим карандашом.

Занявши очередь, я вскоре

косой забор перелезал,

и через ямины -и взгорья

я направлялся на вокзал.

А там живой бедой народной,

оборван и на слово лют,

гудел, голодный и холодный,

эвакуированный люд.

Ревел папан, стонали слабо

сыпнотифозные в углах,

и ненричесанные бабы

сидели злые на узлах.

Мне места не было усесться.

Я шел, толкаясь, худ и мал,

и книжку Хлебникова к сердцу

я молчаливо прижимал.

3955

НАСТЯ КАРПОВА

Пимчти Г.

Дубининой

Настя Карпова, паша деповская,

говорила мне, пацану:

«Чем же я им всем не таковская?

Пристают они почему?

Неужели нету понятия —

только Петька мне нужен мой.

Поскорей бы кончалась, проклятая..,

Поскорей бы вернулся домой...»

Настя Карпова,

Настя Карпова!

Млели парни, чумели чины.

21

Было столько в глазах ее карего,

что почти они были черны!

Приставали к ней, приставали,

с комплиментами каждый лез.

Увидав ее, привставали

за обедом смазчики с рельс.

А один интендант военный,

в чай подкладывая сахарин,

с убежденностью откровенной

звал уехать на Сахалин:

«Понимаете,

понимаете —

это вы должны– понимать,

вы всю жизнь мою поломаете,

а зачем ее вам ломать!»

Настя голову запрокидывала,

хохотала и чай пила.

Столько баб ей в Зиме завидовало,

что т а к а я она была!

Настя Карпова,

Настя Карпова,

сколько – помню – со всех сторон

над твоей головою каркало

молодых и старых ворон!

Сплетни, сплетни, ее обличавшие,

становились все злей и злей.

Все, отпор ее получавшие,

мстили сплетнями этими ей.

И когда в конце сорок третьего

прибыл раненый муж домой,

о'л сначала со сплетнями встретился,

а потом у ж е с Настей самой.

Верят сплетням сильней, чем любимым.

Он собой по-солдатски владел.

Не ругал ее и не бил он,

тяжело и темно глядел.

Складка лба поперек

волевая.

Планки орденские на груди.

28

«Все вы тут, пока мы воевали...

Собирай свои шмотки.

Иди».

Настя встала, как будто при смерти,

будто в обмороке была,

и беспомощно слезы брызнули,

и пошла она,

и пошла.

Шла она от дерева к дереву

посреди труда и войны

под ухмылки прыщавого деверя

и его худосочной жены.

Шла потерянно. Ноги не слушались,

и, пробив мою душу навек,

тяжело ее слезы рушились,

до земли пробивая снег...

19С0

КАРТИНКА

ДЕТСТВА

Работая локтями, мы б е ж а л и, —

кого-то люди били на б а з а р е.

Как можно было это просмотреть!

Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,

зачерпывали валенками воду

и сопли забывали утереть. к

И замерли. В сердчишках что-то сжалось,

когда мы увидали, как сужалось

кольцо тулупов, дох и капелюх,

как он стоял у овощного р я д а,

вобравши в плечи голову от града

тычков, пинков, плевков и оплеух.

Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.

Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.

Кровь появилась. И пошло всерьез.

Все вздыбились. Все скопом з а в и з ж а л и,

29

обрушившись дрекольем и в о ж ж а м и,

железными штырями от колес.

Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы..

толпа сполна хотела рассчитаться,

толпа глухою стала, разъярясь.

Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,

и нечто, с телом схожее, топтала

в снегу весеннем, превращенном в грязь.

Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.

Я видел, как сноровисто и точно

лежачему под самый-самый дых,

извожены в грязи, в навозной ж и ж е,

все добавляли чьи-то сапожищи

с засаленными ушками на них.

Их обладатель – парень с честной мордой

и честностью своею страшно гордый —

все бил да приговаривал: «Шалишь!..»

Бил с правотой уверенной, весомой,

и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,

он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»

Не помню, сколько их, галдевших, било.

Быть может, сто, быть может, больше было,

но я, мальчишка, плакал от стыда.

И если сотня, воя оголтело,

кого-то бьет, – пусть д а ж е и за дело! —

сто первым я не буду и и когда 1

1963

РАБОЧАЯ

КОСТЬ

В.

И.

Дубинину

Не в льстивом унижении

под камуфляжем фраз —

я вырос в уважении

к тебе, рабочий класс.

Оставив шутки смачные,

00

меня, воины д ш ё ,

вы принимали, смазчики

зимннского депо.

Иван Фаддеич Прохоров,

известный всем в Зиме,

читал, как в храме проповедь,

в депо науку мне.

Я горд был перед взрослыми,

когда шагал домой,

что пахнет паровозами

солдатский ватник мой.

И Сыркина Виталия

клеймил что было сил

за то, что пролетарий я,

а он – врачихпн сын.

Мы были однолетками,

из класса одного,

но звал интсллигентиком

с презреньем я его...

Иван Фаддеич Прохоров

пыл мой остудил.

Иван Фаддеич Прохоров

всё это осудил.

«Что гонишься за почестью?

Нашелся фон-барон!

Кто хвастает рабочестью,

какой рабочий он!»

И грозно и рокочуше

на все депо он рявкнул:

«Мы что же —

кость рабочая,

а врач – она дворянка?!»

Воспитан я не догмами,

а взглядом этих глаз.

Меня руками добрыми

ты вел, рабочий класс.

О, руки эти жесткие!

Под сенью их я рос.

Кружки мозолей желтые

мне дороги до слез.

31

Вот правая, вот левая —

владыки домен, штолен...

Но, с к а ж е м, руки л е к а р я

не трудовые, что ли?

Интеллигенты сложные

в жару или пургу

хлебали той же ложкою

такую же бурду.

Их смерть была не в роскоши —

в бою от смертных ран

во имя нашей Родины

рабочих и крестьян.

В них дух Толстого, Герцена

не сдался, не погас...

Моя интеллигенция,

ты —

рабочий класс!

Те, кто тома ворочает,

и те, кто грузит кокс, —

все это кость рабочая.

Я славлю эту кость!

1957

ЗИМИНСКАЯ

БАЛЛАДА

Шмон—проверочка карманов

на жаргоне уркаганов.

Что такое слово «шмон» —

помню с давнишних времен,

черемши не слаще.

Был я мал. Была война.

И зиминская шпана

шеманала у кипа

тех, кто младше, с л а б ж е.

Та шпана была юна,

ну а все-таки пьяна,

с буркалами рачьими.

П о д ухмылочки ножей

все карманы малышей

выворачивала.

32

Грустен опыт огольца!

если будешь рыпаться,

схватишь по шеям ты.

Было страстью подлецов

отбирать у огольцов

новый фильм про двух бойцов

с песней про шаланды.

Есть у банд один закон:

кто не в банде, всех в загон.

Что т а м: шито-крыто.

Бьют свинчаткой в зубы, в бок.

Каждый вместе с бандой – бог,

а отдельно —гнида.

Не забуду одного,

ряшку жирную его.

Р я ш к а не усатая,

но зато фиксатая.

Напуск брюк на сапоги,

означающий: беги!

и тельняшка – зверь тайги —

тигра полосатая.

До свиданья, Марк Бернес!

Вор за пазуху полез

и не унимался.

Из карманов греб гроши,

будто обыском души

занимался.

С м а з а в мне навеселе

ручкой финки по скуле,

гоготал, посапывал.

Не избавлюсь от стыда,

ибо я не смог тогда

сдачи д а т ь фиксатому.

Я в ладони рупь з а ж а л .

Вор увидел и з а р ж а л.

:

Зажигалкой чиркнул

И к руке поднес огонь:

« Р а з ж и м а й, сопляк, ладонь!

Слышишь, кошкин чирей?!»

втушенко

33

Я р а з ж а л. Моя вина.

Из кипа брел без кипа.

Козы у Заготзерна

жалостно кивали,

и шаланды за спиной

усмехались надо мной,

полные кефали.

Повторяю – я был мал,

но чего-то понимал,

плачась по шаландам.

Шкурой чую – кто бандит}

до сих пор во мне сидит

отвращенье к бандам.

Как меня ни приголубь,

помню отнятый мой рупь.

Если бьют, не плачу.

Сам ответно в морды бью.

До сих пор я додаю

иесданиую сдачу.

1955

ИДОЛ

Среди сосновых и гол

в завьюженном

логу

стоит эвенкский

идол,

уставившись в

тайгу.

Прикрыв надменно веки,

смотрел он до поры,

как робкие эвенки

несли ему д а р ы.

Несли унты и малицы,

несли и мед и мех,

считая, что он молится

и думает за всех.

31

В уверенности темной,

что он их всех поймет,

оленьей кровью теплой

намазывали рот.

А что он мог, обманный

божишка небольшой,

с жестокой, деревянной,

источенной душой?

Глядит сейчас сквозь ветви

покинуто, мёртво.

Ему никто не верит,

не молится никто.

Но чудится мне: ночью

в своем логу глухом

он зажигает очи,

обсаженные мхом,

И, вслушиваясь в гулы,

пургою заметен,

облизывает губы

и крови хочет он...

1955

Мне припомнилось с детства знакомство:

на форсистом блатном языке

хлипкий парень сказал мне: «Стыкнемся»,

стиснув льдышку в худом кулаке.

Он стоял на зиминском б а з а р е,

лет двенадцати сверхчеловек,

а штаны с него сверхслезали,

ну а нос его сверхкоченел.

Но поклацывали от зуда

доказать, что он злой душегуб,

35

два стальных устрашающих зуба

между детских обветренных губ.

И, сводя непонятные счеты,

он толкать меня начал в плечо.

«Да ты ч о? – я скулил.– Да за чо ты!»

«А ничо,– он сказал,– ни за чо...»

И стыкнулись мы. Били в салазки

и до краски в носы посильней,

аж летели до самой Аляски

сталактиты замерзших соплей.

И вкусно смазанув по сопатке,

как тот парень и заслужил,

уложил я его на лопатки,

но потом он меня уложил,

И растрепанный, взмокший как в бане,

непохож на базарных громил,

он победно представился «Ваня..,

значит, мир?» Я икнул: «Значит, мир...»

После вместе мы выпили квасу,

и заметил я – парень дрожит.

Я спросил: «Чо нам было стыкаться?»

Он ответил: «А чтобы дружить».

1969

БАЛЛАДА

О

КОЛБАСЕ

"

Сорок первый сигнальной ракетой

угасал под ногами в грязи.

Как подмостки великих трагедий,

сотрясались перроны Руси.

И среди оборванцев-подростков,

представлявших российскую голь,

на замызганных этих подмостках

я играл свою первую роль.