Текст книги "Присяга простору "

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

36

Пел

мой жалкий надтреснутый голос

под гитарные струны дождей.

Пел

мой детский отчаянный голод

для

таких же голодных людей.

Был я тощий, одетый в обноски

в миг, когда на мои небеса,

словно месяц, в ячейках авоськи

круторого взошла колбаса.

Оборвав свое хриплое соло,

я увидел в ознобном ж а р у —

. били белые лампочки сала

сквозь лоснящуюся кожуру.

Но, пышней, чем французская булка,

д а м а в шляпке с нелепым пером

на тугих чемоданах, как Будда,

созерцала с опаской перрон.

Д а, война унижает ребенка,

как сказал бы историк Тацит,

и сверкали глаза цыганенка,

словно краденный им антрацит.

Ну а я – цыганенок белявый,

представителем творческих сил

подошел к этой д а м е бывалой

и «Кирпичики» заголосил.

Упрощая задачу искусства

и уверен в его колдовстве,

пел я, полный великого чувства

к удивительной той колбасе.

Но, рукою в авоське порыскав,

как растроганная гора,

протянула мне дама ириску,

словно липкий квадратик добра.

Ну а баба, сидевшая рядом,

не сумела себя побороть

и над листиком чистым тетрадным

пополам разломила ломоть.

37

Тот ломоть был сырой, ноздреватый.

Его корка отлипла совсем,

и вздыхал он, такой виноватый,

что его я не полностью съем.

Баба тоже вздохнула повинно

и, запрятав тот вздох в глубине,

половину своей половины

с облегчением сунула мне.

Ну а после всплакнула немножко

и сказала одно:«Эх, сынки...» —

и слизнула ту горькую крошку,

что застряла в морщинах руки...

...Жизнь проходит. Как в мареве, стран

проплывают – они не про нас,

и качаются меридианы,

как с надкусами связки колбас.

Колбасою я больше не брежу,

· заграничном хожу пиджаке,

да и крошки стряхаю небрежно,

если грустно прилипнут к руке.

В моей кухне присевший на л а п а х

холодильник – как белый медведь,

но от голода хочется плакать,

и тогда начинаю я петь.

И поет не раскатистый голос,

заглушающий гул площадей,

а мой голод, сиротский мой голод,

лютый голод по ласке людей.

Но, ей-богу же, плакать не нужно.

Грех считать, что земля не щедра,

если кто-то протянет натужно

слишком липкий квадратик добра.

По

планете галдят паразиты,

по планете стучат костыли,

но всегда доброта нетранзитна

на трясучем перроне земли.

38

Я люблю мой перрон пуповиной,

и покуда не отлюблю,

половину своей половины

мне отломят, и я отломлю.

1968

СОВЕРШЕНСТВО

Тянет ветром свежо и студено.

Пахнет мокрой сосною крыльцо.

И потягивается освобожденно

утка, вылепившая яйцо.

И глядит непорочною девой,

возложив, как ей бог начертал,

совершенство округлости белой

на соломенный пьедестал.

А над грязной дорогой подталой.

над за цвел ы ми крышами изб

совершенство округлости алой

поднимается медленно ввысь.

И дымится почти бестелесно

все пронизанное зарей

совершенство весеннего леса,

словно выдох земли – над землей.

Не запальчивых форм новомодность

и не формы, что взяты взаймы,—

совершенство есть просто природност

совершенство есть выдох земли.

Не казнись, что вторично искусство,

что ему о т р а ж а т ь суждено

и что так несвободно и скудно

по сравненью с природой оно.

Избегая покорности гриму,

ты в искусстве себе покорись

3')

и спокойно и неповторимо

всей пригодностью в нем повторись.

Повторись – как природы творенье,

над колодцем склонившись лицом '

поднимает свое повторение

нз глубин, окольцованных льдом...

ВЗМАХ РУКИ

Когда вы, из вагона высунувшись,

у моря или просто

У реки,,

в степи или у гор, надменно высящихся,

увидите короткий взмах руки, —

движением стремительным обдутые

и полные своих удач и бед,

о машущем, конечно, вы не думаете —

вы тоже просто машете в ответ.

Да и о вас не думает он,

машущий.

Непроизволен этот

добрый взмах —

солдат ли машет вам

, из роты маршевой

или мальчишка

с бубликом в зубах.

И машут пастухи с лугов некошеных

и рыбаки, таща в сетях кефаль,

и пальчиками, алыми на кончиках,

вас провожают ягодницы

вдаль.

О, взмах руки, —

участья дуновение!

О, взмах руки —

ничем ты нерастлим

40

срель века, так больного недоверием,

доверья изначального инстинкт.

И пальчиками, алыми на кончиках,

все ягодницы

всех на свете стран

средь эдельвейсов, миртов, колокольчиков

нас провожают в звезды и туман.

Девчонок платья трепещутся короткие.

Девчонки машут с радостью такой!

Всегда у рельс найдутся те,

которые

махнут —

пускай ручонкой,

не рукой.

Девчонки в развалившихся сабо!

Девчонки в ореолах из ром-ашек!

Как будто человечество само

себе,

куда-то едущему, машет.

1900

Меужто есть последний час

всемирной вавилонской башни? '

Не страшно, что не станет н а с . '

Что ничего не станет – страшно

Неужто будет, как душа

исчезнувшего человека,

кружиться в космосе, шурша,

одна квитанция из Ж Э К а ?

1976

41

ПРОДУКТЫ

Е.

Винокурову

Мы жили, помнится, в то лето

среди черемух и берез.

Я был посредственный коллектор,

но был талантливый завхоз.

От продовольственной проблемы

я всех других спасал один,

и сочинял я не поэмы,

а рафинад и керосин.

И с пожеланьями благими

субботу каждую меня

будили две геологиии

и водружали на коня.

Тот конь плешивый, худородный

от ветра утреннего мерз.

На нем, голодном, я, голодный,

покорно плыл в Змеиногорск.

Но с видом доблестным и смелым,

во всем таежнику под стать,

въезжал я в город – первым делом

я хлеба должен был достать.

В то время с хлебом было трудно,

и у ларьков уже с утра

галдели бабы многолюдно

и рудничная детвора.

Едва-едва тащилась кляча,

сопя, разбрызгивая грязь,

и я ходил, по-детски клянча,

врывался, взросло матерясь.

Старанья действовали слабо,

но все ж,

с горением внутри,

в столовой Золотопродснаба

я добывал буханки три.

Но хлеба нужно было много,

и я за это отвечал.

Я шел в райком.

Я брал на бога.

Я кнутовищем в стол стучал.

42

'Дивились там такому парню:

«Ну и способное дитя!»

и направление в пекарню

мне секретарь д а в а л, кряхтя.

К а к распустившийся громила,

грозя, что все перетрясу,

я вырывал еще и мыло,

и вермишель, и колбасу.

Потом я шел и шел тропою.

Я сам навьючен был, как вол,

и в поводу я за собою

коня навьюченного вел.

Я кашлял, мокрый и продутый,

Д ы ш а л и звезды над листвой.

С д а в а л я мыло и продукты

и падал в сено сам не свой,

Тонули запахи и звуки

и слышал я

уже во сне,

к а к чьи-то ласковые руки

шнуркиразвязывали мне.

1955

Г.

Мазурину

Я на сырой земле л е ж у

в обнимочку с лопатою.

Во рту травинку я держу,

травинку кисловатую.

Такой проклятый грунт копать —

лопата поломается,

и очень хочется мне с п а т ь;

А спать не полагается.

«Что,

не стоится на ногах?

Взгляните на голубчика!» —

43

хохочет девка в сапогах

и в маечке голубенькой.

Заводит песню, на беду,

певучую-певучую;

«Когда я милого найду,

уж я его помучаю».

Смеются все: «Ну и змея!

Ну, Анька, и сморозила!»

И знаю разве только я

да звезды и смородина,

как, в лес ночной со мной входя,

в смородинники пряные,

траву руками разводя,

идет она, что пьяная.

Как, неумела и слаба,

роняя руки смуглые,

мне говорит она слова

красивые и смутные.

1956

Я у рудничной чанной,

у косого плетня,

молодой и отчаянный, ·

расседлаю коня.

О железную скобку

сапоги оботру,

з а к а ж у себе стопку

и достану махру.

Два степенных казаха

прилагают к устам

с уважением сахар,

будто горный хрусталь,

Брючки географини

все – репей на репье.

Орден «Мать-героиня»

44

у цыганки в тряпье.

И, невзрачный, потешный,

странноватый на вид,

старикашка подсевший

мне бессвязно таердит,

к а к в парах самогонных

в синеватом дыму

золотой самородок

являлся ему,

как, раскрыв свою сумку,

после сотой версты

самородком он стукнул

в кабаке о весы,

к а к шалавых девчонок

за собою водил

и в портянках парчовых

по Иркутску ходил...

В старой рудничной чайной

городским хвастуном,

молодой и отчаянный,

я сижу за столом.

Пью на зависть любому,

и блестят сапоги.

Гармонисту слепому

я кричу: «Сыпани!»

Горячо мне и зыбко

и беда нипочем,

а буфетчица Зинка

все поводит плечом.

Все, что было, истратив,

к а к подстреленный влет,

плачет старый старатель

оттого, что он врет.

Может, тоже заплачу

и на стол упаду,

все, что было, истрачу,

ничего не найду.

Но пока что мне зыбко

и легко на земле,

и буфетчина Зинка

улыбается мне.

1955

45

Бывало, спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина из полумрака

глазами зыбкими глядит.

Потом под пихтою приляжет

на куртку рыжую мою

и мне, задумчивая, скажет:

«А ну-ка, спой...» – и я пою.

Л е ж и т,отдавшаяся песням,

и подпевает про себя,

рукой с латышским светлым перстнем

цветок алтайский теребя.

Мы были рядом в том походе.

Все говорили, что она

и рассудительная вроде,

а вот в мальчишку влюблена

От шуток едких и топорных

я замыкался и молчал,

когда лысеющий топограф

меня лениво поучал:

«Таких встречаешь, брат, не часто...

В тайге все проще, чем в Москве.

Да ты не думай, что начальство!

Т а к а я ж баба, как и все...»

А я был тихий и серьезный

и в ночи длинные свои

мечтал о пламенной и грозной,

о замечательной любви.

Но как-то вынес одеяло

и лег в саду,

а у плетня

она с подругою стояла

и говорила про меня.

К плетню растерянно приникший,

я услыхал в тени ветвей,

что с нецелованным парнишкой

занятно баловаться ей...

Побрел я берегом туманным,

побрел один в ночную тьму,

и все казалось мне обманным

и я не верил ничему.

Ни песням девичьим в долине,

ни воркованию ручья...

Я лег ничком в густой полыни,

и горько-горько плакал я.

Но как мое,

мое владенье,

в текучих отблесках огня

всходило смутное виденье

и наплывало на меня.

Я видел – спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина из полумрака

глазами зыбкими глядит.

1955

Итак, я опять в этой комнате.'

Глаза мои опустели;

Л е ж у я,больной,тяжелый, в усталой и бледной постели.

Похожие на ощущения, видны в полумгле слегка

безвольные очертания снятого пиджака*

Насторожились вещи, меня от себя не пуская.

Хочу закурить папиросу —

коробка давно пустая.

Светясь, вращаясьи лопаясь, у ж е из близкого сна

47

восходят воспоминания, как пузырьки со дна...

Добра я немного сделал —

немногим больше, чем з л а.

Я вижу надежды высокие

и среднего роста дела,

нервные чередования маленьких празднеств и бед,

спокойные лица женщин, не говоривших «нет».

Но вижу–'

в рубашке ситцевой

сижу на плоту поутру.

Ноги мои босые опущены в Ангару.

В руке моей чуткая удочка.

Ведерко полно пескарей.

Чего, интересно, мне хочется?

Старше стать поскорей*

Но вот в полумгле растворяются

текучие эти картины,

и снова привычные шорохи

и тихие тени квартиры.

В комнате—т запахи хвойные. Мысли чисты и добры.

Рука, с кровати опущенная, ' касается Ангары...

1954

Сойти на тихой станции З и м а.

Еще в вагоне всматриваться издали,

открыв окно, в знакомые мне исстари

с наличниками древними дома.

И, соскочив с подножки на ходу,

по насыпи хрустеть нагретым шлаком,

Где станционник возится со шлангом,

·48

на все лады ругая духоту,

где утки прячут головы в ручей,

где петухи трубят зарю с насеста,

где выложены звезды

у разъезда

из белых и из красных кирпичей...

Идти по пыльным доскам тротуара,

где над крыльцом райкомовским часы,

где за оградой старого б а з а р а

шуршат овсы и звякают весы,

где туеса из крашеной коры

с брусникой влажной на прилавках низких,

где масла ярко-желтые шары

в наполненных водой цветастых мисках...

Увидеть те же птичьи гнезда в нише

у т а к знакомых выцветших ворот,

и тот ж е дом —

не выше и не н и ж е, —

и досками заплатанный заплот,

и тот же прислоненный к печке веник,

и «гриб» все в той же банке на окне,

и ту же щель в расшатанных ступенях,

где шампиньоны в темной глубине...

Поднять, как встарь, какую-нибудь гайку,

з а ж а т ь ее в счастливом кулаке,

и мчать по склону, осыпая гальку,

к туманами окутанной Оке,

и сарану ища, бродить по рощице

тропой, заросшей гущею хвоща,

и помогать веснушчатой паромщице,

с оттяжкой

трос лоснящийся т а щ а.

Старинный мед оценивать по качеству

на пасеке, стоящей над прудом,

и на телеге

медленно покачиваться,

коня лениво трогая прутом.

И проходить брусничными местами

с мальчишеской ватагой гулевой

и с удочками слушать под мостами,

как поезда гремят над головой.

Евтушенко

49

Смеясь – в траву, стянуть рубашк с тела сх е Л

припасть к воде на горном берегу

и вдруг понять, как мало в жизни сделал,

как много в жизни сделать я могу,

1953

ДЕВЧАТА

ИЗ

ШВЕЙНОЙ

АРТЕЛИ

Девчата из швейной артели

со станции нашей З и м а,

ручьи и сосульки в апреле

вас медленно сводят с ума.

Д р о ж а т, как в ознобе, машинки

и первые около глаз

тихонько л о ж а т с я морщинки

еще незаметно для вас.

Кого-то, кто встретит, проводит

вы ждете потом у ворот,

да что-то никто не приходит,

а может быть, и не придет.

Но д а ж е во тьме полуночной

внушая: «Придет—погоди!»,

у каждой из вас под платочком

с надеждой торчат бигуди.

Девчата из швейной артели,

за тоненькой строчкой шитья

чего бы вы в жизни хотели?

Наверно, того же, что я.

Вы, Усти и Капы, и Люды,

сестер невезучих семья,

хотели бы счастья всем людям

и малость его д л я себя.

Да нету его без работы,

да нету его без любви,

50

и нету его без ребенка —

я чувствую это, как вы.„

'Ложится за лоскутом лоскут.

Привычно склонились без слов

двенадцать чернявых, белесых

и рыжих девчачьих голов.

Ну, прямо до слез огорченье,

что так вот сидят и строчат

под музыку плесков ручейных

двенадцать ничейных девчат.

Ничейный, а может, никчемный,

и я на машинке стучу,

тринадцатой грустной девчонкой

я тоже чего-то строчу.

К а к а я же это ошибка,

что парни, такие слепцы,

в костюмчиках, вами пошитых,

не с вами идут, стервецы.

Какой я обидою маюсь,

что девушки темью ночной,

под песни мои обнимаясь,—

вот дуры! – идут не со мной!..

1963

ПАРТИЗАНСКИЕ

МОГИЛЫ

Б.

Моргунову

Итак, живу на станции З и м а.

Встаю до света —

нравится мне это

В грузовиках на россыпях зерна

куда-то еду, вылезаю где-то.

Вхожу в тайгу, разглядываю лето

и удивляюсь: как земля земна!

Брусничники в траве тревожно тлеют,

31

и ягоды шиповника алеют

с мохнатинками рыжими внутри.

Все говорит как будто:

«Будь мудрее

и в то же время слишком не мудри!»

Отпущенный бессмысленной тщетой,

я отдаюсь покою и порядку,

торжественности вольной и святой

и выхожу на тихую полянку,

где обелиск белеет со звездой.

Среди берез и зарослей малины

вы спите, партизанские могилы.

Читаю имена! «Клевцова Настя,

Петр Беломестных, Кузьмичов Максим»,

а надо всем – торжественная надпись:

«Погибли смертью храбрых за марксизм»

Задумываюсь я чад этой надписью:

ее в году далеком девятнадцатом

наивный грамотей с пыхтеньем вывел

и в этом правду жизненную видел.

Они, конечно,

Маркса не читали

и то, что бог на свете есть,

считали,

но шли сражаться и буржуев били,

и получилось, что марксисты были..

За мир погибнув новый, мололой,

л е ж а т они,сибирские крестьяне,

с крестами на груди —

не под крестами-

под пролетарской красною звездой.

И я стою с ботинками в росе,

за этот час намного старше ставший

и все зачеты по марксизму сдавший,

и все-таки, наверное, не все!

Есть магия могил.

У их подножий,

52

пусть и пришел ты, сгорбленный под ношей,

вдруг делается грустно илегко

и смотришь глубоко идалеко.

Прощайте, партизанские могилы!

Вы помогли мне всем, чем лишь могли вы!

Прощайте!Мне еще искать и мучиться.

Мир ждет меня, моей борьбы и мужества.

Мир с пеньем птиц, с качаньем веток мокрых,

с торжественным бессмертием своим,

мир, где живые думают о мертвых

и помогают мертвые живым.

1955

ЭКСКАВАТОРЩИК

А.

Марчуку

Ах, как работал экскаваторщик!

Зеваки вздрагивали робко.

От зубьев, землю искорябавших,

им было празднично и знобко.

Вселяя трепет, онемение,

в ковше, из грозного металла

земля с корнями и каменьями

над головами их взлетала.

И экскаваторщик, таранивший

отвал у самого обрыва,

не замечал, что д л я товарищей

настало время перерыва.

С тяжелыми от пыли веками

он был неистов, как в атаке,

и что творилось в нем, не ведали

все эти праздные зеваки.

Случилось горе неминучее,

но только это ли «лучилось?

53

Все то, что раньше порознь мучил$

сегодня вместе вдруг сложилось. '

В нем воскресились все страдания.

В нем – великане этом крохотном^

была невысказанность давняя,

и он высказывался грохотом!

С глазами странными, незрячими

он, бормоча, летел в кабине

над ивами, еще прозрачными,

над льдами бледно-голубыми,

над голубями,

кем-то выпущенным^

над пестротою

крыш без счета,

и над собой,

с глазами выпученц,

застывшим на

доске Почета.

Как будто бы гармошке в клапанц

когда околица томила,

он в рычаги и кнопки вкладывал

свою тоску, летя над миром.

Летел он... П р я д ь упрямо выбилась

Летел он... Зубы с ж а л до боли.

Ну, а зевакам это виделось

красивым зрелищем – не боле.

1963

ДЕКАБРИСТСКИЕ

Л И С Т В Е Н Н И Ц^

В Киренский остр^

декабрист Веденяпин. ^ был сослан

ретъ с голоду, он ^ т о б ы не уме-

служить писарем в ^пужден был

участке. В городе сл полицейском

'-.

венницы, посаженные^Тались лист-

Нм.

Во дворе мастерской индпошивц

без табличек и без оград,

словно три изумрудные взрыва,

эти лиственницы стоят.

И летят в синеву самовольно

так, что д а ж е со славой своей

реактивные самолеты

лишь на уровне средних ветвей.

Грязь на улицах киснет и киснет,

а деревья летят и летят.

Прижимается крошечный Киренск

к их корням, будто стайка опят.

Воздух лиственниц—воздух свободы,

и с опущенных в Лену корней

сходят люди и пароходы,

будто с тайных своих стапелей.

И идет наш задира «Микешкин»

проторить к океану тропу,

словно маленький гордый мятежник,

заломив, будто кивер, трубу.

Н а с мотает в туманах проклятых.

Океан еще где-то вдали,

но у бакенов па перекатах

декабристские свечи внутри.

Что он думал,

прапрадед наш ссыльным,

посадив у избы

деревца

и рукою почти

что бессильной

отгоняя мошку

от лица?

«Что ж – я загнан в острог для острастки.

Вы хотите, чтоб смирно я жил?

Чтоб у вас в полицейском участке

я по писарской части служил?

Но тем больше крыла матереют,

чем кольцуют прочней лебедят.

Кто с а ж а е т людей, кто – деревья,

но деревья – они победят...»

Во дворе мастерской индпоишва

без табличек и без оград,

словно три изумрудные взрыва,

эти лиственницы стоят.

55

Говорят, с ними разное было.

Гнул их ветер, сдаваясь затем,

и ломались зубастые пилы

всех известных в Сибири систем.

Без какой-либо мелочной злости

и обил никаких не т а я,

все прощали они – д а ж е гвозди

для развешиванья белья.

С ними грубо невежи чудили.

Говорили – мешают окну.

Три осталось. А было четыре.

Ухитрились. Спилили одну.

И в окно мастерской индпошива

смотрит, сделанный мало ли кем,

как обрубленнорукий Шива

бывший лиственницей манекен.

Обтесали рубанком усердно —

ни сучка, ни задоринки пусть.

Но стучит декабристское сердце

в безголово напыщенный бюст.

И когда прорываются с верфи

по ночам пароходов гулки,

прорастают мятежные ветви

сквозь распяленные пиджаки...

1962

ЗОЛОТЫЕ

ВОРОТА

.9.

Зоммеру

Шла самосплавом тишина.

За нашим карбасом волна

обозначалась, как вина

вторженья в область полусна

природы на з а к а т е,

и лишь светилась допоздна

56

крутых откосов желтизна,

и рудо-желтая луна

качалась, в небо взметена,

как бы кусок откоса на

невидимой лопате.

Крутился винт, ельцов кроша

Однообразно, как л а п ш а,

мелькали сосны, мельтеша.

А как хотела бы душа

не упустить ни мураша,

ни стебля во вселенной,

и как хотела бы душа,

едва дыша, едва шурша,

плыть самосплавом не спеша,

как тишина вдоль камыша,

по Л е н е вместе с Леной!

Кричали гуси в тальниках,

и было небо в облаках,

как бы в бессонных синяках

под впавшими очами

творца, державшего в руках

мир, сотворенный впопыхах,

погрязший в крови и грехах,

но здесь, на ленских берегах,

прекрасный, как вначале.

З а к а т засасывало дно,

а облака слились в одно,

как темно-серое рядно,

и небо заслонили,

но от заката все равно

остались, вбитые в темно

горя чеканкою красно,

ворота золотые.

Был краток их сиянья *?&с

Сгущались тучи, волочась,

но, зыбким золотом лучась,

мерцали те ворота

над чернотой прозрачных чащ

как свежевытертая часть

старинного киота.

57

И тихо верили сердца,

что если с детскостью лица,

а не с нахальством пришлеца

чуть-чуть коснуться багреца

мизинцем удивленным,

то наподобие л а р ц а

в руках дарующих творца

ворота эти до конца

откроются со звоном.

Но был упрям, как д'Артаньяя,

бархатноглазый капитан.

Н а д ним висел железный план –

идти вперед, на океан,

где айсберги литые.

Он все предвидел, капитан:

ремонт, заливку и туман,

но в плане был большой изъян!

недоучел железный план

ворота золотые.

И капитан сказал нам «Шаи1»,

нас, подраскнсших тормоша, и

карбас, заданно спеша,

по волнам делал антраша,

а мы молчали, кореша,

нам было грустно-грустно;

жизнь лишь тогда и хороша,

когда отклонится душа,

перед природой не греша,

от заданного курса.

Я вахту нес. Я сплутовал.

Я втихоря крутнул штурвал,

но было поздно – прозевал! —

всё тучи залепили,

лишь край небес, алея, звал

туда, где канули в провал

ворота золотые...

1967

58

БАЛЛАДА

О

ЛАСТОЧКЕ

Вставал рассвет над Леной, Пахло елями.

Простор алел, синел и верещал,

а крановщик Сысоев был с похмелий

и свои чувства матом в ы р а ж а л.

Он поднимал, тросами окольцованные,

на б а р ж у под названьем «Диоген»

контейнеры с лиловыми кальсонами

и черными трусами до колен.

И вспоминал, как было мокро в рощице

(На пне бутылки, шпроты. Мошкара.)

и рыжую заразу-маркировщнцу,

которая л о м а л а с ь до утра.

Она упрямо съежилась под ситчиком.

Когда Сысоев, хлопнувши сполна,

прибегнул было к методам физическим,

к физическим прибегиула она.

Д е в а х а из деревни – кровь бунтарская! —

она (быть может, с болью потайной)

маркировала щеку пролетарскую

своей крестьянской тяжкой пятерней...

Сысоеву паршиво было, муторно.

Он Гамлету себя уподоблял,

в зубах фиксатых мучил «беломорину»

и выраженья вновь употреблял.

Но, поднимая ввысь охапку шифера,

который мок недели две в порту,

Сысоев вздрогнул, замолчав ушибленно

и ощутил, что лоб его в поту.

Н а д кранами, над баржами, над слипами,

ну, а т о ч н е е – п р я м о над крюком,

крича, металась ласточка со всхлипами:

т а к лишь о детях – больше ни о ком.

И увидал Сысоев, как пошатывал

в смертельной для бескрылых высоте

59

гнездо живое, теплое, пищавшее

на самом верхнем шиферном листе.

Казалось, все Сысоеву до лампочки.

Он сантименты слал всегда к чертям,

но стало что-то ж а л к о этой ласточки,

да и птенцов: детдомовский он сам.

И, не употребляя выражения,

он, будто бы фарфор или тротил,

по правилам всей нежности скольжения

гнездо на крышу склада опустил.

Л там, внизу, глазами замороженными,

а может, завороженными вдруг

глядела та зараза-маркировщица,

как бережно р а з ж а л с я страшный крюк.

Сысоев сделал это чисто, вежливо,

и краном, грохотавшим в небесах,

он поднял и себя и человечество

в ее зеленых мнительных глазах.

Она у ж е не ежилась под ситчиком,

когда они пошли вдвоем опять,

и было, право, к методам физическим

Сысоеву не нужно прибегать.

Она шептала: «Родненький мой...» – ласково.

Что с ней стряслось, не понял он, дурак,

Не знал Сысоев – дело было в ласточке.

Но ласточке помог он просто так.

1967

В.

Ьокооу

Пахнет засолами,

пахнет молоком.

Ягоды з а с о х л ы е,

в сене молодом.'

60

Я лежу, чего-то жду

каждою кровинкой,

в темном небе звезду

шевелю травинкой.

Все забыл, все з а б ы л,

будто напахался, —

с кем дружил, кого любил,

над кем насмехался.

В небе звездно и черно

Ночь хорошая.

Я не знаю ничего,

ничегошеньки.

Баловали меня,

а я —

как небалованный,

целовали меня,

а я – как нецелованный.

1956

ТРАМВАЙ

ПОЭЗИИ

В трамвай поэзии, словно в собес,

набитый людьми и буквами,

я не с передней площадки влез —

я повисел и на буфере.

Потом на подножке держался хитро

с рукой, " ""-

прихлопнутой дверью,

а как наконец прорвался в нутро,

и сам себе я не верю.

Место всегда старикам уступал.

От контролеров не прятался.

На ноги людям не наступал.

Мне наступали – не плакался.

Люди газеты читали в углах.

Люди сидели на грозных узлах.

Люди в трамвай продирались, как в рай

полный врагов узлейших,

61

логику бунта не влезших в трамваи

меняя на логику влезших.

Мрачно ворчали, вникая в печать,

квочками на продуктах:

«Трамвай не резиновый...

Бросьте стучать!

Не открывайте,

кондуктор'»

Я с теми, кто вышел и строить и месть, —

не с теми, кто вход запрещает.

Я с теми,кто хочет в трамвай влезть,

когда их туда не пущают.

Жесток этот мир, как зимой Москва,

когда она вьюгой продута.

Трамваи – резииовы.

Есть места!

Откройте двери, кондуктор!

ПОВАРА

СВИСТЯТ

Т.

Коржановскочи

Повара свистят,

когда режут лук,

когда лук слезу

вышибает, лют.

Повора свистят, чтобы свистом сдуть

лука едкий яд хоть бы как-нибудь.

Повара свистят,

а ножи блестят,

и хрустят, хрустят,

будто луку мстят.

Повара свистят

и частят-частят,

и поди пойми,

когда

впрямь грустят.

02

Ну а я свишу, когда я грушу,

когда сам себя на земле ищу.

Ну а я свищу, чтобы свистом сдуть

мою грусть-тоску хоть бы как-нибудь.

А ветра свистят,

тут и т а м гостят.

Не пойму, чего

те ветра хотят?

Не пойму, с чего,

аж насквозь дождист,

над вселенной всей

раздается свист?

...Повара свистят,

когда режут лук,

когда лук слезу

вышибает, лют...

1967

МОНОЛОГ

БЫВШЕГО

ПОПА,

СТАВШЕГО

БОЦМАНОМ

НА

ЛЕНЕ...

*

Я был наивный инок. Целью

мнил одиоверность на Руси

и обличал пороки церкви,

но церковь – боже упаси!

От всех попов, что так убого

людей морочили простых,

старался выручить я бога,

но – богохульником прослыл.

«Не

так ты веришь!» – загалдели,

мне отлучением грозя,

как будто тайною владели —

как можно верить, как нельзя.

Но я сквозь внешнюю железность

у них внутри узрел червей.

6*

Всегда в чужую душу лезут

за неимением своей.

И выбивали изощренно

попы, попята день за днем

наивность веры, как из чрева

ребенка, грязным сапогом.

И я учуял запах скверны,

проникший в самый идеал.

Всегда в предписанности веры

безверье тех, кто предписал,

И понял я: л о ж ь исходила

не от ошибок испокон,

а от хоругвей, из кадила,

из глубины самих икон.

Служите службою исправной,

а я не с вами – я убег.

Был раньше бог моею правдой,

но только правда – это бог!

Я ухожу в тебя, Россия;

жизнь за судьбу благодаря,

счастливый вольный поп-расстрига

из лживого монастыря.

И я теперь на Лене боцман,

и хорошо мне здесь до слез,

и в отношенья мои с богом

здесь никакой не лезет пес.

Я верю в звезды, женщин, травы,

в штурвал и кореша плечо.

Я верю в Родину и правду...

На кой – во что-нибудь еще?!

Ж и в ы е люди – мне иконы.

Я с работягами в ладу,

но я коленопреклоненно

им не молюсь. Я их л ю б л ю.

01

И с верой истинной, без выгод,

что есть, была и будет Русь,

когда никто меня не видит,

я потихонечку крещусь...

1967

КАССИРША

На кляче, нехотя трусившей

сквозь мелкий д о ж д ь по большаку,

сидела девочка-кассирша

с наганом черным на боку.

В большой мешок портфель запрятав,

чтобы никто не угадал,

она везла в тайгу зарплату,

и я ее сопровождал.

Мы рассуждали о бандитах,

о разных случаях смешных,

и об артистах знаменитых,

и о большой зарплате их.

И было тихо, приглушенно

ее лицо удивлено,

и челка из-под капюшона

торчала мокро и смешно.

О неувиденном тоскуя,

тихонько трогая копя,

«А как у вас в Москве танцуют?»—

она спросила у меня.

...В избушке,

дождь стряхая с челки,

суровой строгости полна,

достав облупленные счеты,

раскрыла ведомость она.

Ее работа долго длилась —

от денег руки затекли,

и, чтоб она развеселилась,

мы патефон ей завели.

Р е б я т а карты тасовали,

на нас глядели без острот,

а мы с кассиршей танцевали

> Евг. Евтушенко

05

то вальс томящий,то фокстрот.

И по полу она ходила,

как ходят девочки по льду,

и что-то тихое твердила,

и спотыкалась на ходу.

При каждом шаге изменялась —

то вдруг впадала в забытье,

то всей собою извинялась

за неумение свое.

А после —

празднично и чисто,

у колченогого стола,

в избушке, под тулупом чьим-то

она, усталая,

спала.

А грудь вздымалась,

колебалась

и тихо падала опять.

Она спала и улыбалась,

и продолжала танцевать.

ПРИСЯГА

ПРОСТОРУ

Л. Шинка рев у

Могила де Лонга с вершины глядит на гранитную

серую Леи

Простора – навалом, свободы, как тундры, – немерено.

и надвое ветер ломает в зубах сигарету,

и сбитая шапка по воздуху скачет в Америку.

Здесь ветер гудит наподобие гордого строгого гимн

На кончике месяца, как на якутском ноже, розовато

66

л.ж.чт облака, будто нельмовая строганина,

с янтарными желтыми жилами жира з а к а т а.

Здесь выбьет слезу,

и она через час, не опомнившись,

целехонькой с неба скользнет

на подставленным

пальчик

японочки.

Здесь только вздохнешь,

и расправится парус залатанный,

наполнившись вздохом твоим,—

аж у Новой Зеландии!

Здесь плюнешь – залепит глаза хоть на время

в Испании цензору,

а может, другому —

как братец, похожему – церберу.

Здесь, дым выдувая, в двустволку тихонько подышишь,

и юбки, как бомбы, мятежно взорвутся в П а р и ж е!

Л руку поднимешь – она над вселенной простерта...

Простор-то, простор-то!

Торчит над землею, от кухонных дрязг обезумевшей,

над гамом всемирной толкучки,всемирного лживого торга

бревно корабельное, будто Гы перст, указующий,

что смысл человеческой жизни в прорыве к простору —

и только!

Д е ж н е в и Хабаров,Амундсен и Нансен, вы пробовали

уйти от всего,

что оскоминно, тинно,пристойно.

Не знали правительства ваши,

что были вы все верноподданные

§*

67

особого толка – вы верными были простору.

С простором, как с равным,

вы спорили крупным возвышенным спором,

оставив уютные норы бельмастым кротам-червеедам.

Л и ш ь тот, кто себя ощущает соперником равным с простором,

себя ощущает на этой земле человеком.

Мельчает душа от врагов «правоверных» – до ужаса мелких.

О, господи, их побеждать – это д а ж е противно!

Д л я «неправоверных» простор – это вечная Мекка.

С ним драться не стыдно.Он сильный и честный противник.

Обижены богом скопцы, что д р о ж а т за престолы,

за кресла, портфели...

Ну как им не тошно от скуки.

Д л я них никогда не бывало

и нету простора.

' О н и бы его у других отобрали,—

да коротки руки!

Диктатор в огромном дворце,

словно в клетке, затюканно мечется,

а узник сидит в одиночке,

и мир у него на ладони.

Под робой тюремной в груди его – все человечество

под стрижкой-нулевкой – простор, утаенный при шмоне."

Убить человека, конечно, возможно...

Делов-то!

Простор не убьешь. Д л я тюремщиков это прискорбно.

Простор, присягаю тебе! Н а д могилой де Лонга,

припав на колено, целую гудящее знамя простора.

1967

68

-

.

МОГИЛА

РЕБЕНКА

Мы плыли по Л е н е вечерней.

Л а с к а л а с ь, покоя полна,

с тишайшей любовью дочерней

о берег угрюмый она.

И всплески то справа, то слева

пленяли своей чистотой,

к а к мягкая сила припева

в какой-нибудь песне простой.

И с привкусом свежего снега,

к а к жизни сокрытая суть,

знобящая прелесть побега

ломила нам зубы чуть-чуть.

Но карта в руках капитана

ш у р ш а л а, протерта насквозь,

и что-то ему прошептала,

что тягостно в нем отдалось.

И нам суховато, негромко

сказал капитан, омрачась:

«У мыса Могила Ребенка

мы с вами проходим сейчас».

Есть вне телефонного ига

со всем человечеством связь.