Текст книги "Рыжие волосы, зеленые глаза"
Автор книги: Ева Модиньяни
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
– Мистраль Вернати, – произнес он торжественно, – этот вонючий сарай не достоин тебя. Если надумаешь приехать в Модену, у меня есть для тебя работа.
Молодой человек взял карточку и взглянул на нее так, словно держал в руке золотой самородок.
– Когда? – спросил он.
– Как насчет понедельника? – предложил Сильвано.
– Понедельник – это послезавтра, – уточнил Мистраль.
– Хочешь приехать раньше? – усмехнулся Сильвано, вытаскивая из бумажника пару банкнот. – Вот тебе на проезд. Я буду тебя ждать, – попрощался он с дружеской улыбкой.
2
Старуха и девушка сидели в густой тени пышно разросшегося страстоцвета на задней веранде старинного деревенского дома. Нижний этаж, где когда-то располагались конюшня и склад сельскохозяйственного инвентаря, был превращен в процветающий сельский ресторанчик. На верхнем этаже жила семья. За кустами страстоцвета виднелось бывшее гумно, теперь уложенное бетонными плитами и защищенное навесом из дикого винограда. Под навесом были расставлены в шахматном порядке летние столики, покрытые клеенкой в белую и зеленую клетку, и плетеные стулья. За гумном простирались кукурузные поля. Початки потрескивали под утренним ветерком, золотясь под теплым солнцем начала сентября. В воздухе еще чувствовалось лето, но уже можно было угадать приближение гроз, прокладывающих дорогу осени.
Пластмассовое кресло едва вмещало тело внушительной старухи. Девушка сидела на отделанном зеленым пластиком столе, лениво болтая в воздухе стройными длинными ногами.
– Долго мне еще мучиться? – ворчливо спросила старая женщина, изнемогая в сдавившем ей голову пластиковом чепце. Раскаленный воздух из фена обвевал ее густые серебряные волосы, аккуратно накрученные на бигуди.
– Имей терпение, бабушка. Зато теперь у тебя будет красивая прическа. Ты у меня станешь настоящей модницей, – заявила девушка.
– Какие глупости, – возмутилась старая женщина, – и сколько ненужных слов!
Ей было досадно, что любимая внучка не хочет говорить на живописном и выразительном романьольском диалекте.
Из кухни вместе с веселой мелодией, исполнявшейся по радио, доносились запахи готовки и голоса хлопотавших у плиты членов семьи Гвиди. Они были заняты приготовлением блюд воскресного меню, достойного завсегдатаев ресторанчика, отличавшихся простыми вкусами и лужеными желудками.
– Послушай, Мария, мне уже невмоготу! Сними с меня эти штуки и дай мне наконец уйти на кухню. Уже скоро полдень, а я еще не принималась за английский десерт [8]8
Бисквит с ликером, кремом и шоколадом.
[Закрыть], – заворчала старуха.
– Да ну же, бабушка! Я тебе делаю бесплатную укладку, а ты еще жалуешься. Знаешь, сколько стоит такая прическа у Ванды? – с вызовом спросила Мария.
– А ты, бездельница, знаешь, на что бы ты жила, если бы все мы за тебя не работали? – с ворчливой лаской в голосе осадила ее бабушка Джанна, женщина добродушная и покладистая.
Именно ей много лет назад пришла в голову мысль открыть сельский трактир. Джанна была превосходной поварихой и постепенно сумела завоевать постоянную клиентуру, приносившую заведению солидный доход. Она гордилась своим ресторанчиком. Здесь подавали тушеную говядину, рагу по-деревенски, бараньи котлеты, домашнюю лапшу, «безбожники» [9]9
Вареники с овощной начинкой в томатном соусе.
[Закрыть], плов с моллюсками, уху с лепешками, бисквитные пирожные с кремом и красным ликером. Именно бабушка Джанна была шеф-поваром. Ее сын Адельмо и Роксана, ее невестка, повиновались ей во всем. Ее внуки, Антарес и Эней, работали в кухне без особой охоты и обслуживали посетителей только ради того, чтобы маленькое семейное предприятие приносило с каждым днем все больше дохода. Только Мария не любила ресторан, и даже бабушке не удавалось ее переубедить.
– Смотри, будешь вертеться, прическа не получится, и ты растеряешь всех своих кавалеров, – шутливо пригрозила внучка.
Расторопная в работе и острая на язык, бабушка очаровывала посетителей своими рассказами о добрых старых временах. Младшая из одиннадцати детей в семье рыбака, она родилась и выросла в Чезенатико. Ей нравился вид побережья зимой, когда оно было пустынным и заброшенным. Летом побережье наводняли толпы шумных отдыхающих, но с этим приходилось мириться, так как эти люди кормили ее семью и многие другие семьи. Старая Джанна еще застала те времена, когда на вилле «Адриатика», превращенной впоследствии в гостиницу, жила принцесса Одескалки, помнила важных господ, приезжавших на летний сезон, например, знаменитого Новелли [10]10
Эрмете Новелли (1851–1919) – актер театра и кино.
[Закрыть]или оперную певицу Элену Бьянки-Каппеллини. Ее детство прошло в Романье, которой больше не было. Потом она вышла замуж за Этторе Гвиди, крестьянина из Каннучето, переехала в этот старинный деревенский дом вдали от берега и со свойственным ей трудолюбием и предприимчивостью превратила его в процветающий сельский трактир.
– Смейся, смейся. Когда-нибудь поймешь, какая ты дуреха, – одернула ее бабушка.
Она никак не могла примириться с выбором внучки, которая предпочла семейному делу ученичество в парикмахерской Ванды, где ей приходилось выполнять всякую работу, от подметания полов до мытья волос клиенткам.
– Пойми, мне здесь тесно, бабушка, – призналась внучка. – Конечно, работа у Ванды – это не предел мечтаний, но я предпочитаю запахи шампуней и лосьонов запаху пережаренного лука.
В Каннучето жили в основном крестьяне и не было никаких достопримечательностей, кроме церкви, начальной школы и двух жалких забегаловок с помпезными наименованиями: бар «Астория» и «Гран-кафе». Крестьянская усадьба Гвиди находилась на околице селения, за ней насколько хватало глаз простирались поля.
– Лучше быть служанкой в своем доме, чем хозяйкой в чужом, – рассуждала бабушка, призывая на помощь крестьянскую мудрость, от которой Мария была бесконечно далека. – Насколько я знаю, в доме Ванды ты даже не хозяйка.
– Я учусь ремеслу, – возразила девушка. – Столько богатых дам приезжает сюда на лето из Болоньи, из Пескары, даже из Турина и Милана!
– Весь мир – одна большая деревня, – с важным видом изрекла старуха и, решив, что с нее довольно мук, сорвала с головы проклятый пластиковый чепец. – Слова – это всего лишь слова, что здесь, что в Риме. Пустая болтовня. Повсюду есть хорошее, а есть и плохое. Одни живут честно, другие воруют. Но я точно знаю: чем больше город, тем больше грехов.
Насупившись, Мария принялась уверенными и ловкими движениями снимать бигуди с бабушкиных волос.
– По-твоему, это грех, если девушка хочет реализовать свои возможности? – воскликнула она с излишним нажимом, словно начинающая актриса, пробующаяся на роль.
– Реа… как? – переспросила старуха.
– Реализовать свои возможности, бабушка. Понимаешь, что это значит? Ты свои возможности реализовала, стоя у плиты, а я молода и хочу реализоваться по-своему, – решительно заявила юная внучка.
– Стоит ли делать такие вещи, если их и не выговоришь, язык сломаешь, когда здесь рядом, у тебя под боком, есть все, что нужно? – Старуха провела рукой по лбу. – Когда я была молода, нищета была такая, что смотреть больно. Мясо ели только на Пасху да на Рождество. Я была тупая, как коза. Учительница в школе меня держала на первой парте, рядом со своим столом. Читать-считать она меня не учила, а давала штопать носки да чинить белье. Говорила: «У тебя, Джаннина, руки золотые. Зачем тебе учиться писать? Для женщины главное – уметь шить и готовить. Так и семью прокормишь». Так у меня все и вышло. Сперва в поле работала, потом на кухне. Вырастила сына, внуков подняла. И тебя, дуреху, тоже.
Девушка упрямо покачала головой. Из кухни донеслись возбужденные голоса, и они обе насторожились.
– Мама ссорится с Антаресом, – определила Мария.
Антаресу, старшему брату Марии, было двадцать шесть лет, но Роксана требовала от него беспрекословного подчинения, как от малого ребенка. Вся вина молодого человека состояла в том, что дух новаторства заставлял его предлагать для включения в меню экзотические блюда, которые семья считала оскорблением хорошего стола.
– Главное, чтоб еда была сытной, болван, – твердила Роксана грубоватым грудным голосом.
– Главное – качество и стиль, – стоял на своем Антарес, мечтавший открыть собственное современное заведение на набережной Порто-Канале в Чезенатико. Честолюбивые замыслы сына доводили мать до белого каления: она твердо верила, что любая попытка выйти за пределы магического круга семьи и родной деревни приведет к гибели.
Бабушку эти ежедневные перепалки только забавляли, а Марию раздражали, лишь укрепляя в ней уверенность в собственной правоте и стремлении искать самостоятельной жизни на стороне.
– Они невыносимы, – вздохнула девушка, энергично взбивая на голове бабушки серебряные завитки прически.
– Добрая ссора никому не вредит, – добродушно усмехнулась старуха.
Острый слух Марии уловил вдалеке нарастающий шум мотора. Она пришла в смятение.
– Я на минутку выйду на дорогу, – сказала она, заметно краснея, и уронила щетку и гребешок на колени бабушке.
– Что там, на дороге, медом, что ли, намазано? – лукаво спросила старуха.
– Не выдавай меня, бабушка, я сейчас вернусь, – умоляюще попросила Мария.
Старуха понимающе кивнула.
– Не торчи там долго, – проворчала она, и в ее смягчившемся взгляде промелькнуло далекое воспоминание.
Мария обогнула дом, пересекла пустынную в этот час автомобильную стоянку, которой вскоре предстояло заполниться машинами воскресных посетителей, и жестом заставила замолчать Лилу и Москино, двух громадных полканов неопределенной породы, решивших поприветствовать ее радостным лаем.
Шоссе, обсаженное по обеим сторонам высокими тополями, было пустынным, но Мария знала, что вот-вот из-за поворота покажется машина Мистраля. Она поправила рукой густые и длинные огненно-рыжие волосы, облизнула губы и несколько раз ущипнула себя за щеки, чтобы казались румяней. Потом одернула короткое небесно-голубое ситцевое платьице с рисунком в виде веток цветущей мимозы. Шум мотора приближался, и, когда из-за поворота вылетела переоборудованная Мистралем малолитражка, еще более яркая, чем ее волосы, сердце чуть не выскочило у нее из груди. «Алый метеор», как она его называла, заставлял трепетать самые потаенные струны ее души. Послышался визг тормозов, и машина остановилась прямо перед ней. Красивое смуглое лицо показалось в окне.
– Привет, Мария, – раздался звучный голос. – Что ты делаешь?
– Может, тебя жду. Что скажешь? – ответила она, не трогаясь с места.
– Скажу, что ты мне очень нравишься, – ответил он, лукаво поглядывая на нее. Мистралю тоже исполнилось восемнадцать, и он был несказанно хорош собой. Мария просто умирала, глядя на его гибкое и сильное тело, на решительные черты лица. Она не сводила с него глаз, пока он вылезал из машины. На нем были линялые джинсы и черная футболка: его обычный наряд. Упрямое выражение смягчилось ослепительной улыбкой. На смуглом лице, под шапкой черных вьющихся волос, ярко блестели голубые глаза.
– Что ты так смотришь? – спросил он, решив, что внимание девушки привлек какой-то непорядок в его одежде. – Я что, испачкался?
– Ну, совершенно чистым ты не бываешь никогда, – двинувшись ему навстречу, пошутила Мария. – Уж если ты не копаешься в машине, значит, лежишь под ней.
– Тебе не нравится? – насупился Мистраль.
Он стоял, прислонившись к дверце, сунув руки глубоко в карманы. Мария знала, что латаная-перелатаная малолитражка ему куда дороже собственной жизни.
– Ну что ты, я просто восхищаюсь, – призналась она.
– Ты мне тоже очень нравишься, – прошептал Мистраль, положив сильные руки ей на плечи.
Марию охватило глубокое, невыразимо сладкое волнение. Он попытался притянуть ее к себе, но она инстинктивно отпрянула.
– Зачем ты приехал? – спросила она кокетливо.
– Потому что ты ждала.
Оба разразились открытым ребячьим смехом.
Они познакомились весной, когда Мария пропорола гвоздем шину велосипеда. С тех пор она стала ездить на работу еще охотнее, чем раньше: ведь мастерская, где он работал, находилась на самом въезде в Чезенатико. Они здоровались, украдкой обнимались, и она уезжала в «Салон красоты» синьоры Ванды, когда-то обучавшейся во Франции, у самого Кариты в Фобур-Сент-Оноре. Когда мать ругала Марию за упорное нежелание оставить работу у Ванды, Адельмо вступался за нее:
– Увлечение пройдет, вот увидишь, мы еще сделаем из нее отличную стряпуху.
Но Мария терпеть не могла кухню, и, когда заставляли стоять у плиты, ее начинало по-настоящему тошнить.
– Учись перемешивать крем медленно, не торопясь, все время в одном направлении, а то будут гузки, – говорила ей старуха.
– Сгустки, бабушка, – поправлял ее Антарес, фанатичный приверженец точности.
– Какая разница? Главное, чтобы крем был хороший, – уклонялась от критики старуха.
Бабушкина кухня славилась по всему краю, но сама она, когда стряпала, не пробовала на вкус ни еды, ни вина, определяя готовность и качество блюд нюхом. Нос ее являл собой целую химическую лабораторию, гарантирующую точность диагноза. Однако Мария предпочитала аппетитным ароматам стряпни легкомысленное благоухание «Салона красоты».
– Прокатишься со мной? – пригласил Мистраль.
– Не могу. Родные заругают, – вздохнула она.
– Я для них всего лишь никчемный лоботряс, верно?
– Им не нравится, что я с тобой встречаюсь, вот и все, – ответила Мария, умолчав об упреках, которыми осыпали ее родители всякий раз, когда Мистраль появлялся вблизи усадьбы. Будь поклонником Марии сын хозяина гостиницы, у них не нашлось бы возражений. Но сын «Специалистки», бедной женщины, частенько совмещавшей обед с ужином, был не парой их Марии. Для них не имело никакого значения, что Мистраль был героем каждых воскресных состязаний по мотокроссу или картингу, что он уже завоевал множество трофеев, что местные газеты писали о нем как о надежде автомобильного спорта. Для них Мистраль был всего лишь подручным механика. Мария, их единственная дочь, хоть и была без царя в голове, заслуживала чего-то большего. Мистраль знал, что семейство Гвиди придерживается невысокого мнения о нем, и ему было обидно.
– Я хочу тебя поцеловать, – сказал он, пытаясь ее обнять.
– Прекрати, – Мария отстранила его и отступила на шаг, чтобы он не мог ее достать, хотя ей хотелось того же, чего и ему. – Увидимся во вторник.
– Во вторник меня здесь не будет, – возразил Мистраль, – я уезжаю, Мария. Буду работать в Модене. – Его глаза загорелись восторгом.
– Что за работа? – спросила девушка.
– Та же, что и здесь, только лучше. Я буду работать у Сильвано Ваккари, он готовит машины для ралли. Он мне предложил хороший заработок. А главное, я смогу делать то, что мне больше всего нравится: работать с моторами.
Марии вдруг показалось, что Мистраль далеко от нее, словно он уже уехал.
– Когда же ты решил? – с трудом проговорила она, еле сдерживая слезы гнева и обиды.
– Все случилось вчера вечером. Я специально приехал, чтобы тебе рассказать.
– И когда ты вернешься? – Мария изо всех сил старалась казаться спокойной.
– Не знаю. У меня будет много работы, да и подучиться не мешает. Но я буду иногда навещать маму, а заодно и тебя повидаю, – объяснил он.
У Марии были весьма смутные представления о гоночных автомобилях, зато она отлично понимала, сколь привлекательны и опасны городские женщины. Внутренний голос подсказывал ей, что этот красивый парень, который ей так нравился, потерян для нее навсегда.
– Ты ничего не хочешь мне сказать? – Мистраль подошел поближе и приподнял ей лицо за подбородок.
Мария вдруг стала замкнутой, холодной и безучастной. Такое с ней бывало в детстве, когда в гости приходил кто-нибудь из подружек. Она радовалась приходу подруги и была счастлива, принимая ее, но, когда та собиралась уходить, вообще переставала ее замечать, словно изгоняя отступницу из мира своих привязанностей. Вот и сейчас она решительно оттолкнула руки Мистраля от своего лица, посмотрела на переливающиеся в свете полуденного солнца кроны тополей, потом перевела взгляд на пыльную дорогу, словно видела ее впервые.
– Убирайся к черту, – сказала она холодно.
Мистраля задела эта неожиданная реакция. Он хотел объяснить, что не забудет ее, что прощается не на век, но Мария, не дав ему времени на ответ, стремительно направилась к дому. Она услышала за спиной «Мы еще встретимся, Мария!», но прошла, не оборачиваясь, через автостоянку, обогнула дом и вернулась к бабушке. Лила и Москино шли за ней, виляя хвостами.
– Он уехал, верно? – догадалась старуха, глядя на опечаленное лицо девушки. – Бог даст, вернется, – добавила она.
Мария, не сказав ни слова, поднялась к себе в комнату, закрыла дверь и, бросившись на постель, зарыдала.
3
Адель Плувен считала, что воскресный вечер пахнет счастьем. Она хлопотала на кухне, занятая приготовлением запеченной говядины, традиционного воскресного блюда в ее родном Провансе. Ее сын сидел у стола под окном, погруженный в чтение книг и журналов по автомобилизму. Телевизор на комоде транслировал в пустоту какое-то ни одному из них не интересное обозрение.
– Готово, – радостно объявила Адель. – Накрывай.
Мистраль отложил свои журналы и покрыл стол белой скатертью с типично романьольским набивным рисунком: петух, кисть винограда, кувшин. Расправив скатерть, он аккуратно расставил тарелки, приборы и бокалы.
Адель принесла на стол дымящийся глиняный горшок с мясом, гренки с сыром и аппетитный овощной салат.
– Куда пойдешь вечером? – спросила она сына.
По воскресеньям Мистраль обычно проводил вечер с друзьями, вместе c ними ходил в кино или на дискотеку. Все остальные вечера он торчал в сарае за домом, возясь с двигателем своей малолитражки.
– Побуду здесь, – ответил он, накладывая себе на тарелку нежного, вкусного мяса.
– Ты не заболел? – встревожилась Адель.
– Я бы хотел с тобой поговорить, – сказал он, не поднимая глаз от тарелки.
– Поговорить о чем? – насторожилась она. Такого предложения от сына ей никогда раньше не доводилось слышать.
– Ну, например, расскажи про mas [11]11
Хутор, сельский дом на юге Франции ( фр.).
[Закрыть], где ты родилась.
Адель родилась в Провансе, на ферме, где работали на виноградниках ее родители, земля и виноградники принадлежали хозяину, забиравшему половину всего урожая. Они были арендаторами и делали всю работу по выращиванию и сбору винограда.
– Я тебе эту историю рассказывала много раз, с тех пор как ты был еще вот таким малышом.
– Но ты всякий раз добавляешь что-то новое, – возразил он, – и получается еще интересней.
– Может, это тоска по родной земле. Я столько лет ее скрывала даже от себя самой, и только теперь она начинает понемногу утихать. Может, это она заставляет меня вспоминать все новые и новые подробности. Например, стены нашего дома: они были желтые, светло-желтые с голубым, как небо и солнце Прованса. Стены были толщиной в сажень, а то бы им не выстоять против мистраля. Он проносится по долине Роны с воем, как дикий зверь, все сметая на своем пути. Мне просто смешно слушать про ураганы во Флориде, которым американцы дают женские имена. Они не знают, что такое наш sacr vent [12]12
Проклятый ветер ( фр.).
[Закрыть], задувающий порывами со скоростью двести километров в час, когда температура опускается ниже нуля, так что аж душа замерзает. Я думаю, это из-за мистраля все провансальцы такие упрямые и скрытные. Мы становимся словно каменными, чтобы устоять против ветра. Думаешь, Плувены не тоскуют по своей бедняжке Адели после чуть не двадцатилетней разлуки? Конечно же, они меня вспоминают, только виду не показывают. Стоит им хоть чуть-чуть размякнуть, и они умрут от горя. Я их понимаю, ведь я сама такая. – Она перестала есть и мечтательно уставилась на противоположную стену, словно читая на ней повесть о своем прошлом.
– Maman [13]13
Мама ( фр.).
[Закрыть], – сказал Мистраль, положив ей руку на плечо, – когда-нибудь мы вместе навестим Плувенов. Я же их никогда не видел, хотя и во мне течет их кровь.
– Откуда у тебя такие мысли? До сих пор тебя хватало только на рождественские поздравления, да и то открытки писала я, а ты только подпись ставил, – удивилась Адель, не на шутку встревоженная грустным настроением сына.
– Я должен уехать, и мне важно знать, что, где бы я ни был, есть нить, связывающая меня с моими корнями, – ответил он.
– Что это значит, ты должен уехать? – Адель отказывалась его понимать.
– Я познакомился с механиком гоночных машин. Он из Модены. Его зовут Сильвано Ваккари. Он предложил мне работу у себя в мастерской. Для меня это очень важный шанс, – объяснил Мистраль, глядя на мать с бесконечной нежностью. Ему не хотелось, чтобы она думала, что, уезжая, он наносит ей обиду или покидает навсегда.
– Когда-нибудь ты свихнешься со своими моторами! – рассердилась Адель. – Только и знаешь, что копаешься в машинах да гоняешь на них как угорелый. Видно, тебя в детстве сглазили. Я ночей не спала, тряслась, когда же ты домой вернешься, а ты все гонял на мотоцикле. Когда запаздывал, я уже видела, как ты лежишь, раздавленный, где-нибудь на обочине. Помирала по сто раз, пока ты носился на своих проклятущих железках. Потом ты познакомился с этой рыженькой из Каннучето, дочкой Гвиди, я уж было подумала: ну, слава богу, хоть теперь поумнеет. А ты, оказывается, решил преподнести мне эту чудную новость.
Для Адели это был еще один жестокий удар. После смерти мужа она стоически переносила одиночество и лишения, забывая о себе ради любви к Мистралю. Когда Талемико погиб, ей было всего двадцать три года, и подруги спрашивали:
– Специалистка, почему бы тебе снова не выйти замуж?
Она героически несла все тяготы вдовства, даже когда молодая кровь заставляла мечтать о присутствии мужчины в ее постели. Адель гасила свои желания, хоронила их под пеплом разума и воли. У нее был Мистраль, своенравный, строптивый, прелестный, обожаемый ребенок, заполнявший всю ее жизнь. Разве он смог бы вынести рядом с собой присутствие чужого человека? А вдруг отчим окажется скор на расправу? Она никому бы не позволила поднять руку на сына. Кроме того, в течение нескольких лет после смерти Талемико она жила безумной надеждой: а вдруг в один прекрасный день он вернется? Его лодка разбилась, но тело так и не было найдено. Много ночей ей снился один и тот же сон: Талемико возвращался к ней, ложился в постель и обнимал ее. Ей хотелось, чтобы сон никогда не кончался, но всякий раз она просыпалась в одиночестве и в отчаянии.
Однако рядом с ней спал маленький Мистраль. Глядя на сына, она находила в себе силы прожить новый трудный день. Мальчик рос, Адель рассказывала ему об отце, порой всплакивая. Однажды, стараясь утешить мать, Мистраль обнял ее за шею и сказал: «Когда я вырасту, мамочка, я буду работать, заработаю много денег, и ты у меня станешь важной дамой. Все у нас будет, как папа хотел». Она принялась покрывать нежными поцелуями ручонки сына, уже тогда исцарапанные и перепачканные машинным маслом, ведь он начал возиться с велосипедами и мопедами чуть ли не с тех пор, как научился ходить. Он разбирал их, ремонтировал, совершенствовал и вновь собирал.
Какой-нибудь полуразвалившийся мотороллер интересовал Мистраля куда больше, чем школьная программа.
– Мне очень жаль, Адель, – говорила ей учительница Сандра Амадори. – Мистраль очень умен, но учиться не хочет.
Она возвращалась домой и осыпала его горькими упреками на живописной смеси французского с романьольским диалектом. Но когда испачканные детские ручки тянулись ее обнять, гнев пропадал, Адель забывала о плохих отметках и прижимала его к себе. Эти почерневшие от масла, тянущиеся к ней ручонки были ей дороже всего на свете.
По окончании восьмилетки никакая сила в мире не могла его заставить продолжить занятия. Примо Бриганти взял его на работу к себе в мастерскую. Мистраль приходил с утра пораньше и работал с таким же рвением, с каким другие мальчишки осаждали игральные автоматы. По вечерам хозяин был вынужден буквально гнать его домой: у Мистраля всегда находилось какое-нибудь неотложное дело, чтобы подольше задержаться в мастерской. Все свои заработки он тратил на сломанные мопеды, ремонтировал их, доводил до ума, а потом перепродавал. Он ничего не читал, кроме спортивных журналов, стены его комнаты были сплошь увешаны фотографиями Нуволари, Варци, Фанджио, Меркса, Аскари, Стюарта и других гоночных асов.
Он знал, что ему никогда не стать одним из них: ведь для участия в соревнованиях «Формулы» нужно было быть богатым. Но он надеялся занять место главного механика в какой-нибудь престижной команде.
Весной, как только ему исполнилось восемнадцать, Мистраль сдал экзамен на водительские права и тут же купил полуразвалившуюся малолитражку, которую превратил в настоящий красный «болид», ставший предметом зависти для всех его друзей. Обо всем об этом Адель успела вспомнить, сидя за столом напротив сына и все еще надеясь услышать, что он пошутил, что никуда и никогда он не уедет.
– У тебя есть Мария, – настаивала она. – Есть любимая работа. Неужели тебе мало?
– Мария хорошая девушка, – согласился он.
– Так чего ж тебе еще нужно? – нахмурилась Адель.
– Она особенная. Второй такой нет и никогда не будет. Но вот работу я могу найти и получше. Думаю, если бы отец был жив, он бы меня поддержал, – сказал Мистраль, пристально глядя на мать.
Она опустила голову, последние слова сына задели ее за живое. Впервые в жизни Мистраль попрекнул ее именем отца.
– Мистраль, – вздохнула Адель, сокрушенно качая головой. – Проклятый ветер. Надо же, я сама наградила тебя таким именем. Ты подобен ураганному ветру, который, говорят, срывает даже уши у ослов, все опрокидывает и переворачивает: людей, предметы, чувства. Никто и ничто не может его остановить.
Мистраль уехал на рассвете следующего дня. Его мать еще спала, и он оставил на кухонном столе записку: «Maman, сегодня ночью я слышал, как ты плакала. Мне тебя очень жалко, и поэтому я еще больше тебя люблю».
