Текст книги "Любовь императора: Франц Иосиф"

Автор книги: Этон Цезарь Корти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Хозяйка дома предлагает Елизавете ознакомиться с книгой почётных гостей, куда императрица вносит своё имя. К счастью, она не перевернула несколько листов назад, где на отдельной странице значится имя и её отошедшего в лучший мир Рудольфа. Баронесса Ротшильд так упорно твердит о своём желании нанести императрице визит в Ко, что той не остаётся ничего другого, как пригласить настойчивую даму. На вилле Елизавета провела три часа, после чего возвращается в гостиницу «Бо Риваж» в Женеве. По дороге она весело и возбуждённо болтает с графиней Штараи. Потом разговор переходит на другую тему, о вере и смерти. Придворная дама глубоко религиозный человек.

   – Я – верующий человек, – говорит ей Елизавета, – хотя, может быть, не такая верующая, как вы, однако я знаю свою натуру, нисколько не исключено, что вы ещё увидите меня крайне религиозной. Смерти, которая вас не пугает, я боюсь, хотя нередко жажду её: этот переход, эта неизвестность заставляют меня трепетать.

   – На том свете покой и блаженство, – уверяет графиня Штараи.

   – Откуда вам это известно? Ведь оттуда ещё никто не возвращался!

После прибытия Елизавета уединяется в своих комнатах. Спустя час она показывается снова, чтобы ещё немного побродить с графиней по городу. Уже половина седьмого, стоит прекрасный вечер. По пути они заглядывают в несколько кондитерских. В четверть одиннадцатого Елизавета уже в гостинице. Она остановилась на третьем этаже, занимая просторный угловой салон и две небольшие комнаты с видом на Женевское озеро. Стоит великолепная лунная ночь. Императрица не может уснуть. Поначалу ей приходится слушать какого-то итальянского певца, распевающего свои песни ночной порой. Улочка, на которую выходят окна её апартаментов, очень шумная, кроме того, комната залита лунным светом, который напоминает свет маяка. Однако Елизавета не хочет закрывать окно и опускать шторы. Засыпает она лишь около двух часов ночи, однако луна светит ей прямо в лицо, и вскоре она в страхе просыпается. В другие дни она уже к семи утра давно на ногах и обычно собирается на прогулку, но сегодня, 10 сентября, из-за бессонной ночи она остаётся в постели немного дольше. В девять часов к ней является графиня Штараи узнать, какие будут поручения.

– В одиннадцать утра я собираюсь послушать оркестрион, эту новомодную музыкальную машину, а затем в час сорок мы поедем, как намечали, на судне в Ко, а раньше одиннадцати мне ничего не нужно.

Ровно в одиннадцать императрица, свежая и бодрая, несмотря на скверно проведённую ночь, готова отправиться на прогулку. Они идут в музыкальное заведение Беккера на улице Боннивар. Оркестрион заводят, и он исполняет любимые мелодии Елизаветы из «Кармен», «Тангейзера», «Риголетто» и «Лоэнгрина». Особенно восхищает её «Тангейзер». Затем Елизавета выбирает большой оркестрион, так называемый «Арсон», для Валльзее. Она надеется, что он доставит удовольствие не только Валерии и её детям, но и императору и Францу Сальватору. Она подбирает и двадцать четыре музыкальных произведения. Тем временем появляется некая дама. Она рассматривает императрицу, после чего обращается к графине Штараи с просьбой представить её, якобы она – бельгийская графиня, прекрасно знающая сестёр Её величества. Однако придворная дама, до тонкостей изучившая свою госпожу, отклоняет эту просьбу. Быстро уладив все дела, императрица в сопровождении графини Штараи покидает магазин, стремясь избавиться от докучливой дамы. Между тем уже очень поздно. Всего за двадцать минут до отплытия судна Елизавета попадает в гостиницу, где поспешно выпивает стакан молока.

6 сентября в Тонон-ле-Бейн происходит новое собрание анархистов, на котором, как утверждают, выносится решение убить императрицу. На это собрание якобы приглашают и Луккени, который продолжает хвалить себя как человека дела. Однако никто не может доказать, что так и было в действительности и где находился в это время Луккени. Он, видимо, что-то слышал о поездке императрицы 5 сентября в Эвиан. Во всяком случае, в кармане у него находится официальный список иностранцев, посетивших это местечко в период с 3 по 5 сентября. Герцога Орлеанского и герцога Шартрского там не было, как и вообще их не было в Швейцарии. Всё это домыслы, но об императрице Елизавете говорит всё Женевское озеро, и Луккени наверняка знает, что она посетила это местечко. 8 сентября он уже в Женеве, он что-то замышляет. Ведь в тот же вечер он отправляет иллюстрированную почтовую открытку принцессе де Вера д’Арагона, своей бывшей хозяйке: «Фрау принцесса, я не могу открыть Вам причину, по коей я не приехал в Париж... В первом же письме, которое я посылаю, я скажу Вам почему. Я чувствую себя превосходно во всех отношениях... Ответа я не жду и сообщаю Вам, что в субботу покину Женеву».

Луиджи Луккени знает, что 9 сентября императрица прибывает в Женеву. Он бродит вблизи гостиницы «Во Риваж» и места стоянки парохода. О прибытии императрицы ему известно не из газет, а из каких-то иных источников: газеты поместили информацию о том, что Елизавета остановилась инкогнито под именем графини Хоэнэмбс в гостинице «Во Риваж», только утром 10 сентября. Обслуживающий персонал гостиницы настоятельно просили не раскрывать её инкогнито, и тем не менее ещё в день приезда императрицы администрация гостиницы в целях рекламы своего заведения сообщила о её прибытии трём женевским газетам: «Журналь де Женев», «Женевуа» и «Трибюн». Следовательно, если 9 сентября вечером, когда прибыла императрица, Луккени случайно не оказалось на месте, и он ещё не был уверен в её прибытии, то теперь, 10 сентября, он из утренних газет знает об этом наверняка. В девять утра он занимает свой наблюдательный пост, а в десять разговаривает на скамье перед гостиницей с каким-то хорошо одетым человеком с седой бородой, похожим на преуспевающего рантье. В одиннадцать часов, когда Елизавета выходит из дверей отеля, Луккени как раз не оказывается на месте: он отлучился что-нибудь перекусить. Так что прогулка проходит без помех. Однако потом Луккени возвращается.

Наступает время отплытия. Уже очень поздно. Прислуга и доктор Кромар отправились вперёд. Графиня Штараи торопит Елизавету, она боится, что Её величество придёт слишком поздно. Наконец, за пять минут до назначенного времени отплытия обе дамы выходят из гостиницы. По дороге графиня Штараи замечает два цветущих каштана.

   – Да, – говорит Елизавета по-венгерски, – и король пишет, что сейчас, осенью, в Шёнбрунне и Пратере кое-где цветут каштаны.

В этот момент слышатся удары судового колокола... Дамы ускоряют шаг, но императрица бросает:

   – Мы успеем как раз вовремя. Посмотрите, как не спеша поднимаются на борт пассажиры.

Луккени внимательно наблюдал, как лакей императрицы доставляет на судно её багаж, не сомневаясь, что Её величество воспользуется рейсом в час сорок минут. Правой рукой он сжимает в кармане рукоятку стилета, когда замечает, что из дверей гостиницы выходит Елизавета и графиня Штараи и по набережной Мон-Блан направляются к пароходу. Он медлит: вокруг интересующих его дам ещё много людей. Владелец гостиницы и портье с глубокими поклонами прощаются со своими постояльцами. Наконец те остаются одни. Они движутся по набережной, в это послеобеденное время почти безлюдной.

Теперь наступил решающий момент. Луккени быстро пересекает улицу, перебегает тротуар, по которому спешит Елизавета, затем, повернувшись, с быстротой молнии под острым углом приближается к спешащим дамам. Они останавливаются, чтобы дать незнакомцу дорогу и избежать столкновения. Словно споткнувшись, Луккени останавливается прямо перед графиней Штараи, а затем, высоко подняв правую руку, как кошка бросается к Елизавете, наклоняется, будто собираясь заглянуть под её солнечный зонтик, и с силой всаживает ей в грудь своё трёхгранное оружие... Елизавета беззвучно падает от удара наземь, ударяясь затылком, и только пышная копна волос смягчает силу удара о землю. У графини Штараи, которая едва успела осознать, что случилось – настолько быстро всё это произошло, – невольно вырвался крик, и вместе с подбежавшим кучером она старается помочь Елизавете подняться. Преступник тем временем скрывается. Елизавета уже снова на ногах. От возбуждения всё её лицо залито краской, и она пытается привести в порядок растрепавшуюся причёску. Графиня, заметившая только удар кулаком, спрашивает:

   – Вашему величеству где-нибудь больно?

Этот же вопрос задаёт императрице и какой-то англичанин.

   – Нет, нет, благодарю, нигде.

Запыхавшийся от бега портье гостиницы умоляет императрицу вернуться назад.

   – Да нет же, со мной ничего не случилось.

   – Ваше величество испугались?

   – О да, разумеется.

Елизавета поправляет шляпу, стряхивает пыль с испачканной одежды.

Она по-венгерски спрашивает у графини:

   – Чего, собственно, хотел этот человек?

   – Кто? Портье?

   – Нет, тот, другой... ужасный человек.

   – Не знаю, Ваше величество, знаю только, что это наверняка подлый и мерзкий тип, раз он мог решиться на такое... С Вашим величеством в самом деле ничего не случилось?

   – Нет, нет...

Дамы двигаются с места, где произошло покушение, спеша на пароход. Неожиданно с лица Елизаветы сходит краска, сменяясь мертвенной бледностью. Наверное, императрица это почувствовала, потому что вдруг спрашивает графиню, которая, опасаясь, что от пережитого волнения её госпоже сделалось дурно, обхватила её рукой.

   – Разве я не очень побледнела?

   – Да, Ваше величество, очень. Ваше величество не ощущает никакой боли?

   – Мне кажется, у меня немного болит грудь.

В этот момент опять подбегает портье.

   – Преступник задержан! – кричит он ещё издали.

Елизавета, привычно шагая, добирается до узких сходней. Графине Штараи приходится на мгновение снять руку с талии императрицы. Елизавета поднимается на борт судна первой, но едва ступив на палубу, она неожиданно оборачивается к своей спутнице:

   – Дайте мне свою руку, только скорее!

Графиня подхватывает её. К ним спешит лакей, но даже вдвоём они уже не в силах удержать императрицу. Елизавета медленно соскальзывает вниз, она без чувств, а голова её опускается на грудь бросившейся на колени графини.

   – Воды, воды! – кричит та. – И врача!

Графиня брызгает водой в лицо императрицы. Та поднимает веки. По глазам видно, что она уже не жилец на этом свете. Врача поблизости нет, только фрау Дардалле, которая некогда была сиделкой и теперь хлопочет около раненой. Подходит капитан Руке. Судно ещё не отплыло. Ему стало известно, что какая-то дама упала в обморок, и он, не подозревая, кого видит перед собой, советует графине немедленно снять её с парохода и отправить назад в гостиницу. Но ему отвечают, что в данном случае речь идёт всего лишь об обмороке из-за пережитого страха. Всё это происходит рядом с машинным отделением. Там очень жарко. Капитан предлагает воспользоваться забронированной каютой, но предпочтение отдаётся свежему воздуху. Трое мужчин поднимают императрицу на верхнюю палубу и укладывают её на скамью. Фрау Дардалле пытается привести её в чувство. Графиня Штараи расстёгивает ей платье на груди и вкладывает в рот императрицы кусочек сахара, смоченного спиртом. Слышно, как Елизавета раскусывает его. Затем она открывает глаза и хочет подняться.

   – Вам лучше, Ваше величество?

   – Да, благодарю.

Императрица приподнимается на скамье и садится; она озирается кругом, словно пробудившись от глубокого сна, и спрашивает с удивительно трогательным выражением лица:

   – А что, собственно говоря, произошло?

   – Вашему величеству было немного не по себе, однако теперь вам уже лучше, не правда ли?

Никакого ответа. Елизавета опускается на скамью и больше уже не приходит в сознание.

   – Разотрите ей грудь!

Разорвав одежду на несчастной, графиня Штараи с ужасом обнаруживает на батистовой рубашке императрицы коричневатое пятно размером с серебряный гульден, а в середине его – маленькое отверстие, а под ним, над левой грудью крошечную ранку с небольшим количеством запёкшейся крови.

   – Ради Бога, мадам, – говорит графиня, обращаясь к фрау Дардалле, – взгляните сюда, её убили!

Пароход тем временем отвалил от пристани и взял курс на восток. Графиня просит позвать капитана.

   – Ради всего святого, прошу вас скорее пристать к берегу! Дама, которую вы здесь видите, императрица Австрии! Она ранена в грудь, и я не могу оставить её умирать без врача и священника. Пожалуйста, причаливайте в Белльвю, я доставлю императрицу в Треньи, к баронессе Ротшильд.

Капитан отвечает:

   – Врача там не найдёшь, да и экипаж отыскать нелегко.

Решают немедленно возвращаться в Женеву. Из двух весел и шезлонга сооружают импровизированные носилки. Графиня Штараи в отчаянии стоит на коленях возле своей госпожи, отирает капли пота, стекающие по её бледному лицу и прислушивается к дыханию Елизаветы, в котором уже слышны предсмертные хрипы. Елизавету укладывают на носилки, укутывают покрывалом и шестеро мужчин поднимают носилки, а седьмой держит над её головой раскрытый зонтик. Графиня Штараи, убитая горем, идёт рядом, со страхом замечая, как императрица, не открывая глаз, беспокойно крутит головой из стороны в сторону..Значит, она ещё жива, значит, ещё есть надежда.

Императрицу доставляют в ту самую гостиницу, где она накануне провела ночь. Её укладывают на кровать. Первое время ещё слышны хрипы, вырывающиеся из горла Елизаветы, потом они прекращаются. Воцаряется полная тишина. Врач находится здесь же. Это доктор Голаи, и с ним ещё один господин по имени Тайссет. Врач пытается ввести в рану зонд.

   – Ещё есть надежда? – со страхом спрашивает врача графиня Штараи.

   – Нет, мадам, никакой, – печально отвечает он.

   – Но, может быть, всё-таки есть... Испробуйте все средства, чтобы вернуть её к жизни!

С умирающей снимают одежду и обувь. Помогают в этом владелица гостиницы мадам Майер и какая-то бонна-англичанка. Однако всё напрасно. Прибывший священник отпускает императрице грехи. Все опускаются на колени и читают молитвы. Врачу остаётся только констатировать смерть Елизаветы, он делает для этого небольшой надрез на артерии правой руки. Ни капли крови... Всё кончено. Императрица лежит умиротворённая и счастливая, почти красивая и молодая, лёгкий румянец окрашивает её щёки, а на губах играет тихая улыбка, такая же тонкая и обворожительная, какая восхищала множество людей, когда Елизавета была жива.

В тот самый день император Франц Иосиф оставался в Шёнбрунне, и у него было немного больше, чем обычно, свободного времени, которое он использовал, чтобы написать императрице. Он всегда получал письма жены, адресованные и Валерии, поэтому имел больше сведений. Франц Иосиф доволен, что в письме Елизаветы, где она поздравляет дочь с днём ангела, содержатся отрадные новости о её самочувствии. «Очень обрадовало меня улучшение твоего настроения, которое явствует из твоих писем, и твоё удовлетворение погодой, воздухом и твоим жильём, включая террасу, с которой открывается чудесный вид на горы и озеро, – пишет он жене, которой уже не довелось прочитать это письмо. – Меня трогает, что ты тем не менее тоскуешь по родине, по нашей милой вилле «Гермес». Франц Иосиф сообщает Елизавете, что накануне снова был там и много думал о ней. Он пишет о погоде и о появившихся оленях. Затем он подробно сообщает о подруге, которая тоже отправилась в путешествие в горы. «Сегодня я остаюсь здесь, – заканчивает он письмо, – а в половине девятого я уезжаю поездом. От всего сердца обнимаю тебя, мой ангел. Твой малыш».

Весь день Франц Иосиф потратил на просмотр государственных бумаг, а затем на приготовления к поездке на манёвры. В половине пятого вечера из Хофбурга является генерал-адъютант граф Паар, который настоятельно просит аудиенции у императора. Смертельно бледный, он держит в руках телеграмму. Она получена из Женевы и крайне немногословна: «Её величество императрица опасно ранена. Пожалуйста, осторожно сообщите Его величеству». Граф Паар входит в кабинет императора. Франц Иосиф поднимает глаза от письменного стола:

   – Что случилось, мой милый Паар?

   – Ваше величество, – запинаясь, отвечает генерал, – сегодня вечером вам нельзя уезжать. К сожалению, я получил очень плохое известие...

Франц Иосиф вскакивает:

   – Из Женевы! – восклицает он и, не дожидаясь подтверждения, поспешно выхватывает депешу из рук графа. Потрясённый прочитанным, он отшатывается.

   – Вскоре должно прийти новое известие! Пошлите телеграмму, свяжитесь по телефону! Постарайтесь узнать подробности!

В этот момент в коридоре слышатся шаги. Входит адъютант с новой телеграммой из Женевы. Император, стремясь побыстрее вскрыть её, в спешке буквально разрывает депешу пополам. «Её величество императрица только что скончалась», – читает он, не веря собственным глазам.

   – Больше на этом свете у меня ничего не осталось, – сдерживая рыдания, Франц Иосиф опускается на кресло и закрывает лицо руками, чтобы скрыть слёзы. Потом он поднимается и берёт себя в руки.

   – Первым делом нужно поставить в известность детей.

Печальная весть отправляется к Валерии в Валлерзее и к Гизеле в Мюнхен. Обе дочери немедленно выезжают в Вену, чтобы поддержать отца в такую трудную минуту.

Сразу после содеянного Луккени пытается как можно быстрее убежать. Он почувствовал, что его оружие глубоко вошло в грудь жертвы. По дороге он выбрасывает его, остриё обламывается, и неприметный напильник остаётся лежать... Его найдут намного позже. За преступником сразу же пускаются в погоню, а навстречу ему бросается стрелочник Антуан Руж. Он первым задержал Луккени. К ним спешат жандармы и прохожие. Луккени схвачен, и пока Руж держит его, он кричит:

   – Я и так иду в полицию!

Никто ещё не знает, что речь идёт о покушении, каждый полагает, что этот негодяй просто ударил императрицу кулаком. По пути в комиссариат полиции его ещё спрашивают:

   – А вы не пользовались ножом?

   – Если бы у меня был нож, вы наверняка нашли бы его.

Двое жандармов доставляют задержанного в комиссариат. Луккени говорит обоим:

   – Жалею только, что не убил её.

   – Значит, вы хотели именно этого? – спрашивает жандарм Лакруа. И не будучи в курсе дела, тем не менее продолжает: – Вы её и убили...

   – Тем лучше, – отвечает Луккени. – Я знал, что если человека пырнуть такой штуковиной, из него наверняка дух выйдет вон.

Жандарм допытывается об обстоятельствах покушения, и Луккени совершенно спокойно рассказывает, что нанёс удар своей жертве маленьким трёхгранным напильником, которым пользуются столяры для заточки пил.

Этот человек не проявляет ни малейших признаков раскаяния. Когда жандармы конвоируют Луккени, он улыбается, даже что-то напевает, пока его не останавливают. На полицейском посту его впервые тщательно обыскивают. При нём обнаруживают сильно потрёпанный кошелёк с шестью франками тридцатью пятью сантимами, две фотографии Луккени в военной форме, список приезжих в Эвиан, удостоверение к медали, которую он получил в Африке, и три написанных по-итальянски письма от принцессы д’Арагона.

Луккени тут же подвергают допросу. Он рассказывает, как было дело; в это время раздаётся телефонный звонок. Следователь с ужасом выслушивает известие о смерти императрицы. Об этом сообщают Луккени, он цинично выражает своё удовлетворение:

   – Я и намеревался прикончить её, я метил прямо в сердце и рад тому, что вы мне сказали.

   – Кто вы такой?

   – Анархист.

   – Вы уже находились под судом?

   – Нет.

На этом первый допрос заканчивается, и Луккени по его просьбе отправляют в экипаже, за который он сам платит, в тюрьму Сент-Антуан. В воспитательном доме Сент-Антуан в Париже он начал свою жизнь, в тюрьме Сент-Антуан в Женеве он её окончит. По дороге в тюрьму Луккени говорит жандарму Лакруа:

   – Жаль, что в Женеве не существует смертной казни. Я исполнил свой долг. Мои товарищи исполнят свой. Нужно, чтобы все эти знатные господа не сомневались в этом.

Генеральный прокурор Навацца, первый и самый видный юрист в кантоне Женевы, получает задание заняться выяснением этого дела. Он внимательно изучает Луккени, расспрашивает его во время бесчисленных допросов и видит, что преступник стремится взять всю ответственность за содеянное только на себя, чтобы лишь себе приписать эту «славу».

   – Я никогда не состоял ни в каком обществе социалистов или анархистов. Я – анархист-«индивидуалист» и общался с единомышленниками только там, где оказывался.

Луккени неизменно подчёркивает, что жизнь для него не имеет никакой цены, что наказание ему безразлично.

   – Почему же в таком случае вы пытались скрыться после совершения преступления? – спрашивают его, приводя факт, который никак не вписывается в тот ореол мученика, каким он пытается себя окружить.

   – Я и не думал спасать собственную жизнь. Просто я поспешил в комиссариат полиции.

   – Почему вы убили императрицу, которая никогда не сделала вам ничего плохого?

   – В ходе борьбы против богатых и знатных. Луккини убивает императрицу, но ни за что не убьёт прачку...

Потрясённый этими откровениями, Навацца покидает преступника.

«У этого Луккени настоящая мания величия – жажда совершать неслыханные преступления, – думает Навацца. – За всю мою жизнь мне ни разу не попадался подобный преступник. Он гордится своим поступком и не перестаёт сетовать, что за него нельзя пойти на эшафот». Видит Бог, глядя на этого Луккени, приходится признать, что тщеславие способно ослеплять и толкать на ещё более дикие поступки, нежели голод и любовь. Луккени хочет сполна упиться тем, что он называет славой. Весь мир читает теперь его имя, говорит о нём и поэтому пусть услышит из его собственных уст, что он думает, почему он так поступил. Он размышляет, как лучше всего добиться этого. И гут ему в голову приходит неаполитанская газета «Дон Марцио», которую он так часто читал во время своей службы и о которой ему известно, что она отстаивает либеральные тенденции. На другой день после содеянного он решает послать письмо главному редактору газеты. Прежде всего газета должна опровергнуть мнение, будто он, Луккени, прирождённый преступник.

Утверждение Ламброзо якобы индивидуум уже появляется на свет преступником, просто чепуха. «Поэтому прошу Вас также, – пишет редактору убийца, – разубедить тех, кто позволяет себе, например, заявлять, будто бы Луккени совершил свой поступок под давлением нужды. Это совершенно неверно. В заключение хочу заявить, что... если господствующий класс не попробует обуздать жадность, с какой он сосёт кровь своего ближнего, в самое ближайшее время на всех этих императоров и королей, президентов и министров – на всякого, кто стремится поработить ближнего ради собственного удовольствия, – неизбежно обрушатся справедливые удары. Этот день близок. Тогда истинные друзья простого человека ликвидируют все ныне действующие установления. Будет более чем достаточно одного-единственного из них. Кто не работает, тот не должен есть. Преданный Вам Луиджи Луккени, убеждённый анархист».

Восьмидесятидвухлетний главный редактор газеты, поставленный в известность дирекцией тюрьмы, не может понять, как преступнику, с которым до сих пор он не был знаком, пришла мысль написать ему. В номере газеты от 13 сентября её главный редактор отмежёвывается от этого изверга в человеческом образе. Тем временем убийца направил федеральному президенту Швейцарии прошение, чтобы его судили в соответствии с законодательством кантона Люцерн, в котором ещё предусматривается смертная казнь, а не по законам кантона Женева, где подобное наказание не предусмотрено. Он подписывается: «Луиджи Луккени, самый опасный анархист-одиночка». Продолжает он писать и частные письма. В тюрьме у него для этого достаточно времени. Первым делом он пишет принцессе д’Арагона: «Как истинный коммунист я был больше не в силах терпеть подобную несправедливость, и как настоящий гуманист я дал понять, что уже недалеко то время, когда новое солнце будет светить всем одинаково. Я знаю, что надеяться мне не на что... Прожив двадцать пять лет, я достаточно узнал этот мир. От всего сердца уверяю Вас, что никогда прежде я не испытывал такого удовлетворения, какое испытываю теперь. Если бы мне улыбнулось счастье, которого я так жажду, и меня судили бы по законам кантона Люцерн, то я вприпрыжку побежал бы вверх по ступеням гильотины без всякого к тому понуждения». Спустя несколько дней он шлёт новое письмо принцессе. «Моё дело можно сравнить в делом Дрейфуса», – говорится в нём.

Какой гордостью наполнилось бы сердце преступника, если бы дирекция тюрьмы передала ему бесчисленные поздравительные письма из Вены, Лайбаха, Флоренции, Лозанны, Неаполя, Софии, Праги, Балтимора, Лондона, Румынии и Испании, в которых деклассированные элементы общества превозносили Луккени за его поступок. В них можно прочитать, что все, кто борется за благо человечества, согласны с его «благородным поступком», что он доказал – в народе ещё живы «герои», и что ему нужно держаться и не терять мужества, пока в знаменательный день своей победы народ откроет его тюремную камеру, и так далее.

Луккени не передавали не только эти письма, полные ободрения и поддержки. К сожалению, ему не передавали и письма, источающие ненависть и презрение, которые поступали в ещё большем количестве. Например, в одном из таких писем, написанном женщинами и девушками Вены, которое насчитывает не менее шестнадцати тысяч подписей, его называют «убийцей, бестией, чудовищем, кровожадным зверем...», которому «женщины и девушки Вены жаждут отомстить... за ужасное преступление, которое он совершил в отношении нашей любимой императрицы».

Труп Елизаветы покоится в гробу, установленном в гостинице. В Вену послан запрос, можно ли, как то предписывают швейцарские законы, произвести вскрытие. Франц Иосиф велит ответить, что надлежит поступать согласно законам страны. Поэтому 11 и 12 сентября группа врачей, в состав которой входят профессора Ревердина, Госсе и Мегевана, производит вскрытие. Стройное, изящное тело императрицы лежит совершенно обнажённое, прикрытое только лёгким покрывалом. Врачи уже не усматривают в этом трупе Елизавету, императрицу – для них она теперь всего лишь покойница. Они по-деловому обследуют труп, отмечают прекрасное состояние зубов покойной, измеряют длину тела, которая составляет один метр семьдесят два сантиметра, после чего приступают к более обстоятельному исследованию раны. На расстоянии четырнадцати сантиметров ниже левой ключицы, в четырёх сантиметрах над соском левой груди обнаруживается рана трёхгранной формы. Затем обнажают сердце и фиксируют его лёгкое расширение; орудие убийства вошло вглубь на восемьдесят пять миллиметров: сломано четвёртое ребро, пробито лёгкое и весь левый желудочек сердца. Однако рана оказалась очень узкой, и кровь изливалась из желудочка в сердечную сумку буквально по каплям, так что сердце слабело постепенно. Только поэтому и могло случиться, что Елизавета, мобилизовав всю свою необыкновенную энергию и удивительную силу воли, смогла пройти ещё сто двадцать шагов до судна и только там потеряла сознание.

Графине Штараи, посланнику в Швейцарии графу Кюфштайну и генералу фон Берзевичи пришлось, преодолевая ужас, присутствовать при вскрытии трупа императрицы в качестве свидетелей. Затем тело Елизаветы бальзамируют. Лицо её при этом разительно меняется, оно сильно раздувается, но врачи поясняют, что вскоре оно вновь обретёт знакомые милые черты. Усопшую облачают в её самое красивое чёрное платье, волосы укладывают так, как она всегда носила при жизни, и укладывают в гроб. На столе разложены вещи, которые всегда были с императрицей даже и во время последней её прогулки: маленькая незамысловатая золотая цепочка с обручальным кольцом, которое Елизавета никогда не надевала на руку, а всегда носила на шее под одеждой, часы из китайского серебра, на крышке которых выгравировано слово «Ахилл», кожаный веер на поношенном кожаном ремешке с колечком в форме стремени, браслет с бесчисленными брелоками, преимущественно мистического характера в виде черепа, символического изображения солнца, золотой ладони с вытянутым указательным пальцем, медалей с изображением Девы Марии и византийскими монетами; кроме того, два медальона, один – с волосами кронпринца и второй – с девяносто первым псалмом из Библии. Теперь все эти вещи вопрошают, что случилось с их владелицей и какова будет их дальнейшая судьба.

Елизавета отправляется в своё последнее путешествие на родину. Вся империя охвачена безутешной скорбью. В Венгрии известие о смерти королевы в мгновение ока повергло и страну и столицу в глубочайший траур. Повсюду можно встретить портреты Елизаветы, обрамленные живыми цветами. В Будапеште не найти ни одного дома, на котором не был бы вывешен траурный флаг, даже самая последняя лачуга украшена хотя бы небольшим лоскутом чёрной материи. Потрясённый Франц Иосиф слышит о скорби, охватившей Вену, и о слезах, проливаемых в Венгрии.

– Им есть, отчего плакать, – говорит он, – они даже не подозревают, какого преданного друга потеряли со смертью своей королевы!

Затем следуют похороны со всей традиционной погребальной роскошью, присущей испанскому церемониалу. Теперь Елизавета бессильна сопротивляться происходящему. Траурная процессия останавливается перед гробницей Ордена капуцинов. Склеп под алтарём закрыт. Обер-гофмейстер трижды стучит в двери. Из глубины склепа доносится голос Гардиана:

   – Кто здесь?

   – Императрица и королева Елизавета требует впустить её.

Император с детьми стоит у гроба, обливаясь слезами. Валерия, потерявшая мать, которая любила своё дитя как ни одна мать на свете, неожиданно замечает в склепе то место, которое Елизавета описывала ей при жизни: она различает слабый свет и зелень, заглядывающую внутрь сквозь узкое окно. Она слышит, как снаружи щебечут птицы – всё, всё именно так, как описала ей тогда мать...

   – Да обретёт она, наконец, покой, какого так страстно желала!

Обливаясь слезами, у гроба императрицы стояли и самые верные подруги – Ида Ференци и Мария Фестетич в отчаянии оттого, что в критический момент их не оказалось рядом с повелительницей.

Похороны не принадлежавшей ни к какой партии Елизаветы дают повод к недоразумению, которое внезапно озарило будущее империи. Уже в первый день попрощаться с Елизаветой приходят сотни тысяч подданных, среди них немало венгров, и они с удивлением читают надпись на гербе у гроба с её телом: «Императрица Австрии». Как, разве это всё?! Разве не носила она ещё один титул? Неужели теперь, когда вся Венгрия охвачена глубокой искренней скорбью по любимой королеве, Елизавету титулуют только императрицей Австрии?! Может быть, тем самым хотят возродить давно преданные забвению идеи эрцгерцогини Софии?! Но ничего подобного и в мыслях ни у кого не было, но в обществе этот факт расценивается иначе, а потому службу, отвечающую за соблюдение надлежащих церемоний, засыпают протестами. В первый же вечер к подписи под гербами делают добавление: «и королева Венгрии». Но на этом дело не заканчивается, и тут же следует возражение обер-ландмаршала Богемии, а затем и запросы в ведомство обер-гофмейстера, почему отсутствует приписка «и королева Богемии»? Вот где не хватает авторитета императрицы. Она наверняка бы просто сказала: «Напишите «Елизавета» и больше ничего...»