Текст книги "Столь долгое возвращение… (Воспоминания)"

Автор книги: Эстер Маркиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

4. Перец Маркиш

Еврейский местечковый парень Моисей Равич-Черкасский, бывший чекист с Украины, не избежавший общей участи – его арестовали в 1934 году, как «носителя преступных троцкистских идей», в 1928 году занял по приказу высших властей ответственную и почетную должность заведующего отделом национальных литератур одного из крупнейших издательств страны – Государственного издательства художественной литературы в Москве. Человек умный и не без образования, он общался с писателями, был в курсе их литературных дел и – по старой привычке – жизненных обстоятельств. Он и в Москве оставался евреем, любил говорить на идиш, любил еврейские песни, вздыхал над воспоминаниями детства. Вспоминал, молчаливо покачивая головой, традиционные субботние трапезы в Черкасске, откуда он был родом. Вспоминал трепещущие, легкие от старости руки своей бабки над субботними свечами…

Одним из домов, где Равич-Черкасский обращался к своему еврейскому прошлому, был дом Иосифа Авратинера – московского еврея с грустными глазами и доброй душой. Иосиф не работал в ЧК и не кончал потом Институт Красной Профессуры, как его частый гость. Он был простым советским служащим, он любил грустные песни галута, он любил и знал горько-соленую, солнечную, взрывоопасную литературу своего народа – Шолом-Алейхема, Менделе, Ицхака-Лейбуша Переца, Переца Маркиша.

Иосиф Авратинер был другом моих родителей, и я часто забегала в их московскую квартиру на Садовом кольце как к себе домой. Там я несколько раз встречала и Равича-Черкасского, ведшего с хозяином ученые споры о еврейской литературе. Мне было тогда шестнадцать лет, я ни слова не знала на идиш и голова моя была полна звоном советских лозунгов о всеобщем счастье и неизбежности мировой революции.

– Есть интересная новость, – сказал как-то Равич-Черкасский – это было весной 1929 года. – Перец Маркиш вернулся из эмиграции. Он, наверно, уже в Москве. Московским девчонкам, – тут Равич-Черкасский шутливо взглянул на меня, – нужно занять осадное положение: Маркиш красив как Бог.

– Он, наверно, ходит в шляпе? – с вызовом спросила я.

По понятиям советской молодежи конца двадцатых годов носить шляпу равносильно было принадлежности к буржуям, нэпманам. Мой отец, нефтяной буржуй и «красный купец» в период НЭПа, в 28 году не мог себе позволить ходить в шляпе. А если б он ее и надел, я первая, наверно, осудила бы его с фанерных, выкрашенных «под металл» комсомольских позиций.

– Наверняка в шляпе, – подтвердил Равич-Черкасский. – И кашне, говорят, перебрасывает через плечо. Он объездил полмира, был даже в Палестине.

– Какой еврей не хочет поехать в Палестину? – спросил Иосиф Авратинер. – Вы видели такого еврея? Я – нет!

Равич-Черкасский промолчал под вопрошающим взглядом хозяина. Он, надо думать, был согласен с Иосифом Авратинером.

Я забыла об этом разговоре, чтобы вспомнить о нем несколькими днями спустя. Проходя по Садовому кольцу, я по привычке заглянула к Авратинерам. Дверь мне открыл мужчина лет тридцати с небольшим. Он был красив необычайной, ослепительной красотой, и я уставилась на него во все глаза. Мягкий, пастельный овал его лица венчала шапка темных волос, небрежными локонами падавших на лоб. В полумраке передней его глаза в глубоких впадинах мерцали, как синие камни. И одет он был красиво – не так, как одевались в ту пору в России, переживавшей очередные «временные трудности».

– Знакомься! – сказал мне Авратинер, появляясь в передней вслед за человеком, открывшим мне дверь. – Перец Маркиш!.. Да проходи ты, наконец, в комнату – в соляной столп ты, что ли, обратилась?

Маркиш говорил с Авратинером на идиш, и я, сидя за столом, горько сожалела, что не знаю ни слова на этом языке. Несколько раз Маркиш, взглянув на меня и вспомнив, что я ничего не понимаю, переходил на русский – но тут же, энергично жестикулируя, словно бы забывая о моем присутствии, снова возвращался к идиш. Мне это было немного обидно, я злилась и на себя, и на папу с мамой, не научивших меня родному языку, и на Маркиша с Авратинером. Вскоре я собралась уходить.

Маркиш вышел проводить меня в переднюю.

– У тебя есть телефон? – спросил Маркиш.

– Найдете, если захотите! – сказала я.

– Я же не спросил номер, – усмехнулся Маркиш. – Я спросил – есть ли телефон.

Я шла домой, чуть не плача от собственной глупости: надо было оставить ему номер моего телефона! Как же, будет он теперь искать телефон какой-то девчонки…

– Я познакомилась с еврейским писателем, – доложила я отцу, вернувшись домой. – С Перецом.

– Тебе здорово повезло, – усмехнулся отец. – Ицхак-Лейбуш Перец умер до твоего появления на свет.

– Как это умер! – возмутилась я. – Он только что вернулся из-за границы.

– Так это, наверно, Перец Маркиш! – предположил отец.

– Да-да, – подхватила я. – Конечно, Перец Маркиш! Он у меня даже телефон взял…

Отец помрачнел несколько – он, видно, слышал о «похождениях» Переца Маркиша, многие из которых, кстати сказать, приписывались ему щедрой на этот счет молвой.

Назавтра я, сказавшись больной, целый день просидела у телефона. Звонили мальчики, девочки, приятели родителей – только не тот, чьего звонка я так ждала. Я была в полном отчаянии, когда, наконец, позвонил он.

– Да будут все боги к тебе благосклонны! – сказал Маркиш.

– Если один из этих богов – вы, то у меня все будет в порядке, – сказала я.

– Авратинер зовет поехать за город, – сказал Маркиш. – Поедешь со мной?

– Поеду, – сказала я.

Моя семья была встревожена не на шутку: о красавце Маркише ходили слухи, что в каждом городе у него есть жена и ребенок. Женщины говорили об этом с замираньем, мужчины – с завистью, Маркиш только усмехался, когда эти слухи доходили до него самого. «Пока тебе завидуют – ты на коне, – говорил Маркиш. – Когда тебя начнут жалеть – тебе конец». Эту поговорку я потом слышала от Маркиша много раз – когда его многочисленные враги говорили о нем, что он вызывающе красив, вызывающе талантлив, вызывающе много пишет, вызывающе богат. Посредственность не терпит чьего-либо превосходства над собой. Посредственность мирится с себе подобными, да и то без охоты. Литературные враги Маркиша были бы счастливы, если бы он реагировал на их возню вокруг его творчества и его жизни – но он не обращал на них никакого внимания, и это бесило их еще больше.

Вскоре после нашего знакомства Маркиш случайно узнал из разговора со мной, что наша семья жила в 18-м году в Екатеринославе, на улице Широкой.

Узнав об этом, Маркиш посмотрел на меня пронзительно и остро, словно бы видел меня в первый раз.

– Ты жила в 18-м на Широкой, около вокзала? – спросил он. – Ты ничего не путаешь?

– Нет, – сказала я. – Это точно… Но что тут удивительного?

Маркиш захохотал, рассмеялся до слез в глазах. Я смотрела на него почти с испугом – ведь только что он был совершенно спокоен. Он был очень динамичен, воспламеняем, взрывчат – это я уже успела заметить к тому времени. Но, сейчас ведь, кажется, не было никакого повода к столь резкой перемене настроения.

– Это чудо, – сказал Маркиш, вдруг посерьезнев. – Можно сказать – совпадение, но совпадение – это и есть чудо. Все зависит от того, какими глазами смотреть… В 18-м году я с Авратинером, Мишей Светловым и Мишей Голодным входил в состав отряда еврейской самообороны на Широкой улице в Екатеринославе. Ну, что ты теперь скажешь? Знал бы я, что ты живешь на Широкой – никогда бы не стал ее оборонять… – пошутил он.

Действительно, чудо, если смотреть глазами поэта, а не архивариуса: мы познакомились в доме Авратинера, а те двое других еврейских ребят-самооборонцев стали известнейшими русскими поэтами – Михаилом Светловым и Михаилом Голодным.

В отряде еврейской самообороны Маркиш занимал значительное место и пользовался уважением товарищей: он успел пройти школу Первой мировой войны, получил боевой опыт, был ранен, а однажды в одной из газет было опубликовано сообщение в черной траурной рамке. Оно гласило, что солдат Перец Маркиш пал смертью героя на поле брани во славу русского оружия. Так что умение владеть оружием помогало Маркишу в борьбе с погромщиками всех мастей и политических оттенков: белых, красных, зеленых. И я, возможно, уцелела в пожаре русской революции оттого, что отряд Маркиша патрулировал ту улицу, на которой я жила. Чудо ли это или совпадение – как кому нравится…

Через год после знакомства Маркиш предложил мне стать его женой, и я согласилась с радостью.

– Так вот, – сказал Маркиш. – Прежде, чем мы станем с тобой мужем и женой, я открою тебе один секрет – а дальше ты решай сама.

– Да… – сказала я, леденея от ужаса – ведь что-то могло помешать нашему счастью.

– Я никогда не был женат ни на ком, – сказал Маркиш, – но у меня есть маленький ребенок, дочка. Ты немного подрастешь, поймешь, как это все происходит в жизни. А пока ты просто должна знать. Ну?

– Хорошо, – сказала я. – Тогда я тоже вам открою один секрет.

– Что за секрет? – в смятении воскликнул Маркиш. – Не может этого быть!

– У меня – другое, – сказала я. – Но я вас обманула, когда мы познакомились. Я сказала вам, что мне семнадцать лет.

Ну? – нетерпеливо сказал Маркиш. – И что же?

– Мне тогда еще не было семнадцати, – призналась я. – Так что семнадцать мне только теперь.

Маркиш рассмеялся.

– Ты меня не на шутку напугала своим секретом, – сказал он. – Я думал, что тебе вообще пятнадцать.

Назавтра он пришел к моим родителям, с которыми уже не раз встречался.

– Вера Марковна, – сказал он моей матери, – найдется у вас какой-нибудь чемоданчик, только поменьше?

– Зачем вам чемоданчик? – спросила моя мать. – Вы, что, уезжаете?

– Мы вместе уезжаем, – сказал Маркиш, кивнув в мою сторону. – Я решил забрать у вас вашу дочку. А маленький чемоданчик – чтоб ей легче было носить.

– Так вы возьмете извозчика! – сказала мама. Она сильно тогда беспокоилась о моей судьбе.

В тот же вечер мы уехали с Маркишем в Харьков.

Знойным, душистым днем наш поезд подошел к харьковскому вокзалу. На приличный номер в гостинице нечего было рассчитывать, и поэтому Маркиш взял извозчика и назвал ему адрес своего приятеля, известного еврейского деятеля Геноха Казакевича.

Генох – крупный, ширококостный, массивный еврей – был видной фигурой в ОЗЕТе[1]1
  Общество землеустройства евреев-трудящихся.


[Закрыть] и редактором еврейской газеты на Украины – «Дер Штерн». Он одним из первых выдвинул идею создания в России еврейской автономной области – Биробиджана, и отстаивал ее бурно, с присущим ему темпераментом. Маркиш застал Геноха в Харькове случайно – тот переезжал в Биробиджан, куда получил высокое назначение ответственного редактора открывавшейся там газеты на идиш «Биробиджанер Штерн», перевозил туда семью – жену и младшего сына Эму. Эма учился в еврейском техникуме – были тогда такие на Украине – и готовился стать инженером. Судьба судила иначе: Эма стал одним из крупнейших советских русских писателей Эммануилом Казакевичем, а голубая мечта его отца обратилась в серый дым с кровавым оттенком.

Генох был старым партийцем, идеалистом, мечтателем. Он был хорошим евреем, и желал счастья своему народу. Ради этого счастья он готов был сражаться и разбивать кулаки. Полчаса спустя после нашего приезда Маркиш и Генох в высшей степени темпераментно обсуждали что-то на идиш, а я сидела в уголке комнаты, не понимая ни слова. Я вообще впервые в жизни попала в дом, где на идиш говорили не для того, чтобы скрыть смысл сказанного от детей. Говорили на идиш «просто так», и это было в порядке вещей… Со стороны могло показаться, что Маркиш и Генох ругаются на чем свет стоит – но это был спор двух темпераментов, не более того.

Маркиш потом рассказал мне о предмете спора. Генох излагал Маркишу свои биробиджанские проекты – а Маркиш отвергал их и громил. Маркиш считал, что заселение евреями Биробиджана – дело искусственное, что евреи не станут сражаться с чужой тайгой, чужой землей. Он считал, что чужая дальневосточная земля никогда не станет для евреев настоящей родиной, ради которой стоит по-настоящему трудиться и переносить лишения, что опасный этот и дорогостоящий эксперимент закончится крахом. Для того, чтобы пришел успех, руки должны действовать согласно с душой – а еврейская душа разве принадлежит таежной земле Биробиджана?

В 1934 году группа еврейских писателей отправилась в Биробиджан, чтобы ознакомиться с «еврейской республикой». Маркиш входил в состав этой делегации. В Биробиджане в ту пору проживали евреи со всех концов света. Их характеры, обычаи, стиль их жизни резко отличались одни от других. Возможно, они могли бы как-то слиться в одно общее, если бы их объединяло кровное чувство родины, но Биробиджан не был их родиной, не был землей евреев. Беспрецедентный опыт, проведенный Израилем в 1948 году, предпринятый для объединения евреев всего мира и завершившийся победой, не мог бы увенчаться успехом на чужой земле. И Маркиш, написавший в это время свое стихотворение «Дайте мне напиться, камни древней славы…», предугадал это.

Из Биробиджана Маркиш вернулся домой подавленный. То, что он увидал там, глубоко разочаровало его. Единственный из всех еврейских писателей, разделивший точку зрения Маркиша, был Дер Нистер. Но будущее Биробиджана оказалось куда более страшным, чем можно было его себе представить в 1934 году. Большинство евреев приехавших из-заграницы, чтобы построить «новую еврейскую родину», были сосланы в сталинские лагеря и погибли в 1937 году.

А судьба Геноха Казакевича сложилась вполне благополучно: он успел умереть своей смертью. Проживи он еще немного, и его, несомненно, арестовали бы и осудили: это было неминуемо в период репрессий 1937 года.

Из Харькова мы поехали в Киев. На вокзале Маркиша встречал Наум Ойслендер, талантливый еврейский литературовед и критик, которого Маркиш называл «Нюка». Маркиш уважал и ценил Нюку, считался с его мнением и оценками. Они тут же нашли тему для разговора: Маркиш готовил тогда к печати сборник стихов. Нюка из писем Маркиша знал об этом, но он хотел знать еще больше, подробнее. В своих письмах Маркиш касался не только проблем собственного творчества, но также останавливался на творчестве многих писателей, составлявших цвет литературы той эпохи.

Жена Нюки, поэтесса Мира Хенкина, не оставившая значительного следа в еврейской литературе, упивалась буквально каждым словом Маркиша. Всеми силами Мира стремилась получить «добро» Маркиша на ее поэтические упражнения – это «добро» открыло бы ей дорогу в большую литературу. Но Маркиш упорно отказывался – несмотря на свою дружбу с Нюкой Ойслендером. Впоследствии этот отказ стоил Маркишу дружбы с Нюкой: Мира, надо думать, день и ночь грызла мужа, потому что «его» Маркиш не захотел оценить ее таланта. А в страшном 49 году семья Ойслендеров, не задумываясь, принесла в жертву свою совесть: после ареста Маркиша Нюка и Мира заявят публично, что стыдятся того, что в течение многих лет общались с «предателем» Перецом Маркишем.

После так называемой «реабилитации» Переца Маркиша, после моего возвращения из казахстанской ссылки, после, наконец, смерти самой Миры – Нюка разыскал меня в Москве и попросил о встрече, ссылаясь на обстоятельства чрезвычайной важности. Наша встреча была почти безмолвной. Нюка, маленький, жалкий, оборванный, подошел ко мне со связкой бумаг в руках.

– Это письма Маркиша ко мне, – сказал Нюка, протягивая мне связку. – Я их сохранил. Возьмите их – это исключительно интересные письма…

Нюка не решался взглянуть мне в глаза: ему было стыдно своего предательства. Я, однако, благодарна Ойслендеру за то, что он не уничтожил письма Маркиша в то страшное время, когда они могли бы послужить обвинением против их владельца.

Но вернемся в Киев тридцатого года. Когда в Киеве стало известно, что приехал Маркиш, многие пришли к нему – чтобы увидеть его, спросить у него совета, просто поговорить: писатель старшего поколения Hoax Лурье, переводчик с идиш на русский Борис Маршак, еврейский художник Евгений Мандельберг… Маркиш словно бы излучал волны света, к нему шли и шли люди, так или иначе связанные с еврейской культурой. Познакомившись с ним, эти люди покидали его дом либо как его преданнейшие друзья, либо как непримиримые враги.

Лето в Киеве выдалось сухое, пыльное, и друзья советовали нам поехать в Ворзель – пригородный поселок на берегу реки. Маркиш сразу же согласился, ни на минуту не задумавшись об условиях каждодневной жизни в «зеленом Ворзеле». Весь его багаж, как всегда, состоял из портфеля с бумагами и рукописями, и его друзья, подшучивая, говорили: «На сей раз Маркиш приехал не только с портфелем, но и с молодой женой».

Мы приехали в Ворзель вечером, и, поблуждав по темным улочкам, нашли, наконец, дом, в котором друзья загодя сняли для нас большую комнату с террасой. И комната, и терраса были совершенно пустыми. Мы не знали, где нам спать. Но не это беспокоило Маркиша.

– Как это возможно, чтобы в комнате не было стола! – заметил он раздраженно. – Как же я буду работать?!

Мы позвали хозяйку, чтобы задать ей все эти вопросы. Она сказала, сложив руки под передником:

– А как же это возможно, чтоб дачники – и без мебели? Если б вы раньше сказали, я бы вам что-нибудь подобрала. А сейчас ведь ночь на дворе!

Хозяйка дала мне керосиновую лампу – в ту пору на ворзельские дачи еще не было проведено электричество. Разыскав наощупь бидон с керосином в темной прихожей, я пыталась догадаться, как заправляют лампу. Я сняла с лампы стекло, выкручивала и закручивала фитиль. Куда же, все-таки, наливается керосин? С подступившими к горлу рыданьями, в чужом доме, в темноте, я чувствовала себя одинокой и несчастной… Не так представляла я себе медовый месяц со знаменитым поэтом Передом Маркишем. Наконец, не выдержав, я побежала к нему.

– Ты не знаешь, куда наливают керосин? – расхохотавшись, спросил Маркиш. – Но как же это так? Ты ведь из Баку, а в Баку столько керосина! А ну-ка, давай сюда эту лампу!

Спустя минуту наша комната осветилась зыбким пламенем керосиновой лампы, и жизнь уже не казалась мне такой беспросветной.

Хозяйка приволокла с чердака деревянную раму кровати без сетки и без матраца и клубок бельевой веревки. Затем на свет появился большой пустой мешок – и, пожелав нам спокойной ночи, хозяйка оставила нас одних.

До полуночи мы с Маркишем натягивали веревки на раму. Получилось нечто вроде неподвижно укрепленного гамака. Потом мы набили мешок свежим сеном – и кровать была готова.

Наутро, разыскав у соседей маленький садовый столик, Маркиш установил его на террасе и сел за работу. Сказать по правде, в то время я совсем не умела заниматься хозяйством и домом.

Это нисколько не беспокоило Маркиша: он работал, наскоро проглатывая пищу, которую я готовила как умела и которую только с большой натяжкой можно было назвать «еда». После еды он ненадолго выходил прогуляться, а потом снова принимался за работу. Шагая из угла в угол, он бормотал что-то непонятное на идиш, присаживался к столу, снова начинал мерить шагами комнату. Прислушиваясь к этому бормотанью, я горько сожалела о том, что не выучила идиш еще девочкой и давала себе слово выучить этот язык как можно скорее.

Через две недели мы получили телеграмму: отец Маркиша собирался навестить нас, чтобы повидать сына и познакомиться со мной.

5. Праведник Давид

Прежде, чем знакомить меня с родителями, Маркиш решил рассказать мне об их жизни в местечке Полоное, где он родился в 1895 году.

Семья его была бедна – мать Хая торговала селедкой покусочно, отец Давид был мудр и учен, но денег ему за это не платили. Отец Хаи был портным, относительно обеспеченным человеком. Давида взяли в семью за ученость, в качестве «зятя на хлебах». Целый день красивый библейской красотой Давид сидел над Талмудом, предоставив заботу о хлебе насущном для семерых детей оборотистой Хае с ее селедочным бизнесом. Доход, сказать откровенно, был невысок: купив целую селедку, Хая разрезала ее на куски, приправляла луком и подсолнечным маслом и продавала каждый кусочек отдельно. Семья, наверно, пошла бы по миру, если б не помощь портного Шимшон-Бера. Помощь, однако, была не столь существенна, чтобы обеспечить всех детей одеждой и обувью. Когда, трех лет отроду, Маркиша определили в хедер, самостоятельно отправиться он не смог: на дворе стояла зима, а ботинок и пальто у маленького Переца не было. Давид, однако, настаивал, чтобы не по возрасту смышленный мальчик начал учиться. Тогда 7-летний Меир, старший брат Переца и обладатель сапог, завернул младшего в одеяло и понес на спине в хедер, где учился и сам.

Судьба судила так, что все ее дары пришлись на долю одного из семерых детей Давида и Хаи – Переца. Пять его сестер и один брат выросли обыкновенными, средними людьми – в меру умными, в меру удачливыми, в меру красивыми. А маленький Перец стал Перецем Маркишем.

Слава об умном и красивом Давидовом младшем сыне разносилась по окрестным местечкам, и евреи приходили в дом Давида, чтобы поглядеть на удачного мальчика. Годам к семи у него прорезался замечательный голос, и он стал петь в синагоге. Он делал это нехотя – ему было тесно в ветхом отцовском доме, тесно в местечке с его сгорбленными, фантазирующими о лучшей жизни евреями, с его непременными белыми козами, беспрепятственно разгуливающими по кривой Бакуновской улице, мимо разваливающегося дома с подслеповатыми окошками, в котором он рос. В десять лет он убегает из местечка в город Бердичев, где поет в синагоге, ведя вольное полуголодное существование. Как-то в Бердичев заехал «столичный» кантор – Киевская знаменитость, и согласился послушать мальчика, на которого Бердичевский раввин возлагал большие надежды. Перецу выдали несколько грошей для подкрепления сил перед решающим испытанием. На эти деньги он чуть ли не впервые в жизни накупил жирных котлет с жареной в масле картошкой, жадно съел и… потерял голос от обильной и непривычной пищи.

На этом закончилась музыкальная карьера Маркиша – синагогальный певец из него не получился. Он был рожден, чтобы обращаться к Богу иными средствами. Пятнадцать лет спустя он писал в поэме «Сорокалетний»:

 
Пусть рот в лихорадке. Сквозь боль и сквозь дым
К Тебе обращаюсь со словом моим.
 

После конфликта с Бердичевским раввином за Маркишем приехала его старшая сестра Лея и увезла мальчика домой. Вирус независимости, однако уже навсегда, на всю жизнь овладел им. Два года спустя он позволяет себе то, о чем даже подумать боятся его сверстники-полончане и что вызывает их восхищение и зависть: он, местечковый еврейский мальчик, ходит среди бела дня в галошах и в картузе! Давид сквозь пальцы смотрит на своевольные проделки «сбившегося с пути» мезунека. «Ах, если бы он стал счетоводом! – вздыхает Хая. – С его-то головой!»

И его устраивают на службу в «Полонское ссудо-сберегательное сообщество».

Примерно в это же время – в возрасте около пятнадцати лет – он начинает писать стихи. Это религиозно-мистические стихи, он пишет их по-русски.

Он пишет, захлебываясь чувствами, желаниями, впечатлениями о распахнутом перед ним мире. Он пишет много, скорописью, где попало, когда попало, на чем попало. Одно из ранних стихотворений он набрасывает на работе, на банковском чеке. Чек попадает к клиенту, клиент не может использовать его. Клиент возмущен, он жалуется начальнику Маркиша. Тот вначале ничего не может понять, подозревает подлог, злоумышление, готовящееся ограбление. Наконец, расследование приводит к Маркишу. «Виновнику» делают строгое предупреждение, ему грозят увольнением с работы. Давид вздыхает обреченно, Хая плачет: ее Перец занимается совсем не еврейским делом.

Скандал разразился несколькими месяцами позднее. В Полоное в кои-то веки заехала бродячая трупа еврейских эстрадных артистов. Не от хорошей жизни заехала она в такое захолустье, и не ожидала там ни особо теплого, ни, тем более, денежного приема. И, действительно, один только Перец Маркиш явился к артистам на постоялый двор в первый же вечер их приезда.

Постоялый двор, битком набитый храпящими людьми, не был идеальным местом для разговоров об искусстве. Поэтому пятнадцатилетний Маркиш извлек из кармана ключи от Ссудо-сберегательного сообщества и пригласил туда артистических бродяг.

И через десять минут здание Сообщества светилось всеми окнами – словно в день коронации Николая. На темную улицу выплескивался потом шум хохота, пенья. Из окна кабинета директора валил густой дым: туда вывели самоварную трубу и кипятили воду для чая.

Сторож, прибежавший на необычайный шум, долго смотрел на обезумевший дом, но подойти близко не решался. Он прямехонько отправился к директору Сообщества и доложил ему, что на его контору напали бандиты, грабят и бесчинствуют. Вскоре целая толпа «поднятых по тревоге» местечковых евреев обложила светящийся дом. Ворвавшись внутрь с кольями и топорами, они увидели Маркиша, читавшего свои стихи. Артисты, усевшись на полу вокруг пыхтящего самовара, слушали его.

Назавтра Перец Маркиш был уволен из Ссудо-сберегательного сообщества. Не помогли ни слезы Хаи, ни вздохи Давида, ни «подмазки» деда – портного Берко.

Финансист, равно как и кантор, не получился из Переца Маркиша.

Давид, человек мудрый и привыкший к ударам судьбы, не знал, что делать дальше – и смирился: маленький Перец, на которого он возлагал такие надежды, никогда не добьется высокого положения в жизни. Счетовод из него не получится…

И вот теперь старый Давид должен был приехать к нам в Ворзель.

С самого утра Маркиш отправился в Киев встречать отца. Старик плыл на пароходе из Днепропетровска – бывшего Екатеринослава, где вся семья Маркишей осела еще до 1917 года. В ожидании нашего гостя я испытывала такое волнение, что не знала, куда и ткнуться: Маркиш сказал, что его отец не знает ни слова по-русски, и, если я хочу, то могу с ним ни в какие разговоры не вступать – молчать, и все.

– Но как мне с ним хотя бы поздороваться? – спросила я. – Хотя бы несколько слов на идиш…

– Ну, ладно, – сказал Маркиш. – Скажи ему: «Вос, вер, веймен». Старик будет доволен.

Записав слова, я выучила их наизусть.

Поздним вечером приехал Маркиш с отцом. Старик был удивительно красив: статный, с окладистой белой бородой и голубыми глазами. Одет он был в длинный люстриновый лапсердак, а на голове его красовался картуз. Несколько плетеных корзин, тюки и тючки с книгами загромождали телегу, привезшую гостя.

– Вос, вер, веймен! – выпалила я, подойдя к старику,

Тот вздрогнул и уставился на меня с великим изумлением.

– А что, дочка, – сказал старик с сильнейшим еврейско-украинским акцентом, – по-русскому ты не умеешь?

Я оглянулась, поглядела на Маркиша – что все это могло означать? Но Маркиш никак не реагировал на странный диалог между мною и стариком – его рука была перевязана намокшим кровью платком, и я в темноте только сейчас заметила это.

– Что с тобой, Маркуша?

– Идем искать врача! – нетерпеливо сказал Маркиш. – С этими вещами… – Маркиш досадливо кивнул в сторону стариковского багажа. – Я здесь, на вокзале, прищемил палец дверью купе. Кажется, сошел ноготь…

Врача мы подняли с постели. Он снял вывернутый напрочь ноготь и наложил повязку. Операция была болезненной, но после ее окончания нетерпеливо, но молча перенеся сильнейшую боль, Маркиш сразу повеселел.

– Что это такое: «Вос, вер, веймен»? – спросила я по дороге домой. – Старик сильно удивился…

– «Что, кто, кому», – сказал Маркиш. – Ты же просила, чтобы я сказал тебе несколько слов по-еврейски.

Вернувшись, мы застали старика на террасе. Сидя за столом, он читал при свете керосиновой лампы Тору. Маркиш сказал ему что-то по-еврейски, но старик отрицательно покачал головой. Тогда Маркиш темпераментно стал что-то доказывать ему, жестикулируя и бегая по комнате. Старик оставался немногословен, но тверд как камень.

– Это не старик, а одержимый какой-то! – сказал наконец Маркиш по-русски. – Он не хочет ночевать в нашей комнате.

– Почему? – спросила я.

– Тебе в этом трудно разобраться… По законам религии он не может спать в одной комнате вместе с супругами.

– Но на террасе очень холодно! – сказала я. – Он здесь простудится!

Давид сам разрешил эту внезапную проблему. Он решительно вытащил приготовленную для него раскладушку из комнаты в тесный коридор и улегся там.

Наутро Маркиш, как всегда, сел работать, а старик пришел ко мне – поговорить, познакомиться поближе.

– У тебя есть родители, дочка? – спросил старик. – Папа, мама?

– Есть, в Москве. И брат есть.

– Родители – кеменисты? – пристально поинтересовался старик.

– Нет.

– Хорошо! – облегченно молвил Давид, но вдруг озаботился вновь: – А брат – он кеменист?

– Тоже беспартийный, – сообщила я.

– Хорошо! – окончательно успокоился Давид. – А что тебе дали в приданое твои родители?

Не было у меня никакого приданого, поэтому я ответила старику вопросом на вопрос:

– А что вы дали вашему сыну?

Тогда старик поманил меня к окну.

– Смотри! – сказал Давид, широко обводя рукой поле, реку, лес за рекой, небо с солнцем посередине. – Это все я отдаю тебе за моим сыном Перецом!

Вопрос кошерной пищи волновал старика больше всех других. Он ни о чем меня не спрашивал – он видел сам, что кухня наша далеко не кошерная. И он сказал:

– Зачем тебе возиться на кухне, дочка? Я так готовлю! И вкусно, и правильно, и денег уйдет меньше. Иди погуляй, дочка, а я пока сварю такой борщ, какой тебе даже твоя мама никогда не давала.

Гулять я не пошла, а смотрела, учась, за тем, как старик готовит бульон, нарезает помидоры, стрижет свеклу. Все это выглядело очень красиво. Несколько раз Маркиш заглядывал в кухню, ронял:

– Учись, Фирка! Ты только погляди, как он готовит! Имей в виду – это будет не какой-нибудь там борщ, а – кошерный!

Когда сели к столу, старик снял крышку с урчащей, остро благоухающей кастрюли и первую тарелку налил сыну.

– Теперь попробуй, Перец! – с тихим торжеством сказал отец. Он был уверен в своих кулинарных способностях, он знал, что сын оценит по достоинству его стряпню.

Едва поднеся ложку ко рту, Маркиш вскочил из-за стола с громовым криком:

– Сам! Сам!

Старик был испуган, я не понимала, в чем дело. То, что «сам» означает в переводе с еврейского на русский «яд» – этого я тоже тогда не знала.

Минуту спустя выяснилось, что старик, перепутав, заправил борщ не уксусом, а уксусной эссенцией. После этого инцидента Маркиш решительно отстранил отца от приготовления пищи. Старик был подавлен и смущен.

Тогда я отправилась в поселок, в еврейскую кухмистерскую. Старик, сокрушенно покачивая головой, пошел со мной. Убедившись, что кухмистерская отвечает всем правилам кашрута, он немного успокоился. Мы купили молочный – по выбору старика – обед и вернулись домой с судками.

Назавтра я отправилась за обедом сама. Мясной суп был налит в тот же судок, в котором вчера я принесла молочное. Понюхав суп, старик решительно поставил судок на стол.