Текст книги "Столь долгое возвращение… (Воспоминания)"

Автор книги: Эстер Маркиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

23. Июнь 1967: «Голос Израиля»

Шестидневная война на Ближнем Востоке все расставила по своим местам в психологии российского еврейства. Шесть дней понадобилось для этой расстановки – столько же, сколько понадобилось израильтянам, чтобы разбить арабские армии в Синае, на Голанских высотах и на Западном берегу Иордана.

Война не была неожиданностью для наблюдателей и политиков. Она была завершением длительной, многотрудной подготовки. Результаты войны, столь удивительно сказавшиеся на судьбе российского еврейства и приведшие к массовому исходу евреев из СССР, также нельзя назвать внезапным. Им предшествовал относительно благополучный период, последовавший за смертью Сталина: пресловутая «оттепель», возвращение из лагерей и тюрем уцелевших сионистов. Потом наступило подавление возникшего было свободомыслия.

Национальная проблема, приговоренная к смерти и расстрелянная Сталиным, вновь возникла в грозном масштабе. Толстокожий великорусский шовинизм столкнулся с национализмом окраин: Украины, республик Прибалтики и Закавказья. Даже апатичные среднеазиатские республики стали проявлять гонор, и в них были выявлены несомненные симпатии к Китаю. За всеми этими тревожными событиями кремлевской верхушке было не до горстки евреев, выразивших желание выехать в Израиль. Кремлевские «стратеги», вне всякого сомнения, проглядели ту грозную опасность, которая таилась в этой самой горстке. До них, собственно, всерьез-то и руки не дотягивались – но в нужный момент можно было напугать их, посадить, ликвидировать. К ним, к этим евреям, весь государственный аппарат снизу доверху относился с нескрываемой издевкой и насмехательством: «жиды распоясались». Но никто не мог предвидеть, что еврейское движение разбудит прибалтов, украинцев да и самих русских. «Почему им (евреям) можно, а нам нельзя?» – этот вопрос в 1967 даже и не намечался. И кто мог предугадать, что американские инъекции в русскую экономику будут поставлены в прямую зависимость от положения еврейского вопроса СССР?

Начиная с 6 июня 1967 мы не отходили от приемника ни днем, ни ночью. Советские газеты кричали о «победоносном наступлении» арабских армий, но, зная почерк «отечественной» прессы, этим сообщениям мало кто верил. Первый же намек о «выравнивании» линии фронта сигнализировал о том, что арабы побежали. Евреи открыто ликовали, говорили друг другу: «Наши там наступают!» Когда над Израилем нависла военная угроза, очень многими среди российского еврейства был сделан категорический выбор: «Израиль – это родное, Россия – это в лучшем случае двоюродное, а то и вовсе чужое». Так рассуждали не только те евреи, которые уже тогда решили свою судьбу: вырваться в Израиль. Так рассуждали и те, кто на работе утверждали обратное, а вернувшись домой прилипали ухом к своим радиоприемникам, говорящим шепотом, – чтобы соседи не услышали.

Позже в России завоевал популярность такой анекдот:

«Самый могущественный еврей СССР – заместитель Косыгина Дымшиц – проводит очередную конференцию „дрессированных евреев“, клеймящих израильских агрессоров. Вдруг, взглянув на часы, Дымшиц начинает заметно нервничать, спешить. Он быстро заканчивает конференцию, садится в свою машину, велит шоферу гнать домой. Дома Дымшиц запирается в самой дальней комнате, опускает шторы на окнах, залезает под одеяло, укрывается с головой и… включает транзисторный приемник, настроенный на волну „Голос Израиля“».

Слушая «Голос Израиля», рассказывающий о ходе военных действий, евреи – а особенно еврейская молодежь – испытывали невиданную гордость, испытывала прекрасную причастность к судьбе своего народа.

Но говорить о демонстрациях у здания ЦК КПСС, о стычках с милицией, о голодных забастовках на московском центральном телеграфе было еще рано. Следовало решиться на первый, самый «страшный» шаг – получить вызов из Израиля, где жили далекие остатки семей, спасшиеся от гитлеровских и сталинских погромов. Фотографии израильских теток, дядек, троюродных братьев и сестер хранились в самых дальних ящиках, об этих родственниках предпочитали громко не говорить и в анкетах их не упоминать: родственники за границей ничего, кроме неприятностей, никогда не приносили советскому человеку. Советский человек, если он хочет преуспеть в жизни, должен быть стерилен, как операционная салфетка. А какая речь может идти о «стерильности», если у тебя родственники за границей, да к тому же в Израиле?

У нас тоже были родственники в Израиле: двоюродные сестры Маркиша и моя родня по материнской линии. Семейные легенды сообщали, что двоюродная или троюродная сестра моей мамы была замужем за родным братом президента Хаима Вейцмана и знаменитый генерал Эзер Вейцман является, таким образом, моим в весьма отдаленной степени кузеном. Фотографий Эзера у нас не было, мы видели его только на злобных карикатурах, помещаемых в советской прессе. Да мы и верили-то в это родство не больше, чем в то, что далекий предок Маркиша был португальским адмиралом и в его честь – «Лоренцо Маркиш» названа теперь столица португальского Мозамбика. Сведениями о двоюродных сестрах Маркиша мы также не располагали, знали только, что они в Израиле, куда уехали еще до Октябрьской революции. Для начала этого было вполне достаточно.

Начало, собственно, было положено задолго до победоносного исхода Шестидневной войны.

После гибели Маркиша, после нашего возвращения из ссылки переезд в Израиль представлялся нам прекрасной, но неосуществимой мечтой. Мы отдавали себе отчет в том, что, убив Маркиша, Советы сделают все, чтобы не выпустить нас из своей страны. Живым свидетелям Советы предпочитают мертвых.

Общение с израильтянами, однако, не давало угаснуть нашей надежде: мы были не одни в мире со своей мечтой.

Первым израильтянином, с которым мы встретились, был, как я уже писала, Самуил Микунис. При всем его обаянии мы не решались говорить с ним открыто: он был коммунистом. Но после возобновления дипломатических отношений, прерванных в связи с Синайской войной 1956 года, в Москве вновь появились израильтяне. Они приходили на еврейские концерты, мы видели их, иногда разговаривали с ними, носившими на лацканах пиджаков значок с гербом нашей страны, страны евреев. Давид, еще в 1958 году предпринявший неудавшуюся попытку уехать в Израиль через Польшу, установил «таинственные» знакомства с израильтянами. Он не снимал с шеи цепочки с серебряным «щитом Давида» – это было по тем временам немалым мужеством. После каждой встречи с израильтянами он получал новый заряд энергии, Израиль словно бы перекочевывал с обратной стороны Луны на ее освещенную половину. Зачастую я ничего и не знала об этих встречах – Давид не хотел волновать меня: он знал, что такие контакты могут кончиться для него и всех нас плачевно. В это же время (60 год) Давид начал печатать в Израиле свои стихи-сиониды под псевдонимом Д. Маген. Об этом я тоже долго ничего не знала.

С 63–64 года мы стали бывать на приемах в Посольстве Израиля в Москве. Уходили мы оттуда подавленными: словно бы покидали родину и возвращались на чужбину. Связь с Израилем стала, однако, реальным фактором, и это укрепляло нас.

Война 67 года окончательно взломала наслоения пятидесятилетнего страха. Израиль постоит за нас, Израиль не бросит нас, евреев, в беде! Нужно только получить вызов из Израиля – и начинать. Нам не предстояло шагать в темноте – начало пути было открыто и освещено такими, как поэт Иосиф Керлер, певица Нехама Лифшиц. Им было трудно – они были одними из первых. Они-то шагали в темноте по этому новому, невиданному пути – пути борьбы с Советской властью за свои права, которых эта самая власть их начисто лишила.

И в один прекрасный день мы вынули из почтового ящика продолговатый плотный конверт с вызовом от двоюродной сестры Маркиша. Первый шаг был сделан, и мы не сомневались в том, что КГБ в курсе наших дел: цифра «7» на конверте, заключенная в кружок, означала, что цензура ознакомилась с содержимым конверта. Кроме того, нам доподлинно было известно, что этот вызов – отнюдь не первый, отправленный нам из Израиля. Все предыдущие, однако, не были нам доставлены.

Итак, мосты были сожжены – или, если угодно, наведены: государственный документ государства Израиль – с гербом, печатью и красной шелковой лентой – был помещен в запирающийся ящик письменного стола, как величайшая ценность. В именной список, обозначенный в вызове, входил, естественно, и мой сын Симон, и моя мама. Нам предстояло закончить некоторые дела – и подавать вызов в соответствующие инстанции. Мы предполагали две возможности: или, не желая «связываться» с семьей Маркиша, нас отпустят сразу, или борьба наша затянется надолго, быть может, навсегда. Мы также понимали, что подача нами документов подтолкнет к дверям ОВИРа немало колеблющихся. И это последнее предположение придавало нам силы.

Ликвидация дел, однако, затянулась и отняла немало времени. Во-первых, у нас не было денег для оформления документов и виз, если бы таковые были нам выданы. Во-вторых, моя мама, достигшая уже своего восьмидесятилетия, была серьезно больна. И, наконец, в-третьих, Симон собирался жениться на венгерской гражданке, и, подай мы документы немедленно, оформление этого брака представило бы собой серьезнейшие трудности (в СССР брак с иностранным подданным – весьма сложная процедура).

Первая проблема не представляла собой особой сложности. В Ленинграде, после многолетних усилий, вышла в свет книга стихов Маркиша, и нам должны были перечислить значительную сумму денег. В производстве находилась книга Армана Лану «Мопассан» в моем переводе на русский. Деньги за эту работу должны были стать нам значительным подспорьем. Кроме того, по сценарию Давида снимался кинофильм, а книга его рассказов и повестей была принята московским издательством «Советский писатель». И фильм, и книга должны были также принести свои финансовые плоды.

21 апреля 1970-го Cимон, наконец, оформил свой брак. В этот день в нашей квартире на улице Горького собралось несколько самых близких друзей и родственников. Приехала моя мама – женить любимого внука. Она выглядела неважно – но шутила вместе со всеми, смеялась… А день спустя она слегла в постель, и больше не встала. 2 мая она умерла от рака легких. Приехавший 1 мая крупный специалист-реаниматор, наш друг, осмотрел ее и сказал: «Ей 83 года. Она обречена. Дайте природе сделать свое дело…»

В то время разрешения на выезд в Израиль были одиночными, а отказы – массовыми. Симина жена заканчивала работу в России и должна была возвращаться в Венгрию. И мы на семейном совете, скрепя сердце, решили еще повременить с подачей наших документов: Симон возбудил ходатайство о выезде в Венгрию на постоянное жительство вместе с женой. Если бы мы подали наши документы одновременно с Симоном, на его ходатайстве можно было бы немедля поставить большой крест: ему бы неизбежно отказали. Я не могла, не имела право поставить под удар его судьбу. Симон возбудил свое ходатайство. И мы стали ждать решения.

В начале сентября из ОВИРа пришел ответ: просьба Симона удовлетворена. Он собирался уехать в начале октября. И после этого могли начинать и мы…

Подошел день отъезда Симона. Мы расставались с ним, не зная, придется ли нам когда-либо свидеться вновь.

В эти дни евреи России с ужасом и надеждой следили за ходом Первого антиеврейского ленинградского процесса. Подсудимые обвинялись в попытке угнать самолет, и перелететь в Швецию, а оттуда – в Израиль. Мы все понимали, что власти попытаются посредством этого процесса запугать евреев, отбить у них «охоту к перемене мест». Наша семья лучше других знала, что такое советские «показательные процессы», как они фабрикуются, чем они заканчиваются. И если подсудимые сумеют уйти от «вышки» – значит, действительно, Советы вынуждены оглядываться на Запад. А тогда, даст Бог, будет и на нашей улице праздник – мы добьемся своего, мы доберемся до Израиля.

Смертный приговор Кузнецову и Дымшицу подействовал на евреев как удар тока. Ненависть скапливалась в наших душах – ненависть к власти, распоряжающейся нами, навязывающей свою волю людям, рожденным свободными. Люди ненавидели – и ненависть укрепляла их силы. Я не знаю ни одного случая, когда – в связи с варварским приговором на Ленинградском процессе – кто-либо отказался бы от своего намерения вырваться из России и уехать в Израиль. Наоборот: сотни евреев осаждали ОВИРы страны, подавая заявления на выезд. Советы не запугали евреев Ленинградским процессом – они добились обратного.

Но достойная представительница «самой древней профессии» – советская пресса – вовсю трубила об «успехе» процесса, о «справедливом возмездии» и о «происках международного сионизма». Многие евреи – одни под воздействием принуждения, а другие по собственной инициативе – писали в газеты письма, в которых обливали помоями свой народ, Израиль, лизали пятки погромщикам. Газеты, как видно, «выполняли план, спущенный сверху» и наращивали подобные публикации день ото дня. Мы уже привыкли к этому – только брезгливо морщились, обнаруживая среди авторов писем недавних знакомцев. Наиболее омерзительное впечатление произвело на меня, однако, письмо американки Лидии Л. Шапиро, опубликованное в газете «Известия». Вот это письмо с некоторыми сокращениями:

«Причиной, побудившей меня взяться за перо, послужило известие о приезде в город Нью-Орлеан делегации советских журналистов и появление в местной прессе клеветнических измышлений о внутренней политике Советского правительства. С чувством глубокого возмущения читала я в нью-орлеанских газетах обвинения в адрес советского правительства в плохом обращении с евреями и другие нелепые обвинения подобного рода. …У меня вызывают боль эти необоснованные обвинения еще и потому, что среди мошенников, выступающих в роли „защитников евреев“, встречаются и люди с еврейскими именами. …Я часто задумываюсь над тем, как могло случиться, что Гитлер, родившийся, как и все мы, невинным ребенком, превратился в Гитлера – убийцу 6 миллионов евреев. Быть может, среди тех, кто сделал его таким, были и некоторые нечестные евреи? Кто знает…

Лидия Л. Шапиро,

Форт-Уэйн, штат Индиана, США».

Быть может, это письмо – фальшивка от начала до конца. А, быть может, живет в штате Индиана Лидия Л. Шапиро. Мне она казалась садисткой наподобие Эльзы Кох. Ведь не видит в нашем мире только тот человек, который не желает видеть. А зрячие слепцы типа Лидии Л. Шапиро – соучастники преступлений, творящихся открыто.

Получение денег из издательств и из киностудии затягивалось. Давид торопил меня с подачей документов, и мы начали собирать необходимые бумаги, коих требовалось множество. Деньги, наконец, были частично получены, бумаги собраны. В первых числах февраля мы с Давидом приехали в Колпачный переулок, к небольшому двухэтажному дому, где располагался ОВИР – Отдел Виз и Регистрации. «С чего начинается родина? – шутили евреи. – С ОВИРа». Но документы у нас с первого раза не приняли – не хватало каких-то справок. Справки мы достали, пришли снова в ОВИР – снова не принимают: не достает других справок. Чиновники ОВИРа, ведающие приемом документов, делают суровые лица, говорят так, словно бы перед ними сидят закоренелые преступники. Но нам-то на это наплевать – нам бы сдать документы. С третьего раза, наконец, документы приняты. Это было 23 февраля – в снежный, ветреный, промозглый день. Выйдя из дверей ОВИРа, мы с Давидом обнялись: теперь мы чувствовали себя почти свободными. Мы осмелились вслух, громко сказать режиму: «Мы евреи, и мы хотим домой».

В ОВИРе мы провели почти целый день. Множество людей толпилось в ОВИРе, преимущественно евреи. Процесс подачи документов – длительный процесс, и евреи приходят в ОВИР рано утром – занять очередь. Милиционеры, неизвестно от кого и зачем охраняющие ОВИР, дежурят по очереди: сегодня – один, завтра – другой. Оба они поглядывают на евреев – а их в приемной не менее сорока-пятидесяти человек – с большим неодобрением. Особенно груб один – его грудь украшают многорядные орденские планки. «Не курите!» – то и дело требует страж порядка. – «Не толпитесь! Сядьте, а кому места не хватает – освободите помещение!»

Через час ожидания в приемной мы уже знали в лицо и охранников, и заместителя начальника Золотухина, по прозвищу «Золотая задница», и инспекторов Кошелеву и Израилову. Израиловой – она, как видно, татарка – немало хлопот доставляет ее фамилия, указанная на дощечке. Надо же, действительно, – документы от евреев, ходатайствующих о выезде в Израиль, принимает старший лейтенант советской милиции Израилова! Лейтенант Кошелева – молодая, привлекательная женщина. О ней известно евреям, что к высоким мужчинам она относится с большим пониманием, чем к низкорослым. Поэтому коротышки стремятся попасть к Израиловой, которой, как будто все равно, какого еврей роста. Дирижер Юра Аронович, не рассчитав, попал к Кошелевой. Юра чуть длинней 160 сантиметров, он на голову короче красотки Кошелевой. Кошелева мерит его уничижающим взглядом и начинает придираться.

– Вот вы тут пишете, – говорит Кошелева, указывая в анкету, – что ваш отец похоронен на еврейском кладбище. Это почему?

– Разрешите, гражданин лейтенант, задать вам один вопрос? – находится остроязыкий Юра.

– Ну!

– Не сочтите за бестактность, но вы кто по национальности?

– Как это кто? – с нотками негодования в голосе изрекает Кошелева. – Русская, конечно!

– И ваша мама – русская?

– Естественно!

– Так вот, когда она скончается, – подытоживает Юра, – ее похоронят на русском кладбище! Вы же не станете хоронить ее на еврейском кладбище, не так ли?

Кошелева сердится, не знает, что ответить.

А вот спускается со второго этажа старший инспектор Акулова. Характер этой дамы вполне соответствует ее фамилии. Евреи рассказывают, что в день 8 марта кто-то из отказников прислал ей по почте подарок – собачий намордник. С евреями Акулова разговаривает презрительно и властно – как с низшими существами. Неважно, кто к ней обращается, – рабочий или профессор. Прежде всего к ней обращается еврей.

Майор Фадеев – заместитель начальника ОВИРа по работе с иностранцами. Этот майор – работник КГБ, облаченный в милицейский мундир. Как можно «доверить» работу с иностранцами не кагебешнику! Фадеев – откровенный хам с лицом вешателя. В связи с тем, что поток еврейских заявлений все увеличивается, «Золотая задница» не справляется, и на евреев все чаще «спускают» Фадеева.

И, наконец, начальник ОВИРа Смирнов. Этот искренне опечален наплывом евреев, которые все время чего-то требуют, от которых сплошные неприятности… Год назад в подвластном Смирнову ОВИРе было тихо как в больнице: документы для поездки за рубеж оформляли считанные люди. А теперь эти толпы буйных евреев, осаждающих ОВИР с самого рассвета! Смирнов запретил пускать евреев к себе на второй этаж, и номер телефона меняет каждый месяц – ничего не помогает. Кончилась спокойная жизнь, неизвестно, какие неприятности впереди. Ах, эти евреи! Кто бы мог ждать от них такого подвоха!

В графе анкеты «Что вы желаете сообщить по существу вашего ходатайства» мы с Давидом пишем «Считаем Израиль своей исторической родиной…» Это – открытый вызов, но мы делаем его с легким сердцем: мы понимаем, что не эта истина в царстве лжи определит нашу судьбу.

Томительно тянется ожидание. В первых числах марта к нам домой вдруг является милиционер. Вначале он делает вид, что зашел просто так, поинтересоваться, как мы живем. Потом вдруг спрашивает:

– Вы к себе не ждете гостей из-за границы?

– Нет, не ждем.

– Может, сами собираетесь уезжать?

– Мы подали документы на выезд в Израиль…

– Да… – мямлит милиционер, словно бы услышал от нас что-то неожиданное. – Мебель-то с собой повезете? Мебель у вас хорошая…

– Нет, – говорим мы, – мебель не повезем.

Отметив что-то в своем блокноте, милиционер уходит. Мы расцениваем его визит как положительный фактор – может, есть уже решение по нашему делу? Иначе, зачем бы посылать к нам дурака-милиционера, играющего в Ната Пинкертона?

Второе событие за время ожидания: «зарубили» книгу Давида в издательстве «Советский писатель». Там ему прямо так и сказали:

– Это правда, что ты… как бы это сказать… собираешься…

– Да, – сказал Давид. – Это правда. Я собираюсь уезжать в Израиль.

– Тогда, сам понимаешь, с книжкой ничего не получится.

– Но она ведь включена в план изданий?

– Мы тут ни при чем – это все начальство. Так что тебе лучше рукопись забрать…

Само собой получилось, что многочисленные наши прежние знакомые рассеялись, и их место заняли другие – такие же как мы «подаванты», живущие под знаком трех «В»: вызов, виза, выезд. С ними мы находили общий язык, с ними могли часами подряд говорить об Израиле, ловить передачи «Голоса Израиля», обсуждать их, пытаться делать прогнозы на будущее. Не веря в положительное решение нашего дела мы, тем не менее, приготовились к отъезду: продали мебель и лишние вещи, приготовили к упаковке книги. Давид унес куда-то из дома свою охотничью винтовку и коллекцию кинжалов: он считал, что власти могут воспользоваться случаем и посадить его в тюрьму за «незаконное хранение оружия». Он был не так-то уж и неправ: завели же от начала и до конца сфабрикованное уголовное дело против кинорежиссера Михаила Калика, подавшего документы на выезд в Израиль. Спустя несколько месяцев дело прекратили за отсутствием состава преступления, но нервов Мише Калику попортили немало.

Мы по-новому сблизились с давним другом моих сыновей Михаилом Зандом – человеком мощного ума и трогательной души. Благодаря своему знанию иудаики, иврита и некоторым другим качествам Занд вскоре стал одним из лидером «московских израильтян». К нему приходили за советом, за помощью. Авторитет его еще более вырос после того, как он сорвал сборище «дрессированных евреев» в московской синагоге. Это представление было организовано для зарубежных простаков – раввин Левин подрядился объяснить им, что евреи прекрасно живут в Советском Союзе, они вовсе не лишены национальной культуры и никто из них, кроме кучки отщепенцев, не желает ехать в Израиль. Гнусный этот спектакль был шит белыми нитками, и Левин, выступавший в нем от имени российского еврейства, играл гнусную роль. Занд, с трудом проникнув в оцепленную милицией синагогу, бросил в лицо Левину на глазах у изумленных иностранных гостей и журналистов обвинение в предательстве. Занда тут же арестовали, но сажать его было не за что: он не сопротивлялся аресту. КГБ рассчиталось с ним несколько позднее: ему дали пятнадцать суток за «нарушение общественного порядка». Все пятнадцать суток Занд проголодал в тюрьме. На двенадцатый день голодовки в тюрьму прибыла «медицинская» бригада для насильственного кормления. Разбойник в белом халате спросил Занда:

– Будете сопротивляться кормлению?

– По мере сил, – спокойно ответил Занд.

– Я предупреждаю вас, – сказал «врач», – что вы, возможно, умрете, и тогда мы просто спишем вас как издержки производства.

Привязанный к скамье, с сидящими на нем верхом надзирателями – Занд оказал сопротивление. Кормление решено было отменить, и Занд закончил голодовку лишь по истечении пятнадцати суток. Такие примеры мужества заставляли и самых нерешительных, самых забитых евреев смотреть в глаза своим притеснителям с дерзкой отвагой. Среди русских это сопротивление вызывало нечто вроде уважения.

Первое наше ожидание окончилось в середине мая. С вечерней почтой пришла открытка, в которой сообщалось: «Позвоните в ОВИР инспектору Акуловой». И номер телефона. Больше ничего.

Эти открытки из ОВИРа всегда приходят вечером, а чаще всего вечером в пятницу, накануне выходного дня – чтобы помучить человека неизвестностью. Казалось бы, чего проще: написать в той же открытке «вам разрешено», или «вам отказано». Но нет, это было бы слишком большой роскошью. Пусть еврей не спит ночь, пусть мерит до утра комнату из конца в конец. Пусть в миллионный раз задает себе вопрос: «Разрешили или отказали?»

Как правило, звонок к Акуловой не предвещал ничего хорошего. Бывали, правда, исключения – Акулова сообщала о разрешении, но это случалось крайне редко. В случае разрешения человека обычно вызывали явиться в ОВИР. Но законов ведь нет в этой игре: вы являетесь в ОВИР, ждете с замиранием сердца у двери – и вам объявляют отказ.

Мы позвонили в ОВИР ранним утром, после бессонной ночи.

– Вам отказано, – сообщила Акулова.

– На каком основании?

– Я объявляю вам отказ, – повторила Акулова. – А об основаниях справляйтесь в соответствующих инстанциях.

Надежда на то, что семью Маркиша не станут мучить, рухнула подобно замку из песка. Мы утратили зыбкую надежду – и обрели взамен стальную веру: мы своего добьемся. Вера ведь куда сильней надежды – а жить на свете и без того, и без другого просто невозможно.

Верные друзья – «московские израильтяне» утешали нас: первый отказ – это только «боевое крещение». Счастливчики получают разрешение с первой попытки, но не все ведь в мире счастливчики… Вечером к нам пришли Володя и Маша Слепаки, Витя Польский, Калики – они уже успели получить отказы, они были как мы. Мы сидели за грустным столом, вспоминали тех, кто вырвался – Нехаму Лившиц, Иосифа Керлера, молодежь. Отрадно было сознавать, что получение разрешения стало теперь фактом отнюдь не сверхъестественным. Вспоминали «мартовские события» – первую сидячую забастовку евреев в здании Приемной Верховного совета СССР, в самом центре Москвы. Эта «сидячка» привела к выезду почти тридцати человек. Забастовка явилась чувствительным ударом по властям – власти не предполагали, что евреи способны на такой отчаянный шаг. Да и вообще – кто в России может позволить себе нечто подобное?! Но повторная забастовка привела не к отъезду, а к арестам. Следовало изыскивать новые формы протеста.

Сразу же после получения отказа мы опротестовали решение и потребовали пересмотра нашего дела. У входа в ОВИР мы как-то увидели тех, пробиться на прием к которым не было никакой возможности: комиссара милиции Шутова и «штатского» кагебешника Георгия Минина (по слухам генерала, начальника еврейского отдела Лубянки). Евреи, собравшиеся у ОВИРа, обступили эту пару, продвигавшуюся к автомобилям. «Дядя генерал, отпусти меня в Израиль!» – закричала какая-то маленькая девочка. По-барски ухмыляясь, облаченный в мундир Шутов и холеный Минин пробирались к машинам. Я протиснулась к Минину, остановила его. Давид был рядом со мной.

– Мы – Маркиши, – сказала я. – Быть может, эта фамилия говорит вам о чем-то.

– Ну, конечно… – ухмыльнулся Минин.

– Мы получили отказ и просим, чтоб вы нас приняли.

– Хорошо, – сказал Минин. – Я вам позвоню.

– А может, лучше, мы вам позвоним? – спросил Давид.

– Я найду ваш телефон по справочнику, – пошутил генерал, отходя к машине.

Мы долго ждали звонка Минина, и ждали напрасно. Тогда, найдя генеральский телефон – и отнюдь не по справочнику (телефоны сотрудников КГБ засекречены в СССР) – мы позвонили Минину. Минин назначил нам встречу в помещении ОВИРа – он не рекламировал свою принадлежность к пресловутым органам.

Мы с Давидом явились в ОВИР утром, многого ожидая от встречи с генералом КГБ. Мы хотели объяснить ему, что наше насильственное удержание в СССР неминуемо привлечет внимание международной общественности, и проявление такого внимания ничего не принесет Москве, кроме неприятностей. Мы никогда еще не встречались с генералом КГБ – и нервничали. Может ведь и посадить, по старой памяти…

Сверкая вставными железными зубами, Минин принял нас актерски-радушно.

– Я советую вам отложить все ваши хлопоты до осени, – сказал Минин. – А пока отправляйтесь-ка отдохнуть. У нас такое чудесное море – в Крыму, на Кавказе.

– У нас тоже очень хорошее море, – возразил Давид. – Средиземное, Красное… Так что мы хотим отдыхать там, у нас.

– Ну что вы знаете об Израиле? – ухмыльнулся генерал. – Знаете, сколько там театров? Один! А у нас хоть каждый день театры меняйте. И билеты в театр там очень дорогие. А медицинское обслуживание! У нас чуть приболел – вызывайте на здоровье скорую помощь по телефону. А там – врача не допроситесь, а если и придет – денежки ему подавай.

– Мы пришли не для того, чтобы обсуждать с вами положение в Израиле, – сказала я. – Почему нам отказали?

– Это сложная проблема, – развел руками генерал. – Официальное объяснение – недостаточная степень родства.

Генерал смотрел на нас с явной издевкой.

– Итак, я не рекомендую вам предпринимать какие-либо шаги до осени, – закончил Минин аудиенцию.

Я не хотела отказать себе в малом развлечении и спросила:

– А что – осенью дальние родственники превратятся в близких?

– Мы еще увидимся с вами, – вежливо улыбнулся генерал, подымаясь из-за стола.

Люди вокруг нас получали разрешения, уезжали. Мы провожали их – ездили на аэродром Шереметьево, глядели, как закрываются за ними двери. По эту сторону оставалось насилие, издевательство над человеческой личностью, КГБ, тюрьмы и лагеря. По ту сторону открывалась свобода, достойная жизнь, родина, отделенная от нас несколькими часами полета – и вечностью. Чем больше мы провожали людей, тем светлей и горше становилось у нас на душе: едут евреи – значит, уедем и мы. Только – когда? Доживем ли мы до этого дня? Выдержим ли? Не расправится ли со всеми нами «родная советская власть и родная коммунистическая партия»? Никто из нас не сомневался, что, не будь сдерживающего фактора в лице Запада, мы все давным-давно гнили бы в земле.