Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 43 страниц)

Эмма Дюрр не может все время плакать да плакать. Товарищи, вы же знаете, истинная печаль кроется глубоко. После смерти Антона она работает в женской лесной бригаде. Тяжелый труд в жару и непогоду.

Дома ребятишки сами стряпают себе обед как придется. Случается, что Антон Второй, вообще-то расторопный парнишка, забудет посолить картошку или посахарить ягодный суп. Эмма Вторая морщит губы:

– Да это же бурда какая-то!

Антон Второй с великолепной небрежностью, совсем как взрослый, отвечает:

– Ты вспомни-ка тысяча девятьсот сорок пятый!

Эмма Вторая вдумывается в названную дату, но ни суп, ни картошка от этого вкуснее не становятся. Ребята начинают пререкаться, опрокидывают горшок с супом и оба, разными дорогами, бегут к матери в лес – жаловаться.

– Погодите, погодите, – говорит Эмма, – вот приду домой и наварю вам супу из розог да березовой каши!

Дети хохочут. Согласие в их маленьком мирке восстановлено.

Сейчас весна, и надо обрабатывать большой огород за домом; на то, что потребительская кооперация обеспечит всю деревню овощами, рассчитывать не приходится. Но не только в огороде недостает Эмме Антона. По вечерам не с кем побраниться и некого приголубить.

Ах, какая жизнь была у них при Антоне! То и дело отворялась дверь, товарищи приходили, спрашивали: «Как мы поступим? Что ты скажешь относительно общего положения, Антон?»

Антон думает и с каждым делится тем, что надумал.

Эмме так нужен сейчас совет, но никто не стучится в дверь по вечерам, никто не заходит в комнату.

Но нет! Все-таки в этот вечер кто-то дергает ручку двери, и в лачуге вдруг веет прежним воздухом. Оле Бинкоп, бледный, все еще нездоровый, тяжело дыша, входит в низкую комнатушку. Он садится, и стул, источенный древоточцем, скрипит под ним.

Эмма:

– Я своим глазам не верю!

Что же дальше? Оле смотрит на Эмму, и Эмма смотрит на Оле. Ей вспоминается время, когда Антон сидел вон тут за столом и говорил то, что нельзя было не сказать. Две слезы катятся по ее иссиня-красным щекам. Оле в смущении почесывает затылок.

Везде на свете есть вода, но если она сочится из глаз страдающего человека, она сильнее, чем вода, вращающая турбины, ибо ток, ею рождаемый, – человеческое сострадание. А сострадание – дитя жизни, и у него две руки. Ласкающей рукой оно ничего сделать не в состоянии, энергичной рукою оно устраняет причины страданий.

Проходит минуты две, слышно, как дети перешептываются в соседней спаленке. Первым собирается с духом Оле. Черт подери, он пришел не с пустыми руками. Ему некогда.

– Может, ты чуточку повременишь со слезами, Эмма, сейчас будет собрание.

– Собрание? Где?

Здесь, в доме, как в прежние времена, когда то, что обсуждалось, не должно было тотчас же стать достоянием гласности.

– Партийное собрание?

Пожалуй, да, скорее всего партийное. А куда вообще после смерти Антона подевалась партгруппа? Что-то нигде ее не видно. Не может ли Эмма взять на себя обязанности секретаря и, таким образом, продолжить дело Антона? Во всяком случае, собрание состоится, и довольно-таки интересное, он готов голову прозакладывать, что Эмме будет чему порадоваться сегодня.

– Ну, а пока что помолчи!

Эмма едва успевает застелить стол куском красной материи, надеть кофточку понаряднее и подколоть волосы, как минута в минуту, точно бой часов на церковной башне, появляется Герман Вейхельт в своем черном воскресном костюме.

– Господь да благословит вас!

– Вот это да, – говорит Эмма, – собрание адвентистов седьмого дня – так, что ли? Очень мило. Это ты ему велел прийти?

Оле не успевает ответить. Дверь опять отворяется: входит Вильм Хольтен, рыжеволосый, с ребяческими доверчивыми глазами, и усаживается на дровяной ящик возле плиты.

Франц Буммель вталкивает в комнату свою супругу. С его кучерской ливреи выведены все пятна, а на щербатой фрау Софи красуется чудом сохранившееся в трудные годы подвенечное платье.

Оле Бинкоп почтительно приветствует всю эту изящную публику и опять садится на свое место под висячей лампой. У него все еще бледное лицо человека, долго жившего взаперти, но глаза блестят, как в сумасшедшие годы юности.

Все они вместе – это новое крестьянское содружество во главе с Оле, его учредителем, и ничего не подозревающей Эммой в роли гостеприимной хозяйки.

Оле стучит черенком своего перочинного ножа по маленькой вазочке. В вазочке несколько ландышей из палисадника Эммы Дюрр. Собрание считается открытым. Вильм Хольтен сейчас доложит о своем пребывании в России.

– Я?

– Да. Ты член нового содружества или нет?

Вильм вскакивает и что-то лепечет. От смущения он хватает кочергу и размахивает ею. Эмма берет кочергу у него из рук.

– Ты мне сейчас лампу разобьешь.

– Нет, не разобью! – Вильму необходимо что-то держать в руке, когда он говорит. Эмма сует ему первую попавшуюся чурку.

Вильм рассказывает о России, о гигантских пространствах пахотной земли, о стадах, неисчислимых, как облака в небе. Вильм жил там в качестве военнопленного, но работал как местный житель. Женщины вытягивают шеи.

– Что же у них в кухнях – водопровод?

– Нет, колодцы во дворах.

– Вода и есть вода, не будем отвлекаться. – Оле Бинкоп – строгий председатель собрания.

Вильм рассказывает о деревенском хоре, о танцах и песнях по вечерам под липами, которые оправились после войны и опять зеленеют. «Вечерний звон, вечерний звон!» и «Однозвучно гремит колокольчик…»

Франц Буммель его прерывает:

– Ну, на такое дело я не гожусь. Голос неподходящий.

Оле стучит по вазочке. Антон Второй вбегает в зал заседаний и вместо вазочки ставит на стол елочный колокольчик.

Герман Вейхельт поднимает руку.

– А как там насчет бога, в этой самой России?

Вильм подыскивает ответ:

– Как, значит, они относятся к господу богу? Они ходят в церковь, как ты, или не ходят, как я! У них бог добровольный.

Герман:

– Говорят, у русских священники, точно бабы, носят длинные волосы. Это же открытая дорога греху!

Оле звонит в елочный колокольчик.

– Ближе к делу!

В эту самую минуту дверь распахивается, и входит бургомистр Нитнагель. Кончики его усов торчат, как наваксенные.

Все смущены. Бургомистра Нитнагеля, этого представителя власти, сюда не звали.

Нитнагель оглядывается в поисках свободного стула.

– Разрешается присесть или как?

– Ты можешь быть нашим гостем, а можешь и не быть. Что надо сделать, все равно будет сделано.

Нитнагель садится на Эммину ножную скамеечку. Теперь ему приходится смотреть на стол снизу вверх – как из погреба. Что ж, разными путями идет человек… Собравшейся компании нечего опасаться, напротив, все они должны приветствовать, что он сидит здесь, слушает их, участвует в разговорах и, таким образом, вроде как собственными руками душит всякие слухи о будто бы зарождающихся антипартийных настроениях.

Эмма, хозяйка дома, вдруг выходит из себя.

– Антипартийные настроения? Тут, конечно, без тебя с твоим сопливым носом не обошлось. Все, что сейчас делается, делается по заветам Антона, если мои уши умеют слышать. А уж Антона обвинять в антипартийных настроениях – все равно что на Ленина тень наводить, потому что у него, и только у него, учился Антон!

Нитнагель тихо сидит на своей скамеечке. Сидит в погребе, его уже почти нет здесь. И надо же, опять его не признают! Это секретарша Фрида Симсон виновата, она его послала на недозволенное собрание в качестве наблюдателя. «Адам, старый дурень, будь бдителен!»

Из-за кулис выходит главное действующее лицо – Оле. Вот он стоит в своей куртке, статный, брезентово-зеленый. Не отвлекаться разговорами о побочных делах вроде деревенского хора, церкви и попов! В Блюменау нарождается нечто новое, и нарождается, право же, не от дурных родителей. Оле не скупится на краски и цифры. Машины, доверху груженные зерном, проезжают по убогой комнатушке, грозя сорвать дощатый потолок. Огромные стада топочут по прогибающимся половицам.

Но вдруг благочестивый Герман Вейхельт поднимает руку и бесстрашно становится на пути будущего стада:

– Не забудь, Оле, что мне полагаются две кровати. Желательно одна над другой!

Следующим Оле Бинкопа перебивает Франц Буммель:

– Почему ты не сказал, что торговля лошадьми и карточная игра будут разрешены в этом новом ферейне?

На радость детям, перешептывающимся в спальне, все чаще и дольше звенит елочный колокольчик, тоненьким стеклянным своим голоском напоминая взрослым: ближе к делу.

Наконец собравшиеся переходят к деловому разговору: они устанавливают, каковы будут земельные владения нового крестьянского содружества.

Тут долго считать нет надобности. Владения Оле и Франца Буммеля составляют вкупе сорок девять моргенов пахотной земли, лугов и леса. Меньше, чем середняцкий участок.

Бургомистра Нитнагеля вдруг осеняет: так вот зачем он сюда явился! Удобнейший случай подворачивается ему – так путнику, заблудившемуся в лабиринте, является добрая фея. Он несет ответственность за неделеное пространство возле деревни, называемое земельный фонд. Земельный фонд– это более звучное и бюрократическое обозначение пустыря. Его винят за то, что земля пропадает даром, а великолепное цветение сорняков на пустыре вызывает неудовольствие районного управления.

Каждый год Нитнагель и Оле, председатель «Крестьянской помощи», ходили по дворам, упрашивая крестьян хоть как-нибудь возделать общественную землю, а те когда соглашались, а когда и нет, в зависимости от своего отношения к бургомистру в данный момент.

И вдруг подвернулся этот великолепный случай передать общественную землю в твердые, надежные и рачительные руки Оле Бинкопа.

Нитнагель встает с ножной скамеечки, так сказать, вылезает из погреба, является народу и как по писаному доказывает: надо извлечь пользу из земельного фонда.

Вильм Хольтен вскакивает.

– Сюда двадцать моргенов! – Он не робкого десятка. И бывал в колхозах, для которых двадцать моргенов все равно что пригоршня земли.

Двадцать моргенов земли Герману Вейхельту, без вступления в колхоз.

– Чего тут скупиться, земельные резервы неисчерпаемы!

– Двадцать моргенов Адаму Нитнагелю! – кричит Франц Буммель из-за печки. – Пускай и власти поработают!

Нитнагель крутится, как карась на сковороде, потом вдруг обеими руками хватается за усы и объявляет о своем согласии.

– Ур-ра!

Распределение пустыря продолжается.

– Двадцать моргенов для Эммы Дюрр! – восклицает Оле.

Эмма раскачивается из стороны в сторону, так что шпилька выскальзывает из ее пучка.

– Нет! Нет! Ничего мне не надо!

– Разве таково было последнее желание Антона?

Молчание. Тишина, как бездонная яма. Все уставились на Эмму. Шпильки в старомодном пучке товарища Эммы блестят, наверно, оттого, что впопыхах она не в меру напомадилась.

– Предыдущий оратор говорил о последнем желании Антона. Последней его волей и последним желанием было, чтобы предыдущий оратор навел порядок у себя дома. Я не вижу среди нас Аннгрет, или она куда-нибудь спряталась?

59

Серые дождевые нити связывают небо с землей. Самая подходящая погода для слухов и сплетен:

«От Оле ушла жена. Жизнь его больше не радует. Он раздаривает все, что у него есть. Кому что надо – торопитесь!»

«Удар кнутовищем не остался для Оле без последствий. Он возомнил себя пророком и хочет через игольное ушко пролезть в царствие небесное».

«Бинкоп получил задание из России. Он должен сколотить колхоз и насильственно спарить всех крестьян».

Слухи, выползшие из дома лесопильщика и из церковного совета, доходят до несколько крупноватых ушей Фриды Симсон. Что там затевается за спиной партии?

Партия – это Фрида Симсон. За всеми другими партийцами числятся уклоны, такие или эдакие. Фрида для партии в Блюменау значит то же, что для геометров всего мира эталонный метр, хранящийся в Париже в глубоком подвале.

Сейчас прозвонит будильник, и Фриде стукнет тридцать лет. Она не красивая и не уродливая, скорее пресная, чем волнующая. Все бы это еще куда ни шло, и Фрида давно была бы замужем, не страдай она манией – не преследования, конечно, а поучения.

Вдовец Реттих из Антоновой бригады лесорубов готов был к ней посвататься. Он тайком с нею встретился и зажал ей рот поцелуем.

Фрида немедленно смылась. Лесоруб снова наткнулся на нее возле кооперативной лавки.

– Ну что, не получится из нас пары, а?

– Нет, ты недостаточно подготовлен.

– Это как так?

– Идеологически.

– Я буду ходить на партучебу, ежели она у нас будет.

– Но ты жуешь табак.

– Что с того? Уменьшает опасность лесного пожара.

Вполне логичное замечание, но Фрида все же принялась обрабатывать Реттиха, не скупясь на такие выражения, как индифферентностьи обывательская психология.

Реттих отряхивался, точно собака после купанья, ибо непонятных ему слов не терпел, как Фрида не терпела жевательного табака.

– Враждовать не будем, но и супругов из нас не получится.

Может быть, Фриде следовало стать учительницей? Нет, материнской теплоты в ней ни на грош, а дети не переносят занудливых учителей.

Перед Фридой открывались перспективы навечно остаться девственной ланью, если не слишком бездушно и узко толковать это понятие – девственность.

В большую войну Фрида служила машинисткой в Майбергской казарме. Она не отрицает, что любила военную форму, и чем больше на форме было серебряных галунов и жестяных звезд – тем горячее.

Под конец войны девушка убедилась, что разукрашенные серебром и золотом мундиры надеты отнюдь не на самых лучших парней. Потом отец Фриды погиб на фронте, и это заставило ее призадуматься. Когда солдат из Майбергской казармы отправили спасать родину, уже сильно уменьшившуюся в размерах, она к ним не присоединилась, а упросила свою мать, рабочую в лесу, спрятать ее на островке среди болот.

После большой войны Фрида сумела стать полезной в деревне. Она, не жалея сил, помогала устранять разрушения, усердно занималась переселенцами и вела протоколы при разделе земли, а также на многочисленных и необходимых тогда заседаниях. Так Фрида вросла в партийную работу. Антон Дюрр по-отечески ее поощрял. Вследствие долгого общения с Германии отважными сынамиФрида усвоила своего рода разбойничий жаргон. «Ну, этого мы бы живо пришили». Антон затыкал себе уши: «Скажи на милость, ты женщина или солдафон?»

Фрида не понимала, чего ему от нее надо, но обещала исправиться. Антон и его товарищи послали ее в районную партийную школу. Переменится человек – переменится и его речь.

Из районной партийной школы Фрида вернулась, не усвоив другой манеры выражаться, зато сделалась непревзойденным мастером по части заучивания наизусть учебных и руководящих лозунгов и в любое время дня и ночи могла перечислить все четыре основные черты диалектики и прочий тяжеловесный дискуссионный материал.

В своем неуемном рвении всех поучать Фрида накинулась и на Вильма Хольтена, жильца и нахлебника своей матери. Под ее руководством Вильм читал умные партийные книжки; он очень старался и глупее, конечно, не стал, но, когда Фрида устраивала ему экзамен, его ответы отклонялись от печатного текста: все выученное он передавал своими словами.

Фрида недовольно его перебивала:

– Ты подумай, что получится, если каждый неумный товарищ начнет бесчестить слова классиков своим собственным каляканьем?

Упрямый Вильм не желал ее слушаться и забросил учебники.

Вскоре спотыкающиеся речи Антона уже не выдерживали никакого сравнения с гладкими фразами Фриды, приправленными воинственной нотойразбойничьего жаргона.

Чувствительный Антон страдал. Не по сердцу ему были дрессированные люди. Он их воспринимал как прискорбную деформацию высшего, что есть на земле.

– Партия – это интернациональное содружество, призванное уничтожить устарелый общественный строй!

– Совершенно правильно, – подтверждала Фрида, но говорила и действовала так, словно партия была содружеством молельщиков и кающихся грешников.

Фрида сделалась секретарем муниципалитета и там поучала Адама Нитнагеля, старого социал-демократа, когда никого другого под рукой не оказывалось. Покуда был жив Антон, Фрида оставалась в муниципалитете и была там весьма полезна – секретарь с надежной памятью как нельзя лучше подходит для такого дела.

Бургомистр Нитнагель диктует отчет. Живые слова на пишущей машинке Фриды сжимаются в бюрократические ледышки.

«Новосел Оле Ханзен, по прозванию Бинкоп, организует крестьянское содружество нового типа…»

Фрида быстро хватает сигарету, два раза жадно затягивается и выстукивает: «Новосел Оле Ханзен, по прозванию Бинкоп, приложил существенные усилия к проведению подготовительных мероприятий для организации…»

Она останавливается:

– Крестьянское содружество нового типа – это еще что за штука?

– Посмотрим, что из него получится.

– А разрешенная ли это организация?

– Не запрещенная.

Фрида удивлена. Похоже, что Нитнагель опять вкручивает ей социал-демократические шарики.

– Мое дело тебя предупредить, Адам! Смотри, сядешь в калошу, а там и вовсе накроешься. Боюсь, как бы тебе не влипнуть, дражайший Адам!

Нитнагель уже отвык считать этот тон неподобающим. У Фриды, в конце концов, есть свои хорошие стороны, а как машинистка она сущий клад. Стоит Нитнагелю сказать несколько отрывочных слов, как Фрида уже перевела их на официальный язык и отстукала на машинке без всяких там социал-демократических выкрутасов.

После беседы с Нитнагелем рот у Фриды становится тоненьким штришком. Не имеет смысла вступать в дискуссию с этим социал-демократическим дураком. В Блюменау затеваются антипартийные интриги. Она, Фрида, должна что-то предпринять.

60

Ранняя весна охорашивается, надевает на себя ожерелье из солнечных дней. Сходит последний серый снег в придорожных канавах. Поля напоены водой.

Потом вдруг налетает мартовский ветер. Деревья беспокойно шумят. Под корой у них уже пульсирует сок, запасы для летней жизни.

Беспокойство овладевает и людьми. Они ходят по полевым дорогам, прикидывают, пробуют, может ли уже земля выдержать тяжесть плуга. Начинается весенняя страда.

Ни угроза Фриды Симсон, ни отказ Эммы Дюрр не дошли до Оле. У него вид изобретателя и обращенный вовнутрь взгляд, все его мысли и чувства устремлены к одной цели. Сейчас самое важное – доказать полезность своего изобретения.

Что сказать об Эмме? Вечером с корзиной в руках она входит в его убогую спальню, вынимает из корзины шерстяной платок, а из платка горшок. В горшке дымится суп.

– Что ты выдумала, Эмма? У меня же все есть!

– Как у мыши в кузне: утром, в обед и в ужин подковы да железные брусья! Нет, нет, тут и спорить нечего! – Готовит ли Эмма по вечерам на троих или пятерых, это вышестоящих лиц не касается. Но Оле и его жилец Герман могли бы сэкономить ей дорогу сюда и каждый вечер приходить ужинать к ней. Конечно, ужин будет не бог весть какой роскошный, но досыта она их накормит, а то, ведь известно, сухая ложка рот дерет!

– Ладно, даром слов не трать. До свиданья!

За ночь на сирени лопнули почки, обнажив нежные листики. Весна еще на шаг продвинулась вперед. Ветер засеял нивы мартовской пылью, словно за ночь начитался соответствующих циркуляров о севе.

Крестьяне из содружества собирают ил. Невозможно с двух хозяйств – Бинкопа и Буммеля – напастись навоза на все земли, отныне находящиеся во владении нового крестьянского содружества. Гниющие водоросли и грязь, выплюнутая озером, – эффективное удобрение. Оле отлично в этом разбирается. Волей-неволей.

Оле, Софи Буммель и Вильм Хольтен превратились в каких-то болотных чертей. Они сваливают скользкий ил в кучи на берегу озера, не позволяя себе даже небольшой передышки.

Франц Буммель и Герман Вейхельт соревнуются в перевозке ила. Если Францу на ладной кобылке удается обогнать Германа, в чью телегу запряжен здоровенный мерин, он показывает длинный нос своему благочестивому собрату. Без такой забавы Буммель, пожалуй, и не вынес бы однообразия работы.

Деревенские хозяева и те, что себя за таковых выдают, отпускают злые шуточки. Бинкоп перестраивает мир с самого основания. Сначала разделывается с илом. Завещание Антона Дюрра.

В самый разгар работ прибегает Антон Второй: трактор пригнали, сейчас начнут пахоту. Оле бросает работу, мчится в деревню и вступает в переговоры с трактористом:

– Прошу вас, дорогой мой коллега, сделаем маленькую перестановку. – Он хочет, чтобы тот сначала перевез ил на поле. Ни одна борозда не должна остаться без удобрений.

– Ил возить? – Его прислали сюда пахать на среднюю глубину и выполнять норму. Точка!

Оле дипломатично и льстиво:

– Крестьяне из содружества очень тебя просят, коллега!

– Из содружества? Это еще что за штука?

Оле велит Антону Второму сбегать за пивом. Бутылки стукаются одна о другую. Ваше здоровье! Тракторист становится сговорчивее.

Они едут к озеру. Там идет форменная потасовка. Франц Буммель ссорится с рыбаком, братом Аннгрет.

– Где же это видано – без разрешения распоряжаться чужим добром?

– У этого золота хозяина не имеется.

Рыбак замахивается на него.

– Я хозяин над илом!

– Так на ж тебе! – кричит Буммель, и пригоршня ила шлепается о живот рыбака. Вторая летит ему в физиономию.

Оле пресекает рукопашную. Рыбак сплевывает и разражается бранью. Этого еще недоставало! Он не позволит истреблять мальков. Он будет жаловаться.

Рыбак приводит народного полицейского Мартена. Мартену не по плечу роль царя Соломона. Он просит товарища Бинкопа прекратить вывоз ила. Рыбак обязан выполнять норму по рыбосдаче, он тоже несет ответственность за это дело. Во всем разберется муниципалитет. Некоторое время Мартен еще охраняет прибрежную полоску, дабы не возникла новая иловая война.

Разрешения от муниципалитета не скоро дождешься. Томас Мюнцер проповедовал: пашни, леса и воды отдать в руки крестьян. Но какое дело районным властям до Томаса Мюнцера, этого старого болтуна? Здесь речь идет об охране рыбных богатств.

Время проходит, пора обрабатывать землю. Проблема удобрений становится угрожающей и неотложной. Оле решает попытать счастья в районном управлении. Ему необходимы искусственные удобрения, хотя бы для земель содружества, ответственность за которые взяли на себя он и его товарищи.

До чего же Оле наивен! В четыре часа он является в управление со своим отнюдь не простым требованием, а в пять учреждения кончают работу. Хватит и того, что его впустили, хотя сегодня нет приема.

Да, но ведь он депутат районного собрания.

Районное собрание принимает решения, а районное управление чинит препятствия.

Здесь все дружелюбно относятся к Бинкопу, но очень трудно прийти к согласию касательно этого из ряда вон выходящего случая – просьбы о досрочной выдаче искусственных удобрений. Неужто товарищ Бинкоп не мог с осени запасти эти самые удобрения?

Но земля, для которой они нужны, досталась новому крестьянскому содружеству лишь в самые последние недели. Товарищи из управления листают юридический справочник. Нигде ни слова о новом крестьянском содружестве – ни постановления, ни плана организации такового. А что не занесено в свод законов, того и не существует. Оле, как депутат районного собрания, право же, должен это понимать. Ясно?

Оле взбешен. Его отсылают к другому ответственному исполнителю.

Итак, он излагает свое дело уже во второй инстанции. Его отсылают к третьей.

Наконец Оле становится просто невмоготу. На коленях ему, что ли, вымаливать удобрения? Или он их задаром просит?

– Я хочу получить точный ответ, вот и все!

Без пяти пять Оле получает вожделенный точный ответ. Поскольку блюменауская муниципальная земля числится «земельным фондом», все ясно как день: бургомистр Нитнагель должен ждать, покуда ему, как это делается ежегодно, не будут отпущены удобрения. Почему в нынешнем году такая спешка?

Оле хочет снова пуститься в объяснения, но уже пять часов. Ответственный исполнитель спешит на заседание в другом месте. Сейчас он больше не может разговаривать. Никоим образом!

Бинкоп стучит в дверь председателя. Она заперта. Уже половина шестого. Вахтер внизу звякает ключами. Оле готов выть от ярости, готов взломать дверь. Но ведь здесь он имеет дело не с лесопильщиком, да и вообще не с врагами-реакционерами.

61

Майберг – районный центр, но в то же время и крестьянский город. Три башни в нем приветствуют путника. Две церковные шлют ему приветы небесные – евангелический и католический. Толстая складская башня при вокзале – привет земной. Возле нее пахнет пшеницей и рожью. Вокруг рыночной площади скучились дома. Они похожи на старых горожанок в чепцах, которые остановились на улице посудачить.

Середину площади украшает памятник – гробница прусской королевы. Королева будто бы была прекрасна, как все юное на свете. Она умерла на чужбине, но тело ее доставили на родину. Кони в траурных попонах медленным шагом везли останки королевы в Берлин. По ночам коням и людям полагался отдых, на отдых остановилась процессия и в городишке Майберге. Здесь на тихой рыночной площади провели звездную ночь мертвая королева и ее свита. То была памятная ночь для майбергских бюргеров. Об этом свидетельствует надпись на гробнице: «На этом месте, ах, лилися наши слезы… О, горе, горе, нет ее… В ночь на девятое июля лежало тело здесь ее…»

Слезы бюргеров обратились в камень. Дотронуться до них нельзя: чугунная цепь ограждает и слезы и саркофаг. За тенистыми каштанами прячется бюргерский дом, построенный в стиле загородных вилл эпохи грюндерства, теперь в нем помещается районный секретариат партии.

Там только что появился новый секретарь. Старый секретарь в последнее время уже не обладал таким здоровьем, каким ему следовало обладать. Его энергия ослабела, он, так сказать, выпустил вожжи из рук, а речь неопровержимо свидетельствовала, что он не очень-то прилежно учился в партийной школе.

Многочисленные новшества в области сельского хозяйства сбили его с толку и спутались в его голове в какой-то странный клубок. Он предоставлял крестьянам слишком много свободной инициативы, а ему самому мешала его былая сельскохозяйственная практика. Словом, ему недоставало гибкости, а время требовало, чтобы свежие силы влились в районный секретариат, чтобы новый человек, пришедший туда, самосильно разбирался в теории всех новшеств. Короче говоря, Карлу Крюгеру необходим был длительный отпуск для поправления здоровья.

Новый районный секретарь Вуншгетрей все еще занят переездом. Его уже нет там, откуда он переезжает, и нет там, куда он должен въехать.

В этой-то суматохе ему, так сказать, бросилась на шею Фрида Симсон. Она жаждет представиться новому секретарю и с места в карьер показаться ему со своей сильной стороны, то есть со стороны бдительности. Жалоба, и немаловажная: в партийной группе деревни Блюменау возникли разногласия, временами подрывающие партийную работу, и прочие дрязги.

Вуншгетрею недосуг исповедовать свою непрошеную гостью.

– Какого мнения на этот счет первичная партийная организация?

– Первичная организация? Прежний секретарь умер, нового что-то не видно.

– Да вот же он сидит передо мной, – шутит Вуншгетрей.

Для Фриды зазвонили колокола партийной славы. Она опускает глада долу, насколько ей это удается.

– Извини меня, товарищ, но я всего только винтик!

Вуншгетрей встает, ему пора идти.

– Собирается партгруппа. Занимает определенную позицию. Доложите мне. Линия партии – прежде всего.

Нежданные перспективы для Фриды. Вечером она набрасывается на учебники. Будущий секретарь партийной организации должен что-то кумекать:

Фрида Симсон шебаршится среди книг, как мышь в копне сена. Вильм Хольтен рубит в корыте корм для поросят Оле. Матушка Симсон, уморившись от тяжелой работы в лесу, уже легла спать.

– Тебе хорошо, – вздыхает Фрида, – кончил работу и другим делом занялся. А наш брат только и знает, что зубрить и повышать свою квалификацию.

– Бери косарь да руби!

– Чудак! Это значило бы саботировать партийную работу! – Шутка почти удается Фриде. Сегодня она чувствует себя удивительно весело и свободно. И то сказать: перед ней открываются приятнейшие перспективы. Странным образом, ей даже хочется позволить себе какую-нибудь непозволительную выходку. – Сейчас, в наказанье, ты мне зажжешь сигарету!

– Это можно. – Вильм чиркает спичкой.

– Сунь мне сигарету в рот.

– И это можно. – Вильм выполняет ее просьбу.

– Ну, теперь ты все равно что поцеловал меня.

– И это можно.

Освобожденные чувства Фриды уже не знают удержу: она кидается на Вильма. И кусает его, да еще как! Вильм ее кусает в ответ, разве он даст над собой насмешки строить? Как аукнется, так и откликнется! Вильм чувствует себя почти как в детстве, когда подвыпившая батрачка, заплатив несколько грошей, посадила бедного сироту на лошадь ярмарочной карусели…

Земля кружится в мировом пространстве. Через четверть часа Фрида говорит:

– Теперь ты все равно что обесчестил меня. Отнесись к этому самокритично.

62

Партийная группа наконец-то собралась. Одна из положительных сторон Фриды сразу стала очевидной – она умеет двигаться вперед на всех парах.

Кому быть новым секретарем? Всеобщая нерешительность. Есть три кандидатуры: Ян Буллерт, Оле Ханзен и Фрида Симсон. Фрида достаточно прозрачно намекает, что районное руководство во главе с новым секретарем Вуншгетреем хочет видеть ее на посту секретаря деревенской парторганизации.

– Нет! – Оле высказывается против. Фрида девица усердная, намерения у нее самые лучшие, но важно, как эти намерения проявляются. Говорит она правильно, правдиво, а тон ее только страху на людей нагоняет. Этого мнения держался и Антон.

Фрида, пожелтев, резко и категорично:

– Вопрос об Антоне не стоит на повестке дня!

Каменщик Келле, парень двухметрового роста:

– В таком случае и Ленин не стоит на повестке дня, поскольку он умер!

Фрида вызывающе:

– Сравнение глупое и неубедительное.

Эмма Дюрр возмущенно:

– Вот вам и доказательство! Фрида, не уважающая память покойных товарищей, на посту секретаря парторганизации? Нет!

Обсуждают кандидатуру Оле Ханзена. Но Фрида была бы уже не Фридой, если б не попыталась свести счеты с Оле.

– Необходимо отметить, что товарищ Ханзен за спиной партии организует недозволенные институции! – Если выберут Бинкопа, она, Фрида, умывает руки.

В результате выбран Ян Буллерт, до сих пор бывший заместитель секретаря.

Уже поздно, очень поздно. Но как бы там ни было, Фрида требует, чтобы поставили на обсуждение вредные антипартийные уклоны Бинкопа. Сейчас о них будет доложено. Как-никак, она отвечает за эти дела перед районным собранием.

Эмма Дюрр вскакивает:

– Нет, трижды нет. Ответственность отныне несет Ян Буллерт, секретарь.

У Яна Буллерта свое представление о работе секретаря деревенской партийной организации, и еще вопрос – правильное ли. Оле Бинкоп ввергнут в горести холостяцкой жизни, тут и незаслуженная беда, и сумасшествие, от которого его необходимо излечить.

Буллерт приглашает Оле на семейное торжество. Его сыну Клаусу стукнуло восемнадцать – иными словами, он достиг совершеннолетия. А Оле считается вроде как крестным отцом Клауса. Он вырезал ему первую флейту из ствола бузины. Лазил с босоногим мальчонкой на колокольню, показывал ему колокола и в самый обычный вечер устроил свадебный трезвон. А когда люди сбежались в церковь, оба нарушителя общественного спокойствия уже надежно укрылись в стоге соломы.