Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)

Мампе Горемыки уже нет в комнате. Ножницы вонзились в дверь. Они чуть-чуть звенят и подрагивают.

77

В последующие дни лесопильщик был взбудоражен и суетлив, как большой лесной муравей, которому отрезали путь к родимому муравейнику. Он устраивает свою судьбу. Посылает куда-то срочное письмо и ждет ответа. Ночует Рамш на сеновале, в любую минуту готовый спрыгнуть через люк на кучу опилок в саду, если ночью к воротам подъедет машина.

Через три дня приходит ответ – телеграмма из Динслакена в Рейнской области. Она адресована старой хозяйке: «Лизхен опасно больна». Нельзя, чтобы родная сестра старой хозяйки умерла, не уладив вопроса о наследстве. Старая хозяйка уезжает.

Толстый Серно удивлен. С тех пор как от него ушел Герман Вейхельт, ему приходится собственноручно работать в поле. Работа тяжелая. Он спадает с тела. Таскаться в город на велосипеде – для него сущее мученье. А теперь ему предоставляется возможность обзавестись автомобилем. С чего это его другу Рамшу наскучило возиться с машиной?

Рамш больше не имеет возможности держать машину. Дела идут из рук вон плохо. Говоря откровенно, он хочет попытать счастья в другом мире.

– Но ни слова об этом! Никому!

Толстый Серно весь трясется от сочувствия. Значит, пришел черед и лесопильщику! Еще на одного брата во Христе меньше в общине. Жаль, очень, очень жаль. Но сочувствием сыт не будешь.

– Дороговато просишь за машину.

Не может же Рамш нищим отправляться в другой мир!

Серно не верит, что его текущий счет на острове так уж пуст:

– Есть на нем капиталец!

А-а, и здесь ловушка! Серно его шантажирует. Истинно христианская любовь к ближнему! Рамш бледнеет и отдает машину за бесценок. Надежды уносят его в старый мир.Мир солидной коммерческой честности. Фирма Нейербург – цитадель солидного курения.Мир корпоративного духа. Там студенческие рубцы заменят растрепанное удостоверение личности.

Уж не собрался ли Рамш в страну, где меж кисельных берегов текут молочные реки? Он ведь кладет в чемодан столовое серебро. Или он едет на банкет: мужчины в черных костюмах? Он упаковывает и смокинг с шелковыми отворотами. Рамш торопливо ходит по дому, вздыхает, присматривается к вещам. Снимает со стены написанный маслом портрет старого хозяина и, вынув его из рамы, сует в чемодан с серебром. Ощупывает венок, подаренный на серебряную свадьбу старой хозяйке. Старики привержены к мелочам! Как-никак эти юбилейные цветочки из чистого серебра.

Пестрая кошка трется о ножку стола. Рамш вешает замок на кладовку. Закрывает окна в комнате с желтыми розами. На небе сверкают зарницы. Нелегко дается этот уход ему, старому американцу. Держись за землю! Она кормит своего владельца! Старческая мудрость, не ведающая о «потом».

Лесопильщик хитростью удалил свою мать из дому. Ее слезы подбавили бы горечи в его решение. Не исключено, что она уговорила бы его сидеть здесь и ждать невозможного, покуда за ним не захлопнутся ворота тюрьмы.

Разве он преступник? Он хотел предотвратить свое разорение и подыграл случаю. Акт самозащиты. Так ли уж близко было его разорение? Может быть, и нет. Но разве он был не вправе выровнять свои деловые дороги? И разве не все так поступают? Он видел людей, которые убирали со своих деловых дорог целые толпы местных жителей, простого народа.

Рамш идет на скотный двор. Прежде он заглядывал сюда, только чтобы выбрать скотину пожирней на продажу.

Коровы поднимаются на ноги. Уныло смотрят на искусственный свет. Дорожной шляпой Рамш задевает ласточкино гнездо. Птенцы испуганно верещат. Старые ласточки издают пронзительные крики – предупреждают об опасности.

Лесопильщик видит себя ребенком. Он играет в саду в песке. Ласточки проносятся над его головой и исчезают в коровнике. Он отыскал гнездо. Покрытые легким пушком птенцы выглядывали из него. Он хотел достать их.

Взобрался по приставной лестнице. Сунулся в гнездо. Жадная рука выдавила хрупкую жизнь из крохотных телец. То, что он поднял с земли и держал в руках, было не тем, чего он хотел.

Всю жизнь в руках у него было не то, чего он хотел. Но желание иметь и желание стремиться к тому, чтобы иметь, не утихало, а, напротив, разгоралось.

Он хотел гордую рыбацкую дочь. Он держал ее в объятиях, но, когда она покорно склонила голову, она была уже не той, которую он хотел.

Он нацелил падающее дерево на этого кляузника Дюрра… Результат был не тот, которого он хотел.

Ни тени мудрости или зрелости. Сейчас он хочет только свободы – такой, как он ее понимает.

Лесопильщик грузит свои чемоданы в машину. Выехав со двора, он выходит и закрывает ворота. Старый хозяин не терпел открытых ворот.

Он едет на машине до двора Серно, а там перегружает вещи на телегу. Серно велит загнать машину в амбар, а сам везет Рамша к ночному поезду. Сверкают молнии. Вдали погрохатывает гром. Мясистая рука Серно – последний кусочек родины, до которого дотрагивается Рамш.

78

Летнее солнце светит правому и виноватому. Ячмень созрел, рожь уже колосится. Пшеница волнуется, как обильное рыбой море у береговой полосы.

Ни малейшего упадка духа у людей из нового крестьянского содружества. Взгляните на капитана Оле! Как мужественно отстоял он свой корабль во время бури! Взгляните на весело-бранчливую Эмму, курочку, что не даст себя прогнать оттуда, где она разрывает землю! Взгляните на Вильма Хольтена, который предпочел покинуть невесту, но не Оле и его колхоз!

Прочие члены содружества тоже трудятся не покладая рук и делают все, что в их силах. Они не дожидаются машин с прокатной станции. Кто знает, когда их доставят? Усердие членов крестьянского содружества не пропадет даром. Урожай будет хорошим.

Мотоцикл Оле Бинкопа стоит перед дверью. Ему надо съездить в город за деньгами. Он забегает в дом – взять сберегательную книжку. Она лежит в картонке из-под цилиндра. Бесполезный свадебный цилиндр Оле подарил трубочисту. В этой же картонке лежал и партбилет Оле, когда он еще был коммунистом и полноценным человеком. Оле сует руку в картонку – сберегательной книжки нет. Нет? В последнее время он пользовался ею не реже, чем Герман своим молитвенником.

Он выворачивает карманы своей куртки. Неужели память ему изменила? Он ищет, не доверяя себе, даже шарит под шкафом. Возможно ли, что Герман нечист на руку? Нет, господь бог не ворует. А Аннгрет? Книжка у Аннгрет!

Бинкоп осаждает Аннгрет в комнате с голубыми розами. Что она, вообще больше не выходит из дому?

Оле слегка подтачивает ключ, который ему удалось подобрать. Делает он это во дворе на точильном камне. Оттуда видно комнату Аннгрет. Аннгрет резко окликает его из окна:

– В чем дело?

– Ни в чем. Мне тут надо наточить одну штуку.

Смеркается. Коростель покрикивает во ржи. Заливается соловей. Аннгрет выходит из дому. Она идет к Коровьему озеру. Дикие утки крякают, кряхтит цапля. Аннгрет их не слышит. Вечер, перламутровая зыбь на озере, запах ржи с полей – все это уже не для нее. Она здесь чужая. С корнем вырванная водяная лилия. Игрушка ветра и волн.

В деревню Аннгрет возвращается затемно. У Ласточкиного ручья возле лесопильни квакают лягушки.

Она стоит под окном комнаты с желтыми розами. Ждет, ждет. Ничто не шелохнется. Она стучит в окно, обходит вокруг дома, стучит то там, то здесь. В окно кухарки, в окно старой хозяйки. Ответа нет. Лягушки квакают. Звезды высоко стоят в небе. Земля кружится в мировом пространстве.

Камень запущен в окно. Стекла разлетаются вдребезги. Аннгрет залезает в дом. Как воровка, прокрадывается в комнату.

Почти в то же самое время звенят и бьются стекла в доме Бинкопа. Оле залезает в комнату с голубыми розами. Ключ, который он подтачивал и шлифовал, все равно не подошел.

Он бредет ощупью. Какая-то ваза разлетается на куски, фотокарточка падает с ночного столика. Чья карточка? Конечно же, его соперника. Он швыряет ее в угол, где печка. Он шарит в ящиках, в коробках и шкатулках. Находит связку писем, цепочки, браслет, буквы, вырезанные из газеты, крем, духи и туалетную воду; их общей сберегательной книжки нет как нет.

Оле отворяет дверцу кафельной печки. Топка битком набита бумагой. Он вытаскивает ее, роется в золе. Потом зажигает спичку – посмотреть на фотографию в разбитой рамке: вот он, молодой, в свадебном цилиндре, с гвоздикой в петлице. Аннгрет прильнула к его плечу. Лживое прошлое!

Растерянный, Оле сидит на краешке кровати, его вымазанные сажей руки болтаются в пустоте. Герман храпит во славу господа. Земля кружится в мировом пространстве.

Долго тянется эта ночь, но когда-нибудь должна же прийти Аннгрет. И что тогда? Ему нужна сберегательная книжка. Он слышит плачущий голос Софи Буммель: ни гроша в доме! Оле, дай немножко денег!

В деревне будут издеваться над ним: «секта» сидит на бобах!

Антон, что мне делать? Помириться с Аннгрет? Неужто ты этого потребуешь?

Горе валит его на постель. Аннгрет возвращается. Оле встает и идет к ней. Комната залита лунным светом. Аннгрет бледна. Совсем как в тот раз, когда она сидела на мешке с зерном.

– Дай мне книжку! Софи Буммель необходимы деньги. У Эммы Дюрр двое ребят. Аннгрет, дай мне книжку!

Аннгрет властно:

– Ни за что! Ты из меня дуру хочешь сделать! Слышишь, люди смеются!

Оле просыпается. Две куры квохчут под окном.

В разбитом окне желто-голубой комнаты развевается занавеска. Робкий прощальный привет. Дверь стоит нараспашку. У той, что вышла отсюда, обе руки были заняты, она не могла ее закрыть. На столе букет васильков. Цветы это или сорняк? Возле букета разбитая фотография. Она перечеркнута синим мелком. Одна черта пересекает лицо Оле.

Тяжело ступая, Оле идет к пианино. Ему чудится, что он в комнате покойницы. Он захлопывает крышку. Режущий ухо диссонанс взмывает к потолку.

Часть вторая

1

Земля кружится в мировом пространстве. Тусклое солнце выходит из-за леса. Бледный свет разливается над землей. Развиднелось. Дальше ушел горизонт. Ранняя осень.

Сизую росную траву прошила цепочка крупных следов. Следы оставил человек. В высоких резиновых сапогах прошел он по заболоченным лугам.

Луч солнца разыскал озеро. Озеро лениво приоткрыло один глаз. Человек приставляет ладонь ко лбу. Очень уж рассверкалась вода. Ранняя осень.

Цепочка следов тянется дальше, вокруг озера, и свидетельствует: здесь побывал председатель сельскохозяйственного кооператива «Цветущее поле». В воскресенье еще затемно пришел он к озеру за советом.

Несколько лет назад кооператив называли новым крестьянским содружеством. А Оле Бинкопа и его друзей дразнили сектантами и святошами. Но все это быльем поросло, стало историей.

Новый кооператив насчитывает сейчас двадцать пять голов – даже больше, потому что сам Оле о трех головах, и упрямая башка в придачу. Нельзя, конечно, требовать, чтобы его любили такие люди, как толстый Серно, рыбак Анкен, бухгалтер-самоучка или Тутен-Шульце, хитрец из хитрецов. Для них Оле словно рыжий бык в стаде черных коров, для них он – возмутитель спокойствия, он плюет на добрые крестьянские традиции, попирает нравственность.

Не диво, что и у Яна Буллерта, друга детских лет, Оле тоже не в чести. Для Буллерта он вроде Ганса Дурачка, испытывает судьбу и, того гляди, загубит с трудом добытую славу нового крестьянства.

Удивительно другое: отнюдь не все члены кооператива горой стоят за Бинкопа:

– Разве «Цветущее поле» – не добровольное объединение? Разве не сулили всем, кто в него вступит, царствие небесное на земле? – спрашивают они. – А что вышло на деле? Что без труда на небо не попадешь, работать надо много, а доходы пустячные. Хотя деньги, можно сказать, валяются под ногами.

– Сделайте заем, не позорьте деревню своей нищетой! – вещает государственный аппарат устами бургомистра Фриды Симсон.

А Оле, упрямый осел, сделал небольшой заем для почину, да и то решил избавиться от долгов при первой же возможности.

– Раз заем, два заем, без конца давать взаймы никто не может, а молодое государство и подавно, – возгласил он.

Куда делся горшок небесного меда, из которого думали полакомиться Франц Буммель и Мампе Горемыка? И куда делся тороватый председатель после того, как он принял в «Цветущее поле» Карла Крюгера, бывшего районного секретаря? Он стал вроде управляющего имением – вот как надо бы ответить на такой вопрос, если бы Оле хоть самую малость щадил себя. Рабочий конь этот Оле, иначе не скажешь.

Целый год уже в толчее замшелых сельских крыш сверкает красной черепицей новая кровля. Это коровник – краса и гордость кооператива. Памятник новейшей истории деревни Блюменау, независимо от того, все это признают или нет. Для Мампе Горемыки новый хлев – это двести тридцать невыпитых бутылок водки, для Франца Буммеля – пятьсот восемьдесят несыгранных партий в карты, для толстого Серно и его собутыльников новый хлев – это вызов, богохульство, за которое господь до сих пор никого не покарал.

Но Оле так и не выучился самодовольно складывать руки на сытом брюхе. Он не ждет, когда жизнь доберется до него, а сам идет ей навстречу. А ну, выкладывай, что ты припасла для «Цветущего поля»?

Минувшей ночью он плохо спал. Жизнь припасла для него Коровье и Телячье озера. А что такое озеро?

Озеро – это кусок земли, покрытый водой. Какая выгода кооперативу от этого куска, если для его осушения потребуется не меньше сотни людей и множество машин? Оле, как в детстве, разговаривает с животными и неодушевленной природой.

– Ишь как разлеглась, а проку-то с тебя что? – спрашивает он у сверкающей на солнце воды.

Солнечные лучи нагревают воздух. Воздух тихо звенит. Камыш шелестит под утренним ветерком. Что ж, и это ответ.

Оле вступает в беседу с проснувшимися камышинками:

– Стоите тут да шелестите, загордились, толку от вас чуть, а ведь могли бы стать газетой, либо плакатом, либо циновкой.

Из озера вытекает ручей. Он не спеша пробирается по лугам, размывает и заболачивает их. На одном лугу Оле останавливается, срезает ивовый прут. Прут длинный – раза в два длинней, чем сам Оле. А в нем, слава тебе господи, метр восемьдесят – его призывная мерка в начале войны.

Оле сдвигает шапку на затылок, и волосы его рассыпаются. Сейчас они цвета прелых каштанов. Он втыкает прут в болотную землю, вытаскивает его и продергивает через сжатый кулак; потом с довольным видом кивает головой и опасливо озирается. Разве он сделал что-нибудь нехорошее? Да нет, это он по привычке. А привычка зародилась на этом лугу.

Ну как, ответило озеро Бинкопу? Должно быть, ответило. Недаром же он не вышагивает, как положено председателю, а скачет по кочкам, задрав голову, смотрит на небо, будто там летит невесть что – словом, ведет себя дурак дураком.

2

Еще с того времени, как Оле был подпаском, вынашивает он одну мечту. Мечты человеческие часто сплетены из паутины. Мечты Оле, как рыбацкие сети, сплетены из крепких нитей.

Видится ему, как он стоит под весенним небом. Высоко, над грядой облаков, проносится птичья стая – птицы возвращаются с далекого юга к родным гнездовьям. Вожак издает трубный клич. Оле вздрагивает, и от этой сладостной дрожи в голове у него начинает звучать песенка. Чудеса, да и только! Нигде он ее раньше не слышал. Должно быть, он так, вместе с нею, и появился на свет. Оле насвистывает эту песенку. Вожак отвечает с вышины: «Кря-а-а-а!» – и плавно опускается на луг, а стая – следом, к ногам Оле Ханзена. Мальчик кормит отощавших в дороге птиц. Они вытягивают шеи, жадно смотрят на его руки и крякают.

Но вот птицы насытились и улетают прочь. Поднявшись, они выстраиваются в две сходящиеся вереницы – клином. Загадочная клинопись начертана в небе. Один только Оле может ее прочесть.

Мечты без действия – пустоцветы. Опять настает воскресенье. Оле седлает свой астматический мотоцикл и едет к морю. Старая заслуженная машина глотает километры с трудом, как дряхлая бабка – сухую корку.

У одного рыбака Оле закупает уток: девяносто самок и десять селезней.

Он едет домой. Близится ночь. Мотоцикл тарахтит и грохочет, но фантазии председателя заглушают грохот. Под звездным небом ему видится косяк уток, который с гоготом и кряканьем летит прямиком в Блюменау.

Спустя три дня утки прибывают на станцию Обердорф. Оле подрезает у летунов крылья и запирает их в курятник. Утки целый день галдят в загончике – ладные птицы, проворные, как положено диким уткам, и доверчивые к тому же.

Уток надо приручить. На ближайшие дни дрессировка уток – самое важное дело на свете. Оле рассыпает корм под кустом сирени и при этом насвистывает старую песенку времен своей юности.

– Можете поздравить: председатель играет с уточками, – ехидничает Мампе Горемыка. С божьей помощью Мампе уже одолел сегодня одну четвертинку.

И правда, странное поведение председателя смахивает на игру. Под волосами цвета прелых каштанов в упрямой башке Оле живет озорная детская способность ко всяким выдумкам. Насвистывая пастушью песенку, Оле про себя твердит ее слова. Потом он напевает ее себе под нос и наконец во весь голос:

 
Ах, серый селезень, лети!
Пусть стужа спозаранок,
туман поднялся на пути
и не слыхать овсянок.
Пусть толща снега глубока
и туч зловещи тени…
Газ режь крылами облака —
и дунет ветр весенний!
 

Проходит неделя. Оле Бинкоп открывает двери загона. Утки робко выходят на широкий кооперативный двор. Крякают, завидев телеги и машины; гогочут, завидев лошадей и собак. А завидев воду, бегут к ней, склоняют головки и слушают, как она плещет.

Из цистерны бежит в ведра жидкая болтушка для телят. Уткам она напоминает воду, и они пытаются нырнуть в нее. Все смеются, а пуще всех Мампе Горемыка.

Птичница Нитнагель вступается за уток:

– Ну прямо как люди! Я вот одного знаю, так у него кадык ходуном ходит, если где звякнет бутылка.

Мампе Горемыка отворачивается с оскорбленным видом:

– Скажи спасибо, что у тебя не бывает запоев!

После осенней линьки у председателевых уток снова отросли крылья. Утром, когда ударили первые заморозки, они вылетели из загона и сделали круг над усадьбой. Две сотни крыльев плещут и свистят в воздухе. Вожаком у них черный селезень. Попутный ветер забирается им под крылья. «Пережди, пережди!» – кричит вожак, когда стая проносится над высоким каштаном во дворе Оле. Утиный наставник относит этот призыв к себе. И улыбается, довольный.

Птицы находят большую воду – Коровье озеро. Они садятся на него.

Наступает полдень. Утки не вернулись. Улыбка у председателя уже не такая довольная. Вечереет. Оле грызет чубук своей трубки. А сам рыщет глазами по небу. Перед хлевом стоит Тео Тимпе, скотник, и смеется:

– Ну, какая будет завтра погода?

Смеркается. Приходит с работы полевая бригада. Оле рыщет глазами по небу. Люди из бригады останавливаются: «Чего это он?» – и помогают своему председателю смотреть в небо. Даже новый секретарь парторганизации Карл Крюгер и тот не считает ниже своего достоинства пялиться на небо… Оле сумел-таки показать свою силу. Достанется ли ему положенная награда? Куры давно уже сидят на насесте, когда наконец возвращаются утки. «Пережди, пережди!» Они кружат над сараями. Оле неуверенно улыбается. А сам так и водит глазами за стаей. Губы его высвистывают утиную песенку:

 
Ах, серый селезень, лети…
 

Тео Тимпе, Мампе Горемыка, Карл Крюгер и народ из полевой бригады смотрят во все глаза. Плещут крылья. Утки садятся. Оле их кормит. Вожак хватает куски хлеба прямо у него из рук. Карл Крюгер, сняв пропотевшую шапку, одобрительно кивает:

– Чисто сработано!

От гордости Оле становится еще выше ростом. Сбылась детская мечта: он – повелитель птиц.

3

Поздняя осень. Земля одевается туманом. Год не стоит на месте. И музыкальные утки председателя больше никому не в диковинку.

Коровы, племенной бык – словом, все, что имеет рога и умеет мычать, находится в ведении Тео Тимпе, скотника. Он приехал в «Цветущее поле» по объявлению.

«Исключительно живописные места, множество водоемов, прекрасное купание и близость к городу», – гласило объявление, которое сдал в редакцию бухгалтер Бойхлер.

Тео Тимпе в ответ написал: «А мне нужна исключительно живописная квартира, иначе ноги моей у вас не будет. С товарищеским приветом. Тео Тимпе».

Просторных квартир в Блюменау раз-два и обчелся. Жилищная комиссия устраивает совещание.

– Наиболее просторная квартира у Бинкопа, а он одиночка, – изрекла Фрида Симсон; не исключено, что у нее были при этом свои соображения.

Не так легко уступить свой дом чужому человеку. Ведь мы-то знаем, что Оле поставил его своими руками и что небезызвестная фрау Аннгрет помогала ему при этом. Каждый кирпич побывал у него в руках. Цемент смешался с его потом. И в этих стенах он, как ни крути, все же провел несколько счастливых часов.

Оле пытался сопротивляться. Пошел к Яну Буллерту. Бывшие друзья-подпаски обменялись при встрече улыбками. Неужто старые нелады прощены и забыты?

Гость решил обойтись без долгих вступлений и без преамбулы.

– У меня беда. Ты мог бы мне помочь. «Цветущему полю» нужен квалифицированный скотник. Новый хлев. По последнему слову науки. Иди к нам. Не пожалеешь!

– Гм, кха-кха! – На Буллерта вдруг напал кашель, насморк и все прочие болезни. – Ну и погода, хороший хозяин собаки не выгонит.

Но Оле пришел толковать не о собаках, а о коровах.

И опять-таки погода погодой, но Буллерт – квалифицированный скотник, или дояр, выражаясь по-современному.

– Хочешь быть у нас старшим зоотехником?

– Даже главным не хочу! – Буллерта еще не приперло, как других прочих, которые, боясь разорения, вступают в «Цветущее поле». И вообще Буллерт вам не спасательный круг. Ясное дело, Бинкоп хочет отстоять свой дом и не уступить его приезжему. – Правду я говорю?

Оле, сеятель будущего, чувствует себя уличенным. Он освобождает дом для Тео Тимпе и перебирается к Эмме Дюрр, в лесную лачугу.

У Тео Тимпе славная жена. Эдакая белочка! Она выросла в городе, она обходительная, мягкосердечная и умеет себя вести. Ей захотелось немножко утешить председателя. Пусть не думает, что его выжили из дома какие-то изверги. Как-то в воскресенье она приглашает его на чашку кофе.

– Тебе что, приглянулся этот донжуан? – спрашивает Тимпе.

Эрна Тимпе знала, какой у нее ревнивый муж. Она не стала спорить. Оле пришел.

Разговор за столом вертелся все больше вокруг коров, мытья подойников и покупки сепаратора для кооператива. Тимпе человек энергичный, знает себе цену и рассматривает свое пребывание в «Цветущем поле» как великую милость, которую он, Тимпе, оказывает председателю. Молоко делает погоду.

Оле не против энергичных работников, но Тимпе, на его взгляд, чересчур уж энергичен. Он намерен увеличивать поголовье, так сказать, скоростным методом. Больше скота – больше ассигнований, больше молока – больше премий!

А Оле стоит за постепенное расширение поголовья и кормовой базы. Что представляет собой корова, когда ее нечем кормить? Энное количество обтянутых шкурой костей плюс вымя в виде бесплатного приложения.

Тимпе бьет кулаком по столу. Чашки подпрыгивают.

– Тогда покупай корма! Люди-то покупают!

С кормами всюду туго. Что ж, добиваться кредита и платить за корма, сколько запросят? Это не дело. Через два-три года «Цветущее поле» будет производить достаточно кормов. И в долги не залезет.

У Тимпе нос крючком. Во время дойки нос служит ему ту же службу, что шпора рыцарю. Коровы дают молоко галопом, как утверждает Мампе Горемыка. И для других целей пользуется Тимпе своим носом. Например, для споров. Тимпе иронически морщит его и тем подстрекает своих противников к необдуманным выпадам.

Какое дело Тимпе до кормов? С него требуют, чтоб были коровы. Чтоб было молоко. А у Оле реакционные взгляды.

Мужчины спорят. Мягкосердечная Эрна Тимпе с перепугу прихлебывает кофе из чашки Оле. Тимпе дико поводит глазами. – Ах, ты уже вылизываешь его чашки?

Эрна, мать троих детей, краснеет как школьница. Ее объяснения не имеют успеха. Тео Тимпе как с цепи сорвался, в его ревнивой голове мелькают подозрения одно другого страшней. Отныне и впредь председатель будет для него призовым племенным быком, которого время от времени не мешает оглоушить дубинкой промеж рогов.

4

Тимпе нацелил свой нос на Фриду Симсон – бургомистра.

– Неужто вы допустите, чтобы скотник, приехавший к вам издалека, подох с голоду?

Но с Фридой лучше даже не заговаривать про Оле. С чего бы это? Разве она не признала свои ошибки, разве не подвергла свои поступки здоровой самокритике?

Так-то так, но жизнь движется неисповедимыми путями, и Фрида Симсон не возлагает больше никаких надежд на Вильма Хольтена. На ее взгляд, он недостаточно повышает квалефекацию.Правда, Хольтен – добрый дух «Цветущего поля», не хуже Бинкопа или Крюгера, он великий работяга, тракторист, передовик, но скажите на милость, много ли это значит для Фриды Симсон? Кто, как не Хольтен, позорно плелся в хвосте, когда они под руководством все той же Фриды изучали десятую главу «Истории ВКП(б)»?

Зато Оле вдруг стал в глазах Фриды перспективным кадром. Ему вернули партбилет. Он заделался актевистом,повысил свою квалефекацию.Можно не сомневаться, что в свои одинокие ночи он проглотил бездну литературы, чтобы соответствовать занимаемой должности. Вот о таком мужчине всегда мечтала Фрида. А как он умеет всех увлекать за собой!

На собраниях она садилась теперь рядом с Оле, подливала ему сельтерской в стакан и держала про запас коробок спичек – вдруг у него погаснет трубка! Всеми правдами и неправдами она старалась быть полезной и ласковой, как майское, чуть туманное утро. Она даже о его здоровье заботилась.

– Не надрывайся! Не горячись, а то кондрашка хватит. Сказано ведь: «В центре внимания стоит человек!» А кто тебе штопает драные носки?

Оле не знал, куда деваться от этой рассудочной заботы, но Фрида не отступала.

– Приноси-ка мне свои носки. Как-никак мы товарищи по партии.

В деревне от людей ничего не скроешь. Оле прекрасно знал, что Фрида и свои-то чулки не штопает.

– Скажешь, у твоей матери без моих носков работы не хватает?

Тогда Фрида решает опустить забрало. Что может быть слаще мести? При удобном случае, разумеется! Удобный случай не заставил себя ждать. Оле Бинкоп оказался не на высоте в вопросе беспривязного содержания скота.Из-за него и Фрида оказалась не на высоте. Неужто Блюменау останется единственной деревней, где нет открытого коровника? Оле стоял за капитальное строительство и увеличивал поголовье скота, руководствуясь принципом: поспешишь – людей насмешишь. Беда, да и только. Беспартийный Тимпе проявлял стопроцентную инициативу,а партийный консерватор подавлял таковую.

Фрида сочла своим долгом перейти на официальный тон. За подавление инициативы надо отвечать. Тем лучше!

В один прекрасный день во двор кооператива въехал грузовой автопоезд, до того длинный, что последний прицеп остался где-то за воротами. Балки, доски, стропила, брусья, всевозможный строительный материал громоздились на нем горой, как сено на возу.

– Куда сгружать эту петрушку?

Председателя на месте нет. Тимпе с видом знатока обнюхивает лес и велит разгружать машину за коровником.

Возвращается Оле. Он разглядывает беспорядочное нагромождение стройматериалов. Открытый коровник! Модные штучки! На кой ляд им это нужно?

Оле мрачно идет в правление. Кому понадобился открытый коровник, тот пусть его и строит. Общее собрание такого решения не принимало.

В дверях коровника стоит Тео Тимпе. Досада председателя доставляет ему истинное наслаждение.

Стройматериал остается лежать там, куда его свалили, и гниет потихоньку. Матерый заяц-русак преудобно устраивается под досками на зиму. Теперь уже никто не подумает, что вокруг проблемы открытого содержания скота когда-то кипели такие страсти.

5

Приходит зима. Деревню засыпало снегом. Тут бы и отдохнуть. Но при современном способе ведения хозяйства… Разве газеты не призывают во весь голос: «Нельзя сидеть за печкой!»? Минуточку терпения, товарищи, мы тоже не бездельники, но надо же дать людям хоть небольшую передышку. Надо же им все разведать, деревенские слухи обговорить. Плохи те времена, когда слухи иссякают и человек становится как камень и нет ему дела до другого человека.

И разве не пора рассказать, почему Ян Буллерт, этот шутник, этот Уленшпигель, мало-помалу очерствел и не годится больше на роль секретаря парторганизации?

Было это шесть лет назад, летом, в самый разгар жатвы. Ян Буллерт собирался в Берлин. Его выбрали делегатом на партийную конференцию. А жена у него лежала дома больная – надорвалась.

В портфель, негнущийся как доска, Ян Буллерт кинул ночную рубаху, две пачки табаку, каравай хлеба, фунт масла и полтора десятка крутых яиц, потом чмокнул жену и ворчливо сказал:

– Хоть бы какая нечистая сила меня выручила.

Дочерям он дал подробнейшие инструкции:

– Каждый день прогуливайте быка, не перекармливайте свиноматок, на ночь спускайте собаку, не давайте курам пшеницы, хорошенько поливайте огурцы и не путайтесь с парнями. Рано еще вам! Козлу подвяжите кожаный фартук. Все понятно?

– А за матерью ухаживать не надо?

– Ухаживайте, мне не жалко.

Буллерт помчался на станцию, успел вскочить в последний вагон, плюхнулся на жесткую скамейку и уснул. Он храпел, и сопел, и пыхтел – до самой пересадки.

Зато после пересадки у Буллерта пропал сон, потому что чем ближе они подъезжали к Берлину, тем страшней ему казалась цель поездки. В ушах у него раздавался бесцветный голос Фриды Симсон:

– Партия в моем лице поручает тебе!..

В Берлине он должен выступать. Господи, твоя воля! Это же надо так расхрабриться! Говорить-то он вообще умеет, но только после пятой, а то и седьмой стопки. Еще вопрос, дают ли водку на таких высоких собраниях.

При второй пересадке Буллерт на всякий случай приобрел две бутылочки духовного топлива. И, запершись в неосвещенном купе, опробовал свою покупку. Страх как рукой сняло. Буллерт пропустил еще два глоточка, и духовный мотор заработал на полную мощность. Разрозненные мыслишки сливались в примерный текст речи: «Товарищи, собравшиеся в этом зале! Если правильно взглянуть на вещи, если, так сказать, хорошенько провентилировать вопросы, то надо будет признать, товарищи, что критиковать тоже надо. Лично я тоже должен кое-что покритиковать, а покритиковать я должен следующее. Товарищи! Есть еще такие богом обиженные товарищи, которые берут с такими трудностями поделенную землю помещиков и опять ее объединяют». Нет, «помещики» – это слишком деликатно. «Землю юнкеров» – вот как он скажет. В этом слове больше политической сознательности. «Так вот, товарищи, вы меня спросите: кто же это объединяет юнкерскую землю? Могу вам на это ответить, что на это я ответить не могу. Имен я здесь не называю. Одно только могу сказать: в нормальных условиях того, кто считается полоумным, потому что он полоумный и есть, уже давно признали бы полоумным, а я так считаю своим долгом призвать всех вас – закройте перед ним лазейку, чтобы нам снова добиться единства в нашей деревне и таким путем единства нашего отечества до конца наших дней».