Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 43 страниц)

Ян Буллерт участливо:

– У тебя что, в голове мутится после ранения? – Когда же наконец Оле возьмется за Рамша и покажет ему, что у крестьян крепкие зубы?

Оле рассеянно:

– Я уже взялся!

Это, пожалуй, многовато для подвыпившего Яна.

– Музыка! – орет он. – Музыка!

Оркестр не заставляет себя ждать.

 
Что мне весна, сиянье дня?
Зачем ты мне, ромашка?
Уехал милый от меня,
И на душе так тяжко… —
 

поют Буллертовы девчата. Оле бледный, но не обескураженный сидит в углу возле печки. Из его носогрейки дым валит, как из паровозной трубы. Паровоз на минуту остановился на полустанке, где никто не садится в поезд.

52

В районном лесничестве оленьи рога криво висят над дверью. Районный лесничий Штамм был когда-то хорошим рабочим в лесу, и коллеги послали его на курсы.

В Блюменау он впервые занимает пост лесничего. Он и здесь работает дельно, ничего не упускает из виду. Примечает каждую щепку.

Все бы шло хорошо, если бы лесничий Штамм и дома был позорче, но он еще молод и влюблен. Жена с ее тонко очерченным носиком досталась ему точно дар божий. Он даже не ожидал, что и тут жизнь так отличит его.

Молодая лесничиха! У нее кровь играет. Она еще в школе увлекалась рассказами о жизни в лесных дебрях. Читала Германа Лёнса «В далеких зарослях», «Травы и пули» и многое в этом роде. Все книги она прочитывала от первой до последней строчки. Когда ей приходилось подменять в табачной лавке своего папеньку, она успевала проникнуть в дремучие глубины литературы.

Ученик школы лесников Штамм покупал у Корделии табак. Сначала одну пачку в неделю, потом ежедневно по пачке. Тонкие нити свивались в прочные веревки.

Юная Корделия грезила о полнолунных ночах, о криках филина в лесной чащобе, о любовных зовах оленей и сентябрьских ароматах.

Затем будущий лесничий Штамм стал приходить еще и по вечерам и, зайдя за прилавок, пробовал сигары будущего тестя. Помолвку уже нельзя было предотвратить, а из этого зерна проросла свадьба. Как только Штамм сдал экзамены, они поженились, безотносительно к соображениям, из которых молодые люди иногда торопятся со свадьбой. Нет, в этом смысле районный лесничий Штамм умел держать себя в руках. Он бережно относился к своей юной романтической жене. Только бы ничего не сломать!

Теперь они были мужем и женой, но молодой Штамм оказался вовсе не тем отважным лесным жителем и властелином над дикими самцами-оленями, о котором мечтала гимназистка Корделия. На его одежду никогда не налипали листья, залитые кровью оленей, никогда он не гулял со своей женой в лунные ночи, не ходил с нею охотиться на глухарей и тетеревов. Он вообще не был охотником и не думал ни о чем, кроме дров, соснового молодняка и кубических метров древесины, – словом, был так же неромантичен, как железная мачта в лесу.

Лесничиха не ночевала дома – что правда, то правда. Немало было сказано слов: долгие объяснения, клятвы.

– Никогда это не повторится! – заверяла черноволосая лесничиха, и голубые круги под глазами делали ее вконец исстрадавшейся и утомленной.

Лесничий оторопел.

– Как так не повторится? Ты же утверждала, что ничего не было!

– Конечно, конечно, но даже этого «ничего» больше не будет.

Молодая любовь легко прощает. Счастье, что лесничий Штамм, как всегда, прикрыл свои зоркие глаза мотоциклетными очками! Он вышел из дому, прибил гвоздями несколько расшатавшихся штакетин в заборе и успокоился. Когда он входил обратно в дом, ему бросились в глаза криво висевшие над дверью оленьи рога. Это уж давно его раздражало. Он закрепил их, ввинтив шурупы в деревянную обшивку стены.

Какие только мысли, несмотря на установившийся в доме мир, не проносятся за смуглым лбом лесничихи! Когда мужа нет дома, она сидит с просветленным лицом у окна, и дали отражаются в ее черных глазах. После ночи в майбергской гостинице ее неотвязно преследует некий запах. Запах кожи и американского табака «Виргиния». Слово это звучит, как звон колокольчика в далеких прериях. Но надежды оно больше не пробуждает.

И тогда судьба кивнула ей. Кивнула задней козьей ногой. Коза во время дойки брыкнула лесничиху в низ живота. Лесничиха, вся облитая молоком, некоторое время пролежала на соломенной подстилке в хлеву. Едва дыша.

Потом она встала на ноги, даже нашла в себе силы выйти из хлева и снова туда вернуться. Вдали послышался шум мужнего мотоцикла. Боли у нее сразу же усилились.

Лесничий въезжает в ворота. Его жена тащится через двор и, вся мокрая от козьего молока, бросается на кровать. Она стонет тихонько, жалобно и настойчиво. Лесничий с перепугу садится на тумбочку, на стоящую там вазу с ранними фиалками.

Приходит врач, исследует, ощупывает живот молодой женщины. Лесничий выскакивает из комнаты, объятый ревностью и состраданием. Врач посмеивается. На этот раз ничего страшного, но осторожность… дамочка… Низ живота, тут шутки плохи.

Он уходит. Лесничий весь дрожит. Молодая женщина тихонько стонет.

– Будь у нас степенная корова…

Теперь лесничий даже настаивает на том, чтобы взять корову, обещанную Рамшем. Молодую женщину сразу отпускают боли.

53

Восемнадцать лет назад владелец хутора Серно взял в дом сироту. Он заказал его, как заказывают товар, по каталогу пересылочной конторы Аугуста Штукенброка: «Прошу прислать одного крепкого паренька, приспособленного к сельской жизни, условия мне известны. С почтением. Серно».

Мальчонку доставили. Его звали Вильм, и это имя было вычеркнуто из списков сиротского приюта.

Серно разглядывал его, словно только что купленного бычка.

– Надеюсь, в нем течет немецкая кровь, а не какая-нибудь там цыганская или еврейская?

– Ты же видишь, у него голубые глаза, рыжие волосы, а лицо все усеяно немецкими веснушками, – отвечала его тощая жена, и ее пергаментное лицо кривилось в некоем подобии улыбки.

Раз в месяц Серно брал на руки своего питомца и проверял, как насчет прибавки в весе. Мерять и взвешивать – это было первейшее занятие на хуторе Серно. Проба «на вес» да изредка дружелюбный шлепок от тощей хозяйки – вот и все нежности, выпадавшие в детстве на долю Вильма Хольтена. Нет, нет, жилось ему вовсе не плохо. Серно не был извергом. Каждое рождество паренек получал новый костюм и от двадцати до пятидесяти марок на руки.

Летом Вильм пас стадо, зимою был незаменимым работником в хлеву и на дворе. Он быстро рос. Пальцы у него были длинные и узкие, руки худые, казалось, нарочно созданные для чистки сточных желобов в коровнике и свинарнике.

После конфирмации Вильм был мобилизован в один из отрядов, которые именовались «Трудовой повинностью».

Толстый Серно подал жалобу: «Мальчик еще растет…» Серно при этом думал о своей скотине. Под своей подписью он большими буквами вывел: «Церковный староста», но это ему не помогло. Войне в ту пору исполнялось уже четыре года. Жадным до войны людям некогда было ждать, покуда их лопато– и оруженосцы вырастут, созреют и сами ринутся на поля войны.

Юный и рыжий Вильм Хольтен научился вскидывать на плечо шанцевый инструмент, но, прежде чем он успел оглянуться, этот инструмент превратился в гранату. Вильм служил в расчете при зенитном орудии. Ему удалось даже даром съездить в Польшу, а оттуда, заодно с другими военнопленными, в Советский Союз. До чего же обширен и удивителен белый свет!

В Советском Союзе Вильм ретиво и расторопно работал в колхозе. Работа ему нравилась, и его понимание великих жизненных свершений росло одновременно со щетиной на подбородке.

Отпущенный из плена, Вильм ломал себе голову – куда ему, безродному сироте, возвращаться. Он поехал в Блюменау. Там жили люди, которых он знал.

Вскоре выяснилось, что своего приемного отца Серно он до сих пор как следует не знал. С места в карьер они повздорили. Вильм не хотел больше работать за еду и новый костюм на рождество.

– А сколько мы страху натерпелись, когда тебя угнали в эту проклятую Россию. Это разве не в счет? – говорил толстый Серно. – Каждое воскресенье мы за тебя молились, так ведь, жена? – Тощая фрау Серно кивнула и левой рукой вытерла слезинку, потому что это была сущая правда!

Вильм у них не остался. Он пошел чернорабочим на строительство новых крестьянских домов в Блюменау и снял угол у солдатской вдовы Симсон. Политическую опеку над ним взял Антон Дюрр, отец и духовник всех деревенских жителей, освободившихся из-под ярма богоугодного насилия.

Позднее Вильм пошел работать к лесопильщику, и Антон ничего против этого не возразил.

Как раз в то время Рамш вспомнил заветы своего отца и занялся усерднее, чем когда-либо, сельским хозяйством. Ну на что ему, спрашивается, огромный древесный склад? Бревна больше не складывали в штабеля. Они немедленно шли в переработку. Лесопильщик призвал своего работника Вильма Хольтена.

– Надо, значит, перепахать складскую площадку, и так далее.

– Что будем на ней сажать, хозяин?

– Ранние сорта картошки, это дело выгодное.

– Ладно, вы только заявите в муниципальный совет.

– Тебе-то что до этого?

Вильм Хольтен, светясь простодушием:

– Я в общественном контроле состою.

Лесопильщик прикусил язык. Вот она, политика демократического блока! Он стал искать случая отделаться от назойливого соглядатая Вильма Хольтена – конечно, под благовидным предлогом. Случай скоро представился. Вильм Хольтен был послан работать на двор к Оле Бинкопу. Его рабочая сила употреблялась на расчистку дорожки. От лесопильщика к Аннгрет.

Вильм Хольтен стал желанным гостем у всех деревенских жительниц. Молодые и старые, они наперебой старались заманить его к себе и, прельстив разными знаками внимания, выпытать у него что-нибудь о рассорившихся супругах. Фрида Симсон, дочь его квартирной хозяйки, тоже своего не упускает:

– Подумать только, что творится в дому у Оле и Аннгрет; одинокой девушке вроде меня о замужестве и подумать страшно, как о них вспомнишь.

Вильм Хольтен не знает, что сказать.

– Что ж, теперь Оле спит в сарае, а Аннгрет с Рамшем в спальне?

И на это у Вильма Хольтена не находится ответа.

– А ты заплачешь, если твоя жена тебя бросит?

– Я уйду странствовать по свету и никогда домой не вернусь.

– Нет, так ты меня не обидишь!

Вильм заливался краской. Он не женат на Фриде, он даже ни разу ее не поцеловал.

Любопытная Фрида надолго его внимания не задерживает. Тайное горе гложет Вильма Хольтена. На деревенской улице на него, точно блоха, наскочила тщательно замалчиваемая новость. Ее нашептал ему Франц Буммель.

– Скажи, Бинкоп и тебя заманил в свое крестьянское содружество нового типа?

Три огромных вопросительных знака в глазах Хольтена, но из таинственных намеков Буммеля он наконец понимает: Оле ничего ему не говорит, потому что зол на него.

Вечером он заходит к Оле в его наполовину пустую спальню. Сначала они перекидываются ничего не значащими словами, мямлят, покуда Вильм не собирается с духом. Пусть Оле его простит за то, что он скрыл от него правду: не партия, Рамш прислал его к нему на двор.

Оле не удивился, не вспылил. Не подскочил до потолка. Для него это уже музыка, доносящаяся из далеких времен. Простить и забыть. Новая весна, новые гнезда.

– Пойдем поужинаем. – Хольтен делит с ним скудный ужин: похлебка, картофель в мундире с невымоченной селедкой – все, что можно приготовить наспех и без труда в черной кухне.

Вильм Хольтен смотрит на унылую селедку.

– Возьми меня в твой колхоз, Оле!

От удивления Оле проглатывает целую картофелину в мундире.

54

Мампе Горемыка гонит корову в лесничество. У коровы шрам на груди. Мампе уверен, что где-то видел ее. Уж не в коровнике ли Аннгрет?

Но Мампе Горемыке некогда размышлять о превратностях коровьей жизни: приказ есть приказ, задание есть задание. Он гонит корову к лесничему.

Молодая лесничиха тотчас же берется ее доить. Корова довольна.

– Это не корова, а само смирение, – заверяет Мампе Горемыка. – Не найдется ли у вас глоточка пропустить?

– Конечно же, конечно! – Ну надо же быть такими невнимательными, и как это они позабыли, что Мампе Горемыка временами числится в постоянных рабочих лесничества?

В доме находится больше чем глоток спиртного для Мампе. Лесничий вручает ему, как доверенному лицу, стомарковую кредитку для Рамша. Это не было условлено с лесопильщиком, но они не хотят чувствовать себя должниками. Расписка потом, при случае.

Мампе Горемыка засовывает деньги под свою клеенчатую фуражку, сгоняет коз в одну кучу и сплевывает на дверь сарая остатки жевательного табака:

– Всего наилучшего! – С пятеркой рогатых белых чертенят он отправляется в деревню.

В акациевой рощице погонщик вежливо раскланивается с дорожным указателем; завидя его, снимает фуражку и машет ею, как перед высокой особой. Кредитка вылетает.

– Ну, теперь я тебя потерял, как бы нечаянно, – обращается к ней Мампе Горемыка и внимательно смотрит, куда она полетит дальше, подхваченная легким ветерком.

У выхода из рощицы он привязывает коз к дереву, возвращается обратно и – смотрите, пожалуйста! – встречается со стомарковой кредиткой. Он поражен. Нелегко будет разыскать в деревне человека, умудрившегося потерять столь крупную купюру.

55

Хозяин Серно в свое время не слишком приветствовал большую войну, но, с другой стороны, и не клял ее. От хорошей войны, особенно когда она разыгрывается где-то вдали, богатый крестьянин не остается внакладе, если, конечно, его не принуждают идти на эту войну. Война поставляет ему дешевую рабочую силу – военнопленных. За них не надо платить страховых взносов, кормить можно задешево – мелкой картошкой, как свиней, а об их отдыхе заботы меньше, чем об отдыхе породистой лошади.

Война не всегда рентабельна, и эта большая и пока что последняя война вдруг оказалась невыгодной сделкой, ошибочным начинанием: она, точно рак, поползла назад. А когда, пятясь, она подошла почти что к самому Майбергу, Серно, нечестиво ругаясь, обратился в бегство, прихватив с собой три доверху нагруженные телеги, каждая с парной упряжкой.

В году под цифрою ноль хозяин Серно возвратился домой с одной повозкой и двумя отощалыми конями. Двойного подбородка у него как не бывало. Жилет висел складками. Когда же он сокрушенно бормотал: «Кто бы мог подумать, что наши позволят так вздуть себя!» – казалось, он и ростом стал пониже.

Шли месяцы, больше стало зерна и скотины, потому что фабрика Серно – пахотная земля, если не считать нескольких окопов, прорытых в ней, да следов танковых гусениц, осталась цела и невредима.

Прежний бауэрнфюрер в Блюменау, Генрих Хинтерофен, прислал из Рейнской области письмо Серно: «Дорогой друг, хочу спросить, выгнали вы уже от себя русских? С исконно немецким приветом твой Генрих Хинтерофен».

Серно в ответ написал: «Никаких надежд, сиди, где ты есть, и хорошо бы ты мне прислал килограмм кофе, вы там ближе к колониям».

Письма оборачивались два месяца. Килограмма кофе Серно не получил. Поэтому он прирезал к своим владениям принадлежавший его другу кусок земли и весь его перепахал. Земля кормит хозяина.

Время шло. Серно опять растолстел, и его болезнь печени снова напомнила о себе. Он приспособился к новым обстоятельствам и стал даже вроде как социалистом. Запретил жене говорить о работниках и прислуге и держал разве что «помощников» по хозяйству и дому. Он даже пошел дальше и сделал своих «помощников» участниками в прибылях, которые ежегодно приносило его хозяйство.

Каждый год перед началом весенней страды Серно устраивал «праздник весов». «Помощники» взвешивали его на товарных весах. Сколько фунтов он прибавил, столько его люди получили шпика или колбасы, по выбору, не в счет своего жалованья.

Вот и опять пришла эта пора. Праздник будет проходить на гумне. Сегодня явился даже Мампе Горемыка, рабочий от случая к случаю, переносчик вестей, ни от чего не отказчик и пьянчуга. Ради праздника он обулся в высокие сапоги на меху.

Тощая фрау Серно ставит литр пшеничной водки на соломорезку. Герман Вейхельт готовит весы. Девушки-работницы плетут венок из вьющихся вечнозеленых растений и вплетают в него самые пышные прошлогодние колосья.

Мампе Горемыка караулит водку и пробует ее. Случалось, что в нее подливали воды. Кроме того, он заботится, чтобы девушкам не досталось много этого жидкого хлеба:

– Ничего нет на свете противнее пьяной бабы!

С этим согласен и Герман Вейхельт. Всем известно, что водка – адское варево.

Мампе Горемыка не разуверяет Германа. Он просто становится на его место, живо отпивает из бутылки, потом сует два пальца в рот и свистит. Дверь отворяется. Толстый Серно выходит на крыльцо.

В легком летнем костюме, стуча деревянными башмаками на босу ногу, хозяин проходит по гумну. Тонкие летние штаны натягиваются на его здоровенных ляжках.

Мампе Горемыка снова отпивает глоток. Черт, сидящий в водке, придает ему отваги. Он ощупывает тонкие штаны Серно.

– Ты что, и зимой ходишь без подштанников?

– Не задавай дурацких вопросов, здесь девушки. – Серно – человек суровый и нравственный. Кухарка хихикает. Ее подручная тычет Германа под ребра. Герман вздрагивает, словно его укусил змий с райского древа жизни.

Серно босиком становится на весы. Мампе Горемыка передвигает рычаги. Двенадцать глаз вперяются в цифры на шкале весов. Восемь глаз челяди, четыре глаза хозяев. Восемь глаз и четыре глаза с совсем различными желаниями за радужной оболочкой.

Один центнер одиннадцать фунтов – прошлогодний вес Серно. Гири с шумом съезжают вниз. Серно гнусаво хохочет. Он сбавил в весе.

Мампе Горемыка присаживается на корточки и трясет весы.

– Да они совсем разладились!

Кухарка расстилает мешковину на гумне. Хозяин становится на нее. Герман хлопочет у весов. Игра двенадцати глаз возобновляется: гири лезут вверх.

– Ура! – Мампе Горемыка ставит дополнительные гири. – Многовато! – Мампе одну гирю снимает. Ставит другую, поменьше, опять побольше, а кухарка и ее подручная тем временем прикладываются к беспризорной бутылке.

Наконец вес определился. Серно прибавил два с половиной фунта. Молоденькая подручная морщит носик.

– Больше не тянет!

Кухарка опять прикладывается к уже початой бутылке. Человек ведь нуждается в утешении. Мампе Горемыка ее отнимает, и уже навсегда.

Серно влезает в деревянные башмаки.

– Вы меня не щадили, вот и результат. Человек, которого не жалеют, спадает с тела.

Шепот, подмигивание, тайное неудовольствие.

Кухарка вешает на жирную шею Серно вечнозеленый венок.

– Дай тебе бог хорошего аппетита, хозяин!

– В таком случае готовь повкуснее!

Кухарка корчит кислую мину.

– Все кривлянье, – говорит подручная.

Взгляд хозяйки останавливается на ней. Девчонка высовывает язык.

– Это еще что такое?

– Проветриваю язык, в водке был спирт.

Опечаленный Герман не отходит от весов. Один только Мампе Горемыка не огорчен из-за того, что Серно мало прибавил в весе. У него, слава тебе господи, в последнее время есть другие побочные доходы.

Тощая хозяйка раздает продукты. Серно, как разукрашенный призовой бык, вышагивает по двору и, довольный, скрывается в доме. «Праздник весов» окончен.

Может быть, в этот торжественный день Серно следовало сунуть себе в карман десятифунтовую гирю, чтобы потянуть на десять фунтов побольше?

Герман Вейхельт убирает весы и гири с гумна. Обычно приоткрытые губы благочестивого человека теперь судорожно сжаты. Герман намеревался поднести пасторше свой честно заработанный шпик. Но два с половиной фунта – это что же такое? Еле хватит зайца нашпиговать. Вот Оле уверял, что в его новом крестьянском содружестве все будет как у древних христиан: что мое – то твое!

56

Тихий мартовский вечер. Ранняя весна набирает силы. Уж не пугнуть ли ей снежком скороспелые почки? Или обласкать их солнышком?

Оле чудится, что он слышит биение сердца Аннгрет из гостиной: «Так-так-так!» Нет, это шутит над ним его собственное сердце. Да успокойся ты, неугомонный мускул! Былое счастье не греет! Остановка – это как яма на дороге ищущего. Яму замело снегом воспоминаний, ищущий не видит ее и падает. Никаких остановок, никаких падений!

Оле отправляется к Иозефу Барташу, заходит к Карлу Либшеру. Оба они переселенцы, ретивые участники «Крестьянской помощи», самые подходящие кандидаты для крестьянского содружества.

Иозеф Барташ человек степенный и сдержанный. Шаг, который перевернет всю его жизнь, он должен обдумать. Нелегко ему было пустить корни на новой почве.

Он задумчиво слушает блистательные планы Оле, но не ударяет с ним по рукам, как легкомысленный Франц Буммель, ведь содружество-то пока невидимое!

– Тут еще подумать надо!

Карл Либшер, человек серьезный и к тому же коммунист, тоже не вынимает руки из карманов.

– Это ведь не корову или лошадь купить! Может быть, стоит съездить в Россию и посмотреть, как это там делается?

У Оле нет времени путешествовать. Два сомневающихся, два отказа. Как нужно ему где-нибудь отвести душу, найти распахнутые двери, открытое сердце, но Антона нет в живых.

Мартовский месяц уже высоко поднялся над трубой, когда Оле подходит к своему дому. На пороге сидит человек. Он уткнулся носом в узелок с вещами и спит. Оле будит его. Печально-благочестивые глаза Германа Вейхельта смотрят на Оле.

– Вот я и пришел. Где моя комната?

– Ах ты, небесный конь с копытом! – Пораженный Оле два раза перекрутился вокруг собственной оси.

Герман чуть не плачет из-за нечестивых оборотов речи своего нового хозяина и учителя.

– Где же я теперь голову приклоню?

У Оле язык присох к гортани. Зубы стучат. Его дело встало на ноги и в мартовскую ночь, при двух градусах ниже нуля, совершает на него нападение. Куда же ему прикажете девать первого члена крестьянского содружества?

Двое мужчин в растерянности стоят под ночным небом. Оле чешет затылок.

– Н-да, комната! Разве что клеть. – Но все равно ее не сравнишь с убогой работницкой каморкой Германа. И лампочка там в семьдесят пять свечей.

Герман ошалелыми глазами смотрит на яркий электрический свет. Экономно-благочестивая улыбка играет на его губах. Да, здесь он и без очков сможет читать Библию, но разве в новом содружестве будет только свет, а кроватей не будет?

Будет, все будет! Со временем Герман обзаведется двумя кроватями: для будней и для воскресных дней. Речь идет об одной-единственной ночи. Ему, Оле, в такие решающие ночи случалось спать на голой земле, с валуном вместо подушки под головой. Была бы цель в жизни, а поспать без кровати – это сущие пустяки.

Оле набивает соломой три мешка. Ароматная овсяная солома – истинная услада носу. Он кладет мешки рядком, старается сгладить ямы и рытвины и еще приносит несколько влажных снопов.

– Ничего нет приятнее свежего запаха лошадей! – Ну, теперь у Германа кровать – как на небесах.

У Германа другое представление о кровати, которая его ждет на небесах.

– Не греши, Оле! – Он развязывает узелок и вешает костюм, в котором ходит в церковь, на маховое колесо соломорезки.

На прощанье Герман пожал руку церковному старосте Серно, как это заведено везде и всюду. Серно отвалил ему три фунта шпика сверх зарплаты. Но Герман не дал себя соблазнить. Он уже принадлежит к новому крестьянскому содружеству! Сейчас он смиренно стоит перед своим ложем.

– Я вверил себя в руки божьи и твои, Оле. Смотрите не ввергните меня в беду!

У Оле кружится голова. Герман возвысил его до бога. Сейчас он пойдет и принесет ему белую простыню. Герман просит еще чего-нибудь поесть, хоть немножко. Свой наградной шпик он есть не вправе. Шпик обещан пасторше. Это уже небесное достояние.

Оле Бинкоп идет в коровник и доит корову. Корова неохотно отдает ему молоко. Она не привыкла, чтобы ее доили два раза в вечер, и о требованиях нового крестьянского содружества понятия не имеет.

Мартовский месяц ныряет в кусты, обступившие деревенскую лужайку. Оле стучится в запертую дверь. Аннгрет не открывает.

– Эге-гей! – Он обходит кругом дома и из палисадника стучит в окно чистой горницы. Неохотно выкликает имя бывшей своей жены в лунную ночь. Ничто не шевелится. Оле смотрит на сырно-желтую луну. Она вроде как усмехается. Он плюет в направлении луны и яростно стучит по крестовине окна. Прислушивается и наконец различает шепот:

– Юлиан, ты?

Оле шарахается в сторону, словно лесопильщик собственной персоной выскочил из дому. Настолько горе его еще не затвердело, чтобы не пробудиться при этом шепоте, обращенном к сопернику.

Мужчины уныло утоляют голод молоком из глиняной крынки. Потом Оле ложится рядом с Германом на набитые соломой мешки. «Что мое – то твое». Родоначальники нового крестьянского содружества греют друг друга в эту морозную мартовскую ночь.

57

Солнечные дни вселяют нетерпение и в гордячку Аннгрет. В этом году она не отправляется, как другие, с вилами на плече удобрять землю, дабы щедрее были ее плоды. За зиму Аннгрет сильно переменилась: земля и плоды полностью выпали из круга ее интересов.

Аннгрет надевает свой парадный костюм и высокие дамские сапожки, на городской манер набрасывает на плечи плащ и идет по деревне, словно приехавшая в отпуск горожанка.

В такой солнечный день на деревенской улице полно охотниц посудачить. Зима-то ведь бедна впечатлениями. А разрыв Аннгрет с мужем, право же, лакомый кусочек для кумушек! Вот она идет, эта прелюбодейка, нарядная и независимая, – ну как ее пропустить без пересудов?

Худосочная и узкогубая жена Серно рассыпается в комплиментах:

– Убей меня бог, Аннгрет, ты с каждым днем хорошеешь! Ну как тут мужчинам не посочувствовать!

Аннгрет облизывается на эти сладкие слова, как кошка на сметану.

– Не думайте, что мне это так легко далось!

Об этом и речи нет! Фрау Серно отлично понимает, что расстаться с законным мужем не просто, но ничего другого нельзя было ожидать: коммунист и хуторянка – это же смешанный брак. Сама кровь в ней восстала и возжаждала освобождения.

– Нет, дело не в этом, – говорит Аннгрет. – Всему причиной любовь.

– Конечно же, любовь. Ну что? Скоро надо ожидать свадьбы или как?

Этим вопросом она угодила в больное место Аннгрет.

– Спасибо за внимание. Всему свое время.

Деревенской библиотекой заведует фрау Нитнагель, жена бургомистра. Аннгрет впервые переступает порог библиотеки. Фрау Нитнагель рада. Новая читательница! Как и все библиотекари, она делит людей на читателей и нечитателей; Аннгрет должна пополнить собой статистические данные.

– У меня здесь разные рубрики: сельскохозяйственные рабочие, крестьяне-бедняки, переселенцы, середняки, богатые крестьяне и прочие. В какую рубрику мне занести тебя, Аннгрет?

– Тебе лучше знать! Я бы считала, что в «богатые крестьяне».

Аннгрет долго роется в книгах, ища какую-нибудь себе по вкусу. Только бы не русская – с этими странными именами, которые нормальный человек и запомнить-то не в состоянии.

Наконец находит подходящую: «Я пою Америку».

Дома она заваривает кофе и пытается читать. Мысли ее блуждают где-то далеко.

В книге говорится не столько об Америке, сколько о негритянском певце. Аннгрет не может себе представить, что чернявая лесничиха по правде читает книги; эта особа, наверно, корпит над ними, чтобы производить впечатление на мужчин. Тревога пронизывает каждую жилку Аннгрет. Дрожащая, вечно ожидающая несчастная женщина – вот какова она нынешней весной.

В сумерках она уже сидит в хибарке матушки Себулы.

– Разложи карты, и по руке мне погадай, и зеркало свое спроси!

Влюбленная Аннгрет все себя от волнения, нервы ее натянуты до предела! Неужели матушка Себула теперь не поможет ей, как некогда помогла рыбацкой дочке Аннгрет Анкен?

Аннгрет говорит и говорит. Старуха Себула, умная женщина, ободряюще усмехается. Тот, у кого спрашивают совета, должен что-то знать о том, кто спрашивает.

Наконец Аннгрет умолкает. Тишина водворяется в хмурой старушечьей каморке. Из кармана матушки Себулы вылезает летучая мышь.

– Игитт, мразь ты эдакая!

Себула улыбается, открывает окно, и крылатая мышь исчезает в вечернем сумраке.

– Первый черт вышел! – Вся путаница в жизни Аннгрет происходит от благосостояния.

Аннгрет возражает. Она оказалась между двумя мужчинами, отсюда и путаница. Одного она больше не любит, да и никогда, собственно, не любила; о том, кто ей дорог, не знает, дорога ли она ему в той же мере.

Матушке Себуле доводилось распутывать и более запутанные истории. Она хитро улыбается и ковыляет в свою спаленку. Оттуда приносит порошок и проводит по нему сухой-пресухой косточкой.

– Всыпь это в питье лесопильщику, он к тебе и прикипит. – Себула вытаскивает из кармана зеркальце, бормочет что-то и вглядывается в полуслепое стекло. – Троих я вижу в зеркале: две пары штанов, одна юбка. Штаны слева, штаны справа – в одних сумасшедший. Режь, жги, кати! Зеркальце, кто – скажи!

Тишина. Аннгрет кажется, что она слышит, как бьются о стекло жирные весенние мухи. Рука матушки Себулы, держащая зеркало, склоняется вправо.

– В правых, в правых штанах сумасшедший!

Как же быть бедняжке Аннгрет?

Матушка Себула растолкует ей, как сделать сумасшедшего услужливым и полезным, если Аннгрет не поскупится и даст сжечь пятидесятимарковую кредитку.

Аннгрет не скупится и выкладывает пятьдесят марок на стол.

Теперь пусть она положит руку на деньги и смотрит в покрасневшие глаза своей старой благожелательницы, покуда бумажка не станет горячей.

Вся дрожа, Аннгрет выполняет то, что ей велено. Бумажка нагревается, даже потрескивает, или ей так кажется? Вот она уже горячая, жжет! Аннгрет отдергивает руку, дует на нее, трет о мочку уха. Хоть бы пузырей не было!

Пятидесятимарковая бумажка исчезла. Себула с окаменелым, как у покойника, лицом откидывается на спинку стула. Жужжат жирные мухи. Время течет. Страх пронзает Аннгрет: уж не умерла ли старуха у нее на глазах?

Но вот двойной ее подбородок задвигался. Старуха проглотила слюну, откашлялась и вернулась из преисподней на свет божий. Вот тебе совет из подземного царства: жил-был человек, он вообразил себя королем Фландрии и ничего не хотел делать. Разум его угас, но у него была умная жена. «Скажи-ка, ты король Фландрии?» – «Да, и принц Оранский». – «Так покажи мне твои сокровища». Безумный пошел в поле и вернулся с грудой камней. «Это твое золото, король Фландрии?» Муж снова пошел в поле и принес еще камней. С утра и до вечера он таскал большие обломки валунов. На третий день камней оказалось довольно, чтобы воздвигнуть стену вокруг двора и запереть в нем сумасшедшего. Так оба они достигли цели: безумный и его жена.

Пусть Аннгрет сама догадывается, о чем говорит эта легенда. Яснее матушка Себула высказаться не может. Народная полиция бдительнее, чем старый полевой жандарм, тот иной раз сам приходил к ней за советом.

58

В лесной лачуге Дюрров на самом пороге имеется впадинка. Четыре или пять поколений лесных рабочих выросли в этом дощатом домишке. Впадинку протоптали тяжелые сапоги лесорубов, деревянные башмаки и босые детские ножонки. Полы в комнате белы, как белая скатерть; даже гвозди, которыми прибиты доски, блестят, словно начищенные наждаком.