Текст книги "Кого я смею любить. Ради сына"

Автор книги: Эрве Базен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

обратившись к Натали, как к прислуге. Как он мог не знать, что мадам для Нат звалась Изабелью, а сама она,

уже давно ставшая членом семьи, была Натали только для нас одних, по выбору сердца, из “изустной дружбы”,

и в этом обращении не оставалось ничего от отвратительной барской привычки обходиться только именем?

Конечно, Морис обратился к ней так только по незнанию подлинной роли, которую играла в Залуке та, кого весь

поселок вежливо называл “мадам Мерьядек”. Но от этого было не легче, напротив, ибо в таком случае это мама

1 Закон от 1884 года, восстанавливающий право на развод.

забыла упомянуть о ее роли, расставить все по своим местам, и оскорбление усугублялось неблагодарностью.

Самолюбие легче уязвить, но раны, нанесенные любви, кровоточат дольше. Достаточно было взглянуть на

Натали, чтобы в этом убедиться: она не скоро оправится от удара. Она трижды повторила про себя неясную

угрозу:

– Ну, куманек…

Затем повернулась ко мне:

– Ты слышала? Иосиф! Интересно, кто я теперь в этом доме. И ты поняла? Может статься, что твоя мать

даже и не беременна! Она могла ошибиться… Закрой ставни, пока я сделаю омлет.

Она развернулась и помчалась на кухню, взбешенная, взвихрив платье. Берта пошла за ней, в расчете

собрать урожай с ваз с фруктами, как она часто делала перед ужином. Я раскрыла первое окно, чтобы подтянуть

ставни. В комнату хлынул запах прелых листьев и неустанное кваканье лягушек с Эрдры. Со стороны вишни

ночь разорвал крик совы, более пронзительный, чем трагичный. Небо было совершенно черного цвета, немного

грязного, как сажа в трубе. Но десятки светлячков посверкивали то тут, то там, словно на землю попадали

звезды.

– Если подумать!.. – произнесла Натали позади меня.

Я обернулась. Подумав, Натали возвращалась, переходя в контратаку, потрясая своим шиньоном, как бык

рогами. Она уже прошла через прихожую. Около лестницы она резко остановилась и, запрокинув голову,

сложив руки рупором, издала мощный рев:

– Изабель, ты хочешь бульона?

Наступило небольшое молчание. Затем, наверху, отчетливое эхо повторило: “Изабель, Натали

спрашивает, хочешь ли ты бульона?” За небольшой паузой последовала небольшая дискуссия, которой я

воспользовалась, чтобы закрепить ставень. Но окно закрыть не успела.

– Немножечко! – произнес наконец слабый голос моей слабой матери.

– Хорошо, – тотчас подхватил громоподобный голос Натали, – Морис тебе принесет. Скажи ему,

чтобы подбросил дров в печь. И принес мне твой горшок…

VI

Среди присутствующих был незнакомый молодой человек поразительной красоты, с глазами, как

сладкий миндаль, и тем типом лица с чистыми чертами, что притягивает менее чистые взгляды, как цветы

привлекают мух. Со своего места на поперечной скамье для девочек, окруживших задыхающуюся

фисгармонию, я отлично его видела, справа от меня, и так же отлично видела слева присевшего для молитвы

нашего старого настоятеля, маленького, седенького, завернутого в зеленую ризу бесконечных “воскресений

после Троицы” и едва способного приподнять веки, когда звучный сгусток в голосе наших коровниц нарушал их

благочестивое гудение молочного сепаратора.

Досадное невнимание! И еще более досадный символ! Мама сделала выбор между тем и этим, и мы

были осуждены вместе с ней. Сдержанные приветствия на дороге, расцвеченной праздничными юбками,

сказали мне о многом. Невелика беда, конечно: я никогда не принимала близко к сердцу людское мнение. Но

остальное было не лучше. Deum de Deo, lumen de lumine 1… Накануне, после первых оплошностей, Морис

немного исправил положение. Он сумел спуститься с судном в руках и добродушием на лице. Он смог избежать

грозного испытания ужином, поднявшись обратно с подносом, чтобы “составить компанию нашей больной”. И

когда рано поутру, отправив, по обыкновению, Натали с Бертой к первой службе (чтобы наша умница была

меньше на виду), я поскреблась в дверь голубой комнаты, открыл мне он, уже чисто выбритый и полностью

одетый. Et iterum venturus est cum gloria 2… Можно было поклясться, что он всю ночь не ложился, чтобы не

быть застигнутым в кальсонах, что он репетировал перед зеркалом, чтобы довести до совершенства шаркание

ножкой, отеческий поцелуй, приветственную фразу:

– А вот и наша Иза! Вы знаете, маме уже лучше.

Добрый день, месье. Надо было сухо дать ему понять, что я вовсе не его Иза; что я принадлежу той

другой, которой, чмокая ее то туда, то сюда, я тотчас залопотала: солнышко, котик, зайчик-белянчик – все

извечные ласковые имена. Это совершенно ошеломило мою бедную мать! Она воздавала чмоком за чмок, с

признательностью вылизывала свою дочь, считая себя уже прощенной, искупленной, очищенной слюной. И,

несмотря на свое отвращение к таким вещам, я продолжала эту сладенькую сцену, до тошноты, уверенная в том,

что нежеланный свидетель наших излияний острее ощутит таким образом вкус горечи, предназначенный ему

одному. Зайчик-белянчик, впрочем, был вовсе не белого, а отвратительного желтого цвета, переходившего в

фиолетовый под опухшими глазами и покрытого какой-то крапивницей. Я нахмурила брови, но супруг

поспешил меня утешить:

– Это всего лишь из-за расстройства желудка. Ваша мама, должно быть, не переварила устриц в

Бернери.

– Я тоже так думаю, – сказала мама. – Когда мигрень выходит прыщами, значит, что-то с желудком.

1 Бог от Бога, свет от света (лат.).

2 И снова грядет к нам со славою (лат.).

Эта мысль, без всякого сомнения, принадлежала Натали. Но устрицы принадлежали месье Мелизе, и от

намека на какой-то там ужин после свадьбы меня отбросило назад…

Разворот и бегство! Отступление на кухню, к кофе с молоком, превращенному в суп большим

количеством хлебных крошек 1. Тет-а-тет со стенными часами, безостановочно гоняющими стрелку по кругу. Я

мрачно подождала, слушая, как разносится над изгородями медленный колокольный звон, который ветер

смешивал с глухим светом серого утра. Я еще подождала, перемывая посуду, возвращения Натали, взбешенной

тем, что она запачкала свои музейные экспонаты – бархатную юбку и фартук из красного шелка, в которые,

несмотря на смешки, продолжала наряжаться каждое воскресенье. Затем я ушла, в свою очередь, держа под

мышкой молитвенник, напичканный картинками, и, прыгая через лужи, проклинала на чем свет стоит эту

машину, загромоздившую наш сарай, от услуг которой я не могла отказаться, потому что они не были мне

предложены.

* * *

…et vitam venturi saeculi

2.

Кюре с трудом поднимается, пока завершающий “amen”

3

затихает в горле

хористок. Певчий в чересчур короткой сутане бежит за вином для причастия, и служба продолжается в ритме

трещотки викария, который во время сбора пожертвований зорко следит поверх очков в проволочной оправе за

скамьями, заполненными ребятней. На колени, сесть, на колени, встать… Я повинуюсь механически, подпеваю

в унисон. Но действительно ли я в этой церкви, среди этих девочек с грубыми голосами, этих кумушек с

жирными шиньонами, этих крестьян, измотанных молотьбой, чей подбородок время от времени падает на

галстук с толстым готовым узлом? Меня охватывает необычная спешка. Этот кюре бесконечно разводит руки,

растягивает свои oremus 4, и я – о Господи! – испускаю дерзкий вздох облегчения, когда он оборачивается,

чтобы изречь: ite missa est 5.

После проповеди мужчины устремляются к стойкам в трактир. После гимна женщины устремляются

стайками на главную площадь. Настоятель уходит, надев на затылок свою шапочку. Остаются молитвы,

необязательные для остальных прихожан, но обязательные для нас. Я секунду колеблюсь, затем вдруг прохожу

мимо моей соседки. Пускай сестра Сент-Анна, органистка, собирающая ноты, бросает на меня возмущенный

взгляд! Толкнув дверцу алтаря, я уже бегу прямо в ризницу.

* * *

Настоятель сложил с себя ризу и епитрахиль. Он снимает через голову стихарь, и под задравшейся

сутаной видны кальсоны на застежках, вправленные в чулки из черной шерсти. Наконец он, моргая,

выныривает из кружев.

– Чего тебе? – спрашивает он удивленно.

Покраснеем, потому что я не знаю. Певчий, надевающий курточку, прыскает в углу. Надо пробормотать:

– Я пришла попросить вашего совета…

– Нашла время! – ворчит кюре, доставая часы. – У меня во рту еще маковой росинки не было. Ладно,

пошли.

Округлив спину под мантией, он идет впереди меня по коридору, соединяющему ризницу с его домом. У

двери он оборачивается.

– Мадам Мелизе уже лучше? – вежливо спрашивает он.

Я не ослышалась? Нет ничего удивительного в том, что он уже знает о свадьбе и болезни мамы: новости

в поселке разносятся быстро. Но как может он называть ее мадам Мелизе, употреблять это имя, право на

ношение ею которого он по долгу службы должен отрицать более, чем кто-либо?.. Настоятель разглядывает

меня своими черными глазками с покрасневшими от блефарита веками и с неясным выражением, одновременно

поощряющим и проникновенным. Он уже все понял и старается придать разговору тон, более подобающий

несуетному церковнику. Поскольку я не отвечаю, он добавляет неторопливым голосом:

– Разумеется, это досадно.

Дверь раскрывается, и в следующей комнате – столовой со свежевымытым полом, пахнущем жавелевой

водой, – мне на плечо опускается отеческая длань.

– Очень досадно, – повторяет настоятель.

Тон стал суше, его лицо посуровело. Мне остается только подхватить:

– Вот именно, я пришла спросить у вас, что мне делать и какую позицию…

Снова удивление: шапочка покачивается справа налево. Настоятель с живостью отвечает:

1 Во Франции принято пить по утрам кофе с молоком, окуная в него рогалик или бутерброд с маслом.

2 И жизнь в грядущие века (лат.).

3 Аминь (лат..).

4 Господу помолимся (лат.).

5 Идите, месса окончена (лат.).

– Какую позицию? Нельзя занимать никакой позиции. Самое большее – несколько предосторожностей.

Ты имеешь право судить в последнюю очередь. Прежде всего ты остаешься той, кто ты есть: дочерью своей

матери.

Он сел на первый подвернувшийся стул. Уверенно смотрит на носки своих туфель.

– Я хорошо понимаю твои чувства, девочка моя!

Везет же ему, потому что я их не понимаю. Сама моя резкость меня тревожит. Откуда во мне эта

непримиримость, которая негодует, не находя рядом с собой достаточно негодования, и еще надеется получить

пламенные советы? Священник не поднимает глаз. Он покачивает головой, и я вижу, как три или четыре раза

подряд меняется выражение его лица, от чего приходит в движение сложная сеть морщин, переходящих на шее

в складки сухой, плохо выбритой кожи, спадающие на воротничок. На этом лице написано затруднение в

подыскивании нужных слов и раздражение старого церковнослужителя, достаточно обремененного насущными

заботами, связанными с его саном, чтобы его не выводили из себя эти дурацкие проблемы, которых так просто

избежать, если следовать заповедям, однако слабость человеческая словно кокетничает ими, как хлеба

васильками.

– Прежде всего, – бормочет он, – не должно…

Он так и не сказал, чего не должно. Но свободной рукой сделал жест, словно что-то отталкивая. Злое

рвение. Наущение того, кто, не так ли, порой глаголет голосом ангельским, дабы сильнее смущать чистые души.

И вдруг я его понимаю, себя понимаю, отворачиваюсь и гляжу в окно на виноградные грозди, свисающие с

решетки и еще обернутые в целлофановые пакетики… Лицемерка! Тебе плевать на совесть, Изабель! Все дело в

сомнениях, Изабель! Ты пришла к этому человеку, чтобы просто-напросто использовать его. Ты пришла

искусить глас судьбы, найти союзника, который скажет тебе: “Вы правы, дочь моя. Боритесь. Делайте все, что в

вашей власти, чтобы разрушить этот союз”.

Но нет, Изабель, нет, похорони это в себе, тебе этого не сказали. Этот замечательный настоятель все

говорит дребезжащим голосом, внушая тебе совсем иное: молись и еще раз молись, истовее поклоняйся

Пресвятой Деве, чаще причащайся, с терпением встречай всякие искушения и укрепись кротостию в

ежедневном исполнении долга, ибо само положение твое даровано тебе как испытание… К счастью, дверь

скрипит и останавливает проповедь. Входит викарий – бесстрашный человек в баскском берете, чей мотоцикл

несется по прямой дороге и чье современное красноречие так сильно потрясает девушек, провинившихся,

сходив на бал, или фермеров, дерзнувших рискнуть спасением души – и продлением аренды, – отправив

детей в светскую школу. Не он ли сказал нашей ближайшей соседке, мадам Гомбелу: “Над семьями, которые

некогда купили церковные земли, словно витает проклятие. На месте мадам Дюплон я бы задумался: разорение,

отец погиб на войне, муж ушел, дочь ненормальная… Многовато, чтобы снова гневить Господа!” Я ошиблась.

Мне надо было посоветоваться с викарием.

Тем временем настоятель поднимает глаза, обменивается взглядом с викарием, ступающим большими

твердыми шагами, колышущими сутану.

– Бедняжка Изабель пришла ко мне за советом, – говорит он.

– Да, – отвечает викарий, – ее положению не позавидуешь.

И все. Он уже прошел через комнату на кухню, откуда доносится запах бараньего рагу. Шум воды дает

мне понять, что он моет руки. Настоятель хрустит суставами, поднимаясь на ноги. Его улыбка, ставшая менее

сердечной, означает, что я могу идти. Я выпаливаю:

– Но как мне его называть? Отец – невозможно. Месье – в конце концов станет тяжело…

– Ты могла бы называть его по имени. По правде говоря, это не имеет большого значения.

Снова слова. Ну же, Изабель, не стоит забивать себе голову пустяками, когда на кон поставлено

неоценимое! В ситуации, подвергающей серьезной угрозе духовную жизнь, главное – сохранить ее. Молись,

молись, уповай на Господа… Сам он, как чуткий пастор, не преминет присоединиться ко мне. Не завтра, потому

что у него отпевание, и не во вторник, потому что у него венчание, но в среду или в четверг.

С этими словами настоятель подошел к медной дверной ручке. Его фиолетовая губа под остатками зубов

еще шевелится, добавляя, что если все-таки, несмотря на присутствие бесценной мадам Мерьядек, положение

ухудшится до того, что в опасности окажется моя вера, надо будет…

* * *

Возможно, надо будет вернуться, молить о его осторожной поддержке. Но на этом условии голос

настоятеля затих. Покинем этого старика, такого же безоружного, как я сама, снова пройдем по коридору и

через ризницу. Церковь пуста; осталась одна серая монахиня, которая обращает ко мне свой белый чепец,

вздыхает и милосердно опускает веки. На площади будет гораздо хуже. Дождь кончился, и половина деревни

стоит там, склевывая новости. Как вынести взгляды всех этих крестьян, разряженных в черное и застывших во

внимательной вороньей неподвижности. Их молчание окружает меня со всех сторон, и я стыдливо съеживаюсь,

словно вдруг выяснилось, что я незаконнорожденная. Через минуту, когда я дойду до первого поворота,

молчание позади меня взорвется шепотом. Я неотступно об этом думаю. Возможно, я неправа, хотя, в конце

концов, это тоже верно: если бы у виновника всего случившегося было хоть на грамм такта, он приехал бы за

мной, предложил бы мне, по крайней мере, свою машину и эту жалкую компенсацию: уважение, которое

внушает длинный капот.

Будь по твоему, Изабель, если это тебя утешит! Вот она едет, рассекая толпу – твоя “Ведетта”. Вздрогни,

колеблясь между удовлетворением от исполнения желания и досадой от необходимости подавить упрек. О тебе

почти подумали, и сам Морис, дурачок, считает нужным уточнить:

– Подвезти вас, Изабель? Я только что из аптеки.

VII

Как без смущения вспоминать о второй половине сентября, в течение которой он был среди нас в таком

же положении, в каком, должно быть, оказываются его клиенты перед судьями? Мама не выходила из комнаты;

жар спал, и она в основном жаловалась на неясные боли, внезапные их приступы, и только сыпь, разъедавшая

ей лицо, не давала мне утверждать, что она разыгрывает болезнь, чтобы выиграть время, дать нам привыкнуть

друг к другу. Впрочем, Магорен, приходивший два раза – и все такой же сдержанный с Морисом, – теребил

свою бородку, знакомясь с результатами анализов.

– Белок, цилиндры – все это было бы еще ничего, если бы ты была в том положении, как ты надеешься.

Но я теперь уверен, что аменорея – тоже всего лишь симптом. Правда, не знаю, чего.

В первый раз он изрек научный термин: из стыдливости, прячась за латынь, как казуист. Однако одно

становилось ясным: ребенка нет, и Нат, которая никак не могла успокоиться, повторяла мне по меньшей мере

шесть раз на дню: “Все зазря, она вышла за него зазря. Это уж совсем глупо!” Ей не приходило на ум, что мама

с Морисом могли пожениться по другой причине. Ее философия страсти была такой же короткой и круглой, как

ее шиньон: “В двадцать лет любовь идет сверху, и получаются хорошие семьи. После, девочка моя, любовь идет

только снизу, люди цепляются друг за друга случайно. Иногда они меняют свою жизнь, ничего не скажу, это

может быть разумно, когда прихоть хорошо увязывается с выгодой. Но здесь об этом и речи нет, и в любом

случае это уже не любовь”.

От чего же тогда мамины глаза начинали так блестеть по вечерам, когда раздавался первый сигнал

клаксона? Почему она вздрагивала, торопилась отложить книгу, схватить пуховку, неспособную замаскировать

ее прыщи? Откуда, при появлении Мориса, брались эти жеманные гримаски, эти перепады голоса, эти попытки

схватить ладонь – но уже не мою? И почему он считал необходимым благосклонно принимать эти глупости?

Если он и был разочарован, то хорошо скрывал свои чувства, и у меня еще звучали в ушах слова, которые он, в

двух шагах от меня, шепнул доктору Магорену:

– Как жаль! Это бы чудесно все устроило в Мороке. Хотя так моя жена быстрее поправится.

Она вовсе не поправлялась. Но он пускал корни, и мне стоило нечеловеческих усилий помешать ему

прочнее войти в нашу личную жизнь. Первоначальное поведение, продиктованное вежливостью или

выжидательным наблюдением, часто обманчиво. Не будучи напористым, даже не умея ловко залезать людям в

душу, Морис все же обладал навыками судейского, привыкшего оставаться на высоте перед любыми клиентами.

Скользкий именно как адвокат – при всем при том, что он сам попал в скользкое положение и чувствовал это,

– он перепробовал несколько приемов. Поначалу это был все понимающий человек, намеренный ободрить

пришедшего к нему за помощью, отождествляя себя с ним и почти сразу же переходя на “мы”. Удерживаемый

на расстоянии, он вновь становился серьезен и, выдерживая паузы, перелистывал вашу душу, словно папку с

документами, часто хлопая веками и слегка подергивая верхней губой. Но довольно скоро он, все-таки не сумев

сдержать косой улыбки, наконец становился тем, кем был: длинным молодым шатеном, одетым в серое,

причесанным на правый пробор, с размеренными жестами, но с металлом в голосе, когда его взгляд, до тех пор

отводимый подальше от вашего, внезапно переходил в наступление. Само собой разумеется, этот настоящий

Морис, в некотором роде доведенный до естественного состояния и повернувшийся к вам лицом, чтобы дать

отпор, был, вне всякого сомнения, самым опасным.

* * *

Представление об этой внезапной перемене настроения и вызванных ею приступах искренности Мориса

я получила в первое же воскресенье. Мы вернулись, сидя каждый на своем сидении: я сзади, чопорная, как

пассажирка такси, он спереди, с любезной улыбкой на губах, словно шофер, который не хочет упустить чаевые.

Нат, поджидавшая нас, тревожась за свое жаркое, пригласила всех к столу, и Морис не отступил в комнату

мамы. Он вовсе не удивился, что его посадили справа от Натали, как гостя. Он благопристойно наклонил голову,

когда она читала молитву, подкрепив ее истовым крестным знамением. Он не сделал замечания по поводу того,

что мясо было несоленым, и когда я протянула руку к солонке, опередил меня и подал ее мне.

Предупредительность и скромность. Беседа все же не завязывалась. Передайте мне, пожалуйста, хлеба.

Спасибо, месье. Еще телятины? Наши односложные реплики камнями уходили на дно глубокого молчания.

Наш отец семейства, находя атмосферу довольно прохладной, передал эстафету адвокату:

– Что-то мы не очень разговорчивы! – сказал он, напирая на “мы”.

Ему не ответили. Искусственная роза его улыбки закрылась, потом снова расцвела – похвально,

похвально! – пока недоваренный зеленый горошек градом стучал о наши тарелки. Морис невозмутимо

проглотил эту картечь и, находя недостаточной улыбку, которая отчаянно старалась заполнить пустоту, взялся

заполнить еще и тишину. Послышалось вежливое жужжание, перекрывавшее зудение мух, круживших вокруг

медной люстры. Барометр, говорил Морис, только что упал на целый градус. Надо ждать ливня, который будет

на руку месье Мелизе, ведь каждый знает, что рыба во время грозы мечется и легко попадает в садки. Однако

это будет неприятно, так как больные чувствительны к непогоде, а уж особенно мама с ее нервами.

– Будет гром, Нат, будет гром? Я боюсь! – сказала Берта, чмокая губами и перемазавшись соусом.

На нее посмотрели, добродушно покачивая головой. И добавили: бедная мама, какое все-таки небывалое

несчастье оказаться в такое время в таком состоянии. Нат тотчас ухватилась за случай.

– Вы знаете, она никогда не отличалась здоровьем, и ей уже не двадцать лет! – сказала она, беря себе

яблоко.

Улыбка в очередной раз исчезла и вновь появилась добрую минуту спустя, сопровождая торопливый

жест: я только что попросила передать мне графин.

– Спасибо, папа.

Нат удивленно округлила один глаз, но быстро все поняла и успокоилась. Муж женщины, которой уже не

двадцать лет, – это мужчина, которому уже не двадцать лет. Если “месье” удерживало господина на

расстоянии, то “папа” делало его стареньким, преувеличивая возраст, на который он себя чувствовал. Графин

качнулся над моим стаканом, пролив немного воды на стол. Улыбка и монолог угасли совершенно, и его губы,

сомкнутые в гримасу, не проронили больше ни слова до тех пор, пока Натали не вознесла хвалу Господу. Только

тогда последовала контратака. Морис подошел к Берте и взялся за кончики салфетки, повязанной вокруг ее шеи,

словно кроличьи уши.

– Сними же это! – сказал он не грубо, но твердо.

Затем повернулся к Натали (взгляд ледяной, серьезности полон рот):

– Послушайте, мадам Мерьядек, прошу меня простить, но есть один вопрос деликатного свойства, о

котором я хотел бы с вами переговорить. Я обсудил его сегодня утром с Изабель, и она со мной согласна. Вы

были так добры, что помогали ей все эти годы практически даром. Теперь, когда у нее есть средства, она, как и

я, считает, что было бы бесчестно с нашей стороны под тем предлогом, что вы стали членом нашей семьи, не

отдать должное вашей преданности…

Натали задрожала, всколыхнув свои юбки, но смолчала. Как парировать этот удар, столь хорошо

обернутый в слова? “Мне ничего не нужно, я ни о чем не прошу!” – выдавила она, поспешно собрав в стопку

грязные тарелки. Выставив вперед, словно рог, свою высокую шляпку, она помчалась на кухню. Морис имел

жестокость идти за ней до самого коридора. “Да нет же, нет, – повторял он. – Нас совесть замучает. Мы все

подсчитаем, мадам Мерьядек”. Когда он вернулся большими шагами уверенного в себе мужчины, то обнаружил

меня в бабушкином кресле с вязанием на коленях. Я нервно теребила спицы, не замечая, что одна из них упала

на пол. Он нагнулся и подобрал ее.

– Ежик, ты теряешь иголки! – сказал он, воткнув спицу в клубок.

* * *

Обычный ответный выпад раздраженного мужчины. Ворчание кота, который наполовину выпустил когти,

но сам больше всего на свете боится пустить их в ход. Часом позже он снова добродушно свернулся в

пушистый клубок и мурлыкал нежности. Однако предупреждение попало в цель, и я это заметила в

последующие дни. Осторожная Натали отступила, избегала столкновений и удовольствовалась тем, что дулась в

своем углу. “Он, чего доброго, и за дверь меня выставит!” – в конце концов призналась она мне через неделю.

Она едва могла доверять маме, неспособной, по ее мнению, ее защитить. Само собой, Нат делала для нее всякие

мелочи, и достаточно было видеть, как она яростно взбалтывает микстуру или размешивает большим пальцем

какой-то бальзам собственного изготовления, чтобы понять, до какой степени она разрывается между желанием

простонать: “Тебе плохо, моя красавица?” – и выпалить: “Так тебе и надо! Это тебе наказание свыше!”

На деле она произносила лишь первую фразу и проглатывала вторую, так же как сглатывала слюну перед

Морисом, оставаясь в обороне. В наступление шла я одна, так как я почти не могла рассчитывать на Берту,

добрую собачку, готовую лаять по приказу на кого угодно, но так же быстро ложившуюся у ног чужака, как

только его запах станет ей знакомым. Да, я была одна и практически без средств. Иногда даже без сил. Это вовсе

не подавляло, наоборот, даже возбуждало – всегда быть начеку, постоянно пускать в ход зубы там, где другие

пускают в ход губы. Но нет ничего хуже, чем чувствовать себя обезоруженным, а я была безоружна во всех

отношениях. Во-первых, внутренне: бороться с Морисом означало бороться с мамой, а нельзя было

предпринимать ничего такого, что могло бы одновременно ранить и ее. Я даже не могла серьезно желать их

разлуки, которая вызвала бы драму в голубой комнате. Самое большее, что я могла сделать – это помочь маме

“раскрыть глаза”, как говорила Натали. Но какая правда могла бы отвратить ее от счастья – ведь это все-таки

было счастье? И как это сделать более или менее чистоплотно, не уподобляясь воронью?

Эти трудности уже делали меня беспомощной, вынуждая ограничиваться мелкими уколами, гримасками,

двусмысленными фразами, той глухой недоброжелательностью, что унижает враждебность. Да и что мне

оставалось, чтобы ее выразить? Очень мало. Делать вид, что у тебя не тот вид, какой есть, а будто ты делаешь

достохвальное усилие, чтобы выносить невыносимое положение. Благочестие протеста, всегда на боевом посту,

с ежевечерним громким чтением молитвы (обычай, забытый со смертью бабушки), вызывающее на бой

безучастного, раздраженного этим ханжеством и при этом достаточно чуткого душой, чтобы страдать при

мысли о том, что одно его присутствие оскорбляет наши убеждения и что мы способны думать, будто он решил

навязать нам свои. Стремление по любому случаю утверждать воззрения столь же светлые, как шифер на нашем

доме, в пику этим Мелизе, розовым, как черепица Мороки (и покорным тому странному влечению, которое на

западе часто побуждает толстосумов держаться левых, чтобы в некотором роде извинить свое существование,

тогда как беднота охотно голосует за правых, потому что это почетно).

Оставалось еще кривляние, придирки по пустякам, мелочная травля. Кашлять, как только Морис зажжет

сигарету. Составить список его любимых блюд и тех, которые он терпеть не может, чтобы исключить из меню

первые и умножить вторые. Если он едет в деревню – впихнуть в машину замарашку Берту, торжественно

всклокоченную и растерзанную. Если он говорит о делах – едва слушать с почтительной скукой и как можно

быстрее начать болтовню, в которую он слова не сможет вставить. Изображать сумасбродную радость

освобождения, чуть не пускаясь в пляс, чтобы отпраздновать его уход; или серьезность, подавленность, резко

обрывая смех при его приближении. Не спрашивать его мнения, не просить об услугах, стараясь лишь

пренебрегать им, забывать о нем, относиться к нему, как к случайности, временному явлению, тучке на нашем

небосклоне…

По крайней мере, попытаться, ведь я преувеличиваю: все эти планы строились на песке. Когда ничего

нельзя поделать с присутствием человека, само это присутствие дает ему силы против нас, дает время пустить

корни. Морис с каждым днем обосновывался все прочнее. У него уже был свой распорядок дня: в девять часов

утра – отъезд в контору, в восемь вечера – возвращение, провозглашаемое тремя сигналами клаксона на

последнем повороте. У него было свое кольцо для салфетки, свой шкаф, и он называл наш сарай “своим

гаражом”. Он позволял себе строить планы, намечать устройство ванной, починку крыш – разумные благие

действия, против которых я не могла восставать, хотя это было настоящим святотатством: навязывать изменения

самой обстановке в знак своего пребывания в Залуке. И наконец, главное: Морис все надежнее отгораживался

от меня почти непробиваемой стеной вежливости – стеной, параллельной моей собственной и в общем

увенчанной цветами, тогда как моя была покрыта битыми черепками. Невзирая на мое к нему отношение,

удостаивая вниманием мои выходки, только если ему казалось, что его престиж под угрозой, он делал все

меньше оплошностей, сдерживался, подбирал слова, чтобы парировать наверняка и отвечать как можно реже. И

делал он это без злобы, отшучиваясь или отделываясь расплывчатыми фразами, позволявшими ему уклониться

от боя, сохранив преимущество спокойствия. Чаще всего ему достаточно было только произнести мое имя с

некоей ироничной грустью:

– Изабель!

Пристыженная, удерживаемая от всякой ссоры, почти неспособная дерзить, я бесилась. Повторяю, я не

могу без смущения вспоминать об этих двух неделях. Я вижу себя на берегу Эрдры, одинокую, разгоряченную,

вымещающую свою ярость на плоских камешках, которые, если их швырнуть резким движением кисти, долго

прыгают по воде, прежде чем утонуть среди кувшинок. Я вижу себя шагающей по нашей роще, царапая ноги о

ежевичник, который он грозил предать серпу. Я вижу себя ночью бродящей по темному дому, нащупывая путь

кончиками пальцев, успокоенную, счастливую тем, что я могу, лишь слегка коснувшись стены комнаты, сказать,

в каком именно месте я нахожусь, узнать невидимый комод по запаху розового дерева, а он не смог бы этого

сделать, он еще не знает места каждой вещи в шкафах и каждой даты в наших воспоминаниях, потому что он у

меня дома, у моей матери, но не у себя… Счастливая, да, – но всего лишь на секунду, тотчас начиная

задыхаться от досады при мысли о том, что он, однако, спит в той кровати, куда мы уже не можем скользнуть на

заре к маме – рыжая справа, белокурая слева, – чтобы заглушить поцелуями ее протесты и, сцепившись

коленями, высунув нос наружу, свившись в один клубок в теплом гнездышке, поджидать вторжения Натали,

высоко несущей поднос с кофе и молоком и неизменно восклицающей:

– Ну конечно, они уже здесь, окаянные!

Теперь там был он, окаянный! Вытянувшийся во весь рост, наверняка довольный собой, пользующийся

своим законным правом, полный снисходительности к этой трудной девочке, которая в конце концов поймет!

Ведь это и было хуже всего: что он, такой великодушный, кокетничал, проявляя завидное терпение, чтобы

оставаться на высоте и сделать невыносимым положение жалкой мятежницы, теснимой улыбками и авансами,