Текст книги "Кого я смею любить. Ради сына"

Автор книги: Эрве Базен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

– Для того, чтобы быть счастливыми, – с досадой вздохнул Бруно, словно стыдясь, что ему приходится

повторять эти слова.

– И в чем же ты видишь счастье?

Бруно прищурился. Потом опустил глаза, подыскивая нужные слова, чтобы не разбередить моих ран; не

знаю, чего здесь было больше: осторожности, взволнованности, самых искренних чувств, но ответил он

уклончиво.

– А разве для тебя самого не была счастьем моя мать?

Да, Жизель была моим счастьем, но каким убогим, зыбким и ненадежным! А потом моим счастьем стала

Мари, которую я принес в жертву Бруно. Ожившая обида дала мне силы проговорить с иронией:

– И что же, в свои восемнадцать лет ты уже добился от какой-нибудь юной особы доказательств ее

нерушимой любви?

Бруно взглянул на меня своими серыми глазами, явно удивленный язвительностью моего тона.

– Нет, об этом еще рано говорить, – сказал он.

Он казался невозмутимым. Я тщетно всматривался в его лицо, я не мог отыскать в нем ни тени

самодовольства, никакого следа страданий несчастного влюбленного. Об этом еще рано говорить, браво! И

незачем ускорять ход событий. Незачем мне готовить себя к этому и наспех кое-как вооружаться. Напротив,

постараемся затормозить события, прикинувшись добродушным простаком.

– В общем все это ерунда! – воскликнул мосье Астен. – Хорошо, что пока об этом рано говорить.

Должен сказать, что подобную глупость я не разрешу преподнести себе раньше, чем через тридцать шесть

месяцев. Ведь тебе только восемнадцать лет.

Бруно ушел к себе в комнату, ничего не ответив. Я тоже поднялся к себе, даже не поцеловав его, как

обычно перед сном. Надо полагать, что последнее слово им еще не было сказано. И сказано оно, верно, будет

еще не скоро. Неужели у меня не хватит силы воли, неужели я пойду у него на поводу, неужели дрогну, глядя на

его сердечные томления, забыв о несравненно более глубоких страданиях, которые часто ожидают в будущем

тех, кто в юности не устоял перед мимолетным соблазном? Было бы даже неплохо, чтобы в этой любовной

передряге моему оболтусу поощипали перышки; может быть, тогда он распрощается с некоторыми своими

иллюзиями. Одним словом, я был недоволен собой; лежа всю ночь с открытыми глазами, я пытался убедить

себя: “Ты должен поговорить с Луизой, эта бестия здраво смотрит на вещи и, кажется, так же как и ты, считает,

что восемнадцатилетний мальчишка может добиться любви от девушки только тайком от ее родителей. Луиза

уже однажды пыталась приобщить ее к своей жизни, и она снова может пригласить ее куда-нибудь, ввести в

веселую компанию, привить ей вкус к развлечениям, а следовательно, и пренебрежительное отношение к своим

знакомым из Шелля”.

Я принял две таблетки снотворного и забылся тяжелым сном.

Г Л А В А X X I I

Лора накрыла на стол, приготовила суп, нарезала хлеб. Она торопится к матери и, склонив голову,

быстро-быстро шьет, вытаскивает нитку, вкалывает иголку и подталкивает ее золотым наперстком —

единственной своей драгоценностью, доставшейся ей в наследство от бабушки, которая была слишком богата,

чтобы им пользоваться. Я стою рядом с ней в рубашке и жду, когда она отдаст мне пиджак, к которому

пришивает пуговицу. Над нами на закопченной стене, между двух гирь в форме еловых шишек, мечется

маятник деревянных часов с кукушкой – подарок Луизе от какой-то швейцарской фирмы готового платья в

память о демонстрации моделей. Мы все нашли их слишком безвкусными для гостиной, но Лора настояла на

том, чтобы повесить их в кухне. Часы показывают без десяти восемь, а Бруно до сих пор не вернулся. Он явно

просчитался, потому что на этот раз Луиза возвратилась раньше его, и поскольку он все еще не вернулся,

поскольку сегодня четверг, поскольку он, видимо, все еще ждет нужный автобус, поскольку в этот час 213-й

переполнен и можно безбоязненно прижаться к девушке, не рискуя навлечь на себя нарекания, я смогу

поговорить с Луизой.

– Постойте немного спокойно, Даниэль, – произносит Лора. – Я сейчас кончу. Здесь, оказывается, и

две другие пуговицы еле держатся. Я уж заодно и их укреплю.

Я все еще не поговорил с Луизой: ни сегодня утром, ни вчера, ни позавчера. Мне было стыдно. Когда

Бруно дома, его взгляд парализует меня! Взгляд мальчика, которого сердит мое поведение, но который в то же

время открыл в своем отце куда более сильные отцовские чувства, чем он предполагал. Почти такую же

реакцию вызывало во мне его поведение во времена Мари: меня удручала его враждебность и в то же время

радовали причины, порождавшие ее. Однако надо действовать. Без трех минут восемь. Луиза вот-вот спустится

в гостиную, включит телевизор. Если в восемь часов… или, скажем, в половине девятого…

– Ну вот и готово, – объявляет Лора, протягивая мне пиджак.

Но полы пиджака проезжают по краю стола и сметают с него маленький кусочек белого картона.

Машинально я поднимаю его.

– Смотрите не потеряйте, – предупреждает Лора, – это донорская карточка Бруно. Он забыл ее на

столе.

Это тоже характеризует Бруно с самой лучшей стороны: из трех моих детей только он откликнулся на

призывы, с которыми ежедневно обращаются к нам по радио. Астен Бруно-Рудольф, 18 лет, проживающий в

Шелле, гласила карточка, заполненная круглым четким почерком, наверху были проштампованы даты. Но чья-

то быстрая рука нацарапала сбоку красными чернилами: Группа крови первая, универсальный донор. Быстрая

рука! Убийственная рука! Карта вдруг начинает дрожать в моих пальцах, они разжимаются, листок

выскальзывает и падает на пол. Лора быстро поднимает его. Она тоже сразу все поняла. Она ничего никогда не

слышала ни о Ландштайнере, ни о четырех группах крови, ни о передаче их свойств по менделистским законам

наследственности… И все-таки она понимает, что существует какая-то связь между кровью отца и кровью сына.

Вы, мосье Астен, повсюду видите имманентную справедливость и в случае необходимости любите взывать к

ней; так вот, она не заставила себя долго ждать. Вы только еще задумали совершить недостойный поступок, а

возмездие уже обрушилось на вас. Благодаря простому клочку бумаги в одно мгновение было покончено со

старой проблемой, которую никто особенно и не стремился решить. Еще в немецком госпитале вы случайно

узнали, какая у вас группа крови, и вы достаточно начитанны, чтобы понимать, что никогда, ни при каких

обстоятельствах у отца, имеющего вашу группу, не мог родиться сын с группой крови Бруно.

Лора, еще недавно так торопившаяся домой, замерла, не смея шевельнуться. А вот и кукушка

выскакивает из своего домика и кукует восемь раз. Спасибо, кукушка, ты очень добра, но теперь это уже ни к

чему… Такая же птица, как и ты, святой дух, промышляет, где может, и дарует нам время от времени

маленького мессию, которому мы отдаем всю свою любовь. Мне только не хватает традиционных лилий, а в

остальном я, кажется, вполне справился с ролью святого Иосифа.

– Даниэль, – шепчет Лора, – сядьте же.

Эта добрая душа пододвигает мне стул, потом передумывает и приносит другой, так как у первого

расшатана ножка. Я починю этот стул, мне давно это следовало сделать. Дома вечно забываешь о таких мелочах

и годами садишься на неустойчивый стул, всякий раз обещая себе починить его в ближайшую субботу. Не так

ли было и с Бруно? За эти тринадцать лет я мог бы 365 раз в году плюс четыре дня високосных лет, что

составляет 4750 раз, мог бы 4750 раз заставить его сделать анализ крови. Но то об этом не думаешь, то не

смеешь на это пойти, предпочитаешь сомневаться, хочешь сохранить хоть какую-то надежду, играешь роль

Иосифа, этого безропотного плотника; тем временем младенец, как сказано в Писании, “возрастал и укреплялся

духом, исполняясь премудрости”. И ты оказываешься совершенно неподготовленным к подобному открытию,

которое не сообщает тебе ничего нового, которое даже не удивляет тебя и тем не менее совершенно уничтожает,

и ты опускаешься на стул, а он трещит под твоей тяжестью, даже если это самый прочный стул в доме.

– Даниэль, – говорит Лора, – этим анализам не всегда можно доверять.

– Нет, Лора, здесь сомнений быть не может.

– Пусть даже так, но что это меняет?

Действительно, что это меняет? Pater is est quem nuptiae demonstrant 1. Где-то на свете живет

отвратительный, опасный тип, которого даже нельзя принимать в расчет, которого никто никогда не принимал в

расчет, кобель, которому, как и всякому кобелю, нет никакого дела до его щенят. Родной он мой сын или

приемный, все равно мне по праву принадлежат все прекрасные эпитеты, которые присваиваются имени отца.

Мосье Астен поднимается и глухо говорит:

– Да, это действительно ничего не меняет.

Мне даже кажется, Бог мой, мне даже кажется, что у него глаза полны слез, и что Лора, Лора, его

кастелянша, его экономка, его кухарка, его сиделка, положила свою руку на его руку и смотрит на него, как и

прежде, с угнетающим его чрезмерным восхищением. Она добра ко мне. Она всегда была добра ко мне, полна

незаметного дружеского участия, которое ничего не в силах убить в ней, и, вероятно, потому-то она так и

убивает меня. Но она заблуждается относительно нелепых слез, висящих на ресницах этого уже поседевшего

человека. Она заблуждается. Испытания остались позади. Это действительно ничего не меняет, и даже лучше,

что он не мой сын, что он найденыш, что он просто кукушонок и что в то же время он так мне дорог. Редкое

преимущество. Сын получает фамилию отца, и все-таки ни один отец не может сравниться с матерью, которая

выносила ребенка под сердцем и отдала ему столько забот и бессонных ночей. Ведь у отцов нет той

органической связи с детьми, какая есть у матерей; а сколько на свете отцов, которым дети обязаны только

своим зачатием, причем нередко чисто случайным. Мне же суждено было стать твоим отцом, мой мальчик, мне

было суждено стать тем человеком, который в течение долгих лет выносил в своем чреве любовь к тебе и,

извратив природу, должен был разрешиться тобой от бремени.

Нет, в твоих жилах не течет моя кровь. Но имеет ли это значение, если моя кровь так плохо согревает

Луизу и Мишеля? Моя кровь не течет в твоих жилах, но нас связывает нечто большее: нас связывает любовь. Ни

одно существо на земле не принесло мне столько страданий и не дало мне столько радостей. Нет у меня никого

ближе тебя. А главное – ты сам признал во мне отца. Да, получение отцовства совсем не то, что принято

думать: исключение из правил, утвержденное законом. Нет, мы все подвергаемся этому испытанию, и нашими

судьями являются дети: только тот, в ком сын признал своего отца, имеет право так называться. И если отец

признан, какая разница, кто дал жизнь его сыну? Подобно тому как я признал Бруно своим сыном, этот мальчик

узаконил мое отцовство, этот мальчик, у которого так много общего со мной, который, как и я, живет сердцем, у

которого нет ни честолюбивых планов, ни сил, ни больших возможностей, ни особых успехов, могущих

1 Отец тот, на кого указывает брачный союз (лат.).

польстить моему отцовскому самолюбию, но который как-то сказал: “Своего отца я бы никогда ни на кого не

променял…”

Каблучки Луизы застучали по лестнице. Бруно все еще не вернулся. Семь минут девятого. Я смотрю

наконец на часы, где за дверцей притаилась кукушка, и с облегчением вздыхаю. Что значит случайный дар

плоти в сравнении с навеки отданным сердцем? Через пятьдесят лет, когда и костей моих не останется, кому

придет в голову устанавливать мою группу крови, мои хромосомы, мое истинное потомство? Ты больше не

кукуешь, кукушка, а жаль. Живая или деревянная, на этих часах или в лесу, пой, кукушка, пой для тех, кто не

придает значения формальностям, смейся над родословной людей, которые все, в том или ином колене,

произошли от какого-нибудь побочного ребенка, усыновленного отцом. Пой, кукушка, теперь тебе нечего

смеяться надо мной.

– Ну вот, такой вы мне больше нравитесь, – говорит Лора.

Она еще никогда не говорила так много, как в этот вечер, и сама этим смущена. Она снимает накипь с

бульона, который варится в кастрюле на медленном огне, зачерпывает бульон разливательной ложкой и

переливает его в эмалированную миску. Хотя ваш патетический тон делает вам куда больше чести, чем ваша

ирония, взгляните на нее и возьмите за образец ее простоту.

– Все готово, – объясняет Лора. – Я вам больше не нужна? Тогда я пойду к маме.

Она уходит с улыбкой, которая слишком напоминает бальзам. Она уходит, и в пустой кухне, пропитанной

запахом лука, я впервые замечаю ее отсутствие.

Калитка стукнула дважды. Бруно встретился со своей теткой. Нет еще и половины девятого, но все равно,

теперь это не имеет значения… Я не должен забывать, что Одилия вызывает у меня такие же чувства, какие

когда-то вызывала Мари у Бруно. Но Бруно восемнадцать лет, он не вдовец, обремененный тремя детьми, и у

него нет Лоры. Он поступает, как все сыновья, он берет, я же поступаю отнюдь не так, как отец, которому

полагается давать. Я только изображаю благородное волнение. В действительности же меня беспокоит другая

мысль: что же будет со мной? Я пытаюсь взять на себя роль судьи его счастья, но лишь для того, чтобы спасти

свое собственное; а поскольку я оказался плохим судьей в своих делах, то могу и ему все испортить. Я сам

вручаю Бруно ключ, чтобы ему легче было замкнуться в своей сдержанности и молчаливости, а стоит лишь раз

замкнуться в себе, и к этому привыкаешь, я слишком хорошо знаю это, у меня есть опыт. Бруно слушается

своего сердца, которое, быть может, не слишком благоразумно – но следует ли это назвать недостатком, да и

кто возьмется утверждать такое; однако в данном случае ему нельзя отказать в житейском здравом смысле, хотя

это ему и не очень свойственно. Он очень хорошо понимает, что ему всего лишь восемнадцать лет, что его

флирт – если там вообще есть какой-то флирт – несерьезен. Он ждет, чтобы его ухаживания стали

привычными, приемлемыми, чтобы шансы его возросли, а пока, в ожидании, которое я не захотел разделить с

ним, он сам, один, плетет свой кокон, и когда из кокона наконец вылетит бабочка, ее сразу же унесет от меня

чужим ветром. Моя собственная ревность действует мне во вред, отдаляет его от меня.

Дверь открывается. Вот он входит, широкоплечий и собранный, небрежно одетый и тщательно

взлохмаченный, как того требует мода. Он ставит на стул свой огромный портфель, в котором носит учебник

Планиоля, это, по крайней мере, служит ему алиби. И говорит:

– Черт возьми! Да уже четверть девятого. Никогда бы не подумал, что так поздно. Добрый вечер.

И он целует меня.

– Ты, вероятно, встретил свою подружку? – спрашивает добродушным тоном тот незнакомый мне

господин, который уже целиком завладел мною.

Удар кулака не подействовал бы сильнее. Но быстрота, с какой он ответил, была достойна Бруно,

достойна его возраста.

– Ну, уж если говорить всю правду, – объявляет он, – я встретил Мари, и мы с ней по дороге зашли

посмотреть гольф в Нейи-Плезанс.

Я меньше всего ожидал услышать это имя. Было чему удивляться.

– Мари?

И вдруг Бруно без колебаний, словно для нас это была самая обычная тема, заговорил.

– Знаешь, – сказал он озабоченно, – это может показаться глупым, но у Одилии корь.

– Так поздно – это опасно, – заметил мосье Астен. И продолжал с прекрасно разыгранной

небрежностью: – А я как раз подумал, что-то ее не видно последнее время.

Теперь настала очередь Бруно удивляться. Он еще не знает, доверять ему или не доверять. Доверие

побеждает. Я всегда в конце концов уступаю, но на этот раз я сдался быстрее, чем он ожидал. Лицо его

становится жалобным.

– С ней встретиться и так не легко, – признается он.

В его глазах уже нет благодарности. Они зовут на помощь. Но о моей помощи все-таки еще не может

быть и речи.

Г Л А В А X X I I I

В сущности, Бруно скрыл от меня только свои намерения, свои встречи, которые не имели ничего общего

с любовными свиданиями, и то, что его дела не очень-то быстро продвигались вперед. Никаких деталей я от

него и не требовал. Меня, как старую лошадь, надо подстегнуть кнутом, чтобы я преодолел препятствия, но,

когда подъем взят, сразу же сказывается напряжение. Несносный ворчун снова просыпается во мне и начинает

свои рассуждения: “Пожалуй, лучше помолчим, чтоб не раззадоривать Бруно. Запретный плод слаще. Лучшее

средство против старой любви – новая любовь. На факультете столько соблазнов. Не следует заострять его

внимание на этой девочке, одобрять его выбор, кто знает, может быть, скоро он и сам разочаруется в ней.

Действовать надо очень, очень тонко”.

Сам Бруно недели две не заговаривал со мной об Одилии. Он, вероятно, воздерживался заводить о ней

речь при тетке и сестре, так как меньше всего рассчитывал на их поддержку, и только время от времени

удостаивал меня в разговоре каким-нибудь коротеньким замечанием:

– Кстати, эта знаменитая корь кончилась.

– Кстати, она снова ходит на занятия.

Все эти “кстати”, унаследованные от меня, употреблялись очень сдержанно, отнюдь не навязчиво.

Никогда еще Бруно не был так мил и предупредителен. Если в его поведении и была какая-то доля расчета,

расчет этот совсем не чувствовался (гораздо меньше, чем мой). Я надеялся, что этот период продлится довольно

долго, и меня бы вполне устроило создавшееся положение; однако, после того как девица Лебле (“девица

Лебле” – типичный стиль старого брюзги) оправилась от своей болезни, Бруно стал возвращаться домой по

четвергам и субботам какой-то взвинченный, а иногда просто в убийственном настроении, которое я тут же про

себя комментировал. Один внутренний голос шептал: “Она явно неглупа”. Второй: “Чего еще надо этой

ломаке?”

Только однажды он вернулся домой по-настоящему счастливым. “Ну, все, – похолодев, сказал себе

ворчун. – Не иначе, как они скрепили свой контакт поцелуем где-нибудь в темном коридоре”. Но Бруно тут же

сообщил:

– Ну так вот, результаты конкурса объявлены. Я прошел двести восьмым. Хорошо, что было триста

мест!

Он посмеивался над собой, и у меня не хватило жестокости ответить ему, что пройти двести восьмым на

конкурсе, где совсем не требовалось образования, которое он получил, – победа далеко не блестящая. Но он не

был создан для того, чтобы сделать себе карьеру, даже ту скромную карьеру, о которой я для него мечтал.

– Ну что же, – сказал я. – Приятная новость для Одилии.

– Не думаю, чтобы это произвело на нее впечатление, так же как и на тебя, – ответил он, словно через

силу выговаривая слова.

Я тут же упрекнул себя за то, что омрачил его радость. Бруно действительно поник, видя, как мало

воодушевили меня его “успехи”. Он сделал несколько шагов по комнате, остановился. Покачал головой. Старая

привычка, полученная мной в наследство от матери и заимствованная у меня Бруно, которую я называл

“арабским шествием”. Он собирается уйти, он направляется к двери, но вдруг, повернувшись, пускает стрелу:

– Да ведь и мои отношения с Одилией не вызывают у тебя большого восторга. Ты находишь, что это

слишком рано?

– Но это действительно слишком рано, Бруно.

– Я знаю, ты уже не “против”, но ты пока и не “за”, – снова проговорил Бруно, еще больше растягивая

слова.

– А как бы ты вел себя на моем месте?

– Не знаю, – ответил он. – И потом я не на твоем, я на своем месте, со мной все еще обращаются как с

мальчишкой; ты считаешь, что я слишком рано полюбил девушку, так же как, вероятно, думает и она сама, если

она вообще об этом думает. Я на своем месте, я совсем один, и я, как раз наоборот, боюсь, что уже слишком

поздно. Все это совсем не так весело.

На этот раз он действительно собирался уйти. Но нет, снова вернулся.

– Я совсем один, и только потому, что ты боишься остаться в одиночестве.

Я так и замер. Эта подсказанная интуицией откровенность говорила о твердости Бруно и о том, какими

чувствами эта твердость вызвана. Мне стало страшно, что я не совладаю со своим голосом, что он задрожит, и

от этого у меня пересохло в горле. Когда Бруно был уже в дверях, я смог только выдавить из себя:

– Ну, если хочешь, мы поговорим об этом еще раз, на свежую голову.

К счастью, теперь его так и тянуло говорить об этом. Мало-помалу он осмелел; он, видимо, даже не

столько стремился убедить меня, сколько сам хотел лучше во всем разобраться. Я выслушивал его, иногда

задавал какой-нибудь вопрос или вставлял коротенькое замечание. Он не строил никаких иллюзий и смотрел на

вещи очень здраво.

– Ты считаешь, что я слишком тороплюсь. Но в восемнадцать лет девушка совсем уже взрослая. Весь

вопрос в том: или я не стану торопиться и у меня уведут ее из-под носа, или же я поспешу и в таком случае

рискую наделать глупостей. – Он не оставляет мне времени подсчитать, сколько девушек можно найти хотя бы

в одном только Шелле. – Ты мне, конечно, можешь сказать, что есть другие девушки. Но когда потеряешь

голову из-за одной, другие уже не существуют. Глупо, конечно. Прямо как в песенке.

Когда-то я и сам думал так же.

– В конце концов, такая любовь – мечта моралистов, и если она встречается не так уж часто, как они об

этом говорят, то все-таки гораздо чаще, чем это принято думать. Вот я смотрю на своих приятелей. Не больше

трети из них ждут, когда настанет их время, другие живут в свое удовольствие, а третьи уже обзавелись семьей.

Ты не обращал внимание на статистику? Никогда еще не женились так рано. Мы торопимся, мы не хотим

отстать от времени, а оно с бешеной быстротой несется вперед. Но мне кажется, что все эти разновидности

существовали во все времена и в общем пропорция не так уж изменилась. Однако почему-то принято говорить

только о самой беспечной части молодежи.

У меня в семье было по представителю каждой такой разновидности. Сейчас я снисходительно смотрел

на своего младшего сына, представлявшего третью подгруппу.

– В наши дни, – продолжал он, – именно нотариус утратил свое значение, а не мэр и не священник.

Но отвлеченные рассуждения были непривычны для Бруно, его скорее интересовал самый итог.

Он то терял веру в себя:

– Покорить девушку куда труднее, чем сдать экзамен.

То вновь приободрялся:

– Плохо ли, хорошо ли, но обычно я сдавал свои экзамены.

То посмеивался над своим постоянством:

– Я как верная собачонка…

И в то же время считал, что это его единственный шанс.

– Сейчас главное – чтобы она привыкла.

И добавлял:

– Так же, как и ты…

Можно было подумать, что ему угрожает целая армия соперников. Но стоило мне произнести имя какого-

нибудь юноши, как он тут же с улыбкой отклонял его. Однажды я даже упомянул имя Мишеля.

– Она виделась с ним?

– Да, раза два, кажется. Успокойся; сначала ее, как и многих других, притягивал к себе его блестящий

мундир. Но теперь она первая смеется над этим. Она поняла, что из себя представляет мой брат. Она говорит,

что этот égoaste 1 далеко пойдет.

– Ну а если бы их отношения далеко зашли, как бы ты поступил, Бруно?

– Я иногда сам задаю себе этот вопрос… Во всяком случае, можешь не сомневаться, Мишель бросил бы

ее даже с ребенком.

Его глаза потемнели, он замолчал. И я вдруг понял, что мой сын способен даже на большее, чем его отец,

который, вероятно, не стал бы его удерживать от такого безумного шага и убедил бы себя, что для него это

единственная возможность иметь кровного внука от Бруно.

Проходили дни. Однажды вечером, в четверг, вернувшись домой более мрачный, чем обычно, он спросил

меня:

– Скажи, что бы ты стал делать на моем месте? Я ей ни о чем не говорю, боюсь нарваться на отказ. Я

все пытаюсь приучить ее к себе. Но если так будет долго продолжаться, у меня не останется никаких шансов:

приятельские отношения – гибель для любви.

Я не стал ему напоминать, что еще совсем недавно он не захотел поставить себя на мое место. Я не

слишком был заинтересован в успехах Бруно. Но меня начинали задевать за живое его неудачи, да просто

тяжело было смотреть, как мучается парень. Я предложил:

– Попробуй-ка не показываться ей на глаза некоторое время. Отсутствие обычно замечают.

– Или им пользуются. Хорошо тебе сейчас говорить, а во времена Мари ты без конца пропадал у нее.

Он покраснел, замялся.

– Теперь, когда я об этом думаю, я понимаю, что мы вели себя как последние эгоисты. Нелегко тебе

тогда приходилось.

В этот же вечер, надеясь, что он будет чувствовать себя увереннее на четырех колесах, я предложил ему

по четвергам и субботам брать мою машину (дав себе слово при первой же возможности купить новую).

Недели три спустя Бруно, прежде чем отвезти Одилию домой, заехал с ней к нам. Мне понравилось, как

они запросто говорили друг другу “ты”, и я был доволен, что в их взглядах не было ничего сообщнического.

Одилия была хорошо причесана, в элегантном платье, в ней почти ничего не осталось от непоседливой

прелестной девочки с распущенными густыми волосами. Теперь глаза ее смотрели серьезней, грудь

оформилась, и только по-прежнему забавно морщился нос. Всем своим поведением она подчеркивала, что ее с

Бруно не связывают никакие обязательства, а сам Бруно, видимо, ни в коем случае не хотел показаться мне

самоуверенным. Они не пробыли у нас и трех минут, не сказали и трех фраз; я почувствовал, что у меня

защемило сердце лишь в тот момент, когда они садились в машину: Бруно на мое место, Одилия на обычное

место Бруно – с уверенностью пары, которая не в первый раз едет вместе и у которой уже появились свои

узаконенные места, свои привычки.

1 Ego – я ( греч.) и aste – от фамилии Астен.

– Однако он у нас становится предприимчив! – бросила Луиза, которая в тот день случайно оказалась в

это время дома.

– По-моему, не очень удачно сказано.

– Не станешь же ты утверждать, что здесь дело пахнет флердоранжем? Надеюсь, ты все-таки не

позволил бы ему сделать такую глупость, – почти строго сказала Луиза.

В этот момент мимо проходила Лора с ведром угля.

– Ты могла бы помочь тете, – сухо заметил я.

– Оставьте ее, – вступилась за нее Лора. – При ее профессии надо беречь руки.

Но на следующий день, застав меня одного, Лора, правда не сразу, но все-таки решилась поговорить со

мной.

– Вы не ответили на вопрос Луизы, Даниэль.

– Об этом пока рано думать.

Я почувствовал, что Лора обиделась, и, конечно, у нее были на то свои основания. Мой ответ как бы

ставил ее вне обсуждения этой проблемы. А ведь пятнадцать лет самоотверженной материнской любви к Бруно

давали ей право хотя бы на совещательный голос. Мне бы следовало оказывать ей по крайней мере внешнее

уважение. Меня хватало на то, чтоб предложить своей дочери помочь Лоре донести тяжелое ведро с углем, но я

никогда не делал этого сам. Я относился к Лоре с тем уважением, какое питаешь к отличной стиральной

машине. Но, однако, в тот день, когда я обнаружил донорскую карточку Бруно, ее поведение живо тронуло

меня. Она словно на мгновение отделилась от стены, где до сих пор в течение стольких лет я видел только ее

тень. Мне захотелось искупить свою вину.

– А что вы сами думаете, Лора, по этому поводу?

– Их молодость не пугает меня, Даниэль. Все зависит от девочки. Бруно – это плющ. А плющ может

обвиться только вокруг чего-то устойчивого. И мне очень не хотелось бы…

Она тут же осеклась – слишком непривычным был для нее глагол “хотеть”, даже в условном

наклонении.

– Вы знаете лучше, чем кто-либо другой, вы доказали это всем своим поведением, что этот мальчик

имеет особое право на счастье.

Лора не назвала вещи своими именами, и все-таки она нашла нужные слова, которые в женских устах

прозвучали мягко, но весомо. Грудь ее от волнения подымалась. Вот так проживешь всю жизнь рядом с

человеком и даже не узнаешь, что он думает, что чувствует. Оказывается, свою беззаветную любовь, которую

она, впрочем, никогда не подчеркивала, Лора отдавала не самому младшему ребенку в семье, а ребенку

подкинутому. И я, право, не знал, радоваться ли, что нам с ней одинаково дорог этот мальчик, или досадовать,

что она покушается на мои права. Лора добавила:

– Я не задумываясь дам согласие, если Одилия принесет ему счастье.

Согласие, положим, должен был дать я. Но Лора по крайней мере думала только о счастье Бруно.

Одилия появлялась в нашем доме еще несколько раз, но чаще они с Бруно предпочитали встречаться где-

то на стороне. Мы смотрели на них как на неразлучных друзей, но отнюдь не как на жениха с невестой. Я сказал

Лоре: “Мне бы хотелось, чтоб это тянулось как можно дольше; мы, по крайней мере присмотримся к ней”. И

Луизе: “Между ними ничего нет, и я не хочу, чтоб об этом болтали”. Мишель, который за весь семестр лишь

дважды осчастливил нас своим посещением, кажется, вообще ничего не знал об их дружбе, вернее, это просто

не интересовало его. Я, как и прежде, при встречах раскланивался с моим соседом, отцом Мари. Но как-то на

собрании бывших фронтовиков я встретил его брата – отца Одилии, агента по продаже недвижимого

имущества, который отнюдь не был крупным дельцом, но зато, как говорили, предавался с чисто “шелльской”

страстью изучению орудий каменного века.

– Вы отец Бруно? – обратился он ко мне.

И тут же в самой учтивой форме начал расхваливать моего сына. Если послушать этого человека, зрачки

которого то расширялись, то сужались, прыгая на белом глазном яблоке, как пузырьки на поверхности воды, —

точно он хотел установить, насколько тверды ваши принципы, – мой сын принадлежал к той редкой в наши

дни категории порядочных молодых людей (редкой, не так ли, дорогой мосье Астен), с которыми можно

спокойно отпустить свою дочь на танцы, на лодочную станцию или в кино на какой-нибудь приличный фильм,

разрешенный для несовершеннолетних. Он, очевидно, не видел никакой угрозы в здоровой дружбе “наших

детей”. Целые четверть часа я упивался медом, пока в него не попала ложка дегтя.

– Ну, а как поживает мадемуазель Луиза? Все так же весела и беспечна?

Настораживающая вежливость: для семьи Лебле Луиза была, вероятно, той любительницей

приключений, которая в семье Астен носила имя Мари. Этой фразой мне давали понять, что я чересчур легко

примирился с образом жизни дочери, но я это слишком хорошо знал и без них. Разве не дал я своего согласия на

то, чтобы Луиза подыскала себе небольшую квартиру, и она, совершив почти невозможное, тут же нашла

помещение с помощью мосье Варанжа; его скромная опека проявилась и в том, что он предоставил в ее полное

распоряжение машину и, как уверяли меня, даже собирался, пользуясь своими связями в промышленных

кругах, пристроить после окончания института моего студента, ничего не прося взамен, даже руки моей дочери.

Но что я мог поделать? Луиза была совершеннолетней, и решимости ей было не занимать. Если бы я активно

вмешался в ее жизнь, произошел бы скандал, который каким-то образом отразился бы и на Бруно, и на Мишеле,

да и самой Луизе было бы после этого труднее бросить гарпун, которым она в конце концов, несомненно,