Текст книги "Кого я смею любить. Ради сына"

Автор книги: Эрве Базен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

кошачья привязанность Луизы и не самоотверженность Лоры, которая, как плющ, прилепилась к нашей семье.

Для него мы лишь фон, на котором он может блистать. Он поднялся на недосягаемые для сестры и брата

высоты, и его любовь к ним выражается в бесконечных поучениях. Само собой разумеется, он не принимает

участия в их играх, исключая, конечно, такие серьезные игры, как шахматы и бридж. Тогда он начинает

объяснять, читает целую лекцию, комментирует каждый ход. Хотя я постоянно его одергиваю, он никак не

может излечиться от своей мании всех критиковать и поправлять тем менторским тоном, который я не могу

спокойно слышать. В мое отсутствие ни один промах не ускользает от его бдительного ока. Он придирается к

ошибкам в разговоре, в телепередачах, но основным объектом его придирок служит Бруно, этот “недотепа”, у

которого действительно столько уязвимых мест.

Как-то, неожиданно вернувшись домой, я застал его в ту минуту, когда он распекал своего младшего

брата, который грустно уставился на свою контрольную работу, испещренную красным карандашом.

– Мне стыдно за тебя. Ты пользуешься тем, что старик тебе все прощает… Я бы…

Он замолчал, но слишком поздно: хлопнув дверью, я уже ворвался в комнату. Господи, слышали вы, что

несет этот самоуверенный болван? На секунду мне показалось, что я раздваиваюсь, что вижу самого себя, что

все пошло обратным ходом. Постыдитесь, мосье Астен, ведь вы даже в сильном гневе не позволите себе

повысить голос на провинившегося ученика. Но сейчас разъяренный, побагровевший отец кричит:

– Послушай-ка, ты! Лучше утри свой нос, чем совать его в чужие дела…

Наконец, еще одна сцена: в день поминовения усопших мы всей семьей на кладбище у фамильного

склепа Омбуров. Он рассчитан на десять могил, сейчас здесь покоятся: дедушка, бабушка, тетя, брат, умерший в

младенчестве, майор и Жизель. В мое отсутствие Жизель похоронили не в склепе Астенов, и я очень сожалею

об этом. Она не со мной. Нам не суждено будет обрести то посмертное единение костей, которое дают

приобретенные в вечное пользование – то есть на два или три столетия, на пять-шесть человеческих жизней —

места на кладбище, где находят примирение самые недолговечные и неудачные супружеские пары.

Но Жизель вряд ли бы согласилась, чтобы я перенес ее тело в склеп Астенов (а такая мысль приходила

мне в голову); она просто сочла бы лицемерием это всепрощающее посмертное единение. Ей бы также,

вероятно, показалось лицемерием, что мы приходим к ней всей семьей, одетые, как и подобает, в черное, с

огромными букетами хризантем, – они с каждым годом кажутся мне все более пушистыми и кудрявыми среди

белой пены цветов, которые приносят сюда в этот день. Лора вырывает травинки, поправляет бисерные венки с

заржавевшими надписями: “Моей дочери”, “Моей сестре”, “Моей жене”. Покупала венки Лора, и она проявила

достаточно такта. Обычный в этих случаях эпитет был только на венке детей: “Нашей любимой матери”.

Они были совсем крошечными в то время. Они не помнят матери. Но они искренне скорбят о ней. Они

любят тот миф, который создали их бабушка, обожавшая старшую дочь, Лора, ставшая ее тенью в нашей семье,

их отец, поддерживающий эту легенду. “Ваша бедная мать была так красива! Ваша бедная мать была так добра!

Ваша бедная мать…” Наши воспоминания сливались в согласный хор, и даже в нашем молчании было столько

тепла. Святая ложь. Не у каждого палача хватило бы духа сказать правду: “У нашей бедной матери был

любовник…” В глазах сирот у покойной матери мог быть только любимый муж. От покойных остаются обычно

приукрашенные портреты. У нас в доме их, по крайней мере, пять: один в комнате Луизы, другой на лестнице,

третий в спальне мальчиков, четвертый в гостиной, пятый в моей комнате – Жизель весело смеется на нем, он

висит напротив портрета моей матери, который я только повесил немного выше. Есть портрет и на ее могиле —

довольно безвкусный медальон. Луизе явно не по себе, опустив голову, она сверлит песок своим высоким

черным каблучком. Мишель, тоже не глядя на портрет, торжественно молчит. И только Бруно, который, кажется,

стал выше ростом – сегодня он впервые надел длинные брюки, – неподвижно застыл на месте и не сводит

глаз с лица матери.

– Не пора ли возвращаться? – тихо спрашивает Лора.

Да, пойдемте, пойдемте отсюда. Чтобы скорее уйти, я беру Лору под руку, и она улыбается. Я сразу же

опускаю руку и ускоряю шаг. Надо вывести Бруно из оцепенения. Я ни за что на свете никому ничего не скажу.

Но я не в силах был вынести его взгляд. В нем не было никакого упрека – его это не касается. Мало

почтительности – это не в его духе. Не было грусти – прошло слишком много времени. Скорее томительная

жажда. Вожделение, с которым обездоленный ребенок смотрит на лакомства в витрине кондитерской лавки. Нас

губит миф. Ведь не мать вырастила этого сына. Ведь не матери пришлось забывать прошлое. Не она страдала

все эти годы. Мертвая, она снова лишала живого той любви, которой он так страстно желал.

Г Л А В А I V

Почему до сих пор я не рассказал самого главного? Почему я лишь вскользь упомянул о Лоре и Мари?

Сам не знаю. Я зашел в тупик и теперь пытаюсь найти в нем себе убежище, пытаюсь воспользоваться этим

предлогом, чтобы избежать прямого разговора о самом себе. Ложный стыд. Говорить о тех, кто занимает твои

мысли, – это лицемерный способ говорить о самом себе. У людей слабых эгоцентризм нередко принимает

подобную форму. И он лишь потому не так бросается в глаза, что они терпеливо молчат, делая вид, будто их не

касается то, что на самом деле угнетает их. Подобно глубоководным рыбам, они научились безропотно

переносить гнетущую тяжесть безмолвия. Долгие годы я ухитрялся защищаться от малейших намеков,

замкнувшись в своем суровом и нелепом спокойствии. Мое поведение могло порой обмануть мою свояченицу.

Но не тещу, стреляного воробья, и уж тем более не Мари Жермен, которая на правах друга не слишком щадила

меня и не раз говорила:

– Бедный мой Даниэль, не знай я тебя так хорошо, я могла бы подумать, что ты любитель ложных

ситуаций.

И, рискуя вызвать у меня неприязнь, она все-таки как-то сказала:

– Ведь тупик, в который ты попал по милости своей жены, отнюдь не самый неприятный. Не будем

говорить о Жизели. Она умерла. Но Лора-то жива. Вы живете, запутавшись в сетях любопытных взглядов и

недомолвок. Твои соседи, друзья и даже твои дети следят за тобой…

Да, конечно, даже мои собственные дети. В этом не было никакого сомнения. Совсем маленькими дети

принимают окружающий их мир таким, какой он есть. Но, вырастая, они вместе с сантиметрами “набираются

ума”, как частенько повторяла моя мать. Вначале они говорят, не задумываясь, и по своей наивности иногда

попадают в самую точку. Потом они начинают задумываться, но уже ничего не говорят, а это, пожалуй, еще

хуже.

– Раз ты и так все у нас делаешь, ничего бы не изменилось, если бы ты вышла замуж за папу, – говорил

Лоре Бруно в восемь лет.

В двенадцать лет Луиза прыскала от смеха, когда новый почтальон нерешительно обращался к Лоре:

“Мадам Астен?” И, не подумав, выпаливала: “Да, почти”, не подозревая даже о том особом смысле, какой молва

могла бы приписать ее словам. Но уже на следующий год, когда представитель фирмы “Зингер” спросил

“Мадам Астен”, Мишель живо поправил его: “Я сейчас позову тетю”. Позднее в подобных случаях, – а они,

разумеется, были неизбежны, – он лишь раздувал ноздри или уголками губ сочувственно улыбался мне.

В противоположность ему его бабушка становилась все назойливей, донимая меня осторожно и

неотступно, словно мошкара, от которой никуда не скроешься. Старикам уже нечего бояться, разве лишь того,

что им придется покинуть этот мир слишком рано, прежде чем они закончат все свои земные дела. Мадам

Омбур была достаточно хитра, чтобы идти на риск получить отказ, и поэтому избегала прямых вопросов; она

вознамерилась взять меня измором. Ее нельзя было упрекнуть в непоследовательности, она решила

облагодетельствовать меня обеими своими дочерьми, причем младшая в ее представлении должна была

искупить грехи старшей; она беспрестанно докучала мне, искала случая завести об этом разговор. Иногда, как

бы в шутку, раскрыв какой-нибудь иллюстрированный еженедельник и увидев на снимке хорошеньких

манекенщиц, демонстрирующих модели, она восклицала:

– Я так и представляю себе Даниэля, отданного на растерзание этим львицам. Ни одной из них не

посчастливилось бы женить его на себе.

Серьезный разговор удавался ей гораздо хуже. Мамуля пускала в ход свои голосовые связки, начинала

глубокомысленно покашливать, услышав, что кто-то женился во второй раз.

– Что там ни говори, а он поторопился! А впрочем, когда у человека дети и он встречает девушку,

которая готова заменить им мать, нельзя упускать такую возможность, нужно создать детям нормальную семью.

Однако излюбленным ее методом было, ни к кому непосредственно не обращаясь, петь хвалу Лоре —

обычно в ее отсутствие, но нередко в присутствии детей. Лора – наше сокровище, наша жемчужина

(подразумевалось, что ей не хватает лишь золотой оправы – обручального кольца). Лора, добротой которой мы

злоупотребляем вот уже скоро десять лет, Лора которая могла бы… Лора, которая должна бы… Лора, бедная

девочка, которой только ее преданность семье мешает нас покинуть. В общем, все это было шито белыми

нитками: настоящая провокация. Она, захлебываясь, расхваливала свою дочь. Я вежливо выслушивал ее. Я

оставался непроницаем, хотя меня самого удручало и то, что мне приходилось ее разочаровывать, и то, что по ее

милости я вынужден был играть столь незавидную роль. Но поскольку я с самого начала согласился с тем, как

сложился наш быт; поскольку пословица: “Кто молчит – не спорит” на самом деле означает: “А кто спорит —

не молчит”; и, наконец, поскольку я не мог найти Лоре замену и не отказывался от ее помощи, стараясь

отплатить ей мелкими знаками внимания, которые каждый раз превратно истолковывались, – Мамуля не

теряла надежды и при каждом удобном случае вновь начинала плести свои сети.

Лишь однажды она на минуту потеряла терпение, когда я чуть было не сказал ей окончательное “нет”.

Перед тем я провел два часа у Мари в Вильмомбле, выпил чашку плохо заваренного чая с черствым печеньем,

каким могут угостить вас лишь в холостяцких домах, но зато насладился остроумной болтовней – лакомым

блюдом интеллигентов, – на которую у Лоры нет времени. С “Франс-суар” под мышкой я спешил домой, почти

уверенный в том, что свояченица, которой известно мое расписание, обо всем догадалась и теперь весь вечер я

буду видеть перед собой ее каменное лицо. Шел я, конечно, по своей стороне улицы – по “папиной” стороне,

надеясь избежать встречи с Мамулей, которая уже с июня окопалась на летнем наблюдательном пункте у

открытого окна.

Напрасный труд! Приподнявшись на руках, она выглядывала из-за горшков с ощетинившимися

кактусами, не спуская глаз с улицы.

– Даниэль, – окликнула она меня, – не дадите ли вы мне вашу газету?

Всего не предугадаешь. Не следовало мне покупать газету. Я перешел улицу. Мамуля выхватила у меня

“Франс-суар”, но даже не развернула ее. Величественно восседая в своем кресле, она, согнав с колен кота, для

пущей торжественности скрестила на груди руки и слегка приподняла плечи, от чего собралась складками

дряблая кожа на ее шее.

– Я рада, что перехватила вас, – заговорила эта почтенная прародительница Омбуров, слегка сюсюкая

из-за мятной конфеты, которую она, как всегда, сосала. – Мне надо с вами поговорить. Разве вы не видите, что

Лора так больше не может?

Мне сразу стало страшно. Неужели сейчас последует решительное объяснение? Ведь эти слова, эти

самые слова я уже слышал от нее несколько лет назад. Но тогда речь шла о Жизели, о моей жене, которую

необходимо было удержать. Но я вовсе не собирался удерживать Лору.

– Если она больше не может, пусть отдохнет! Мы как-нибудь справимся, – ответил я глухо.

– Вы же прекрасно понимаете, что речь идет совсем не об этом, – воскликнула мадам Омбур с

раздражением, чуть ли не возмущенно. – Уходит время, уходит молодость. Она совсем истерзалась.

– Мы сделали все, что могли, чтобы выдать ее замуж.

– Все, что вы могли, действительно!

Действительно, все, что я мог. Разве не пытался я несколько раз подыскать ей приличную партию? Да вот

совсем еще недавно я пригласил в дом одного из своих коллег, однако Мамуля так громко вздыхала, так ехидно

улыбалась, что мне потом пришлось извиняться перед беднягой. Слова тещи задели меня, ведь Лора и впрямь

из-за моей семьи теряла и время и молодость, а я – хоть и с ее согласия – злоупотреблял ее добротой; мне

стоило большого труда удержаться и не крикнуть: “Весьма сожалею. Но если вы считаете, что в порядочных

семьях допустимо бросаться на вдовца в надежде сбыть ему старую деву, тем хуже для вас! После известной

вам неудачи я не испытываю ни малейшего желания снова жениться по чьей-то указке”. Но мадам Омбур умела

вовремя остановиться.

– Откровенно говори, мне иногда кажется, что Лоре лучше было бы уйти, – заговорила она уже другим

тоном. – Здесь она вертится словно белка в колесе, и ей, видно, никогда не вырваться.

На этот раз она была вполне искренна. Уже не первый год я сам, не жалея масла, смазывал это колесо,

чтобы только не слышать, как оно скрипит. Из осторожности я перешел в контратаку:

– Если я вас правильно понял, Лора поручила вам…

Мамуля не дала мне закончить.

– Боже упаси, – запротестовала она, – вы же ее знаете. Она молчит как убитая. Она вырвала бы мне

язык, если бы только меня услышала.

Она перевернула газету, заглянула на последнюю страницу: “Преступление не оправдывает себя”,

“Любовные похождения знаменитых людей”. Потом пробежала крупные заголовки первой страницы, поправила

очки, сняла их, снова надела. Но едва я осторожно шагнул в сторону своего дома, как она тут же спохватилась и

попыталась снова закинуть удочку:

– Не сердитесь на меня, Даниэль. Конечно, я просто глупая старуха. Майору, который меня очень

любил, доставляло удовольствие без конца повторять мне это. Но даже я, несмотря на возраст, тяжело переношу

свое вдовство; мне кажется, что я стою на одной ноге, как цапля. Я просто не могу понять, из какого теста вы

сделаны, ведь вы, совсем еще молодой человек, миритесь с положением вдовца.

Правда же тут нет никакой связи? Всего-навсего замечания заботливой матери, которые совершенно

случайно следуют одно за другим. И неизбежный финал:

– Вы же знаете, никто не стал бы вас упрекать, если бы вы вздумали жениться во второй раз.

– Я как раз об этом подумываю.

Партия закончилась вничью. Шесть коротких слов, которые можно было истолковать как угодно,

заставили нас замолчать. Мне посоветовали вновь вступить в брак. Я и сам уже подумывал об этом. Но раз я не

собирался назвать имени Лоры, Мамуля предпочла прекратить разговор. Я заметил, как она проглотила наконец,

подтолкнув языком, мятную конфету, с которой ей так же нелегко было расстаться, как и со своими сладкими

мечтами.

– Я полностью полагаюсь на вас, – поспешно сказала она. – Я знаю, что если вы решитесь на такой

шаг, то выберете женщину, которую смогут полюбить и ваши дети.

Мамуля ненадолго примолкла, избавив меня от подобного рода сцен, во время которых мне постоянно

приходилось насиловать самого себя – ведь по природе я скорее уступчив. И твердость, которую я проявлял в

этом вопросе, удивляла меня самого. Очевидно, несмотря на свое слабоволие, я привык к атакам, а моя теща

при всей своей изворотливости ходила вокруг да около, взяв на себя самую неудачную роль, какую только

можно было придумать, имея дело со мной: роль просительницы. Ее настойчивость лишь придавала мне

энергии, и думаю, что она немало сделала для того, чтобы убедить всех нас – Омбуров и меня самого в силе

моего чувства к Мари, хотя сам я был далеко не уверен в нем. В действительности же мой страх перед Лорой

был куда больше, чем моя любовь к Мари, а еще больше был, пожалуй, страх перед женитьбой как на той, так и

на другой.

В любом случае гордиться мне было нечем. В усилиях, которые я прилагал, стараясь избежать союза,

разумного со всех точек зрения, союза, который закрепил бы существующее положение вещей, был бы с

радостью принят моими детьми и отблагодарил бы мою свояченицу за годы бескорыстной преданности, было

что-то для нее оскорбительное. Отвращение, которое вызывала во мне одна мысль о подобном союзе, было мне

самому отвратительно. Мне тягостно об этом писать, я в полном смятении. Ведь если уж говорить об

отвращении, то это гнетущее чувство я постоянно испытывал к самому себе (и мне нетрудно поверить, что я

вызываю его у окружающих). Меня уж никак нельзя причислить к самонадеянным людям, которые с

пренебрежением относятся к тем, кто к ним расположен. Всякое внимание, доброе отношение обязывают меня в

любом значении этого слова. Мне всегда казалось, что с моей стороны нерешительность оскорбительна, отказ

груб, и я ни минуты не сомневаюсь, что мог бы стать жертвой первой встречной авантюристки, не служи мне в

какой-то степени защитой моя заурядность. Снова приходят на память ободряющие слова Мамули, которая,

говоря о своем муже, явно намекала на меня:

– С ним я могла быть совершенно спокойна. Женщина только тогда бросается на шею мужчине, когда на

этой шее стоящая голова.

Ну а чего стоила моя голова? Что ж, постараюсь быть предельно искренним, постараюсь обнажить до

конца свою душу. Обычно преуменьшают свои достоинства и преувеличивают достоинства человека, на

котором не хотят остановить свой выбор. И если это не хитроумная уловка, то, во всяком случае,

подсознательная самозащита. Non sun dignus. Я недостоин. Очень утонченная форма отказа, вполне в моем

духе. И все-таки интерес к моей персоне меня всегда удивляет. Правда, я сознательно говорю “интерес”, а не

“чувство” и уж тем более не “любовь”, эти слова мне кажутся слишком значительными. Это так глубоко

укоренилось во мне, что я не выношу фильмов с воркующими героями, и мне кажется смешной та приторная

любовь, которую дарят им героини. Да, это так вошло в мою плоть и кровь, что даже те три женщины, с

которыми столкнула меня жизнь, ничего не смогли изменить, – ни Жизель, ни Мари, ни Лора, и я попрежнему

думаю: “Меня любят? Полноте, это же несерьезно, просто они были милыми, славными девушками и старались

облечь в традиционную форму свое доброе отношение ко мне”.

Мне казалось, я хорошо понимал, чем был вызван интерес Лоры ко мне. “Я попал в поле ее зрения, когда

она была еще глупой девчушкой. Я был рядом. Я был единственным мужчиной среди окружавших ее людей, и к

тому же я был мужем старшей сестры, которой младшая всегда чуть-чуть завидует. Увлечение подростка —

быстрорастворимый сахар. Но началась война, не стало женихов, да и Жизель умерла, а она осталась с ее

детьми на руках. Лора стала ждать, а после моего возвращения, так как ей ничего другого не подвернулось,

продолжала ждать и в конце концов сама поверила в то, что именно меня она и ждала. Судьба, наполовину

устроенная, судьба, наполовину загубленная. Несмотря на разницу лет, она даже не стремится ни к чему

другому. Она не мыслит себя вне моего дома, она прилепилась сердцем к моим детям. Мои привычки стали ее

привычками”.

Только, к сожалению, я не хочу, хотя у нас с ней и много общего, чтобы ее привычки стали моими. Я

соглашался с тем, что Лора прекрасная хозяйка, неутомимая, внимательная, не требующая никакой платы. Но

разве на женщине женятся из-за этих ее достоинств? Ведь тогда женились бы просто на прислугах. Меня

гораздо больше трогала ее любовь к детям, ее чуткость, так же как и ее скромность, стремление никогда не

навязывать своего мнения, не подчеркивать свою незаменимость – хотя она и в самом деле была незаменимой,

– смущение, заставлявшее ее тут же уходить, как только мадам Омбур начинала в моем присутствии петь ей

дифирамбы. Жизель была красивее своей младшей сестры, и та явно проигрывала при сравнении с образом,

сохранившимся в моей памяти. Но Лора была намного моложе, а значит, и свежее, и желаннее, чем Жизель,

будь та жива; она была достаточно привлекательна, несмотря на свои передники и косынки, и не было ничего

удивительного в том, что мой взгляд время от времени задерживался на вырезе ее платья. Но она даже не

замечала этого, и уж тем более была она далека от того, чтобы извлечь из этого какую-то для себя выгоду;

впрочем, и сам я не придавал никакого значения искушениям такого рода, они могли лишь на мгновение зажечь

мой взгляд, подобно тому как иногда на улице взволнует нас улыбка кокетки, не вызвав при этом желания

свернуть с истинного пути или поспешить с ней в мэрию.

Я низко кланяюсь Лоре за ее добродетели и с благоразумием взираю на ее прелести. И хотя я испытываю

самую искреннюю благодарность, мое отношение к ней иначе не назовешь, как безразличие, да и разница в

возрасте слишком значительна даже для человека, который, я уже говорил об этом, способен привязаться со

временем. Лоре вредило еще и то, что она была Омбур, сестра моей жены, а следовательно, как это принято

считать, приходилась сестрой и мне, что она жила в моем доме и прочно вошла в мою повседневную жизнь.

Сама ее преданность мешала в какой-то степени нашей близости. Мысль, что все осталось бы по-прежнему,

никак не устраивала меня. Наоборот. Даже если бы я не строил иных планов, не думал связать свою жизнь с

другой женщиной, мною самим избранной, у меня не вызвала бы большого восторга перспектива женитьбы на

Лоре, самым большим недостатком которой было то, что она играла роль заместительницы и не способна была

ни на какую иную роль; я вынужден был бы примириться с этим тусклым существованием. Я помню, как я

однажды сказал – конечно, в разговоре с Мари – после очередной стычки с тещей:

– Вступить в брак с Лорой – значит просто продлить срок ее полномочий!

Признание весьма примечательное. Мари прокомментировала его в два приема. Сперва она проговорила,

не разжимая губ:

Это верно, но уже многие годы ты только и делаешь, что в ожидании лучших времен увеличиваешь срок

ее полномочий.

И затем добавила сквозь зубы полунасмешливо, полусерьезно тем незнакомым мне прежде голосом,

которым она говорила теперь все чаще и который начинал беспокоить меня:

– Впрочем, ты недоговариваешь. А может быть, и сам до конца всего не понимаешь. Но я это хорошо

усвоила. Любовь к мосье еще не слишком лестно ему вас рекомендует. Он, словно щитом, прикрывается своей

незначительностью, он так не нравится самому себе, что не допускает и мысли, что может понравиться кому-то

другому. Ты убежден, что Жизель сделала ошибку, выйдя за тебя замуж. А Лора, у которой было время

поразмыслить, кажется тебе не слишком разборчивой, это принижает ее в твоих глазах. Или же ты думаешь, что

ей просто тебя жаль, а это тоже неприятно. Ну а обо мне лучше не говорить…

И все-таки я должен наконец заговорить о ней. Говорить о ней мне, пожалуй, легче, хотя и тут положение

мое не менее ложно. Насколько я был молчалив с Лорой, настолько откровенен с Мари и, конечно,

злоупотреблял терпением и той и другой; все еще надеясь, что я смогу расстаться с Лорой и соединить свою

судьбу с Мари, я старался выиграть время и отдалить минуту решительного объяснения. Вот я сижу в

скрипучем плетеном кресле напротив Мари, которая внимательно следит за закипающим чайником. Я

пересказываю ей свой разговор с Мамулей и заключаю с явным удовлетворением:

– В общем, все-таки выкрутился!

– Выкрутился из чего? Вполне понятно, что она хочет знать, чем все это кончится, – бросила Мари.

Она сделала несколько шагов к окну, стараясь, как перед своими учениками, не слишком хромать. Нервно

побарабанила по стеклу, но больше ничего не сказала. Однако я слишком хорошо понимал, что все ее существо

кричало: “А я, когда же наконец я узнаю, чем все это кончится для меня? Дома защитой тебе служат семейные

узы, здесь – дружба. Ты изводишь меня своими излияниями, болтаешь, болтаешь, в сотый раз объясняешь,

почему не хочешь жениться на Лоре, и ни слова не говоришь о том, что же может побудить тебя жениться на

другой. Ну и к чему ты пришел? К чему мы все пришли? Долго ли это будет продолжаться?”

Она внезапно, сильно хромая, отошла от окна. И я вспомнил, как пятнадцать лет назад, когда я еще

надеялся, что она станет моей невестой, познакомил ее со своей матерью. Не желая вводить ее в заблуждение,

Мари в тот раз припадала на больную ногу сильнее обычного. Я думаю, она делала это из честности. После ее

ухода мать прошептала: “Какая жалость! Такая чудесная девушка, к тому же два преподавательских жалованья

вместо одного – над этим стоило бы подумать. Но слишком уж она хромает, мы, право, не можем”.

И теперь Мари снова сильно хромала и не случайно. “Незавидное же я приданое, – говорила ее нога. —

Мою хозяйку не заподозришь ни в ошибке, ни в жалости. Достаточно ли сильно я хромаю, чтобы тебя

ободрить?” И это действительно придавало мне уверенности, так же как и рассказ Мари о ее двух

несостоявшихся замужествах, это еще больше уравнивало нас в нашей неудавшейся жизни. Что же тревожило

ее? Мне казался знаменательным тот факт, что я снова встретил ее после того, как окончательно потерял из виду

и совсем забыл. Я не принадлежу к тем безумцам, которые способны перевернуть свою жизнь и жизнь своих

близких ради женщины. Но если я когда-либо мечтал о какой-нибудь женщине, то это была она. С Мари я

обретал свою молодость и не чувствовал себя старше своих лет, с ней нас связывала дружба и чувство, которое

я предпочитаю называть попроще – привязанность. Свободная привязанность. У меня не было перед ней

никаких обязательств, ничто меня не связывало, никакие внешние причины не вынуждали меня. Здесь меня не

выслушивали, как Лора, – приниженно опустив глаза, с раздражающим терпением, здесь меня встречал

твердый спокойный взгляд зеленых глаз, которые не прятались за опущенными ресницами, я видел горькие

складки в уголках губ, здесь мне открыто говорили:

– И все-таки тебе придется на что-то решиться, Даниэль.

Чайник закипел. Мари протянула руку к чайнице. И когда я невнятно пробормотал что-то весьма

неубедительное, она пожала плечами.

– Хватит, – сказала она, – я устала.

Мы немного помолчали, и нам обоим стало легче. Она по-прежнему стояла передо мной, в ней была та

особая, свойственная зрелости прелесть, которую все мы знаем по нашим матерям; то уходящее очарование,

которое приходит на смену не долгому царству упругого тела; женщина точно вся светится изнутри, первые

морщинки еще больше подчеркивают блеск ее глаз. Но вот Мари оживилась.

– Ну а как дети? Все в порядке? – спросила она.

– Да, спасибо. Все идет даже слишком хорошо. Мишель потрясающий парень, как всегда первый в

классе. Да и Бруно понемногу выправляется. А то я уже начал побаиваться, что он снова останется на второй

год. Но он как будто взялся за ум. Меняется, и в лучшую сторону. Не так уже теперь дичится.

Стрелка на часах, на крошечном будильнике, стоявшем на этажерке, передвинулась на несколько секунд.

– Здорово же ты намучился с этим чертенком. Хоть здесь есть какие-то успехи, – заметила Мари.

Но в ее голосе я не почувствовал особой уверенности. Она снова о чем-то задумалась… Мне показались

резкими ее жесты, когда она доставала черствое, как всегда, печенье, брала чайник. Чайное ситечко сорвалось, и

на скатерти появилось пятно. Мари тоже недоговаривала, она молчала о главном препятствии, о единственном

преимуществе Лоры. Да, я должен был бы расстаться с Лорой, но этого не хотели дети. Да, я должен был бы

жениться на Мари, но этого не хотели дети. Никто из них. Ни Луиза, которая при одном упоминании о Мари

превращалась в каменного истукана. Ни Мишель, который, не стесняясь, говорил мне: “Звонила училка из

Вильмомбля”, – а за моей спиной называл ее “хромоножкой”. И особенно Бруно, который при малейшем

намеке принимался с отчужденным видом что-то насвистывать сквозь зубы. Разговор не клеился, недопитый

чай, где так и не растаял сахар, остыл в моей чашке.

– Где ты собираешься провести каникулы? – спросила Мари.

– Мы, вероятно, поедем в Эмеронс.

– Постарайся хотя бы писать мне.

Я поцеловал ее, что делал не часто. Но на улице настроение у меня окончательно испортилось, и я был

даже несправедлив в своих мыслях. Неужели я лишусь и этого прибежища? Неужели и в Вильмомбле будут так

же следить за мной, как и в Шелле? Надежды Мари были и моими надеждами. Но разве нельзя было с этим

немного повременить? И вдруг я снова подумал о Бруно. Приближались каникулы; может быть, растянувшись

на песке под солнцем, мне легче будет победить в себе мосье Астена.

Г Л А В А V

Из года в год ровно полтора месяца летних каникул мы проводили в Анетце, в своем домишке Эмеронс,

что избавляло нас от лишних расходов.

Эмеронс, к которому ведет узкая проселочная дорога, петляющая среди поросших ивняком холмов и

таких глубоких ям, что туда заплывают угри, никак не назовешь поместьем. Скорее, это просто рыбачий домик,

стоящий неподалеку от заброшенного дока, в двух шагах от дикого пляжа; зимой, когда ведомство путей

сообщения закрывает шлюзы, сюда невозможно добраться. Маленький, невзрачный домик, сложенный из

рыжего камня и крытый шифером. Ну а более точно – бывшая конюшня, с пристроенной к ней печью,

примостившаяся на одной из террас холма, на которую когда-то выгружали навоз и которая превращается в

остров при каждом разливе реки. Охраняемый двумя гигантскими вязами, корни которых оплели весь холм,

наш домик возвышается над Луарой, откуда река проглядывается метров на семьсот.

Наше летнее прибежище не отличается особым комфортом – в Эмеронсе три небольшие побеленные

комнаты, почти без всякой обстановки, но зато здесь можно не опасаться нашествия горе-туристов. Как

большинство людей, проживших всю жизнь у реки, я не представляю себе отдыха без воды, и даже самые

живописные пейзажи Прованса мне, вероятно, не возместили бы этого недостатка: мой взгляд томился бы от

жажды. И хотя Эмеронс – наследное владение Омбуров, я люблю этот уголок, где плывут туманы, еще более

прозрачные, чем в наших краях, гонимые легким ветром, под которым колышутся и шуршат камыши. Пожалуй,

я даже рад, что после смерти Жизели и ее отца Эмеронс перешел именно к моим детям. (Лора с матерью

получили в нераздельное пользование дом в Шелле). Теперь мосье Астен живет в Анетце у своих детей. Там он

не только их отец, он их гость, товарищ их игр. Когда он, катаясь на лодке, гребет, невпопад размахивая

веслами, или неумело пытается что-то починить в доме, ему кажется (и это действительно так), что в эти