Текст книги "Кого я смею любить. Ради сына"

Автор книги: Эрве Базен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

скорую руку, еще где-нибудь не треснуло. У меня, очевидно, отсталые взгляды. Ничего не поделаешь, я

безнадежно отстал. Моя мать говорила: “Тот себе не помогает, кто все время уступает”.

Она говорила это мне, тому, кто часто уступал. Действительно, проклятия – не моя стихия. Впрочем,

когда девушка уступает юноше, это значит, что и юноша уступает девушке и что он не уважает не только ее, но

и самого себя. Можно было бы сказать: он изменяет самому себе. Или даже: он изменяет ей с ней же самой. Так

же как в свое время, вступив в связь с Мари, я изменил нашей любви.

– Нет, не судите – и не судимы будете, ведь и сами мы не безгрешны. “Кто из вас без греха, первый

брось в нее камень”, – сказано в Евангелии от Иоанна, который тут же добавляет (как видите, и Писание не

лишено юмора): “И они стали уходить один за другим, начиная от старших до последних”. Одилия, конечно, не

Жизель, хоть я и делаю вид, что меня пугает якобы существующее между ними сходство. Она, по крайней мере,

никому не изменяла. И как понять, какую роль в том, что произошло, сыграла любовь, а какую чувственность,

которая нам кажется вполне естественной у сыновей и непростительной у девушек? Здесь не было и того

предательства женщины, которая, оправдываясь своей неудовлетворенностью, заводит себе любовника. В ее

поступке, в том, что она уступила Бруно, не задумываясь над тем, к чему это может привести, нет ничего

похожего на слабости Луизы, которая никогда не забывает о соблюдении приличий. Тут была глупость, была

греховность объятий, пробуждающих в нас инстинкты, эту приманку, на которую ловится несовершенная

человеческая природа. Была сладостная капитуляция, белое полотно, полотнище белого знамени, а знамя

следует держать в чистоте…

– Без двадцати два. У вас лекция, – говорит обеспокоенная Лора.

Когда-то человек в шелковых чулках, какой-то епископ, ошибся, составляя перечень человеческих грехов:

это, конечно, проступок, но не преступление.

Второй антракт. В шесть часов я был уже дома, рассчитывая, что Бруно вернется в половине восьмого.

Но он не появился ни в восемь, ни в девять. В десять Лора начала то и дело выбегать из дому, чтобы

посмотреть, не появился ли он в конце улицы – этого безмолвного коридора с двойным сводом – лампочек и

звезд. Наконец зазвонил телефон. Это Луиза.

– Бруно у меня, – сообщила она. – Вместе с Одилией. Вообрази, они не смеют вернуться домой. Это

ловко! Колыбель не такой уж плохой подарок от жениха, веселая жизнь ждет Одилию.

И следом за этой тирадой нравоучительное замечание:

– Неужели они не могли быть поосторожнее?

Да простит мне святой Мальтус! Что мне до отягчающих обстоятельств, результат говорит сам за себя. К

чему лишние слова!

– Скажи им, чтобы они немедленно возвращались. Я, кажется, никого еще не съел.

Они появились лишь в одиннадцать, гораздо менее смущенные, чем был бы я на их месте, но все-таки

они шли гуськом. Бруно, который на этот раз вынужден был держаться храбро, шел впереди, прикрывая своей

спиной, словно щитом, Одилию.

– Не усложняйте своего положения и не стройте из себя детей, – сказала Лора, взяв девочку за руку. —

Садитесь, Одилия.

Она всегда обо всем подумает. И пока она усаживает будущую мать, у которой, теперь я понимаю почему,

так развилась согласно моде грудь, я стараюсь придумать, как мне начать разговор, и, кажется, нахожу

подходящую фразу.

– Признаюсь, Одилия, я больше вам доверял.

– Не обвиняй ее, – протестует Бруно. – Мне это далось не так просто.

Одилия даже подпрыгивает при этих словах.

– Не станешь же ты утверждать, что сознательно поступил так? – говорит Лора.

– Конечно, сознательно! – откровенно признается Бруно.

Но он тут же поправляется:

– Я, конечно, говорю не о ребенке.

– Ты, право, огорчаешь меня, – замечает мосье Астен, – я тебе тоже очень доверял.

– Знаю, – отвечает Бруно, – но тебе-то легко говорить. А каково было мне! И потом Одилия – теперь-

то я могу это сказать – в то время еще ничего не решила. И вот однажды вечером я воспользовался случаем…

– У тебя никто не спрашивает подробностей, – одергивает его Лора.

И медленно повернувшись к Одилии:

– Вы еще не решили для себя самого главного и все-таки пошли на это!

– Он просто ничего не понял, – отвечает Одилия.

И затем тише, с какой-то особой интонацией, от чего она сразу преображается, заканчивает:

– Он никогда ничего не может толком сказать, он всех боится, не верит в себя. А это. по крайней мере,

было доказательством…

Словно ангел пролетел рядом с нами, и пусть его крылья потеряли свою белизну, от него повеяло теплом.

Лора о чем-то сосредоточенно думает, что-то прикидывает в уме, даже шевелит губами.

– Если я правильно поняла, это случилось во время каникул и вы беременны уже три месяца?

Мосье Астена снова охватывает раздражение, его беспокоит совсем другое. Если она пошла на это по

собственной воле, то такая искушенная девица стоит двух.

– И с тех пор вы продолжали в том же духе? – спрашивает он.

– Раз она моя жена, – невозмутимо отвечает Бруно.

Мы с ним говорим на разных языках. Ни ей, ни ему не стыдно; им только неприятно, да еще они

побаиваются родителей, у которых сохранились отвлеченные, полумистические представления о чистоте,

неприкосновенности, законности, тогда как в сердечных делах, так же как и в вопросах плоти, вполне

достаточно откровенности и простоты. За красивыми чувствами они не видят, как видели мы, первородное,

звериное начало, страшного зверя, который только ненадолго притаился, чтобы удобнее напасть на них. Они

приручили этого зверя, освоились с ним, сделали его безобидным, и когда наступает время пить, спать или

любить, они дают ему насладиться, дают волю его инстинктам.

– Не будем говорить о том, что вы нас лишили многих радостей, – продолжал мосье Астен, – но и

себя вы обеднили во многом.

Слова, сказанные лишь для того, чтобы я мог сохранить позу благородного отца. Бруно не сомневается в

этом.

– Извини меня, – бормочет он.

В третий раз за сегодняшний день он произносит эту фразу, но не хочет употребить более сильного слова.

Однако от того, извиню я его или прощу, ничего не изменится. Нас тут четверо, и нам суждено прожить нашу

жизнь здесь, на этой улице, всем вместе. Для этой поспешной, но неизбежной свадьбы необходимо мое

согласие. Я даже не могу показать, что даю свое согласие скрепя сердце, иначе в будущем мне грозит изгнание.

Я тот добрый отец семейства, я должен быть тем добрым отцом семейства, который только в интересах молодой

четы оттягивал свадьбу и, конечно, сожалеет, что события развернулись слишком быстро; но, если верить

статистике, факт этот довольно распространенный, и не больше чем у тридцати процентов супругов бывает

настоящая первая брачная ночь. Сдержанный, все еще огорченный – ведь я и опомниться не успел, а нам,

хранителям принципов, надо держаться с достоинством, – но уже подобревший, полный христианского

милосердия, готовый благословить виновных, я могу найти единственный выход из создавшегося положения —

сделать вид, что я сам спешу больше всех.

Ясно, что откладывать больше нельзя.

– Одилия, ваши родители о чем-нибудь догадываются? – тотчас же спрашивает Лора.

Одилия отрицательно качает головой. Ее лицо вытягивается. Она кажется в эту минуту совсем юной

девочкой, хрупкой, беззащитной, она даже не представляет себе, как волнующе мила она сейчас, когда с ее

ресниц готова скатиться слеза, и как трогает мысль, что в этой очаровательной согрешившей девчушке уже

развивается новая жизнь. Ее собственные родители внушают ей гораздо больше страха, чем мы; что же, это ей

будет зачтено. Лора касается моего рукава.

– Если хотите, Даниэль, я провожу ее и поговорю с матерью. Нам, женщинам, легче договориться.

– Передайте ей, что я готов принять мосье Лебле или же зайти к ним, как им будет угодно.

Лора надевает пальто. С тех пор как умерла ее мать и она стала по женской линии старшей в семье, ее

молчаливость и покорность явно идут на убыль. У нее теперь не только есть свое мнение, но даже появилась

какая-то решительность, словно она лишь сейчас начинает жить. Но у меня нет времени раздумывать об этом.

Бруно целует Одилию в губы.

– Ничего, моя девочка, – говорит мосье Астен, отворачиваясь.

Г Л А В А X X V I I

И вот на следующий день, когда Лора ушла за покупками, я увидел, что к нашему дому на своих

несгибающихся ногах приближается отец Одилии в сопровождении супруги, которая семенит рядом с ним,

постукивая кончиком зонта по гравию. Он пожимает мне руку с тем самым выражением, какое было у него на

кладбище, и садится.

– Мы ошеломлены, – говорит он, опускает перчатки в шляпу, а шляпу ставит на колено.

Мадам Лебле тяжело вздыхает, ее выцветшие, желтоватые глазки с острыми черными зрачками,

напоминающими грифель на неотточенном конце карандаша, так и шарят по комнате. Мосье Лебле продолжает:

– Когда я думаю о том, что случилось…

Он, видимо, считает своим долгом сделать торжественное вступление. Я уже успел прийти в себя, и меня

его уловки почти забавляют. В подобных ситуациях отец юноши чувствует себя более уверенно, поскольку в

глазах окружающих (спрашивается, почему?) обесчещенной считается только девушка. Как ужасно сознавать,

стонет мосье Лебле, что, прожив в этих местах двадцать лет, ничем не запятнав своего доброго имени,

напротив, столько сделав для Шелля (ведь мои труды, посвященные каменным орудиям доисторического

человека так называемого Шелльского периода, приобрели такую известность), я вдруг стал объектом сплетен и

пересудов. Я понимающе киваю головой, а сам поглядываю на фиолетовую ленточку на отвороте его пиджака,

– мне не удалось заслужить такой за двадцать лет своей педагогической деятельности. Наконец мы доходим до

того, что пришлось пережить несчастному отцу, когда он узнал, что его дочь – всему Шеллю она известна как

очень серьезная девочка – позволила себя соблазнить юноше, от которого меньше всего можно было ожидать

подобной низости. На мой взгляд, виноваты были оба. Но в глазах этого человека, который не преминул бы

обозвать шлюхой согрешившую дочь соседки, его собственная дочь могла быть только несчастной жертвой, а

сам он, видимо, чувствовал себя борцом за справедливость, разоблачающим коварного совратителя. Вот почему

так пронзает меня его взор. Мадам Лебле шмыгает носом, она по крайней мере искренна в своем горе. А я

думаю: “Почему убитые горем люди становятся смешными, как только начинают предъявлять какие-то

требования?” Мосье Лебле продолжает: он не может простить Бруно, но и не хочет взваливать на него всю вину.

Он хотел бы только сказать о тех, кто своим пагубным примером… а такие есть в каждой семье…

– Теперь уже поздно обвинять кого-то, – прерывает его жена.

Мосье Лебле сбавляет тон, требует как можно скорее поженить детей и, когда это станет необходимым,

отправить Одилию куда-нибудь в провинцию, где бы она родила ребенка, не привлекая к себе внимания, и

прожила бы там некоторый срок, достаточный для того, чтобы сбить всех с толку.

– У вас, кажется, имеется небольшой дом неподалеку от Анетца?

– Да, он принадлежит моему сыну, – отвечаю я, стараясь поднять акции Бруно как владельца

недвижимости.

– Да, знаю, третья часть дома, – уточняет мосье Лебле.

Отсылать Одилию в Эмеронс мне кажется излишним. Надо уметь отвечать за свои поступки, и подобные

предосторожности могут только вызвать насмешки, ничего не изменив в актах гражданского состояния, где

будет сказано, что вы родились полгода спустя после свадьбы ваших родителей. Теперь мы, очевидно,

приближаемся к самому животрепещущему вопросу, к вопросу об устройстве детей, о квартире, о средствах. In

the end all passions turn to money 1.

– Они ни о чем не подумали, нам придется подумать за них, – продолжал мосье Лебле. – Скажу вам

откровенно, что сорок тысяч франков в месяц для молодой четы, у которой вот-вот появится ребенок, кажутся

мне суммой более чем скромной. Должен вам также сказать, что в настоящее время я вряд ли смогу оказать им

существенную помощь.

– Пусть это вас не волнует, я помогу им, – говорит мосье Астен.

– Я бы охотно приютил их у себя, если б не наша теснота, ведь у Одилии еще две младшие сестренки.

Но, может быть, мадемуазель Лора могла бы уступить им второй этаж, ведь она теперь одна в таком большом

доме.

– Лора бедна. Этот дом – все, что у нее осталось. Детям пришлось бы платить ей за квартиру.

– Я иначе и не мыслю.

– В моем доме им ничего не придется платить. И не надо будет покупать обстановку.

Мосье Лебле мнется, переставляет шляпу с одного колена на другое и наконец говорит:

– Извините меня, мосье Астен, если в разговоре с вами я буду так же чистосердечен и прям, как и в

своих делах. Сейчас речь идет не о временном решении вопроса, а о будущем наших детей. С какой бы

почтительностью и любовью ни относились они к родителям, им все равно захочется самостоятельности. Кроме

того, не дай Бог, что случится, и встанет вопрос о наследстве, – мы должны все предусмотреть, ведь у детей

нет никаких прав на этот дом.

– Мы можем составить арендный договор.

Супруги Лебле переглядываются. Может быть, я сказал какую-то глупость? Мосье Лебле, быстро мигая,

поспешно возражает:

1 В конце концов, все страсти сводятся к деньгам (англ.).

– Но ваши старшие дети…

Практически они устроены… Что же касается будущего раздела наследства – надо действительно все

предусмотреть, – допустим, что этот дом останется за Бруно, а Эмеронс и дом Лоры разделят между собой

Мишель и Луиза.

Я не долго думая включил в общее наследство и собственность Лоры. Но, как мне показалось, это ничуть

не удивило мосье Лебле. Тем не менее он все-таки попытался возразить:

– Но мадемуазель Лора…

– Мы с Лорой, знаете ли… – начал было мосье Астен.

Супруги снова переглядываются с понимающим видом.

– Да, да, я знаю, что вот уже пятнадцать лет вы живете в полном согласии.

Слово “согласие” звучит как-то странно.

– Одним словом, если я вас правильно понял, вы могли бы перебраться в дом напротив к мадам Лоре?

Я остолбенел. Неужели они думают… Мне никогда не приходило в голову, что самоотверженная

преданность Лоры могла быть превратно истолкована и внушала кому-то грязные мысли. Но все-таки, может

быть, я ошибаюсь? Мосье Лебле, вероятно, хотел сказать, что, оставив за собой второй этаж дома Омбуров,

свой дом я смогу передать детям. Ну, если этот человек, который, сам не принося никаких жертв, лишь

злоупотребляет своим положением пострадавшей стороны, если он думает, что я способен на такой поступок,

он слишком высокого обо мне мнения. Он просто переоценивает меня. Я пробую объясниться:

– Боюсь, я неудачно выразился…

Я сбиваюсь, и моя растерянность только подтверждает их подозрения.

– Прошу вас, мосье Астен, это нас не касается. Вы живете так, как считаете нужным. Лучше давайте-ка

подведем итог. Мы должны безотлагательно женить наших детей, они устраиваются здесь, и мы помогаем им,

пока они не встанут на ноги. Они, конечно, наделали глупостей, но, слава Богу, им повезло – они родились в

таких порядочных семьях. Когда мы шли сюда, я говорил жене: “Все это неприятно, очень неприятно, но с

мосье Астеном мы можем быть спокойны – он все уладит”.

Он все говорит, говорит, и у меня уже больше нет сил слушать его. Неужели я так никогда и не избавлюсь

от своей идиотской немоты, от этой привычки, где надо и не надо, чувствовать себя виноватым и считать своим

долгом расплачиваться за долги, которых я никогда не делал? Стоны и вздохи отца Лебле, которые поначалу так

забавляли меня, оказались хорошо продуманным вступлением, рассчитанным на то, чтобы выбить меня из

седла и добиться от меня как можно больше уступок. Контора явно ликовала. Когда неприятности утрясутся,

наше родство только поднимет его авторитет в Шелле. Ему удалось провернуть неплохое дельце. Он устроил

своей дочке хорошо обставленный дом, с телефоном и садом в две тысячи квадратных метров.

Профессиональным взглядом он уже ощупывал стены и потолок.

– Нам надо еще зайти в мэрию, сделать оглашение, – добавляет он. – Послезавтра в три – вас

устроит? Хотя нет, простите, в три у меня свидание с клиентом. Если не возражаете, встретимся в четыре часа.

Мы с дочерью будем ждать вас в вестибюле, у знамени.

– Не могу, – отвечает мосье Астен, – у меня в это время занятия.

Мы договариваемся на послезавтра на одиннадцать при условии, если меня не задержит Башлар.

У калитки мосье и мадам Лебле нервно пожимают мне руку. Мосье Лебле тихо говорит:

– Что же касается брачного договора…

Я отрицательно качаю головой, они повторяют мое движение, подчеркивая этим свое великодушное

бескорыстие. В нотариусе нет необходимости. Согласимся на общность имущества супругов, установленную

законом. У детей ничего нет за душой, они могут надеяться лишь на то малое, что достанется им после меня.

Они ушли. Я хожу взад и вперед по гостиной. Я пытаюсь разобраться во всем. Чем больше я думаю, тем

сильнее горят у меня уши и тем яснее я понимаю, что мосье Лебле не оговорился. “Вы могли бы перебраться в

дом напротив…” Мой старый учитель Фортюна называл это условно-требовательным наклонением. Конечно, в

этой фразе содержался намек. Хотя Лебле в их положении следовало бы помолчать. Очень следовало бы. Люди

такого сорта особенно дорожат внешними приличиями, они сделают все, чтоб скрыть постыдное происшествие

в собственном доме, но совсем не прочь поживиться за счет скандала, пусть даже вымышленного, в чужой

семье. Я пасую перед этими ловкачами. Они умеют безошибочно уловить ваши слабые и сильные стороны, они

искусно играют на ваших благородных чувствах и на вашей растерянности. Они обладают даром ради

собственной выгоды толкать человека на поступки, на которые никогда не пошли бы сами. “Вы могли бы

перебраться в дом напротив…” И все бы сразу уладилось, прекратились бы сплетни, молодая чета с комфортом

устроилась бы в доме, из которого был бы выдворен ставший теперь лишним отец…

Этот делец ни перед чем не останавливается, и, если он так поступает, у него, видимо, есть на то свои

основания. Можно не сомневаться, он все взвесил, все рассчитал. Мне бы это тоже не мешало сделать.

Подведем итог, как говорит мосье Лебле. Итак, нам предстоит гармонично разместить по ту и по другую

сторону улицы мосье Астена, Лору и молодую чету так, чтоб все жили, не мешая друг другу, не испытывая

недостатка в средствах, в жилье и любви. Положение удивительно напоминает задачу о переправе через реку

волка, козы и капусты. Рассмотрим все возможные варианты решения.

Первое решение. Уже отклоненное нами, но на котором мы все-таки остановимся из принципиальных

соображений: молодожены устраиваются без нашей помощи. Но у них нет ни денег, ни квартиры – вообще

ничего. Мосье Астен остается в своем доме без сына и без хозяйки. В доме напротив будет умирать от голода

Лора. Данное решение никого не устраивает.

Второе решение. Молодые живут во втором этаже дома Омбуров. Если даже они будут платить за

квартиру, Лоре этих средств будет недостаточно. Мосье Астен остается у себя полузаброшенным, так как Лора,

которая со спокойной совестью воспитывала своих племянников, теперь уже не сможет – как и в предыдущем

случае – прислуживать своему зятю и жить на его средства, не вызывая кривотолков. Из тех же соображений

он бы сам не решился ежедневно ходить обедать к мадемуазель Омбур. Кроме того, в глазах всех окружающих

он прослыл бы эгоистом, который не захотел ничем поступиться ради своего сына и позволил своей и без того

очень небогатой родственнице пожертвовать последними крохами. Я бы, конечно, мог питаться в семье своего

сына, но тогда, спрашивается, чего ради сыну переезжать напротив?

Третье решение. Бруно и Одилия переезжают в дом Лоры. Лора отдает им последнее, чем она владеет, и

переезжает ко мне. Комментарии излишни.

Четвертое решение. Молодожены устраиваются в моем доме, мы живем вместе. Что скрывать, это

решение соблазняет меня больше всех остальных. У него есть чудесное преимущество: будущее наших детей, о

котором говорил отец Одилии, стало бы и моим будущим, возместило бы все мои жертвы. Но устраненной из

нашей жизни Лоре остается только одно – умереть от истощения. Молодая хозяйка обойдется без ее помощи,

если даже она и поладит с Лорой. С другой стороны, мой дом трудно разделить, и мы будем вынуждены жить

вместе. Очень трудно разделить спальни, в доме их только три: спальня мальчиков, спальня Луизы и моя. Для

того чтобы устроить молодых, кому-то надо уступить свою комнату. Может быть, разместить их в гостиной?

Решение малоприемлемое. В крайнем случае я мог бы принести себя в жертву и переселиться в комнату

мальчиков, мы спали бы там с Мишелем в те редкие дни, когда он бывает дома. Но мне только что сказали в

лицо: мое присутствие здесь будет нежелательным. В семейной жизни ни молодожены, ни старики не любят

лишних свидетелей. Никого особенно не прельщает посторонний глаз. У них свои вкусы, свои развлечения,

свои друзья, свой распорядок дня, они по-своему хотят устроить свою жизнь, и мое присутствие будет

связывать их, если только они вообще не перестанут со мной считаться. И в том, и в другом случае счастье наше

будет ложным, а я испорчу им рай.

Пятое решение. Молодая чета остается в моем доме одна. Места ей будет достаточно. За Мишелем и

Луизой можно сохранить их комнаты. Я буду жить, как того страстно желает мосье Лебле, в доме напротив. Не

будем считаться с тем, что мне придется пожертвовать своими привычками, дорогими воспоминаниями,

собственным домом; я этого еще не сделал, конечно, но знаю, никому, кроме меня, это не причинило бы боли.

Рассмотрим два варианта этого решения: а) мы живем отдельно, Лора сдает мне второй этаж; б) мы живем

вместе. В первом случае мы возвращаемся ко второму решению, только в несколько измененном виде,

осложненном сплетнями. Во втором – дело ограничится фиктивным браком, в который вообще никто не

поверит.

Решения нет.

Я не ошибся, решении действительно нет. Нет ни одного приемлемого варианта. Но подождите, кто это

хихикает там? Ах, это вы, Мамуля, вы снова твердите: “Если бы вы женились на Лоре…” Конечно, фиктивный

брак, пусть и зарегистрированный, остается фиктивным. А впрочем, фиктивный ли, фактический ли —

результат один. Вот почему я в ту минуту не обратил на это внимания. Мне было сказано: вы могли бы

перебраться в дом напротив к мадам Лоре. Разумное указание. Женщина без средств, но с домом; мужчина со

средствами, но без дома! Изворотливый Лебле сразу нашел необходимое решение.

Смейтесь же, мосье Астен. Подумать только: единственный раз в жизни волку захотелось капусты, а ему

подсовывают козу. Смейтесь же, смейтесь. Столько лет противиться браку с Лорой и в конце концов жениться

на ней! Когда и скончаюсь и мой хладный труп опустят в могилу, по обе стороны от меня – от их общего

супруга будут покоиться мои жены, сестры– свояченицы, а Мамуля, посмеиваясь, будет подталкивать меня

локтем в бок.

Домой возвращается Лора, из ее сумки торчит ботва морковки. В крайнем случае утешим себя мыслью:

“Пеликан несет мне пропитание. Пока он здесь, мне не угрожает опасность остаться с пустым зобом. Но нам,

видимо, будет очень недоставать голодных птенцов”.

На хорошо смазанных петлях бесшумно открывается дверь. В комнату входит Лора, она кажется еще

более тоненькой и опрятной в этом платье, которое после смерти матери она выкрасила в черный цвет. Ее

гладкий лоб прорезывает морщина. Лора протягивает мне маленький конверт для визитных карточек.

– Бруно утром оставил это для вас.

В конверте сложенная вчетверо и нацарапанная шариковой ручкой записка. Читайте, мосье Астен, если

только это будет под силу вашим глазам:

“Ты знаешь, папа, я не умею много говорить, а уж тем более водить смычком по чувствительным

струнам. И потому я решил лучше написать тебе и сказать откровенно, что я не могу раскаиваться в том, что

произошло между мной и Одилией. Ты согласен со мной? Ведь если бы я раскаивался в этом, хотя бы даже для

вида, это уже было бы плохим предзнаменованием. Я хотел тебе еще сказать, что понимаю, как некрасиво я

выглядел вчера, но уж так все получилось, зато ты, папа, вел себя так благородно, что это невозможно забыть”.

– Он и мне оставил такую же, – говорит Лора.

Хватило бы и одной. И даже лучше бы обойтись совсем без записок. Разорвем ее, к чему ее хранить? Она

только будет смущать нас, она уже и сейчас смущает. За все, что я сделал для сына, он вознаграждает меня

коротенькой запиской. Вознаграждает и вдохновляет на новые подвиги. Как просто быть сыном и как

непомерно сложно быть отцом! Уже почти час я топчусь на одном месте, думаю, передумываю и не знаю, на что

решиться, как заново устроить свою жизнь. Настоящее счастье обычно далеко от тех представлений, которые

мы составляем о нем. Старый оракул оставил мне и такой завет: следите за Бруно, но на некотором расстоянии.

Бруно будет жить не слишком далеко, не слишком близко от меня, ни со мной, ни без меня, я буду держать его

на некотором расстоянии, на расстоянии тридцати метров. И незачем так долго ломаться. Посмотрите на

женщину, которая стоит сейчас перед вами, разве она думает о себе, разве главное для нее в том, как сложится

ее собственная судьба? Вы же думаете только о себе и уже пятнадцать лет делаете все возможное, чтобы она

потеряла мужество. Она все отдала вашей семье. Вы считаете делом чести до последнего сантима платить свои

долги, так заплатите же и этот долг, чтобы не чувствовать себя подлецом.

Лора уходит в кухню, в свое святилище. Чтобы преисполниться к себе уважения, думайте: “Теперь

ничего не поделаешь, я уже пообещал Лебле устроить детей в своем доме”. Чтобы вдохновить себя, думайте:

“Плачу все-таки я”, – и тешьтесь этой мыслью. Чтобы подбодрить себя, думайте: “Ничего, это совсем рядом.

Мамуля так все хорошо видела со своего наблюдательного пункта”.

А затем поднимитесь к себе в комнату. Взгляните на портрет вашей матери, чей светлый образ навсегда

остался жить в вашей памяти, на эту женщину, которая имела на вас такое большое, вероятно даже чрезмерное,

влияние в молодости, но которая в конце своих дней, перед тем как умереть, уступила свое место другой.

Думайте: “Теперь наступает моя очередь”. И чтоб вам было легче, даже просто легко, попробуйте обмануть себя

хоть на минуту и думайте: “О какой жертве может идти речь? Те, кто приносит себя в жертву, черт возьми,

надеются вознаградить себя в чем-то другом; значит, в глубине души эта жертва их устраивает”.

Г Л А В А X X V I I I

Я слышу “да-да” Бруно, который снова разговаривает по телефону. Просто диву даешься, какой поток

советов и наставлений обрушили на него брат, сестра, товарищи, хотя большинство из них сами нетерпимы к

критике. Ожесточение, с каким люди набрасываются на тех, кого они считают несчастными, напоминает мне

ненависть, с какой крестьяне уничтожают маленьких безобидных ужей, называя их в оправдание себе

ядовитыми.

– Представь себе, нет, – кричит Бруно, – я в восторге.

Я знаю, что приводит в восторг Бруно: скоро он будет отцом. Я знаю также, почему он счастлив: он не

слишком высокого мнения о себе. Как можно быть уверенным в женщине, если она не видит в тебе залог своей

безопасности? Лучше всего, чтобы она родила от тебя ребенка. Жена при муже, словно рыба-прилипала; она

крепче с ним связана, если он одаряет ее ребенком – в свою очередь прилипалой при матери.

– Цинизм? В чем ты увидел цинизм?

Можно не сомневаться, он разговаривает с Мишелем. Как говорила моя мать: “Излюбленный прием

лицемеров – называть искренность цинизмом, так же как глупцы называют правду парадоксом”. Бруно сухо

прощается и вешает трубку. Он снова входит в гостиную. И бросает мне:

– Мишель убежден, что я сделал Одилии ребенка, чтобы заставить тебя согласиться на наш брак. И ему,

видите ли, жаль меня! А тебя он не жалеет за то, что ты его сделал? – Он тут же успокаивается, понимая, что в

его положении лучше помолчать, и лишь буркает: – Он звонил из кафе у вокзала. Приехал вместе с Луизой. Я

съезжу за ними.

Все ясно. Их интересует, какие я принял решения. Бруно старается ни во что не вмешиваться; он не

задает никаких вопросов, во всем полагаясь на меня. Я сказал ему, что устрою их у нас дома, но и словом не

обмолвился о себе. Мишель правильно сделал, что приехал: возможно, мне надо будет ему кое-что сообщить.

Двух дней на размышление оказалось вполне достаточно. Сегодня воскресенье, Лора у себя, ну что ж,

перейдем улицу: я проситель, пусть она это поймет, я должен подчеркнуть это, мне следует разговаривать с ней

в ее доме, а не у нас, чтобы она не чувствовала своей зависимости.

Мне не пришлось даже звонить. Целая куча коробок из-под шляп, из-под обуви, всякого тряпья, никому

не нужных реликвий ожидает прихода мусорщика у открытых дверей.

Лора наконец решилась очистить шкафы и комоды, распродать старьевщикам и антикварам весь скарб,

который в течение полувека хранила у себя мадам Омбур. И заставленная комната теперь, когда из нее вынесли

большую часть мебели, выглядит совершенно иначе.

– Осторожно, не забудьте про кошку! – кричит Лора.

Кашу, который незаметно прокрался за мной, бросается на врага, а тот прыгает на комод в стиле

Людовика XV и, изогнув спину, шипит. Лора спешит на выручку. Она в брюках и кофточке: этот костюм теперь

уже кажется ей удобным, но она не отваживается появляться в нем у нас. В этой не стесняющей ее одежде

она… я даже затрудняюсь найти подходящее слово… она, право, соблазнительна. Жизель была моей

ровесницей. Мари тоже. Лора на десять лет моложе меня. Это ее преимущество. Что ж, в общем, это будет не

так уж плохо.

– Я оставлю его детям, – говорит мосье Астен и, схватив собаку, выбрасывает ее на улицу и закрывает

дверь.

Для начала неплохо. Лора, заинтригованная, смотрит на гостя, а тот в свою очередь с волнением смотрит

на нее. Она на десять лет моложе меня, и все-таки ей уже тридцать пять: исчезло то препятствие, каким была

для меня ее молодость; фигура у нее чуть-чуть расплылась, она держится теперь увереннее, появились первые

морщинки, эти морщинки не очень старят, но лишают свежести недолговечную красоту фарфоровых лиц, зато

улыбка становится более открытой и мягкой, как у женщин, возле которых немолодые мужчины вспоминают,

что и они были детьми. Ну что ж, одним доводом больше, ведь тот, кто уже что-то решил для себя, находит

тысячи доводов, которые, нарастая друг на друга, образуют снежный ком. Но этот последний заставляет меня

решиться. Я готов очертя голову броситься в воду.

– Лорочка, я хочу задать вам вопрос, который вы, вероятно, сочтете довольно странным.