Текст книги "Кого я смею любить. Ради сына"

Автор книги: Эрве Базен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

должна одна поднимать тяжелую, полупарализованную старуху.

– Она приготовила нам холодную закуску, – как всегда, без всякой последовательности продолжает

Бруно. – Где мы ее срубаем? Папа предлагает устроить пикник на песках, неподалеку от Эрменонвиля.

– А, это те самые пески, те самые дюны, откуда торчат скалы и где производили натурные съемки

Сахары? Тогда нет, с меня хватит фильма, – заявляет Луиза, которая только и может похвастаться что своей

кинематографической эрудицией.

Завязывается спор. Бруно не прочь поехать в Орли. “Посмотреть на большие-большие самолеты”, —

издевается Мишель. Бруно с удовольствием расположился бы поблизости от трассы велогонки Париж – Бордо.

“Что ж, мчись туда, Бобе”, – бросает Мишель, а Луиза, которую не слишком прельщает завтрак на траве,

предлагает оставить еду на вечер и пообедать просто в “Летающей рыбе”, на том берегу. А после, пусть кто

хочет потанцует, а кому это не слишком улыбается, пусть возьмет напрокат речной велосипед или лодку. “Это,

пожалуй, подойдет”, – одобряет Мишель. Выражение лица Бруно, который уже заранее уверен, что он

останется в стороне. Выражение лица мосье Астена, по мнению которого остаться в стороне, когда с тобой

рядом отец, не такая уж катастрофа и который быстро подсчитывает в уме свои ресурсы. Конец месяца был

нелегким. Мосье Астен никогда никому не говорит об этом, но он делает буквально невозможное, чтобы дети ни

в чем не нуждались, чтобы вовремя заплатить за учебу Мишеля и платья Луизы. Ради этого он уже давно

расправился с ценными бумагами, которые полагается иметь главе семьи и которые теряют свою ценность еще

быстрее, чем свою притягательную силу. До тридцатого он без денег. Не говоря ни слова, он красноречиво

потирает большим пальцем указательный, показывая, что сидит на мели, и, как хороший преподаватель, чтобы

скрыть свое смущение, произносит:

– Non licet omnibus adire Corinthum 1.

– Не расстраивайся, папа, – утешает Луиза.

– Конечно, не стоит из-за этого, – говорит Мишель.

В их молчании мой приговор. Бедный папа, он делает все, что может; правда, может-то он немного. Тсс!..

Не будем огорчать его. Но мы – я, Мишель, из породы сильных, и я, Луиза, из породы прекрасных, – мы

добьемся большего. Сильный встает, Прекрасная вертится на своих каблучках. Они уходят в вестибюль,

совещаются, снимают телефонную трубку. Я уже давно заметил, что, хотя между ними нет почти ничего

общего, если не считать беспредельной веры в будущее и сознания собственной силы, которая у одного

сосредоточена в упрямом бычьем лбу, а у другой – в стройных ножках газели, они прекрасно понимают друг

друга. Когда Мишель обращается к Луизе: “Эй, сестренка”, – тем особым тоном, каким он разговаривает

только с ней, приятно сознавать, что и ему ведомы нежные чувства, что и он не такой уж сухарь. Правда, куда

менее приятно сознавать, что они сейчас сговариваются за твоей спиной. Вот они уже набирают номер

телефона, кричат, передают друг другу трубку, перебивают друг друга, я слышу то низкий, то высокий голос.

1 Не всем дано побывать в Коринфе ( лат.).

– Мари?.. Это близнецы… Близнецы Астены, конечно! Как будто есть еще другие в этих краях… Мы

тоже как раз не знали, что делать, и подумали… Ну что же, это очень здорово, мы согласны… Пластинки? У нас

тут целый винегрет: Беше, Берклей, Лафитт, Остервальд, Джилеспи, Доджет, Холидей – всего штук тридцать,

но из них десять, имей в виду, совсем заиграны… Мы что-нибудь прихватим с собой перекусить… Ну, порядок,

заезжайте за нами.

И наши близнецы, немного смущенные, появляются в гостиной.

– Лебле сейчас заедут за нами, – сообщает Луиза. – У них вся компания в сборе. Ты дашь нам

половину курицы?

– Я захвачу пластинки с джазом! – заявляет Мишель.

Выражение лица Бруно снова меняется. Теперь сомнений нет – он остался за бортом. Выражение лица

мосье Астена выдает его неприкрытое разочарование, но он тут же берет себя в руки и говорит:

– Идите, идите!

Они целуют меня. Бросаются к холодильнику, к шкафу с пластинками. Не надо расстраиваться, Бруно со

мной. Да и, по правде говоря, среди моря песков я был бы похож на усталого верблюда. Ничего не поделаешь,

два разных поколения; даже братья и сестры, если между ними разница в несколько лет, не могут развлекаться

вместе – это старая, неопровержимая истина. Вот почему многие добропорядочные семьи, вместо того чтобы

развлекаться, раз в неделю мужественно скучают вместе и в утешение себе называют этот день воскресеньем.

Пусть уж лучше мои птенцы веселятся так, как им нравится. Растерзав курицу, близнецы возвращаются с

промасленным пакетом. Кажется, они прихватили и бутылку вина. И вот звонок.

– Уже, – мрачно говорит Бруно.

Две, три, четыре, шесть голов выглядывают из-за прутьев решетки (из-за прутьев клетки, думаю я совсем

не так спокойно, как мне бы хотелось).

– А что это за девочка в голубом платье? – спрашивает Бруно, ему безумно хочется увязаться за

старшими, и он потому петушится, стараясь показать, что уже не маленький, хотя в обществе девушек он

немеет.

– Это Одилия, кузина Мари, ей шестнадцать лет, она живет в Старом Шелле, – торопливо объясняет

Луиза.

– Стозан!

“Стозан”, что сокращенно значит: “стоило бы заняться”, – словечко, распространенное среди местной

молодежи, выражающее откровенное восхищение. Отметим еще: употребляя его, Бруно как бы дает понять, что

он далеко не младенец. Но Луиза даже не расслышала, что он сказал, она уже открывает дверь, машет друзьям

рукой. Мишель идет им навстречу, но он гораздо более сдержан. Бруно с отчаянием смотрит на меня. Ему, как и

Одилии, шестнадцать лет, и я мог бы сказать: “Почему бы вам не взять с собой Бруно?” Но я молчу. И они не

берут с собой Бруно. Близнецы присоединяются к этой шумной компании, и до нас доносятся радостные крики

и смех. Луиза пожимает руку Руи (это с ним я тогда видел ее на набережной Марны) с той дружеской

небрежностью, которая меня сразу же успокаивает. Она уже переросла его и знает себе цену. Мишеля тут же

окружают со всех сторон. Он на целую голову выше девушек, несмотря на их высокие прически; он плывет

среди них, словно пловец среди водорослей. Он тоже себя не продешевит. Шаги, шум голосов удаляются куда-

то направо. Вот мы и одни. Бруно, который не может даже и вообразить себе, что, промолчав, я согрешил

сознательно, этот невинный ягненок, который думает, что я согрешил по неведению, грустно блеет:

– Что же мы теперь будем делать?

Все, что он пожелает. Меня уже мучают угрызения совести. Но не ослышался ли я? Снова звонят? Кто

этот толстощекий гномик, который просовывает в дверь свой круглый нос?

– Мосье Астен?

Видимо, пришли ко мне. Я узнаю “Ксавье из дома 65”.

– Мосье Астен, папа спрашивает, не отпустите ли вы с нами Бруно. Мы едем на экскурсию, ее

устраивают для молодежи нашего департамента, а моего брата наказали, он сегодня целый день в школе, так что

у нас оказался лишний билет.

Что мне ответить на это? Мне остается только повернуться в сторону Бруно и неуверенно спросить:

– Это тебе улыбается?

– Еще бы!

Никаких колебаний, ни ложного стыда. Он принимает это предложение, принимает каждую его букву от

“а” до “я”. Глаза его блестят сквозь дрожащие ресницы, он умоляет:

– Послушай, папа, я ведь всегда с тобой, я никогда нигде не бываю.

Искуситель торопит нас. Он кричит:

– Ну, решай же скорей. Через четверть часа мы уезжаем. Захвати с собой что-нибудь из еды и давай

топай.

– Мне, конечно, немного жалко, что ты остаешься один, – шепчет Бруно.

Вы слышите, ему, конечно, немного жалко. Только немного, как это мило с его стороны! Ну, раз ему так

хочется поехать, пусть он, как сказал этот гномик, топает, пока еще не заметил, что у меня горят уши. Скажу

ему то же, что и старшим:

– Иди, иди.

Бруно целует меня, как Мишель и Луиза. Правда, горячей. Он тоже бросается к холодильнику и тоже

возвращается с промасленным пакетом. Быстро пробегает через покрытый гравием двор, хлопает калиткой.

Поворачивает налево и исчезает. Черт возьми, теперь можно взорваться, выругаться последними словами ore

non rotundo 1, не слишком заботясь о приличиях, оскорбить эти стены и самого Господа Бога, который, не сделав

меня всемогущим, дал мне в удел одиночество. Черт возьми, ведь родился же на свет такой человек, которого не

причислишь ни к породе сильных, ни к породе прекрасных, который принадлежит просто к породе дураков.

Доброта никогда не ценилась на этом свете. Чего же ты ждешь, безвольный кретин? Перейди улицу и

отправляйся благоговейно выносить горшки за своей тещей! Но подкрепи свои слабые силы, прежде чем

заняться этим благородным делом, пойди обглодай оставшиеся тебе куриные кости, перемазанные в желе,

которое одно только и может задрожать от твоего гнева.

Г Л А В А X I I I

Все трое вернулись поздно, Бруно последним. К приходу детей белый кухонный шкаф был заново вы-

крашен. Я им сказал:

Просто стыдно смотреть было на него.

Все это время я действительно не мог отделаться от чувства жгучего стыда. Я очень отходчив; мой гнев

неминуемо обращается против меня самого, и это, пожалуй, одна из редких черт моего характера, которую я в

себе все-таки немножечко ценю. Я размышлял с кистью в руках. Я размышлял, а на каменный пол капала,

расплываясь звездочками, эмалевая краска, которую мне потом пришлось отскребать, встав на колени.

Поза, достойная кающегося грешника. Сомнений не было: сегодняшний случай, так же как в свое время

постоянные побеги Бруно из дома (и фраза, которая открыла мне их причину: “Ты меня любишь меньше”), так

же как и наше вынужденное купание в Анетце (и замечание Мамули: “Вы бросаетесь к Бруно, хотя он умеет

плавать”), – все это было для меня неким предостережением. Я долгое время не понимал, что люблю его

больше старших детей. Я не понимал еще сегодня утром, что начинаю злоупотреблять отцовскими правами,

становлюсь похожим на кормилицу, захлебнувшуюся своим молоком, праматерь, сжимающую драгоценную

добычу в своих паучьих лапах.

Во мне всегда будет жить сын моей матери. Всему свое время. Брать – это право детей. Отдавать – это

долг отцов (я не говорю “давать”, поскольку все мы свое уже получили). Отцы, которые ждут от своих детей

только радости, которые даже в своем отцовстве остаются стороной получающей, – не отцы, это сыновья,

которые играют в отцов, которые любят своих детей, как любят любовниц, как любят свой очаг за то

наслаждение, за ту радость, что они им дают. Таких отцов немало, но это не может служить оправданием.

Мальчик так умолял меня: “Послушай, папа, я всегда с тобой…” Он даже не жаловался. Он лишь просил

немного свободы. Свободы, которую я, вероятно, слишком рано и без всяких ограничений дал Луизе и Мишелю,

не оставив для них в своем сердце такого же места, как для Бруно. Не бойся я громких фраз, я сказал бы:

старшим я дал весь мир, Бруно – очаг. Но не лучше было бы одарить его более щедро, дав ему и то и другое?

Неужели я собираюсь сделать из него человека замкнутого, оторванного от жизни, до такой степени

подчиненного моей эгоистической любви, что он никогда не сможет почувствовать себя полностью

самостоятельным? Я сначала принял Бруно, потом открыл его для себя, потом страстно полюбил в нем сына. И

как я не понял раньше, что только тогда он станет моим настоящим сыном, когда я не буду преградой на его

пути? Надо, чтобы из анормального родилось нормальное, надо, чтобы он стал моим обыкновенным сыном.

Это уже третье предостережение: мне, в сущности, очень везет. Все эти предостережения могли быть

сделаны слишком поздно, но каждый раз они успевали вовремя. Я был совсем одинок, мне не с кем было

посоветоваться, у меня не было ни жены, ни подруги, я был неловок, как девушка-мать, страстно привязанная к

своему ребенку, только еще несчастнее – она, по крайней мере, уверена, что в жилах ребенка течет ее кровь; и

хотя мне удалось сделать из Бруно то, чем он стал для меня, я знаю, что впереди еще много трудностей.

Конечно, сам я никогда в жизни не отстраню его от себя, но, возможно, настанет такой день, когда мне придется

устраниться с его пути.

Вот так. Я пытаюсь шутить: “Я, кажется, снова начинаю чесаться!” Но теперь-то я расчесываюсь в кровь.

Где то время, когда, недовольный, что не могу завоевать Бруно, я пытался найти рецепт, как стать хорошим

отцом, серьезным отцом, отцом, не знающим душевного разлада? Когда ищешь – всегда находишь, но иногда

совсем не то, что ищешь. Вот и я нашел то, что на всю жизнь лишило меня покоя.

Все трое вернулись поздно, Бруно последним. Я спросил у старших:

– Ну, хорошо повеселились?

Мой вопрос, казалось, удивил их и в то же время обрадовал. (Неужели я никогда не спрашивал об этом

своих детей?) Раздираемый угрызениями совести, я вынужден был признать, что я всего лишь на одну треть

отец и что ради создания равновесия, ради воспитания моего младшего сына мне следует отвоевать себе

немного места в жизни близнецов, пусть даже против их желания. Боюсь, это обещание пьяницы. Когда Бруно

вернулся, я усилием воли сдержал себя, чтобы не броситься ему навстречу, а подождал, пока он сам подойдет и

1 Не выбирая выражений (лат.).

поцелует меня. Это был все тот же Бруно, в том же, уже тесноватом ему костюме. Но мне показалось, что в

мальчике появилось что-то новое; впрочем, наверное, только показалось, так же как старому игривому дядюшке

и молодым кузенам видится что-то новое в лице новобрачной после первой супружеской ночи. Я чуть было не

спросил его так же, как старших: “Хорошо повеселился?” Но вовремя сдержался. Никогда не следует

спрашивать шестнадцатилетнего мальчика, хорошо ли он повеселился. Он может обидеться – подростки так

подозрительны, – подумать, что вы все еще считаете его ребенком.

– Ну как, интересно было?

– Да нет, не очень, – признался он. – Меня, знаешь, все эти памятники да церкви… Правда, мчаться в

машине было здорово.

Кто знает, был ли он искренен, или лицемерил, стараясь приуменьшить полученное удовольствие, чтобы

приуменьшить мою досаду.

– Да к тому же из-за этой поездки я не успел сделать английский, – простодушно сообщает он.

– Сейчас же садись за него.

Наши взгляды встречаются.

– Сейчас же, – твердо повторяю я. – Поужинаешь после того, как приготовишь уроки. За месяц до

экзаменов нельзя так небрежно относиться к занятиям. Тем более английский – наше уязвимое место…

Он беспрекословно повинуется, и я снова чувствую свою власть над ним. Нам, педагогам, известно, что

ребенок всегда подчиняется отцу, если он уверен, что отец прав в своих требованиях и не отступится от них. Он

ждет, он с уважением относится к вашим замечаниям, к вашим приказаниям, даже если надеется уклониться от

их выполнения; для него они – доказательства вашего внимания к нему и доказательства гораздо более

убедительные, чем потакание его капризам; в глубине души ему нравится ваша бдительность, и он, вероятно, не

слишком был бы доволен, если бы вдруг снизилась ваша требовательность… Не так ли, мосье Астен? Каждый

действует, как умеет. Случай подвернулся прекрасный, но, сам не знаю почему, спустя полчаса, под тем

предлогом, что Бруно может не успеть к телевизионной хронике, где должны были показывать этапы гонок

Бордо – Париж, я быстро перевел ему последнюю часть заданного текста.

Г Л А В А X I V

Кончилась моя золотая пора. Теперь надвигалась другая, от которой мне так хотелось бы укрыться. Она

была для меня словно морской отлив. Мы все таковы, все, кто привязан к берегу, кому счастье кажется

спасительной гаванью, кто с еще большей настороженностью следит за его отливами и приливами, чем моряки

за уровнем воды у ватерлинии. Еще долгое время мне предстоит с болью в сердце открывать, закрывать и снова

открывать шлюзы.

Больше, чем когда-либо, меня раздирали противоречия, я без конца прислушивался к двум своим

внутренним голосам: “Не удерживай его. Нет, не теряй его. Он захватил тебя целиком, не оставив ничего

другим, несправедливость должна быть уничтожена. Он нуждается в тебе, – что совсем не нужно твоим

старшим детям, – справедливость соблюдена. Борись против тех, кто пытается отнять его у тебя. Борись

против самого себя”. К счастью, исход этого спора был почти предрешен. Мне не всегда удается победить

самого себя, но, во всяком случае, я привык признавать себя в жизни побежденным. Ведь стоит только пожелать

своего поражения, как обстоятельства сами довершат за нас остальное.

Тем временем события сменяли одно другое. Самым большим событием для нашей семьи было, конечно,

поступление Мишеля в Политехническую школу, – он прошел двадцать восьмым. Я сказал – самым большим.

Я не считаю его самым важным. Мы почти не сомневались в его успехе. Но перед зрителями, которые отмечают

лишь победы или поражения каждого племени, которые видят в них заслуженную награду или кару, теперь,

когда Мишель поступил, да еще с первой попытки, в эту знаменитую школу, да еще проучившись всего один год

в лицее Людовика Великого, нам было чем гордиться. Раз двадцать за одну неделю я слышал эту кисло-сладкую

фразу:

– Поздравляю, этот ребенок вознаграждает вас за все жертвы.

Эти жертвы: отказ от нового костюма, дешевенький автомобиль, ничего лишнего, строгая экономия во

всем – не очень дорого мне стоили (гораздо меньше тех, других, которые, вероятно, никогда не окупятся), ведь

они казались жертвами только из-за моих ограниченных возможностей, то есть из-за того, что сам я не слишком

преуспел в жизни. Поздравлять меня, собственно говоря, было не с чем. Мне даже чудилось в поздравлениях

окружающих что-то оскорбительное. “Этот ребенок…” Вероятно, подразумевалось, что с другими детьми мне

уже так не повезет. Я не говорю – поскольку мне оно не знакомо – о чувстве, по-видимому, таком

мучительном, которое испытываешь, когда тебя опережает твой собственный многообещающий отпрыск. Я

знаю, какое это несчастье – ревновать собственного ребенка. Но завидовать мне действительно никогда не

приходилось. Я всегда думал (хотя и не жаждал этого особенно, но и не чувствовал себя от этого униженным),

что мои дети пойдут в жизни дальше, чем я, что моя незначительность позволит им сделать выгодные для себя

выводы и оценить, как важно собственное продвижение вперед. Тот, кому не приходится с первых же шагов,

запыхавшись, догонять своего преуспевающего отца, реже теряет веру в собственные силы.

Вторым событием, правда, более скромным, явилось (я цитирую Мамулю) “исчезновение буквы у” в

имени Луизы. Я не очень понимал, для чего нужны Луизе эти занятия, на которых учат накладывать грим,

вырабатывают красивую походку и осанку, но мне казалось в порядке вещей, что они принесли свои плоды.

Луиза, ученица школы манекенщиц при одной из прославленных фирм дамской одежды, где Мари Лебле, ее

ближайшая подруга (совпадение отнюдь не случайное), с недавних пор работала художницей, получила боевое

крещение во время просмотра мод летнего сезона. Я сам при этом не присутствовал. Но Лоре, сгоравшей от

стыда и спрятавшейся в толпе, показалось, что она узнала свою племянницу в девушке, которая, после того как

были продемонстрированы модель “павлин” – вечерний туалет и модель “тюлень” – купальный костюм,

проплыла по сцене в пляжном ансамбле. Но она тут же решила, что ошиблась, так как диктор объявил:

– Модель “ящерица”, демонстрирует Лоиза.

Вечером, перепуганная, не знающая, что и думать, Лора была доставлена домой вместе с этой самой

ящерицей в роскошном “альфа-ромео”. Я поздравил Луизу. Восхитился машиной. Пожал руку ее водителю,

который даже не соблаговолил выйти из автомобиля; это был владелец небольшого казино на Нефритовом

берегу, подыскивающий манекенщицу на летний период.

– В перерыве между двумя танцами, – объяснил он мне, – я для разнообразия показываю несколько

дорогих моделей готового платья, которые отдыхающие могут купить тут же на курорте. Я охотно пригласил бы

Лоизу на два летних месяца. Согласие ее фирмы, которая как раз снабжает местный магазин, я уже получил.

Он отбыл, а моя дочка сказала, что подобная стажировка была бы для нее неплохой рекомендацией.

Слова “стажировка”, “рекомендация” звучали, по моему мнению, вполне солидно. Во всяком случае, мне бы

очень хотелось, чтобы они звучали солидно в этом чуждом мне мире, о котором я имел такое же смутное и

неблагоприятное представление, что и какая-нибудь смотрительница городского сада; мне казалось, что там,

среди благоухающих облаков шелка, кружевного белья и беззаботной болтовни, процветает соперничество

столь же жестокое, сколь и вероломное.

– Хорошо, – проговорил мосье Астен (и неожиданно для себя подумал: вот вам, господа, типичный

пример короткой антифразы).

Но при мысли, что в июле и августе Луиза будет предоставлена сама себе не только днем, но и ночью, я

помрачнел. “Ты отступаешься от нее. И в виде компенсации разрешаешь ей, как когда-то разрешал Бруно,

делать все, что ей заблагорассудится”.

– А все-таки, – спросил я, – тебя не пугает то, что ты окажешься одна в казино?

– А тебя не пугают твои тридцать учеников? – сухо отрезала она. – Это моя работа, и не беспокойся, я

делаю ее не лежа.

Я капитулировал. Было решено, что из Анетца, который находился довольно близко, я сам съезжу в Сен-

Бревен. Но когда в середине июня организаторы конкурса красоты попросили у меня согласия на выдвижение

кандидатуры моей несовершеннолетней дочери на лестное звание Мисс департамента Сены и Марны, о чем

Луиза ни словом мне не обмолвилась, вероятно, предполагая, что можно будет обойтись без моего разрешения,

– я наотрез отказался. У меня бы не хватило мужества вынести насмешки своих коллег.

Я так и слышал голос Башлара: “Вот счастливчик! Мало ему, что у его сына самая великолепная голова в

департаменте. Он еще хочет, чтобы у его дочери оказались самые великолепные бедра”.

И третьим событием был провал Бруно на первых же экзаменах на бакалавра. Меня его неудача сильно

расстроила (еще и потому, что в глубине души я, возможно, даже рассчитывал на его провал: “Если и не сдаст,

беда невелика… Потерян год для него, зато выигран для меня”). Мне было неприятно выслушивать

комментарии:

– Я этого ожидал (Мишель).

– Действительно, последний во всех отношениях (Башлар).

– Если уж сын преподавателя провалился, значит, он и впрямь круглый дурак (глас народа).

– Симпатичный-то он симпатичный. Но иногда мне думается, не оказываются ли самыми

симпатичными в жизни те, у кого, кроме симпатии, ничего другого нет за душой (Мамуля).

Я был признателен Лоре, когда она возражала:

– Надо быть справедливым. Он набрал даже два лишних балла на письменных экзаменах. А на устных

он просто растерялся.

Нельзя было отрицать, что Бруно, стоило ему выйти из дому, становился мучительно застенчивым, и в

этом, вероятно, была и моя вина. Его плохое знание английского языка (на этом экзамене он как раз потерял

шесть недостающих ему для общего итога баллов) тоже можно было поставить мне в упрек: я не хотел

расставаться с ним и ни разу не послал его, как Мишеля, на каникулы в Англию; моя вина усугублялась еще и

тем, что, желая вооружить своих детей лучше, чем был вооружен я сам для жизни в этом мире, испытывающем

вечный голод в технических кадрах, я полностью пренебрег профессиональными предрассудками и посоветовал

своим сыновьям во время специализации выбрать математику и современные иностранные языки.

И вот результат: я открыл шлюз. Я решил поручить Бруно Мишелю, который в третий раз собирался в

Ноттингем к Кроундам и, польщенный тем, что ему доверили роль наставника, не заставив себя долго

упрашивать, согласился взять с собой брата.

– Я его верну тебе через месяц, чтобы он еще успел подготовиться к повторному экзамену. Ручаюсь, что

за все это время он ни одного слова не скажет по-французски, – заверил меня Мишель.

Чтобы оплатить их поездку, расходы на которую превышали мои возможности, я, не сказав никому ни

слова, продал свой перстень с печаткой, предусмотрительно посетовав на то, что потерял его. Самым трудным

для меня оказалось наше прощание на Северном вокзале. После своего провала Бруно сперва растерялся,

чувствовалось, что он удручен и теряет остаток веры в собственные силы; однако мало-помалу он

приободрился, чему весьма способствовали упреки, удивительно напоминающие поощрения (тебе не хватило

всего-навсего шести баллов), хотя и не смел еще откровенно радоваться своему отъезду. В последнюю минуту

он высунулся из открытого окна вагона.

– Ну и железно ты меня наказал! – крикнул он.

Я возвратился домой, без конца повторяя эту фразу, стараясь угадать, что скрывается за этим жаргонным

словечком. На следующий день вместе с Лорой и Мамулей, которые разместились на заднем сиденье машины, я

отправился в Эмеронс, тщетно поворачивая все время по привычке голову направо.

Дул сильный морской ветер, приносящий ливни в эти края; он поднимался вверх по долине, и

бесчисленные капли дождя тускло поблескивали, разбиваясь о землю. Казалось, миллиарды уклеек сбрасывают

с себя чешую. Дождь шел и шел, река, бурля и пенясь, неслась мощным потоком шириной в километр среди

склоненного к воде ивняка. Моя многоуважаемая теща в своем кресле, которое катила моя многоуважаемая

свояченица, отваживалась иногда добираться до заброшенного дока и, глядя на облюбованную чайками отмель,

которой угрожал столь необычно поздний разлив реки, сокрушалась, что бедных птенцов вот-вот затопит;

продрогнув, она устраивалась поудобнее у камина, где жарко пылали ясеневые поленья. Я чувствовал себя

одиноким, и мне не раз приходило на ум: “Вот что ждет меня в будущем, тогда как, женись я на Мари…”

Проливной дождь заставлял меня подсаживаться ближе к огню на радость мадам Омбур; она временами

уже теряла ясность мысли и иногда подолгу молчала, почесывая себе голову вязальной спицей, но это не

мешало ей всякий раз, когда Лора куда-нибудь уходила, впиваться в меня своими сверлящими глазами и тихо

заводить одну из своих давно наскучивших старых песен:

– Вот и остались вы один-одинешенек! Такова жизнь. А женись вы на Лоре, бедняжка…

Пустые слова, такие же бесполезные, как и мои воспоминания о Мари. Голос Мамули дребезжал:

– Вот так-то, вот так-то, Даниэль.

Или неожиданно она добавляла:

– Поскучайте-ка, поскучайте как следует, Даниэль. Посидеть на бездетной диете не так уж плохо для

здоровья. У вас еще больше разыграется аппетит на семью.

Впрочем, и у нее бывали просветы, и тогда она снова ненадолго превращалась в прежнего оракула на

колесах. Так, в это утро, хорошо выспавшись и встав со свежей головой, она сказала вдруг, без всякого

предисловия, энергично помешивая ложечкой свой приторный кофе с молоком:

– Вы хорошо сделали, что отправили Бруно к этим Броунам или Кроунам – не знаю, как их там зовут.

Вы все время держите его взаперти, как когда-то вас держала ваша мать.

Она замолчала, шумно отхлебнула несколько глотков и тут же добавила, перехватив мой недовольный

взгляд:

– Ладно, ладно, не злитесь, вы само совершенство, вы не терпите, когда задевают вашу дорогую

мамочку. Впрочем, я не спорю, наше с вами время было временем протектората. Но сегодня и колонии и дети…

Я невольно выдал себя:

– Вам-то легко говорить – Лора осталась при вас.

– Вот уж сказал, – развеселившись, воскликнула Мамуля. – Кто-кто, а я тут ни при чем!

Но я уже не слушал ее. Я думал: “Это испытание. За время нашей разлуки Бруно либо совсем

растеряется, либо поверит в свои силы. Странно, но я одновременно желаю и того, и другого”. В это время из

городка в своем шуршащем плаще вернулась Лора. Она встретила на дороге почтальона и теперь протягивала

мне конверт, с которого холодно улыбалась Елизавета II; когда я поспешно распечатал его, оттуда выпало два

коротеньких письма: одно от Мишеля, содержавшее сдержанно-оптимистический отчет, второе, почти столь же

короткое, от Бруно:

“Michel does not allow me to write in French, Papa. I do not object. However, in spite of my accent, I am not as

drowned up as you might think. I can manage.

Nothing special to tell you. Louise sent me a postcard from Saint-Brevin. Xavier another one from Argentiéres

where hi is camping. I also received your two letters, the second one with tax: you probably forgot that Nottingham was

in England.

The day before yesterday we went to Sheffield and saw a cricket matsh. To-morrow we are going to Coventry. I

am a bit surprised by the Crownd. Not as you might believe: the girl is not meagre, the food is good enough, the father

is quite an axpensive man. It is true that he was born in Malta.

With special permission and because it will keep you warmer, it’s in French…1 целую тебя”.

Подпись без росчерка: Бруно не возгордился. Но из письма невозможно было узнать главное. Я стал

ждать других писем, они приходили не реже чем раз в неделю, но из них тоже ничего нельзя было понять. Я с

трудом дотянул до конца месяца, чуть ли не каждый день повторяя, что в такое дождливое лето можно было бы

спокойно сократить срок пребывания в Эмеронсе. И наконец тридцатого, так и не заехав, несмотря на свои

обещания, в Сен-Бревен, я вернулся в Париж, чтобы “вплотную заняться подготовкой к экзамену своего сына”.

На Северном вокзале он не спрыгнул с подножки вопреки моим ожиданиям. Он вышел, степенно

пропустив вперед двух молодых особ. За месяц отсутствия в Бруно не произошло никаких видимых перемен.

Он не привез с собой других сувениров, кроме галстука с эмблемой клуба – дар Дж.-Дж. Кроунда-младшего.

Подобно большинству школьников, он по-прежнему ходил вразвалку, той походкой, которую Луиза, большой

специалист в науке хождения, называла “утиной”. Но теперь у него появилась уверенность, придающая

легкость движениям диких уток, легкость, отличающая их от домашних уток, нескладно ковыляющих по грязи.

У моей перелетной птицы загорелся особый свет в глазах, с его языка, вероятно, готовы были слететь слова,

которые должны были подтвердить, что он наконец оторвался от своего родного пруда.

Но он держал при себе свои рассказы и всю дорогу от вокзала до дома был молчалив. Говорить пришлось

мне. Я заранее приготовил небольшую речь о необходимости все хорошенько заново повторить, ведь на карту

поставлено слишком многое, речь, которую я произнес почти механически, слегка видоизменив те наставления,

которые я в подобных случаях, не задумываясь, выкладываю родителям своих учеников. И в заключение сказал,

что мог бы сам позаниматься с ним. Он смутился, попытался удобнее поставить ноги, так как колени его уже

упирались в приборный щиток.

– Послушай, – ответил он наконец очень серьезно, – мне никак нельзя провалиться в октябре. Боюсь,

что в Шелле будет слишком много соблазнов. Хотя это мне самому не очень улыбается, но, пожалуй, я лучше