Текст книги "Кого я смею любить. Ради сына"

Автор книги: Эрве Базен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

буду готовиться в лицее.

– Дело твое, – ответил я растерянно.

Когда он вышел из машины и встал рядом со мной, я заметил тоненькую красную полоску справа у

крыла носа. Он порезался бритвой.

Г Л А В А X V

Октябрь. Теперь я начинаю считать по месяцам, потому что в жизни человека, так же как и в истории

человечества, наступает вдруг такой момент, когда нескончаемо тянувшееся до той поры время детства ускоряет

свой бег и тогда уже каждый месяц имеет значение для подростка. Если в раннем детстве кривая роста

неудержимо лезет вверх, если нередко старость стремительно несется под уклон, словно срываясь вниз со

скалы, то юность можно назвать порою рывков. К семнадцати годам юность достигает расцвета, именно в этом

возрасте с быстротой химической реакции, для которой воздух поставляет все новые партии кислорода,

обновляются жизненные соки, рождаются новые мечты и мысли.

Первым сигналом к такому рывку для Бруно послужил его успех – успех, вполне заслуженный, – на

повторных осенних экзаменах. Стоило мне только взглянуть, как после экзамена он входит в калитку, очень

спокойный, сдерживая радость, возможно даже собираясь разыграть меня, чтобы я сразу понял: экзамен сдан. Я

понял это по его росту. Мы измеряли Бруно буквально сотни раз (дверь его комнаты испещрена карандашными

отметками), в последнее время он вырастал на какие-то миллиметры. Сегодня же он сразу как будто стал выше,

выпрямился, как тростник.

– Теперь и я что-то значу! – воскликнул он в ответ на мои поздравления.

Он не мог бы лучше выразить свою мысль. Хотя шаг, который он сделал, был не так уж велик, это все-

таки был шаг вперед, и теперь он действительно что-то значил. Многие иронически относятся ко всякого рода

дипломам, и я сам посмеиваюсь над ними. Но ведь нередко именно они являются защитной броней. Они

одевают тех, кто наг. Во всяком случае, спасают их от страданий и унижений.

1 Мишель не разрешает мне, папа, писать тебе по-французски. И я не возражаю. Все-таки, несмотря на свое

произношение, я не так безнадежно увяз, как ты мог бы подумать. Я кое-как справляюсь. Писать мне особенно не о чем.

Луиза прислала мне открытку из Сен-Бревена. Ксавье также написал мне из Аржантьера, он живет там в кемпинге. Я также

получил два письма от тебя, второе из них – доплатное; ты, видимо, забыл, что Ноттингем находится в Англии.

Позавчера мы побывали в Шеффилде на соревновании по крикету. Завтра мы едем в Ковентри. Меня очень удивили

Кроунды. Я никак не думал, что они такие: дочка совсем не худая, стол вполне приличный, а отец вовсе не скуп. Правда, он

родился на Мальте.

Получив специальное разрешение Мишеля, я, чтобы согреть твою душу, по-французски... (англ.)

Ноябрь. Я переживал свое “бабье лето”. Одному лишь Богу известно, где будет Бруно на следующий год,

и уж, конечно, нам не придется постоянно ездить вместе в нашей старенькой малолитражке.

Он недолго будет еще принадлежать мне. Но пока что впереди у меня целый год, целых триста

шестьдесят пять дней. Никогда еще он не заполнял так все мои мысли. Но скоро он отойдет от меня, он уже

начинает отходить… Я, как привилегированный зритель, присутствую при неповторимом спектакле, иногда я

словно переживаю все заново, словно это происходит со мной. Родительской любви присущ подобный эгоизм,

страстное желание возродиться в детях! В прошлом году в машине Бруно болтал все, что приходило ему в

голову, и, в общем, это был писк желторотого птенца. Теперь он говорит меньше, и его разговоры – уже

результат размышлений. Он причесывает свои мысли и свою речь так же, как свои непокорные волосы, он

старается избавиться от сорных слов вроде “значит”, “понимаешь”, сдерживает свою запальчивость, но уж, если

разойдется, попасть к нему на язычок еще опаснее, чем раньше. Он по-прежнему любит вставить между двумя

остротами короткую неоконченную фразу, часто говорит недомолвками, а его колкие замечания еще вернее

достигают цели оттого, что он пытается смягчить их. Он все так же скромен, ничего не поделаешь, уж таким он

уродился (я сгораю от желания добавить: в этом отношении он даже превзошел меня), но скромность его меняет

свой характер, Бруно становится упрямее, ему теперь не так легко пустить пыль в глаза. Его восторженность

идет на убыль, многие авторитеты уже не имеют для него прежнего веса. Ему не дано особых талантов, но зато

у него есть здравый смысл.

– Представляю, что за молоко было бы у коров, если бы они поглощали столько сена, сколько мы

философии. А у них хоть есть время пережевывать.

Но еще сильнее проявился большой недостаток Бруно – полное отсутствие у него честолюбия. Однако,

если дело касается кого-то другого, он, разъедаемый зудом справедливости, защищает его очень решительно.

– Вот уже пятнадцать лет Лора все для нас делает, а мы для нее до сих пор ничего не сделали. Ты не

находишь, что это возмутительно?

Декабрь. Результаты произведенной им переоценки ценностей стали ощущаться все явственней. Мишель,

который с начала триместра заглядывал домой не больше двух раз, сегодня заполняет своей персоной всю нашу

гостиную; он в треуголке, подтянут, как всегда, и кажется еще выше от узкого красного канта на форменных

брюках. Он явился в сопровождении таких же высоких и стройных, как он, юношей со шпагами на боку.

Мишель извиняется за скромность нашего жилища. Он идет на кухню поцеловать Лору, но, стыдясь ее

неизменного фартука, не решается пригласить свою тетку в гостиную и представить ей своих друзей, а

преклоняющаяся перед старшим племянником Лора, которую он мог легко осчастливить, дав ей возможность

сыграть роль матери Гракхов, сама не осмеливается выйти к нам. Меня душит ярость, но я не хочу устраивать

ему сцену. Я только весьма высокомерно держусь с ним и про себя думаю: “Он и вправду делает все от него

зависящее, чтоб я его любил меньше младшего брата”. Мишель куда-то очень спешит, он уже устремляется к

двери, но в эту минуту Бруно бросает ему с издевкой:

– Ты уже уходишь? Но тетя даже не успела начистить твои медяшки.

Мишель резко оборачивается, встречает мой взгляд, теряется и, наскоро откозыряв по-военному, выходит;

за ним по пятам, задыхаясь, бежит наша старая Джепи.

– Ну все-таки он и… – начинает Бруно.

Молчание. Спохватившись, он сдерживает уже готовое слететь с языка ругательство и, подыскивая более

мягкое выражение, произносит страшные слова:

– Можно подумать, что он в чужую семью попал.

Скоро придет очередь и Луизы, но пока она имеет над Бруно, как и надо всеми нами, нежную,

обволакивающую шелками власть. Однако вряд ли у него появятся на ее счет те же опасения, что и у Лоры.

– Это ее личное дело, – говорит Бруно, присутствующий при нашем разговоре.

Для него целомудрие сестры отнюдь не святая святых. Но если бы Луиза распорядилась собой слишком

глупо, он был бы шокирован – шокирован именно этой глупостью. Он спокойно смотрит на бушующий огонь:

саламандры чувствуют себя в нем превосходно: его, видимо, не слишком задевает и скрытность Луизы,

позволяющая ей вести двойную жизнь: одну, о которой мы ничего не знали, где-то вне дома, и другую – в

кругу своей семьи, где она оставалась все такой же ласковой, милой, обаятельной, правда, несколько пустоватой

и ленивой, но, в общем, славной девочкой; его не раздражает ее пристрастие окружать себя свитой молодых – а

иногда и не слишком молодых – людей, которые без конца торчат у нашего дома; его не раздражает и ее

привычка постоянно таскать с собой подруг – Мари Лебле, Одилию, какую-то Жермену или какую-нибудь

Бабетту. Нет, его выводят из себя ее интересы, ее стандартные вкусы: модный цвет, модная ткань, модная линия,

Брижит Бардо, Беттина, Маргарет, последний фильм, последняя песенка, последняя премьера (он еще готов

простить ей последнюю модель салона мод, а иногда и последнюю пластинку). Его начинает приводить в

ярость то, с какой легкостью Луиза позволяет ослеплять себя людям отнюдь не блестящим. Его возмущает

страсть Луизы ко всему показному, ко всему яркому, ее преклонение перед громкими именами, перед большими

числами, этот своеобразный гелиотропизм, который непреодолимо заставляет ее тянуться в сторону золотого

солнца Эльдорадо.

– Тряпки и деньги – вот все, что ей надо, – бросает он сквозь зубы.

Позже, когда он станет еще острее на язык и в нем разовьется унаследованный от Мамули вкус к

афоризмам (иногда притянутым за уши), он будет говорить:

– Моя сестра просто шелковая девушка.

Январь. Новогодний подарок мосье Астену от Бруно: книга “Современный отец семейства” в кожаном

переплете.

Подарок от него же тете: книга “Защищайтесь, мадам” в коленкоровом переплете.

Подарок от него же сестре: “Советы тетушки Жанны” без переплета.

Подарок от него же брату: “Вступительная речь маршала Жуэна при избрании его во Французскую

академию”.

Мы так и не добились от него никаких пояснений, он только посмеивался в ответ. Но мы подсчитали, что,

должно быть, несмотря на всю свою бережливость, а пожалуй, даже и скупость, он опустошил свою копилку.

Чуть не забыл сказать о подарке, который он сделал своей матери. Кроме дня поминовения усопших и

годовщины смерти Жизели, мы иногда (по настоянию Лоры) бывали на кладбище второго или третьего января.

Бруно, которому в октябре исполнилось семнадцать, неожиданно для нас принес на могилу своей матери

семнадцать гвоздик.

Февраль. Семнадцатого впервые в жизни я слышал, как мой сын рассуждал о девушке. Луиза

добродушно посмеивалась над своей подружкой Жерменой, которой стоит только познакомиться с мальчиком,

как она уже воображает, что он к ней неравнодушен.

– Вот как, – говорит Бруно, – значит, и я становлюсь съедобным. Честное слово, она в прошлый раз

смотрела на меня, как улитка на салат.

А двадцать четвертого, видя, что брат с сестрой свертывают ковер в гостиной, Бруно решает

воспользоваться случаем и присоединиться к их компании; и вот уже мой недотепа усердно, на собственный

страх и риск танцует блюз. Танцует с Улиткой. Наша скромная гостиная не часто служит таким целям, и, когда

нам выпадает подобная честь, я, как и полагается в этих случаях, удаляюсь. Но сегодня я решаю остаться, я

наблюдаю за Бруно, который безжалостно наступает на ноги Жермене, неловко, но мужественно делает свое

дело, получая, видимо, единственное от него удовольствие – чувствует себя взрослым. Я окончательно

успокоился, когда, проплывая мимо меня со своей дамой, он быстрым движением поднял над ее головой два

пальца, сделав ей рожки.

Март. Он почти освоился в компании Луизы и Мишеля. Сманивая его куда-нибудь, Луиза еще шутливо

спрашивает меня:

– Ты одолжишь нам на время своего сына?

Случается, что ей отвечает сам Бруно:

– Нет, мне надо еще написать сочинение.

Важно сохранить видимость, что он отказался сам.

Если же он согласен, то испрашивает мое разрешение в самой лаконичной и независимой форме:

– Идет?

Апрель. Почему я до сих пор ничего не сказал о той любви (ворчливой, нескладной, похожей на любовь

теленка, что, набегавшись за день, тыкается мордой в материнское вымя), которую Бруно по-прежнему питает к

Лоре? Ее ничуть не пошатнула наша с ним взаимная привязанность. С тех пор как Бруно понемногу начал

избавляться от своей застенчивости, правда пока еще intra muros 1, – как наша Джепи, которая лает лишь дома,

– в нем проснулся преобразователь.

Реформаторский дух живет и в Луизе, но он распространяется на обои, мебель, клумбы в саду, ширину

брюк, выбор какой-нибудь безделушки – словом, на все внешнее, на все то, что может привлечь взгляд. Ее

вкусы очень определенны, обходятся они очень дорого и к тому же слишком радикальны, чтобы их могла

принять Лора, которая, несомненно, отстала от жизни. Многое мог бы сделать Мишель, внушающий своей

тетке священный трепет (мне порой кажется – правда, я об этом никогда не говорил, – именно то, что я

породил этого орла, высоко вознесшегося на своих крыльях, со злыми и острыми, как у всех орлов, когтями,

заставляет Лору относиться ко мне почти с таким же благоговением, как и к Всевышнему, творцу всего живого)

… Но Мишеля наш дом интересует постольку поскольку: пусть пока в нем остается все по-старому, позже он

все это перечеркнет, так же как его жизненные успехи перечеркнут то, чего добился я сам. Однако Бруно,

который еще ничего не достиг в жизни, на которого до сих пор в семье ласково смотрят как на маленького, мой

Бруно, любимый, дорогой мальчуган, словно законсервированный в сиропе, до сих пор имел только право на

нашу любовь, но не имел права голоса.

1 Дома (лат.).

Но вот пришло и его время. Теперь Бруно без пяти минут бакалавр. Я уже говорил вам: теперь и он что-

то значит в жизни. Ему исполнилось семнадцать, идет восемнадцатый год, то есть скоро наступит тот возраст,

когда перед лицом закона мальчики становятся взрослыми и могут получить даже водительские права. Слух

Лоры оказался более чутким к этим переменам, и не мудрено: ведь его реформаторский пыл направлен почти

полностью на тетку. Он никогда не делает Лоре замечаний (он скорее начал бы петь ей дифирамбы, как в былые

времена Мамуля). Но он далек и от того, чтобы слагать сонеты в честь прекрасной дамы, чьим Петраркой я не

пожелал стать. Его стремление изменить жизнь Лоры проявляется повседневно, на каждом шагу. Война

косынкам, война фартукам, война ecce ancilla 1. Он идет на кухню и начинает убеждать Лору, что все давно уже

переделано, что она сама придумывает себе работу, что она не может сидеть сложа руки – это превращается у

нее в манию; он тащит ее в гостиную, усаживает в кресло.

– Вот посиди просто так! Хоть минутку! Ну можешь ты это сделать ради меня?

Мы о чем-то спорим, а Лора слушает, слегка покачивая головой, в этом заключается все ее участие в

разговоре. Бруно перекидывает ей мяч:

– Ну а ты что думаешь по этому поводу?

То, что думает Лора, никогда не бывает слишком передовым, но, впрочем, и не слишком отсталым.

Кажется, что читаешь книгу непризнанного автора. Книги сами не говорят, их нужно снимать с полки.

Май. Меня коснулась лишь одна реформа: теперь я только президент содружества, называемого семьей, в

котором Бруно – последняя область, достигшая автономии. Тут вопрос принципа, который позволяет им

мириться с необходимостью выражать свои верноподданнические чувства, получать субсидии, считаться с

домом – этой базой, где еще бодрствуют вооруженные силы. Бруно, который ни за что на свете не признался

бы, что его не так уж манит свобода, пользуется ею очень умеренно. Это для него своего рода тренировка, не

всегда такая уж приятная, похожая на утреннюю зарядку, которой он предпочитает заниматься один. Он делает

для себя открытие, что, если раньше дети трепетали перед своими родителями, теперь им приходится трепетать

перед своими старшими братьями, которые всегда умеют придумать что-то очень интересное и власть которых,

поскольку она еще только утверждается, куда менее терпима, чем родительская. То, что ему нелегко было

перенести от меня, он с легкостью вынесет от этих двадцатилетних парней, этих маленьких бессердечных

капралов, к которым так липнут младшие и словно только и ждут их окриков: “Ну, давай быстрей,

пошевеливайся! Тоже мне, додумался! Неужели тебя понесет в воскресенье в бассейн? Чего там делать?

Смотреть на мокрое мясо? Ты просто рехнулся… Идем лучше играть в волейбол! Только смотри не растянись,

как в прошлый раз. А то на площадке после дождя настоящее болото. Ну, держись!” Скажи ему десятую долю

этого отец, и он показался бы сыну извергом. А про такого парня Бруно только скажет: “Силен!”

Командиров женского пола он просто пока сторонится. Он отыгрывается на более младших, они

чувствуют, чем вызвано его внимание, и потому оно не слишком им льстит, но все-таки придает, так же как и

ему самому, уверенности. Когда они всей своей разношерстной компанией, в которой случайно оказываются все

трое Астенов, прогуливаются по улице, можно не сомневаться, впереди всех будет живая, воздушная,

стремительная Луиза, рядом с ней ее подруги – Мари Лебле, Жермена и их эквиваленты мужского рода; следом

за ними будет шествовать затянутый в портупеи Мишель в сопровождении своей свиты, среди которой больше

предусмотрительных маменькиных дочек, нежели легкомысленных болтушек. Бруно же вместе с Ксавье и

маленькими нимфами, которые еще подкладывают себе грудь, будет замыкать шествие. Если даже он сумеет

вырваться вперед, ему в лучшем случае достанется Одилия, которой Мишель говорит “ты”, хотя она

обращается к нему на “вы”. Бруно же она говорит “ты”, а он путается в местоимениях, называя ее то “ты”, то

“вы”.

“Ты” побеждает довольно быстро, чему я, пожалуй, даже рад. Бруно лишен естественной

непринужденности, и ему необходимо развивать в себе это качество. Среди всех девиц, которые постоянно

толкутся у нас (большинство из них приятельницы моих старших детей), я предпочел бы выбрать, не показывая

вида, и тайком удержать для Бруно наиболее безобидных.

Июнь. Я слушаю Бруно, который старается уяснить для себя некоторые вопросы.

О чем мы говорили в тот раз? Кажется, о случайности, в которую может внести свои поправки закон

больших чисел. Он смеется и потом снова повторяет:

– Теперь мне ясно. Вот, например, ты мой отец, я твой сын, мы связаны, и здесь нет никакого

исключения из закона больших чисел. Но ведь в основе всего лежит чистая случайность: мы с тобой не

выбирали друг друга.

– Зато потом выбрали, – прошептал я.

А про себя подумал: “Человек никого и ничего не выбирает. Он или отказывается, или принимает: выбор

небогат”. Я не мог сказать этого Бруно. Действительно, мы не выбираем себе родителей, редко выбираем жен —

обычно их приносит нам случайная встреча, не выбираем детей – большинство из них родится из-за

недостаточной предосторожности родителей, и еще реже нам удается сделать, чтобы они выросли такими,

1 Положению служанки (лат.).

какими мы хотели бы их видеть. Вот почему так сложны и бессмысленны все семейные проблемы. Но не надо

разочаровывать новичков. Бруно и так не назовешь оптимистом. Как-то, прослушав зажигательную речь

Башлара (а он был мастер их произносить) о возможностях современной молодежи, о тех преимуществах,

которые у нее имеются по сравнению с нашим поколением, Бруно, вернувшись домой, сказал мне:

– Согласен, возможности у вас были куда более ограниченны, зато вы знали, чего хотите в жизни.

И когда я попытался возразить, сказав, что в конце концов каждое поколение находит себе спасительный

якорь в какой-нибудь идее, Бруно прибегнул к такому сравнению:

Я не хотел бы тебя обидеть, но ведь нам очень нелегко жить на свете после вас. До чего же вы сумели

перепутать все идеи! Словно провернули их через мясорубку. Это напоминает мне одно Лорино блюдо, когда

она так размельчит, так перемешает разные овощи, что невозможно понять, что ешь.

У него нет особой страсти к гносеологии. Однако он никогда не откажется поспорить на философские

темы (он называет это “разглагольствованием”), что невозможно, например, с Мишелем, который так

категоричен в своих взглядах, или с Луизой, которая находит эти отвлеченные проблемы скучными и

совершенно бесполезными. (Для нее то, что не связано с красотой, модой и удовольствиями, называется “все

остальное”, и она предпочитает не касаться его. Философия для нее все равно что филателия. Конечно, есть

прекрасные марки, но она не коллекционирует их.) Бруно охотно высказывает свое мнение, причем он никогда

не считает себя умнее остальных – в этом он похож на меня, но некоторые его мысли меня просто сбивают с

толку. Я и раньше заметил это по своим ученикам: все реже сталкиваешься с лицемерием у молодого поколения,

этот вирус постепенно уничтожает какой-то новый антибиотик, растворенный в их слюне, подобно тому как

пенициллин окончательно побеждает сифилис. У Бруно есть свои представления о совести (и еще какие!), но

они не совпадают с моими. У него свои моральные устои, но внешняя сторона дела для него не имеет большого

значения.

– Ты слышал? Скорняк с улицы Жан-де-Шелль женился на дочери своей служанки. Он на тридцать лет

старше ее, но зато у него тридцать миллионов, вот черт! Быть шлюхой – это полбеды, можно сменить ремесло.

Но вот так продаться на всю жизнь, да еще по закону – это уже совсем невесело.

Никакого бунтарского духа, но и никакой покорности. Он мало что уважает, но мало чем и возмущается.

Жизнь то, что она есть – она не так уж хороша, жаль, конечно, но ничего не поделаешь. История – машина,

фабрикующая глупость и злость: новейшая история это доказывает достаточно наглядно; но годы, которые

Бруно не довелось пережить, вызывают в нем не больше и не меньше ужаса, чем ассирийские зверства,

злодеяния Нерона или Варфоломеевская ночь. Для него, так же как и для Луизы с Мишелем, прошлая война не

тема для разговора; кто говорит о ней – выдает свой возраст. У нас были убитые на войне – обнажим головы.

И больше ни слова. Отстранимся. И в этом отстранении – неприятие: это его не коснулось, он не безумец, он

отвергает такое наследство. И действительность не заставит его отречься от своих взглядов. О человеке,

который добровольно завербовался в армию и дал себя убить, Бруно без всякой жалости, но и без презрения

скажет:

– Ненормальный какой-то.

А про великолепного Мау-Мау, который в соревнованиях на приз газеты “Франс суар” потрясал своим не

менее великолепным дротиком, он скажет:

– Это вместо того, чтоб тренироваться по-настоящему и взять семидесятипятиметровку!

Спортивные соревнования – убежище мирных людей. Пусть показывают свою силу на аренах. Там

американцы могут “пустить кровь” русским или наоборот. Вот когда загорается мой миролюбивый сын! Если

по телевизору вечером передают американскую вольную борьбу – кэтч, он буквально рычит, следя за

сплетением двух волосатых, вспотевших тел, за клубком, в котором уже невозможно различить, где змея, а где

Лаокоон.

– А ну, вдарь ему, вдарь!

Казалось, заговаривать с ним после спорта о живописи и литературе было бессмысленно. Однако о

хорошей картине или о книге, которую он прочел одним духом, Бруно коротко скажет:

– Сила!

Мои тридцать учеников научили меня понимать, что значат эти слова в современном языке, и я горжусь

вкусом Бруно, так как знаю очень образованных людей, которые подолгу изучают что-то, разбирают свои

впечатления с осторожностью врача, выслушивающего сердце больного, и все-таки ошибаются чаще, чем он,

хотя и пользуются стетоскопом.

Г Л А В А X V I

Четырнадцатое июля. Мы должны были уже уехать, но Луиза освободилась только тринадцатого, и из-за

нее мы задержались. Мы укладываем чемоданы, готовясь к отъезду. Один в своей комнате, я собираю вещи.

Через открытое окно порывы ветра доносят до меня издалека паровозные гудки и патриотические марши,

которые играет военный оркестр у памятника в парке мэрии. В коридоре кто-то тащит большую плетеную

корзину. Я слышу, как Бруно возмущается:

– Ты что, не могла меня позвать?

Громко смеясь, не знаю уж почему, он сбегает по лестнице. И этот беззаботный, полный детской

непосредственности смех плохо вяжется с обликом почти взрослого мужчины. И я уже не знаю, хочется ли мне,

чтобы этот смех, от которого у меня становится радостней на душе и который в то же время раздражает меня,

оборвался или продолжал звучать.

Пробил его и мой час. В конце июня он сдал последний экзамен на бакалавра. Без блеска, но и без

особых трудностей. Кончились наши бесконечные поездки Шелль – Вильмомбль в маленькой автомашине,

кончилась наша тихая жизнь вдвоем. Меня снова охватывает страх. Куда теперь уйдет он от меня?

Конечно, этот вопрос следовало бы поставить иначе: куда мне теперь его определить? Или даже: куда он

сам себя определит? Мишель – тот не стал колебаться, он сразу же нашел правильный путь, и теперь, ко

всеобщему удовлетворению, заканчивает первый курс Политехнической школы. (Он, правда, немного устал и,

несмотря на все свои старания, смог занять лишь четвертое место на курсе). Особых проблем у нас не возникло

и с Луизой, которая сама выбрала профессию и заставила нас примириться с принятым ею решением. Она уже

начинает неплохо зарабатывать. Она даже предложила вносить свою долю в наш бюджет, и я, чтобы не задеть ее

самолюбия, согласился, но в то же время, чтобы не слишком страдало мое самолюбие, наполовину уменьшил

названную сумму. У Бруно нет призвания. Когда спрашивают о его планах, он отвечает неопределенно и

уклончиво:

– У меня есть еще время. Рано загадывать.

Или же:

– Я ведь пока не сдал последнего экзамена. Еще, чего доброго, сглазишь.

Действительно ли я так стремился добиться ответа? При неопределенности еще можно на что-то

надеяться. Пытаешься найти оправдание, убеждаешь себя: “В конце концов, он прав, надо еще подумать,

степень бакалавра сама по себе ничего не значит. Пусть попробует получить степень лиценциата… На это ему

понадобится по меньшей мере три года”.

Но лиценциата каких наук? Большинство отцов предпочитает, чтобы их дети шли по их стопам, то есть

строят планы на будущее, исходя из своего прошлого; у меня “обратный” недостаток, я сам не захотел, чтобы

Бруно изучал классические языки, лишив его таким образом не только возможности последовать моему

примеру, но и вообще поступить на филологический факультет. Незнание классических языков создаст для него

также дополнительные трудности, если его вдруг привлечет степень лиценциата права, которая высоко

котируется в интеллигентных семьях и так удобна, если хочешь еще больше оттянуть решение вопроса. Я не

думаю, чтобы он смог учиться на математическом факультете, а уж тем более в каком-нибудь техническом

институте. Нет у него способностей и к языкам, и это очень помешало бы ему, реши он вдруг стать

преподавателем. Я не могу представить его себе ни фармацевтом, ни врачом, к тому же тут надо заранее

подумать и о деньгах, о кабинете, который ему никогда не открыть без посторонней помощи. А я вряд ли смогу

ему помочь. (Даже Мишель, если он только не сделает выгодной партии, – он это знает, и я не поручусь, что он

об этом уже не думает, – будет лишь хорошим инженером без капитала, высокооплачиваемым служащим,

зависящим от хозяина). Техника, государственные учреждения, торговля… Есть, конечно, еще много разных

дверей, но я не знаю, куда стучаться. О эта неосведомленность отцов, замкнувшихся в своем привычном узком

мирке! Растерянность крестьянина, сына которого призывают в армию! Что ж, у Бруно нет никаких планов на

будущее, но и я не знаю, что ему делать, да и не хочу знать. Я знаю только одно: братьям и сестрам, чтобы

избежать всяких сравнений, чтобы между ними не возникло соперничества и один из них не затмил другого,

лучше найти каждому свой собственный путь, выбрать разные профессии. И в то же время было бы неплохо,

если бы они работали в смежных областях.

Кто-то стучится, потом толкает дверь. Входит Бруно и спрашивает: “Можно?” Бросает взгляд на портрет

матери и, заметив, что он слегка сдвинулся, поправляет его. Снова шаги: сначала я чувствую аромат духов,

потом вижу Луизу.

– Папа, я подумал… – сразу выпаливает Бруно.

Не надумал ли он вдруг под влиянием Мишеля поступить в какой-нибудь технический институт?

– Ты спрашивал меня, чего бы я хотел… – продолжает Бруно.

Вот оно в чем дело. Я резко захлопываю свой чемодан. Уж не передумал ли он, не выбрал ли поездку в

Англию? Даже Мишель, который очень устал, сообщил нам вчера, что проведет месяц в Эмеронсе и лишь затем

воспользуется приглашением своего товарища по лицею Людовика Великого, сына промышленника из

Прованса; тот в прошлом году не прошел в Политехническую школу по конкурсу, а в этом году наконец

поступил. Но без Бруно мои каникулы будут испорчены.

– Не беспокойся, – говорит Бруно, – мы не собираемся оставлять тебя одного. Мы только хотим

злоупотребить твоей добротой.

Мы? Да это целая делегация, решившая прибегнуть к помощи Бруно, зная, каким влиянием и доверием

он пользуется.

Нам бы очень хотелось пригласить в Эмеронс своих друзей. Они будут сами себе готовить, а жить будут в

палатках на лугу.

– Кого же это? – недоверчиво бурчит мосье Астен, который всегда уступает.

Нельзя сказать, чтобы такая перспектива ему улыбалась, отнюдь нет. Он охотно бы проворчал: “Анетц —

мое уединение, мое отдохновение, они и там хотят устроить столпотворение. Что это у всех у них за

необъяснимое пристрастие к сборищам! В мое время это было не принято. Семья – не орава друзей”. Но мосье

Астен, сей современный отец, чистосердечный и великодушный, бушует лишь про себя.

– Мари… – начинает Луиза, тем самым признаваясь, что она всему зачинщица.

Мари Лебле, гм… В конце концов, она свой человек, хотя я ее и недолюбливаю, уж очень ее избаловал

толстый бородатый бухгалтер из дома 14; ее отношение к отцу и матери удивительно напоминает поведение

молодых государств, которые, получив независимость, – на что они бесспорно имели право, – чувствуют себя

уязвленными оттого, что раньше были подвластны другим.

– И ее кузина Одилия. Они будут жить в одной палатке, – говорит Бруно.

Одилия, ну что же, я плохо знаю ее родителей, у них небольшая контора по продаже недвижимости

неподалеку от старой церкви. Она, кажется, не блещет талантами, но очень мила – из-под копны волос

выглядывает хорошенький носик и прелестное личико, озаренное сиянием черных глаз. Про себя я называю ее

“светлячок”.

– Ролан, – продолжает Луиза.

– Ксавье, – добавляет Бруно. – Они будут жить во второй палатке.

Первый из них – сын налогового инспектора, второй – наш мало чем примечательный сосед. Я

смирюсь с присутствием того и другого, если мы этим ограничимся. Эмеронс все-таки не туристский лагерь. А

впрочем, других имен не слышно. Луиза хитровато улыбается уголком рта. Дело сделано.

– Конечно, – говорит мосье Астен, – если их отпускают родители. Надеюсь, вы не придумали все это

сами?

В общем-то, они должны присоединиться к нам в Ансени, они доберутся туда поездом. Если бы ты не

согласился, они все равно приехали бы в Анетц, только поставили бы свои палатки в роще папаши Корнавеля,

– объясняет Луиза.

Пируэт. Она убегает, за ней следует Бруно, который два раза оборачивается и своей улыбкой, так

непохожей на улыбку сестры, словно просит прощения.

Г Л А В А X V I I

Я смотрю с дока, как молодежь купается в Луаре. Из-за своего радикулита я не могу присоединиться к

ним. Луиза, что случается крайне редко, сидит рядом со мной, ей сегодня нельзя заходить в воду (вещь вполне

естественная, и глупо, что я краснею, думая об этом). Лора, что бывает еще реже, сегодня отправилась вместе со

всеми. Плавает она плохо, но какие красивые у нее оказались руки.