Текст книги "Жизнь и творения Зигмунда Фрейда"

Автор книги: Эрнест Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 50 страниц)

В январе 1937 года Фрейд пережил новую потерю – смерть своей собачки, к которой он очень привязался в последние семь лет. Он имел обыкновение обмениваться конфиденциальными письмами с Мари Бонапарт, которая также любила животных. Всего лишь месяцем раньше, 6 декабря, он написал:

Ваша открытка из Афин и рукопись книги о Топси только что прибыли. Эта книга мне дорога; она столь волнующе правдивая и искренняя. Конечно, это не аналитическая работа, но в ней царит дух аналитического поиска правды и знания. В ней действительно даются реальные обоснования тому замечательному факту, что можно любить некое животное, как Топси (или как моя Джо-фи), столь глубоко: любовь без какой-либо амбивалентности, простота жизни, свободной от конфликтов цивилизации, которые так тяжело терпеть, красота существования, завершенного в самом себе. И несмотря на всю отдаленность в органическом развитии, здесь тем не менее присутствует чувство тесной дружбы, неопровержимой принадлежности друг другу. Часто, когда я глажу Джо-фи, я ловлю себя на бормотании одной мелодии, в которой, несмотря на всю свою немузыкальность, я могу узнать арию (Октавио) из «Дон Жуана»:

Дружбы связь скрепила нам сердца, и т. д.

При Вашем юношеском 54-летнем возрасте Вы можете избегать частых мыслей о смерти, но Вас, конечно, не удивит, что в моем возрасте 80 с половиной лет я мучительно думаю о том, достигну ли возраста своего отца и брата или даже возраста своей матери, мучимый, с одной стороны, конфликтом между желанием отдыха и боязнью новых страданий, которые принесет дальнейшая жизнь, а с другой стороны, болью при мысли о разьединении с теми людьми, к кому я все еще привязан.

Джо-фи следовало оперировать, так как у нее были две большие яичниковые кисты. Казалось, операция прошла успешно, но два дня спустя Джо-фи внезапно умерла. Тогда Фрейд, чувствуя, что не сможет обходиться без собаки, забрал к себе от Дороти Берлингэм еще одну чау-чау, по кличке Люн, которую четыре года тому назад ему пришлось вернуть прежней хозяйке по причине зависти со стороны Джо-фи.

В этом же месяце произошло еще одно событие, которое позднее имело важные последствия для нашего знания о личности и деятельности Фрейда. Мари Бонапарт ответила ему в одном письме, что приобрела его письма к Флиссу. Фрейд немедленно ответил:

Эта история с перепиской с Флиссом потрясла меня. После смерти Флисса его вдова попросила у меня его письма ко мне. Я дал общее согласие, но не смог их найти. То ли я их уничтожил, то ли благоразумно спрятал в укромное место, я так и не знаю… Как Вы можете себе представить, наша переписка была сугубо интимной.

Для меня было бы крайне неприятно, если бы она попала в чужие руки. Так что с Вашей стороны было в высшей степени любезно приобрести их и охранять от возможной опасности. Мне неудобно лишь, что в связи с данной покупкой Вы понесли некоторые расходы. Удобно ли будет мне предложить заплатить Вам половину их стоимости? Я бы еще раньше купил их сам, если бы этот человек пришел непосредственно ко мне. Мне бы не хотелось, чтобы хоть одно из этих писем дошло до сведения так называемого потомства.

Последующая судьба этих важных писем уже была ранее описана.

В марте Фрейд становится еще более озабоченным по поводу приближения нацистского правления. «По всей видимости, политическая ситуация становится еще более печальной. Вероятно, нет никакого препятствия вторжению нацистов со всеми гибельными последствиями такого вторжения как для психоанализа, так и для всего стального. Моя единственная надежда состоит в том, что я до этого не доживу…»

Эдуард Пишон, французский аналитик, который оказался зятем Пьера Жане, написал Фрейду письмо, в котором спрашивал, не может ли Жане навестить его. Вот комментарий Фрейда Мари Бонапарт на это письмо:

Нет, не хочу видеть Жане. Я не могу удержаться от упрека в его адрес за то, что он вел себя несправедливо в отношении психоанализа, а также меня лично и никогда не исправил содеянного. Было достаточно глупо с его стороны заявить, что идея сексуальной этиологии неврозов могла возникнуть лишь в атмосфере города, подобного Вене. Затем, когда французские авторы пустили в ход клевету, будто я слушал его лекции и украл его идеи, он мог одним словом положить конец всем этим толкам, ведь я никогда не видел его и не слышал его имени во времена Шарко. Такого слова он не сказал. Вы можете получить представление о его научном уровне по его высказыванию, что бессознательное является unefagon de parler[187]187
  Манера выражаться; оборот речи (фр.). – Прим. перев.


[Закрыть]. Нет, я его не приму. Вначале я думал избавить его от подобного обращения, сказав, что плохо себя чувствую или что я более не могу разговаривать по-французски, а он, несомненно, не понимает ни слова по-немецки. Но я принял обратное решение. Нет никакой причины идти ради него на какие-либо жертвы. Честность является здесь единственно возможной вещью; грубость здесь вполне законна.

Фрейд выехал из Вены на ту же самую виллу в Гринцинге 30 апреля, несмотря на то, что в этот день он страдал от сильного приступа отита. В конце этого месяца он в очередной раз очутился в санатории «Ауэрсперг» для еще одной из своих многочисленное операций, на этот раз внутривенной инъекции evi pan. В целом, однако, это лето, так же как и осень, прошло вполне терпимо, а приятные окрестности доставили Фрейду много удовольствия.

В ноябре он написал следующее письмо Стефану Цвейгу:

Вена, 17.11. 1937.

Дорогой господин доктор!

Не могу с уверенностью сказать, чего больше яиспытал– радостиилипечали, – прочтя Ваше милое письмо. Я страдаю от времени, как и Вы, и, как и Вы, нахожу единственное утешение в чувстве сродства с немногими другими, нахожу его в убежденности, что для нас остались дорогими одни и те же вещи, одни и те же ценности кажутся нам нетленными. Но я вправе по дружбе завидовать Вам в том, что Вы можете защититься прекрасной работой. Дай Вам Бог свершить как можно больше! Заранее наслаждаюсь Вашим «Магелланом».

Моя работа лежит позади, как Вы сами говорите. Никто не может предсказать, какие грядущие времена оценят ее. Сам я в этом не столь уверен, ведь сомнение неотделимо от исследования, а больше, чем толику истины, достичь не удалось. Ближайшее будущее выглядит сумрачно и для моего психоанализа. Во всяком случае, в те недели или месяцы, которые мне осталось прожить, я не испытаю ничего радостного.

Против собственного намерения я прибыл в Калаген, поскольку хотел быть ближе к Вам. Я не желаю, чтобы меня чествовали, как морскую скалу, о которую тщетно бьются волны прилива. Но хотя мое упрямство и молчаливо, оно тем не менее остается упрямством, и impavidum ferient ruinae[188]188
  * Руины поразят, но не устрашат его. (Гораций.)


[Закрыть].

Я надеюсь, Вы не заставите меня слишком долго ждать возможности прочтения Ваших ближайших прекрасных и смелых книг.

Сердечно приветствую Вас, Ваш старик, Зиг. Фрейд.

Глава 31
Лондон – конец

Вторжение нацистов в Австрию, которое произошло 11 марта 1938 года, стало для Фрейда сигналом для отъезда из своего дома за границу, идя, таким образом, дорогой своих предков, которым столь часто приходилось устало тащиться на чужбину. Но это была страна, где он был более желанен, чем в любой другой. Во многих случаях в своей жизни Фрейд обсуждал возможность совершения такого шага, и часто его приглашали сделать этот шаг. Но нечто глубинное в его натуре всегда восставало против такого решения, и даже в такой критический момент он все еще крайне не желал обсуждать это.

Зная, насколько сильно такое его нежелание и сколь часто в последние несколько лет он выражал свою решимость оставаться в Вене до конца, я не очень надеялся на благоприятный результат. Но пару дней спустя после вторжения у меня состоялся телефонный разговор с Дороти Берлингэм, которая к этому времени стала почти что одним из членов семьи Фрейда, и три телефонных разговора с Мари Бонапарт в Париже, поэтому я решил предпринять последнюю попытку убедить Фрейда изменить свою точку зрения. К этому времени в Вену не летал ни один самолет, но 15 марта я прилетел в Прагу, где нашел небольшой моноплан, на котором и завершил это путешествие. Зрелище при приземлении производило достаточно гнетущее впечатление. Поле аэродрома было битком набито немецкими военными самолетами, а несмолкаемый гул их моторов наводил на венцев страх. Улицы заполнены ревущими танками, а также орущими людьми, выкрикивающими «Хайль Гитлер», однако легко было заметить, что большинство из них были приехавшие немцы, присланные сюда на поездах Гитлером. После того как я зашел к своей свояченице, где со мной связалась Анна Фрейд, я сначала по ее совету отправился в помещение «Verlag» где, как мы надеялись, подтверждение мною его международного статуса может принести пользу. Лестницы и комнаты там были заняты злодейского вида молодчиками, вооруженными кинжалами и пистолетами, в углу под арестом сидел Мартин Фрейд, а нацистские «власти» были заняты подсчетом небольшой суммы денег, найденной в ящике стола. Как только я начал говорить, меня также арестовали, а высказываемые ими замечания, когда я попросил предоставить мне возможность соединиться с английским посольством (к которому у меня имелись особые представления), показали мне, насколько низко упал престиж моей страны после успехов Гитлера. Однако час спустя меня освободили, и я отправился вниз по улице в жилище Фрейда.

Тем временем там происходила любопытная сцена. В квартиру вторглась банда, похоже, из СА, и двое или трое из них ворвались в гостиную. Миссис Фрейд, оказавшись в такой критической ситуации, реагировала на данное вторжение исключительным самообладанием. Самым любезным образом она пригласила часового, стоящего у двери, садиться; как она сказала мне впоследствии, для нее было неприятно видеть, как незнакомый ей человек стоит в ее доме. Это вызвало у них некоторое замешательство, которое усилилось следующим ее поступком. Принеся деньги на ведение домашнего хозяйства, она положила их на стол со словами, столь свойственными ей за обеденным столом: «Господа, не хотите ли вы помочь себе сами?» Затем Анна Фрейд сопроводила их к сейфу, стоящему в другой комнате, и открыла его. Все награбленное составило около 6000 австрийских шиллингов (примерно 300 фунтов). Они обсуждали перспективы продолжения своих мелких грабежей, когда в дверях появилась болезненная и изможденная фигура. Это был Фрейд, которого потревожил шум. Он умел так хмуриться со сверкающими от ярости глазами, что ему мог бы позавидовать любой пророк Ветхого Завета, а эффект, производимый его хмурым выражением лица, довершил замешательство визитеров. Сказав, что они зайдут в другой раз, они торопливо удалились. Неделю спустя пришло гестапо и сделало тщательный обыск во всех комнатах, якобы в поисках политических антинацистских документов; довольно важно, однако, что они не вошли в личные комнаты Фрейда. Когда они уходили, они взяли с собой Анну Фрейд.

Сразу же после того, как я пришел в его дом, мы сердечно поговорили с Фрейдом. Как я и опасался, он намеревался остаться в Вене. На первый мой довод о том, что он не один в мире и что его жизнь дорога многим людям, он со вздохом ответил: «Один. Да если бы я только был один, я бы давно уже покончил счеты с жизнью». Но ему пришлось согласиться с силой моих аргументов, и после этого он стал говорить, что чересчур слаб, чтобы путешествовать куда бы то ни было; он даже не сможет влезть в купе, если придется ехать континентальными поездами. Когда с такой его отговоркой не согласились, он указал на тот факт, что ни одна страна не разрешит ему в ней поселиться. Этот аргумент действительно являлся довольно весомым; в наши дни людям почти невозможно себе представить, сколь ужасно негостеприимной была любая страна для предполагаемых эмигрантов, настолько сильно ощущалась безработица. Франция была единственной страной, которая предоставляла иностранцам всевозможные свободы, но с тем условием, что они не будут зарабатывать в ней себе на жизнь; таким образом, если они этого пожелают, их приглашали во Францию голодать. Я мог лишь попросить Фрейда позволить мне по моем возвращении в Англию попытаться узнать, не может ли быть сделано для него исключение. Тогда он высказал последнюю причину. Он не может покинуть свою родину, ибо это будет похоже на оставление солдатом своего поста. Я успешно преодолел такое его отношение, проведя аналогию с Лайтоллером, помощником капитана «Титаника», который так и не покинул свой корабль, но которого покинул сам корабль; таким образом, я добился окончательного согласия Фрейда на отъезд.

Это была первая преграда и, вероятно, самая тяжелая. Относительно второго затруднения, а именно получения разрешения жить в Англии, я не испытывал большой озабоченности, и, как показали события, справедливо. Относительно третьего затруднения – убедить нацистов отпустить Фрейда – я не мог ничего сделать, но у великих людей часто больше друзей, даже занимающих высокие посты, чем известно им самим. У. С. Буллит, который в то время являлся американским послом во Франции, был личным другом президента Рузвельта, и он немедленно связался с ним, прося его вмешаться. Президенту Соединенных Штатов, занимающему такое ответственное положение в мире, требовалось дважды подумать, прежде чем вмешиваться во внутренние дела другой страны, но Рузвельт поручил своему государственному секретарю послать инструкции американскому поверенному в делах в Вене господину Уайли сделать все возможное относительно решения этого вопроса, что Уайли в пределах своих возможностей добросовестно сделал. В Париже Буллит зашел к графу фон Велцеку, германскому послу во Франции, и совершенно недвусмысленно дал ему понять, какой всемирный скандал возникнет, если нацисты станут плохо обращаться с Фрейдом. Велцека, который был культурным и образованным человеком, не нужно было убеждать, и он сразу же предпринял шаги, чтобы довести этот вопрос до сведения самых высоких нацистских чинов. Эдоардо Вейсс, который в то время находился в тесном контакте с дуче, рассказывает, что Муссолини также выразил подобное суждение, либо непосредственно Гитлеру, либо его послу в Вене. Это был тот момент, когда Гитлер ощущал искреннюю благодарность к Муссолини за ту свободу действий, которую он получил при захвате Австрии.

Так что, находясь меж двух огней, нацисты не осмеливались отказать Фрейду в выдаче выездной визы, хотя они были полны решимости вначале урвать для себя свою долю добычи.

Те немногие дни, что я мог провести в Вене, были насыщены до предела. Мюллер-Брауншвейг в сопровождении нацистского комиссара прибыл в Вену из Берлина с целью ликвидации там психоаналитического общества. Однако еще ранее, 13 марта, было проведено собрание членов правления Венского общества, на котором было принято решение, что каждый, кто может уехать, должен покинуть страну и что местонахождением этого общества будет любое место, которое определит Фрейд. Фрейд заметил на этот счет: «После разрушения Титом храма в Иерусалиме раввин Иоханан бен Саккай попросил разрешения открыть в Ябне школу для изучения Торы. Мы собираемся сделать то же самое. В конце концов, мы знакомы с преследованием по нашей истории, традиции, а некоторые из нас и по личному опыту, – со смехом добавил он, указывая на Рихарда Штербу, – за одним исключением». Штерба, однако, решил разделить судьбу своих еврейских коллег и уехал в Швейцарию два дня спустя; он непреклонно отказался от льстивых предложений германских аналитиков возвратиться в Австрию и стать директором Венского института и клиники. Так что немцам нечего было урвать себе, и им пришлось довольствоваться захватом библиотеки Венского общества, не говоря уже о захвате ими всего имущества «Verlag»

17 марта Мари Бонапарт прибыла из Парижа, и мне теперь было легче покидать Вену для выполнения неотложной задачи получения разрешений на въезд в Англию. Министром внутренних дел Англии в это время был сэр Сэмюэл Хор, с которым я был поверхностно знаком по принадлежности к одному и тому же частному клубу катания на коньках; вот почему я ссылался на него в своих письмах в Вену, информацию в которых приходилось маскировать, как на «своего конькобежного друга». Но в таком крайне необходимом деле желательно было обеспечить любую доступную поддержку, а наиболее весомой, по-видимому, могла стать поддержка Королевского общества, которое приняло Фрейда в свои почетные члены два года тому назад; в тех редких случаях, когда члены общества вмешивались в общественные или политические события, к ним прислушивались с особым уважением. Поэтому моим первым шагом по возвращении в Лондон 22 марта было получить от Уилфреда Троттера, который в то время являлся членом правления этого общества, рекомендательное письмо к сэру Уильяму Бреггу, всемирно известному врачу, который в то время был президентом Королевского общества. Я встретился с ним на следующий день, и он сразу же выдал мне рекомендательное письмо к министру внутренних дел. Я был ошарашен, обнаружив, хотя и не в первый раз, сколь наивным в мирских делах может быть всемирно известный ученый. Он спросил меня: «Вы действительно полагаете, что немцы плохо относятся к евреям?»

Затем наступил черед Министерства внутренних дел. К моему огромному облегчению, но не к моему удивлению, сэр Сэмюэл Хор без какого-либо колебания проявил присущие ему филантропические свойства и дал мне карт-бланш заполнить документы с разрешением на въезд, включая разрешение на работу, для Фрейда, его семьи, его слуг, его личных врачей и определенного количества его учеников с их семьями.

Оставалось еще более трудное дело – получить от нацистов разрешение на выезд. Последовали почти три месяца напряженного ожидания, несомненно, еще более напряженного для тех, кто ожидал этого разрешения в Вене. Фрейд нанял в адвокаты своего друга д-ра Индру, который сделал все возможное. По счастью, немецкий комиссар, д-р Зауэрвальд, яростный антисемит, назначенный нацистами наблюдать за приготовлениями, включая сложные финансовые вопросы, также оказался полезным, и по одной любопытной причине. Ранее он изучал химию в университете под руководством профессора Херцига, одного из старых еврейских друзей Фрейда, и проникся к нему огромным уважением и любовью. И эту любовь, как он говорил, он теперь перенес на Фрейда. Хотя Зауэрвальд знал, что Фрейд хранит деньги за границей, он с огромным риском для себя скрывал этот факт до тех пор, пока Фрейд не выехал из страны, а его вещи были высланы в его адрес, после чего Фрейд мог спокойно отказать нацистам в их просьбе вернуть им эти деньги.

Мари Бонапарт и Анна Фрейд просмотрели все бумаги и переписку Фрейда и сожгли те из них, которые нашли не стоящими того, чтобы брать их с собой в Лондон. Прежде чем они получат необходимую для отъезда Unbedenklichkeitserklarung[189]189
  Справка о благонадежности (нем.) – Прим. перев.


[Закрыть] (!), нацистские власти требовали выплат огромных сумм денег под воображаемым предлогом налога с доходов, Reichsfluchtsteuer[190]190
  * Налог на беженцев.


[Закрыть] и так далее, заплатить которые было не по карману Фрейду. Но они угрожали в противном случае конфисковать библиотеку и коллекцию Фрейда. Поэтому Мари Бонапарт ссудила некоторую сумму австрийских шиллингов для этой цели.

Инквизиция проводилась очень тщательно. Когда, например, нацисты обнаружили, что Мартин Фрейд безопасности ради содержал склад для хранения тиража «Собрания сочинений» в нейтральной стране, Швейцарии, они настояли на том, чтобы Мартин и его отец написали предписания, чтобы все его содержимое было перевезено назад в Вену, где эти книги, более или менее церемониально, сожгли. Конечно, счет Фрейда в банке был конфискован.

Американский поверенный в делах господин Уайли зорко наблюдал за всем происходящим. Он позвонил Фрейду в тот самый вечер, когда нацисты впервые вторглись к нему в дом, что мы описали выше, а когда была арестована Анна Фрейд, он вмешался по телефону, и небезуспешно. Один из сотрудников Американской лиги сопровождал Фрейда на его пути от Вены до Парижа. Мы не знаем, была ли такая поездка случайной или официальной, но он сделал все, что мог, чтобы обеспечить Фрейду комфорт во время этой поездки.

Мартина Фрейда часто вызывали в гестапо для расспросов, но его никогда не задерживали там на ночь. Более серьезным был тот страшный день, когда гестапо арестовало Анну Фрейд и продержало ее там целый день. Это явно был самый черный день в жизни Фрейда. Одна мысль о том, что самый дорогой для него человек на свете, от которого также он столь сильно зависел, может находиться под угрозой пыток и депортации в концентрационный лагерь, что столь часто случалось, была почти непереносимой. Фрейд провел целый день, шагая взад и вперед по комнате и выкуривая огромное количество сигар, чтобы заглушить свои эмоции. Когда она возвратилась в семь часов вечера того дня, он более не мог их сдерживать. Однако в его дневнике за этот день, 22 марта, есть лишь одна лаконичная запись: «Anna bei Gestapo».

За эти годы между отцом и дочерью установились особо близкие отношения. Оба испытывали крайнее отвращение ко всему, напоминающему сентиментальность, и были в равной степени сдержанны в проявлении любви. Между ними царили глубокое молчаливое понимание и симпатия. Это взаимное понимание, по-видимому, было громадным, между ними существовала почти телепатическая молчаливая коммуникация, когда глубочайшие чувства и мысли могли быть переданы едва заметным жестом. Преданность дочери была столь же абсолютной, как и понимание этой преданности со стороны отца и та благодарность, которую она рождала.

Существовало много способов убить тоскливое время ожидания. Фрейд просмотрел свои книги, отобрал те из них, которые желал взять с собой в Лондон, и избавился от тех, которые более не были ему нужны. Несколько лет тому назад эти последние книги были найдены в одном книжном магазине, и Нью-Йоркское общество приобрело их, чтобы увеличить свою библиотеку. Фрейд внимательно изучал карту Лондона и справочники по нему. Он и Анна закончили перевод книги Мари Бонапарт «Топси», которую Анна начала переводить около полутора лет тому назад. Затем Анна Фрейд перевела книгу под названием «Бессознательное», написанную Израилем Берлином, а Фрейд лично перевел главу о Сэмюэле Батлере. Это была первая работа такого вида, которую Фрейд делал со времени перевода им работ Шарко и Бернгейма, сделанного столь много лет тому назад. Затем была еще корреспонденция. Мне он написал:

Сегодня от Вас прибыли два письма, Анне и мне. Они наполнены столь живительной добротой, что я испытываю желание написать Вам сразу же, не ожидая какого-либо внешнего повода, а по внутреннему побуждению.

Меня иногда беспокоит мысль о том, что Вы можете думать, будто мы считаем, что Вы просто хотите исполнить свой долг, без нашей высокой оценки тех глубоких и искренних чувств, которые выражаются в Ваших действиях. Я уверяю Вас в том, что это не так, что мы знаем о Вашей дружелюбности, ценим ее и отвечаем на нее полнейшей взаимностью. Это первое выражение моих чувств, ибо между преданными друзьями многое должно быть очевидным и не нуждающимся в выражении.

…Я также работаю по часу в день над своим Моисеем, который мучит меня как «злой дух». Хотелось бы мне знать, смогу ли я когда-либо закончить третью часть этой книги, несмотря на все внешние и внутренние трудности. В настоящее время я не могу в это поверить. Но кто знает?

В мае, когда шансы на получение разрешения на выезд стали более обнадеживающими, Фрейд писал своему сыну Эрнсту в Лондон:

В эти черные дни нас ободряют две перспективы: соединиться со всеми вами и – умереть на свободе[191]191
  * Эти последние слова были написаны по-английски.


[Закрыть]. Иногда я сравниваю себя со старым Иаковом, которого в преклонном возрасте его дети привезли в Египет. Остается надеяться на то, что результат не будет тем же самым, – исходом из Египта. Пришло время, чтобы Ahasuerus[192]192
  * Еврей-бродяга.


[Закрыть] нашел себе где-то пристанище.

Остается еще увидеть, насколько мы, старики, сможем справиться с трудностями по устройству нового дома. Ты поможешь нам в этом. Ничто не гнетет так сильно, как задержка отъезда. Для Анны такой переезд, несомненно, не представит большого труда, а это главное, ибо все это предприятие не имело бы иначе никакого смысла, так как троим оставшимся из нас от 73 до 82 лет.

Первым членом семьи, которому разрешили выехать, была Минна Бернайс, которую Дороти Берлингэм взяла из санатория и сопровождала до Лондона; они покинули Вену 5 мая. Старший сын Фрейда, Мартин (жена и дети которого уже были в Париже), и дочь, Матильда Холличер (со своим мужем), смогли уехать до отъезда своих родителей.

Фрейд сохранял ироническое отношение к тем сложным формальностям, через которые следовало пройти. Одно из условий разрешения ему визы на выезд заключалось в том, что он должен был подписать документ, в котором говорилось следующее: «Я, профессор Фрейд, настоящим подтверждаю, что со времени аншлюса Австрии германским рейхом германские власти, и особенно гестапо, относились ко мне со всем уважением и вниманием, как того требует моя научная репутация, что я мог жить и работать в абсолютной свободе, что я продолжал свою исследовательскую деятельность без каких-либо ограничений, что я получал всестороннюю поддержку в этом отношении от всех имеющих к этому отношение лиц и что у меня нет ни малейшего основания для какой-либо жалобы». Когда нацистский чиновник принес этот документ, Фрейд, конечно, не испытывал какого-либо угрызения совести, подписывая его, однако спросил, не может ли он добавить сюда одно предложение, которое гласило: «Могу от всей души рекомендовать гестапо кому угодно».

Даже в такое тревожное время забота Фрейда о других людях не покидала его. Когда Ханна Брейер, вдова Роберта Брейера, старшего сына Йозефа Брейера, обратились к нему с просьбой помочь им эмигрировать, он сразу же попросил ее дочь Марию зайти к нему. Он был к ней очень добр и поручил Бриллу выдать этой семье все необходимые американские аффидевиты.

Тревожное ожидание наконец подошло к концу 4 июня, и, имея на руках все необходимые документы и разрешения на выезд, Фрейд, его жена и дочь в последний раз простились с городом, в котором он прожил 79 лет и с которым он был так связан. Вместе с ними были две служанки. Одной из них была Паула Фихтль, замечательная личность, которая начиная с этого времени вела хозяйство для этой семьи. На этом кончается рассказ о многих годах, прожитых Фрейдом в Вене. В три часа утра следующего дня они пересекли границу Франции на «Восточном экспрессе» и с облегчением вздохнули при мысли о том, что больше им никогда не придется сталкиваться с нацистами. Д-р Шур, врач Фрейда, не смог сопровождать их из-за внезапного приступа аппендицита, но д-р Жозефина Штросс, одна из подруг Анны, отлично заменяла его на время этого утомительного путешествия. В Париже их встретили Мари Бонапарт, посол Буллит, Гарри Фрейд и Эрнст Фрейд, который должен был сопровождать их на последнем отрезке путешествия. Они провели двенадцать чудесных часов в прекрасном и гостеприимном доме Мари Бонапарт, и она сообщила Фрейду о том, что его золото находится в безопасности. Пережив тяжкий опыт тотальной инфляции, во время которой деньги полностью обесценились, Фрейд благоразумно сохранил некоторое количество золотых монет в качестве меры предосторожности против любой возможной катастрофы в будущем. Мари Бонапарт не могла без риска вывезти их из Австрии, поэтому она попросила греческое посольство в Вене переслать эти деньги курьером королю Греции, который немного времени спустя переправил их греческому посольству в Лондоне.

К ночи они проплыли на пароме до Дувра, и так как лорд де ла Ворр, который тогда владел малой государственной печатью, устроил так, что они были наделены дипломатическими привилегиями, то их багаж не осматривался ни здесь, ни в Лондоне. Он также договорился с управлением железной дороги, что поезд на вокзале Виктория прибудет на особую платформу, чтобы избежать многочисленных фоторепортеров, толпы встречающих или любопытных прохожих. По прибытии их приветствовали управляющий Южной железной дорогой и начальник вокзала Виктория. Старшие дети Фрейда Матильда и Мартин и, конечно, я с женой также ожидали их прибытия, и встреча была очень трогательной, мы быстро уселись в мою машину, и прошло некоторое время, прежде чем газетные репортеры нас догнали. Эрнст и Анна остались на платформе, чтобы собрать большой багаж. Я ехал мимо Букингемского дворца и Белингтон-Хаус до Пикадилли-сёкэс и вверх по Риджент-стрит, Фрейд с большим интересом узнавал каждое памятное место и указывал на него своей жене. Первую остановку мы сделали у дома № 39 на Элсуорти-роуд, где Эрнст Фрейд арендовал дом на время поисков постоянного места жительства.

Сердце Фрейда перенесло это путешествие лучше, чем он ожидал, хотя для того, чтобы поддержать его во время путешествия, потребовалось несколько доз нитроглицерина и стрихнина.

Во время ночного путешествия из Парижа в Лондон ему снилось, что он высаживается в Певенси. Когда он рассказал этот сон своему сыну, ему пришлось объяснять, что Певенси находится там, где в 1066 году высадился Вильгельм Завоеватель. Такой сон не напоминает сон угнетенного эмигранта, а как бы предзнаменует собой те почти королевские почести, с которыми Фрейд был встречен в Англии.

Фрейд быстро оправился от треволнений, связанных с данной поездкой, и вскоре был в состоянии в течение непродолжительного времени прогуливаться в саду. Этот сад примыкал к Примроуз-хилл с расположенным выше Риджент-парком, и вдали виднелся город. Во время своей первой прогулки по саду по прибытии Фрейд вскинул руки вверх и произнес свое знаменитое изречение: «Я чувствую почти непреодолимое искушение воскликнуть: „Хайль Гитлер“». Такая приятная перемена после заточения в стенах своей квартиры в Вене в течение долгой зимы и весны чрезмерно его обрадовала, и он моментами испытывал огромное счастье. А к этому добавились действительно замечательные свидетельства того теплого приема, который ему оказывали в Англии, явно к некоторому его удивлению. Вот что он писал два дня спустя после своего прибытия:

Здесь можно написать о многом, по большей части приятном, кое о чем очень приятном. Встреча на вокзале «Виктория», а затем статьи в газетах за эти первые несколько дней были очень добрыми, даже восторженными. Мы утопаем в цветах. Приходят интересные письма: только три письма пришло от коллекционеров автографов, один художник хочет нарисовать мой портрет во время отдыха, и т. д… Затем поступают приветствия от большинства членов английской группы психоанализа, от некоторых ученых и еврейских обществ; piece de resistance была длинной телеграммой на четырех страницах из Кливленда, подписанной «жителями всех вероисповеданий и профессий», в высшей степени почетное приглашение, со всевозможными данными нам обещаниями, чтобы мы поселились в их городе, (Нам придется им ответить, что мы уже распаковали свои вещи.) Наконец, и это нечто особенное для Англии, приходят многочисленные письма от незнакомых людей, которые просто желают сказать, как они счастливы, что мы приехали в Англию и находимся в безопасности и спокойствии. Как если бы они воспринимали наши заботы как свои собственные. Я мог бы часами писать в таком духе, не исчерпав этой темы.

В течение нескольких дней газеты были полны фотографиями и дружескими описаниями прибытия Фрейда, а медицинские журналы опубликовали короткие передовицы, в которых приветствовался приезд Фрейда. «Лансит» писал: «Его учения возбудили в свое время спор более острый и антагонизм более сильный, чем любое учение со времен Дарвина. Теперь, в его преклонные годы, немногие психологи любой школы не признают тот факт, сколь многим они ему обязаны. Некоторые из тех концепций, которые он первый ясно сформулировал, пробились в современную философию против потока упрямого неверия, который он сам определил как естественную реакцию человека на непереносимую правду». «Британский медицинский журнал» писал: «Медицинские работники Англии будут гордиться тем, что наша страна предложила убежище профессору Фрейду и что он выбрал нашу страну в качестве своего нового дома».