Текст книги "Жизнь и творения Зигмунда Фрейда"

Автор книги: Эрнест Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 50 страниц)

Глава 13
Период Флисса (1887–1902)

Сейчас мы подошли, пожалуй, к самому необыкновенному переживанию в жизни Фрейда. Ибо обстоятельства его раннего детства, хотя они, несомненно, имели важное значение в психологическом плане, сами по себе являлись просто необычными, но не удивительными. Для мужчины средних лет, женатого по любви и имеющего шестерых детей, дружба с человеком, стоящим на более низком интеллектуальном уровне, и подчинение в течение нескольких лет своих суждений и мнений взглядам этого человека кажутся странными. Но что более всего удивляет, так это то, что ради этого человека Фрейд взялся за исследование бессознательного своего собственного разума: это действительно в высшей степени необыкновенно.

История дружбы Фрейда с Флиссом довольно драматична, и столь же драматична менее значительная история о том, как мир о ней узнал. Фрейд уничтожил письма, которые написал ему Флисс, но Флисс сохранил письма Фрейда. Спустя некоторое время после смерти Флисса (в 1928 году) его вдова продала его личную переписку, состоящую из 284 писем (вместе с сопровождающими их научными записями, которые Фрейд посылал ему время от времени), берлинскому книготорговцу по имени Рейнольд Шталь. При передаче их последнему она выдвинула строгое условие, чтобы они ни прямо, ни косвенно не попали в руки Фрейда, так как была уверена в том, что он их немедленно уничтожит. В первое время знакомства с семьей Флисса Фрейд и его жена очень нежно относились к фрау Флисс, но со временем она становилась все более ревнивой к тем близким отношениям, которые существовали между ее мужем и Фрейдом, и сделала все возможное (подстрекаемая кое на что Брейером!), чтобы их разрушить. В конечном счете Фрейд составил о ней мнение как о «дурной женщине», но она, несомненно, имела свою точку зрения на этот счет. Во всяком случае, последний шаг, предпринятый ею против Фрейда, был очень хорошо продуманным.

С приходом к власти нацистов Шталь бежал во Францию и там предложил мадам Мари Бонапарт купить эти документы, та, сразу же осознав ценность этих бумаг, приобрела их за 100 фунтов стерлингов. Она привезла их с собой в Вену, где обучалась у Фрейда психоанализу, и рассказала ему о них. Он был возмущен историей их продажи и в характерной для себя манере дал ей совет в форме еврейского анекдота. Это был один из анекдотов о том, как приготовить павлина. «Вначале заройте его на неделю в землю, а затем выкопайте обратно!» – «А потом?» – «А потом выбросите его!» Он предложил мадам Бонапарт компенсировать ее расходы, заплатив половину той суммы, за которую она приобрела письма, однако он опасался, что в случае ее отказа это поставит его в зависимость от нее. Она зачитала ему некоторые из этих писем, чтобы продемонстрировать их научную значимость, но он продолжал настаивать на том, что их следует уничтожить. К счастью, у нее хватило мужества не согласиться с подобным суждением своего аналитика и учителя, и она зимой 1937/38 года поместила эти документы в банк Ротшильда в Вене, надеясь забрать их в следующий свой приезд в Вену летом этого года.

Когда Гитлер в марте оккупировал Австрию, возникла опасность, что еврейский банк будет экспроприирован, и мадам Бонапарт сразу же приехала в Вену. Так как она являлась принцессой Греции и Дании, ей было разрешено в присутствии гестапо забрать свои бумаги. Нацисты, несомненно, уничтожили бы переписку, если бы вовремя обнаружили ее. Когда в феврале 1941 года мадам Бонапарт пришлось покинуть оккупированный Париж и отправиться в Грецию, она не решилась брать с собой в дорогу эти драгоценные документы и сдала их на хранение в датскую дипломатическую миссию в Париже. Это было не самое безопасное место, но благодаря пренебрежительному отношению генерала фон Хольтица в конце войны к приказам Гитлера Париж уцелел, уцелела и датская дипломатическая миссия. Итак, письма были спасены и отправлены через Ла-Манш (что было также небезопасно из-за обилия в нем мин) в Лондон. Конверт был упакован в специальный водозащитный и способный держаться на поверхности воды пакет на случай корабельной катастрофы.

Здесь они были переписаны, а затем Анна Фрейд и Эрнст Крис сделали выборку из этих писем для публикации. Эрнст Крис написал исчерпывающее предисловие и дал много ценных подстрочных примечаний, что вызывает глубокую благодарность у каждого, изучающего труды Фрейда.

Эта переписка дополняет и уточняет сведения о личности Фрейда тех лет. Мы узнаем о его симпатиях и антипатиях, о его научных честолюбивых планах и разочарованиях, о его борьбе и затруднениях и его потребности в дружеской поддержке в тот период. А самое главное, она освещает характер интеллектуальных стремлений Фрейда и эмпирическое – часто окольное – развитие его идей. Она дает нам возможность не просто наблюдать за ходом этого развития и отмечать его различные фазы, но также в подробностях следить за его непрекращающимися попытками, часто ставящими в тупик, достичь некоторого ясного постижения тех законов, которые имеют отношение к загадочным процессам, действующим в глубинах нашего разума. С этими непрекращающимися попытками; приходили смены настроения, то приподнятого, то удрученного, но никогда – настроения отчаяния. Решимость Фрейда продолжать свои исследования перед лицом всех трудностей никогда не ослабевала ни на мгновение. И наконец, он их разрешил, а также преодолел многие свои личные затруднения, осуществив самоанализ, важные детали которого отражены в этих письмах.

Прежде чем мы сможем понять, что столь тесно связывало Фрейда с Флиссом, необходимо узнать кое-что о самом Флиссе (1858–1928). Флисс был отоларингологом и имел практику в Берлине. Из тех, кто его знал, за исключением уравновешенного Абрахама, на которого он не произвел особого впечатления, все говорили о его «чарующей» личности. Он был искусным и интересным собеседником. Возможно, отличительными чертами его характера являлись любовь к рассуждениям и чрезмерное воображение. Он никому не позволял сомневаться в истинности своих воображаемых мыслей, что в конечном счете и привело к разрыву его дружбы с Фрейдом.

Научные интересы Флисса простирались далеко за пределы его сферы деятельности. Именно такой выход за рамки своей специальности привлек к нему внимание Фрейда, которому он поначалу показался соответствующим его собственному поиску неизведанного. Флисс начал с двух простых фактов, на которых затем построил громадную надстройку гипотез. Этими фактами были: (1) что менструация происходит один раз в месяц и (2) что существует некоторая связь между слизистой оболочкой носа и деятельностью гениталий; нос часто разбухает во время генитального возбуждения или в период менструации.

Первая публикация Флисса, в 1897 году, сообщала о новом синдроме, которому он дал название «назальный рефлекторный невроз». Он включал в себя головную боль, невралгические боли широкого радиуса действия – от кардиальной до поясничной области, от рук до живота – и расстройства внутренних органов, кровообращения, дыхания и пищеварения – очень обширная сеть. Особенность этого синдрома состояла в том, что все его проявления могли быть ослаблены определенной дозой кокаина, употребляемого через нос. Его причина была либо органической (последствия инфекции и т. д.), либо функциональной (вазомоторные расстройства сексуального происхождения). Последняя находилась в русле собственных исследований Фрейда, в особенности потому, что синдром Флисса имел самое явное сходство с неврастенией, одним из «актуальных неврозов» Фрейда.

Специфичность этого синдрома никогда не была установлена, то же произошло и с другой его идеей, что назальное раздражение отличается по своим нервным воздействиям от какого-либо другого. Флиссу также не удалось убедить своих коллег, что дисменорея[92]92
  Дисменорея – расстройство менструального цикла. – Прим. перев.


[Закрыть] имеет назальное происхождение. Тем не менее сам феномен менструации дал ему толчок к далеко идущим идеям. Он являлся выражением более обширного процесса, действующего у обоих полов на всем протяжении их жизни, – тенденции к периодичности во всех жизненных действиях. Ему казалось, что он нашел ключ к разгадке этой периодичности посредством использования двух чисел, 28 и 23; первое число означало продолжительность менструального цикла, а второе, вероятно, интервал между завершением одного менструального цикла и началом следующего. Флисс придавал громадное значение бисексуальности всех человеческих существ, и у него в целом число 28 соответствовало женскому компоненту, а число 23 – мужскому; действительно, существовала самая тесная связь между этими числами и сексуальными процессами.

Эти сексуальные «периоды» определяли стадии нашего роста, даты наших заболеваний и дату нашей смерти. Периоды матери определяли пол младенца и дату его рождения. Они действовали не только среди людей, но также во всем животном царстве и, возможно, среди всех органических существ.

Действительно, тот замечательный размах, с которым эти числа объясняли биологические явления, указывал на более глубинную связь между астрономическими движениями и зарождением живых организмов. От носа к звездам, как с Сирано де Бержераком!

Существует много неясных свидетельств, указывающих на некую периодичность в жизни, – наиболее очевидными из них являются флуктуации в сексуальном желании, – но трудность всегда заключалась в открытии в них какой-либо регулярности. Нет надобности говорить, что Флисс ошибался, полагая, что решил эту проблему. Мистические черты в его трудах и та фантастическая произвольность, с которой он проделывал трюки с числами, привели к тому, что более поздние критики отнесли большинство его работ к области психопатологии.

Его главный опус «Der Ablaufdes Lebens» («Течение жизни») увидел свет в 1906 году и вызвал небольшой переполох в Берлине и Вене. Вскоре после появления этого опуса я ознакомился с его содержанием, а два года спустя даже обсуждал его с Фрейдом. Я знал о том, что Фрейд был знаком с Флиссом, но не предполагал, что между ними ранее существовала тесная дружба. Я спросил Фрейда, как Флиссу удалось бы объяснить тот факт, если бы, к примеру, повторный приступ аппендицита случился через другое количество дней, не совпадающее с его расчетами. Фрейд полунасмешливо посмотрел на меня и сказал: «Это не обеспокоило бы Флисса. Он опытный математик, и посредством умножения 23 и 28 на разность между ними и сложения или деления результатов или даже посредством еще более сложной арифметики он всегда получил бы требуемое ему число». Эти слова Фрейда говорят о том, что его отношение к Флиссу сильно изменилось по сравнению с 90-ми годами.

Такова была та любопытная личность, с которой Фрейду предстояло иметь дело. Флисс приехал в Вену в 1887 году для повышения своей квалификации. Здесь он столкнулся с вездесущим Брейером, который посоветовал ему посетить некоторые лекции, которые читал Фрейд (по анатомии и функционированию нервной системы). Таким образом, Брейер вторично выступил как каталитический фактор в жизни Фрейда. За этим последовали научные дискуссии, вызвавшие взаимную привязанность, следствием чего явилась их обширная переписка. Первое письмо было написано Фрейдом 24 ноября 1887 года и начиналось следующими словами:

Глубокоуважаемый друг и коллега, Это письмо посвящено профессиональным вопросам. Я должен, однако, признаться, начав с того, что питаю надежды продолжить с Вами переписку и что Вы произвели на меня столь глубокое впечатление, что я едва удерживаюсь от того, чтобы не сказать Вам прямо, к какой категории людей я Вас отношу.

Флисс сердечно откликнулся и даже послал в знак уважения подарок. Несколько месяцев спустя Фрейд послал ему свою фотографию, о которой ранее его просил Флисс. Их дружба, так благоприятно начатая, постепенно созревала и становилась очень близкой. Регулярной их переписку можно считать начиная с 1893 года. Первоначальное обращение, «Глубокоуважаемый друг», в течение первых двух лет их знакомства сменилось на «Любезнейший друг», а к 1892 году формальное Sie («Вы») сменилось на интимное Ли («ты»), а еще два года спустя они были друг для друга Вильгельм и Зигмунд. Фрейд, очевидно, если бы у него в это время родился сын, назвал его Вильгельмом, но, к счастью, у него родились дочери.

О несомненном внутреннем тяготении этих людей друг к другу мы вскоре немного расскажем, но важно понять, что у них было много общего, несмотря на разный интеллектуальный потенциал. Начнем с того, что занимаемое ими положение в жизни было весьма схоже. Оба они являлись молодыми врачами, выходцами из еврейского среднего класса, оба они были озабочены созданием частной практики и содержанием семьи. Однако надо заметить, что положение Флисса было гораздо лучшим, чем положение Фрейда, так как он женился на богатой женщине и имел больше возможностей для организации своей частной практики в более свободном Берлине.

Оба они прекрасно разбирались в литературе, поэтому в своих письмах часто ссылались как на классическую, так и современную литературу. Фрейд постоянно цитировал своему другу Шекспира, и мы читаем о его рекомендации Флиссу прочесть Киплинга (в особенности «Свет погас» и «Рикша-призрак»), тогда как Флисс в ответ советует ему прочитать новеллы Конрада Фердинанда Мейера, знаменитого швейцарского писателя. Фрейду они очень понравились, и он даже сделал психоаналитический разбор двух из них, а также написал аналитические заметки об их авторе.

Образование, полученное Фрейдом и Флиссом, было также весьма похожим, почти идентичным. Флисс тоже был воспитан на физических и физиологических учениях школы Гельмгольца, которые распространились в Вену из Берлина. На Рождество 1898 года он послал Фрейду в подарок два тома лекций Гельмгольца. Чрезвычайно велико то значение, которое столь одинаковое общее образование оказывало на научные взгляды и цели этих мужчин.

В общем, их научные интересы столь тесно переплетались с личными целями и потребностями, что наше сжатое описание их взаимоотношений не может полностью передать всю их глубину.

Чтобы понять эту связь, мы должны кое-что вспомнить. Мы видели, что Фрейд был наделен божественной страстью к знанию (хотя какое именно знание он крайне желал приобрести – это другой вопрос). Можно сказать, что на данный момент его интересовали «происхождение и природа человечества: как человеческие существа стали такими, каковы они ныне, и кем они в действительности являются». Два отрывка, датированные 1896 годом, касаются этой темы: «Намного превыше всех этих соображений (о психопатологии) скрывается мое идеальное и трудное детище, метапсихология». «Я вижу, как ты окольным путем медицины стремишься достичь своего идеала, а именно физиологического понимания человеческого существа, тогда как я тайно лелею надежду достичь теми же самыми путями моей первоначальной цели – философии. Ибо это была моя самая ранняя цель, когда я еще не знал, зачем я живу в мире».

Философское теоретизирование и размышление, которому Фрейд позволил дать некоторое выражение в более поздние годы, было для него чем-то таким, чему он не доверял, – вероятно, как по некоторым личным, так и по интеллектуальным соображениям. Возможно, это было вызвано страхом перед ним. Во всяком случае, его требовалось суровым образом сдерживать, и для этой цели он выбрал самое эффективное средство – научную дисциплину. Однако до тех пор, пока она полностью не впиталась в его плоть, ему нужен был кто-то, кто усиливал бы это сдерживание. Из всех, кого он выбирал для этой цели, Брюкке был наиболее успешным цензором. Именно по этой причине годы, проведенные им в лаборатории Брюкке (которую он покинул с такой большой неохотой), были одними из самых счастливых и беззаботных в его жизни. Фрейд сказал бы по этому поводу, что здесь был блюститель его супер-эго, который действовал чрезвычайно умело. Неудивительно, что он почувствовал себя до некоторой степени брошенным на произвол судьбы, когда лишился этой поддержки.

Я полагаю, что здесь лежит важный ключ к разгадке той странной «зависимости», которую он в течение столь многих лет иногда проявлял. Та крайняя зависимость, которая ощущалась в его поведении по отношению к Флиссу (хотя и значительно уменьшившаяся с течением времени) вплоть до 45-летнего возраста, выглядит почти как затянувшаяся юность. Однако она является полной противоположностью тому более знакомому типу зависимости, когда слабая бессодержательная натура льнет к более сильной для усиления. Это самообесценивание своих способностей и своих достижений, которое он так часто выражал в своей переписке с Флиссом, проистекало не от внутренней слабости, а от пугающей силы, с которой он чувствовал себя не в состоянии справиться в одиночку. Поэтому ему приходилось наделять Флисса всевозможными воображаемыми качествами, острым суждением и сдержанностью, сверхмощной интеллектуальной силой, так как эти качества являлись существенно важными для покровительствующего наставника.

С этой точки зрения полезно задать вопрос, что же такого особенного было в личности Флисса или в его взглядах на жизнь, что делало его столь подходящим объектом для той громадной роли, которой наделил его Фрейд. Летом 1894 года Фрейд жаловался на одиночество, которое он ощущал «с тех пор, как прекратилось его научное общение с Брейером». Он надеялся учиться у Флисса, так как «годами находился без учителя».

Теперь Флисс, подобно Брейеру, обладал базисными познаниями в области физиологической медицины. К тому же, являясь таким же верным приверженцем знаменитой школы Гельмгольца, Флисс считал, что биологическая и медицинская науки должны стремиться к одной цели, а именно к возможности описания своих открытий в физических терминах и в конечном счете в терминах математики. И действительно, его наиболее важная книга носит подзаголовок «Основания тонной биологии». Все это звучало довольно убедительно. Флисс интересовался неврозами и даже сам описал невротический синдром – и, более того, дал его объяснение на «научном» органическом базисе. Поэтому он и производил на Фрейда впечатление человека, способного заменить Брейера. Но по сравнению с досточтимым Брейером Флисс обладал двумя неоценимыми преимуществами, то есть теми качествами, которые Фрейд мог бы только пожелать Брейеру. Первым таким качеством являлось то, что Флисс, будучи далеким от игнорирования сексуальных проблем, отвел им центральное место в своей работе. И не только с помощью описания своего синдрома, действие которого обусловливалось сексуальными расстройствами, но также потому, что его «сексуальные периоды», один мужской, другой женский, должны были объяснять все явления жизни и смерти. Фрейд же создавал свою теорию либидо для все более широкого объяснения как нормальных, так и патологических умственных процессов. Так что (хотя этим двум теориям предстояло решительное столкновение) в течение некоторого времени казалось, что они оба рука об руку исследуют запретную территорию. Здесь имела место та комбинация соратника и научного руководителя, в которой столь нуждался в то время Фрейд.

Но Фрейд, как и всегда, был намного ближе к сути дела, чем Флисс. Под сексуальностью он действительно подразумевал сексуальность во всех ее многообразных проявлениях; в то время как для Флисса она значила немногим более чем набор магических чисел. Критики Флисса выступали против его нумерологии, а не (как могли бы) против его «пансексуализма». Так что для внешнего мира Флисс мог представляться сумасшедшим – однако удар данного злословия был направлен против Фрейда.

Вторым положительным, с точки зрения Фрейда, качеством Флисса являлся его темперамент. В то время как Брейер был сдержанным, осторожным, с нелюбовью к любому обобщению, реалистичным и главным образом все время колеблющимся в силу своей амбивалентности, Флисс обладал чрезмерной самоуверенностью, смело заявлял о своих открытиях, без колебаний придавал самый широчайший размах своим выводам и плавал в эмпиреях своих мыслей с легкостью, фацией и молниеносной быстротой.

Так что, в конце концов, было безопаснее «выпустить вызывающего опасения демона любопытства», когда Фрейд направлялся человеком, который знал физику и оперировал математическими символами. И в этом проявилась творческая сторона Фрейда: его первоначальная страсть к постижению смысла, которая столь полно трансформировалась в страстное желание открыть секреты человеческой жизни, временами была столь настоятельной, что предательски увлекала его в трясину философских рассуждений.

По всей видимости, он наделил Флисса правом на подобные рассуждения, в то время как о себе отозвался весьма скромно. «К твоим откровениям в области сексуальной физиологии я могу добавить лишь свое глубочайшее внимание и критическое восхищение. Я слишком ограничен в своих знаниях, чтобы быть в состоянии их обсуждать. Но я догадываюсь о превосходнейших и чрезвычайно важных вещах и надеюсь, что ты не пройдешь мимо публикации даже предположений. Нельзя обойтись без людей, которые обладают смелостью думать о новых вещах до того, как они окажутся в состоянии их продемонстрировать». При этом предполагалось, что подобные рассуждения были обычным делом для созданного им образа, которым он наделил Флисса: человека высшего интеллекта, непогрешимого критического суждения и получившего основательное физическое и математическое образование. Но для него, лишенного самоуверенности, которую он перенес на своего партнера-гиганта, предпочтительнее было придерживаться эмпирических наблюдений, результаты которых он упорно собирал, и он позволял себе только такое теоретизирование на их счет, которое встретит критическое одобрение его ментора.

Насколько такой Фрейд отличался от Фрейда в его более поздние годы, когда силы его творческой фантазии были высвобождены. Всего лишь несколько лет спустя в анализе Доры он уверенно писал: «Я не горжусь тем, что избегал рассуждений, но материал для моих гипотез собирался путем чрезвычайно обширных и утомительных серий наблюдений».

Это было первым и главным требованием, которое он предъявлял к Флиссу: тот должен был слушать последние отчеты (и их теоретическое объяснение) Фрейда о его открытиях и высказывать на их счет свое суждение. Надо заметить, что Флисс честно выполнял вменяемые ему Фрейдом обязанности. Нам не кажется, что его суждения на данную тему представляли какую-либо особую ценность, но он высказывал различные суждения, касающиеся вопросов расположения материала, стиля и языка, большинство из которых с благодарностью принималось Фрейдом. Короче говоря, Флисс действовал как цензор. И в качестве цензора кроме своей основной деятельности по вычеркиванию того, что вызывало у него сомнения или возражения, он выполнял важную функцию, молчаливо санкционируя то, чему он разрешал проходить. А такая санкция была тем, в чем в то время нуждался Фрейд, не тот независимый в своих суждениях, несгибаемый Фрейд, которого мы знаем в более поздние годы, а тот, абсолютно другой человек, каким он был в 90-е годы. Флисс с готовностью давал ему такую санкцию. Он восхищался Фрейдом и не имел никакой причины (сначала!) сомневаться в правильности результатов работы Фрейда, поэтому похвалы, которые он с удовольствием высказывал, должны были являться в высшей степени ободряющими. За это Фрейд был ему весьма благодарен: «Твои похвалы являются для меня нектаром и амброзией».

Успех подобной ободряющей санкции в укреплении внутренней уверенности прямо пропорционален той ценности, которой индивид наделяет человека, дающего такую санкцию, вот почему каждый ребенок, нуждающийся в подобной помощи от своего отца, должен первоначально представлять его как самого чудесного и могущественного человека – пока неизбежная неудача со стороны отца отвечать требованиям такого образа не заставляет ребенка обратиться к Богу. О том, что данная потребность Фрейда была огромной, можно судить по его завышенной оценке Флисса. Так, например, 26 августа 1898 года, за два года до разрыва их отношений, Фрейд писал: «Вчера до меня дошли приятные новости, что загадки мира и жизни начинают поддаваться разгадке, о чем нельзя было даже помыслить. Я уверен, что знание о том, окажется ли тропа к конечной цели, для достижения которой ты решил использовать математические построения, короткой или длинной, для тебя открыто».

Флисс оказался менее способен удовлетворительно реагировать на три других требования, которые предъявлял к нему Фрейд. После открытия важной роли сексуальных факторов в обусловливании неврозов, с социальными подтекстами такого открытия, и замечая более чем холодный прием, который встретило его сообщение на эту тему, Фрейд ощутил потребность возглавить борьбу по данному вопросу против высокоуважаемых лидеров его профессии. Это было революционное настроение, и в дальнейшем он никогда не отступал от той роли, которую ему приходилось играть. Но он глубоко полюбил бы соратника и помощника в этой кампании, и откровенные высказывания Флисса по поводу значения сексуальности возбудили разумную надежду, что он нашел такого соратника. Однако Флисс оказался скорее диктатором, чем борцом, и, кроме того, его явный интерес к сексуальности оказался намного более эфемерным, чем у Фрейда. Так что болезненное разочарование Брейером было в данном отношении лишь слегка залечено.

Другим важным требованием к Флиссу было то, что он должен был, обладая обширным знанием в области общей медицины и биологии, держать Фрейда в курсе того, что там происходит, снабжая его необходимой информацией относительно любого органического базиса для невротических проявлений. Очевидно, что знание анатомии и физиологии нервной системы являлось для Фрейда гарантией надежности. Однажды во время недомогания он писал: «Летом я надеюсь возвратиться к своим старым занятиям и сделать кое-что в анатомии; в конце концов, это единственное приносящее удовлетворение дело». Оно было «научным», гарантированным и необходимо ограничивало «рассуждения». Он стал нуждаться в нем более, чем когда-либо ранее, когда начал изучать психические процессы, и в течение многих лет лелеял надежду объединить две эти области. Прошло много времени, прежде чем Фрейд смог освободиться от физиологических принципов своей юности. В некотором смысле он никогда полностью от них не освободился, ибо, как мы увидим впоследствии, очень многое в его более поздней психологии было смоделировано на этих принципах.

Нам не кажется, что Флисс принес Фрейду много пользы по интересующим его вопросам. Самым близким подходом Флисса к проблемам, интересующим Фрейда, было, возможно, его предположение о сексуальной химии. На некоторое время это оживило надежды Фрейда, ибо он был уверен, что сексуальная стимуляция должна иметь химическую природу – предзнаменование современных гонадических гормонов! Затем, два года спустя, Фрейд постулировал две разновидности химического сексуального материала (мужского и женского), однако заметил, что они не могут быть идентичны тому веществу, которое «исследует» Флисс, хотя все они подчиняются закону чисел 23–28. В целом любое подчеркивание Флиссом соматических процессов наверняка являлось препятствием в болезненном прогрессе Фрейда от физиологии к психологии.

Тем не менее наиболее полное разочарование Фрейд испытал в осуществлении Флиссом последнего требования. Будучи убежден во вредных воздействиях всех известных противозачаточных методов, он мечтал об удовлетворительном методе, который освободит сексуальное удовольствие от всех осложнений. Теперь, если бы оплодотворение, подобно всем жизненным процессам, определялось периодическим законом Флисса, несомненно, оказалось бы возможно открыть такие даты в менструальном цикле, когда половой акт был бы полностью безопасным. В 1893 году он питает на счет Флисса надежды в деле разрешения этой проблемы «как на Мессию», а чуть позднее обещает ему статую в Тиргартене в Берлине, когда Флисс успешно ее решит. Два года спустя казалось, что успех не за горами, и Фрейд писал: «Слыша о твоих новостях, я могу кричать от радости. Если ты действительно решил проблему оплодотворения, я спрошу у тебя, какой сорт мрамора тебе более всего нравится».

Однако довольно говорить о потребностях и ожиданиях Фрейда. Он регулярно писал Флиссу, часто по несколько раз в неделю, посылая отчеты о своих открытиях, подробности о своих пациентах и – самое главное (с нашей точки зрения) – свои рукописи, в которых излагались последние его идеи. Эти рукописи дают нам то, что мы не смогли бы получить ни из каких других источников, – известное представление о его постепенном прогрессе и развитии в психопатологии.

Фрейд и Флисс довольно часто встречались в Вене и время от времени в Берлине, на два-три дня отрываясь от своей работы ради того, чтобы сконцентрироваться на развитии своих идей. Эти особые встречи Фрейд полушутливо, полупечально называл «конгрессами». Флисс являлся, как говорил Фрейд, намекая на хорошо известную цитату из Нестроя, его единственной публикой. И это верно. Кроме Флисса, у Фрейда никого не было, абсолютно никого, с кем он мог бы обсуждать проблемы, которые столь его поглощали. Эти нерегулярные встречи продолжались с августа 1890 по сентябрь 1900 года, после чего два этих человека никогда более не встречались.

1 августа 1890 года Фрейд писал, сожалея, что не сможет приехать в Берлин: «Ибо я очень одинок, непонятливый в науке, ленивый и смирившийся. Когда я разговаривал с тобой и отмечал, что ты обо мне думаешь, я даже мог иметь о себе хорошее мнение, а сама картина проявляемой тобой энергичной уверенности не могла не произвести на меня впечатления. Я бы также много смог у тебя почерпнуть в области медицинских знаний и, возможно, из атмосферы Берлина, ибо годами я остаюсь без учителя». Несколько лет спустя он намного усилит столь мягкое заявление. 30 июня 1896 года он стремился к «конгрессу» «как к удовлетворяющему голод и жажду». После встречи в Нюрнберге в 1897 году, которой он «страстно желал», Фрейд находится «в состоянии длительной эйфории и работает как юноша», и, несмотря на это, всего лишь три месяца спустя надежда на другую скорую встречу выглядит для него как «совершенное удовлетворение желаний, чудесное сновидение, которое станет действительностью». Его бодрость в работе является функцией отдаленности от «конгресса». В апреле 1898 года, когда они не смогли встретиться, Фрейд писал: «После каждого из наших конгрессов я вновь на много недель полон сил и бодрости, в голову приходят новые идеи, восстанавливается удовольствие, получаемое от тяжелой работы, и мерцающая надежда найти собственную дорогу сквозь эти джунгли горит в течение некоторого времени ярко и непоколебимо. Это время разлуки ничему меня не учит, ибо я всегда знал, что значили для меня наши встречи». «Я не могу ничего писать, если у меня вообще нет аудитории, но я вполне согласен писать лишь для тебя одного». Даже в мае 1900 года Фрейд писал: «Никто не может заменить общение с другом, которого требует особая – возможно, женская – сторона моей натуры».