Текст книги "Жизнь и творения Зигмунда Фрейда"

Автор книги: Эрнест Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 50 страниц)

В августе 1882 года он тяжело заболел ангиной, из-за чего в течение нескольких дней не мог ни говорить, ни глотать. По выздоровлении его охватил «гигантский голод, похожий на голод животного, проснувшегося после зимней спячки», и неукротимое желание увидеть Марту: «Ужасно интенсивное желание, ужасное – едва ли подходящее слово, лучше сказать, сверхъестественное, чудовищное, страшное, гигантское; короче говоря, неописуемое влечение к тебе».

Всю свою жизнь Фрейд был подвержен приступам мигрени, абсолютно не поддающейся какому-либо лечению. До сих пор неизвестно, является ли это заболевание по своей природе органическим или функциональным. Следующее замечание Фрейда предполагает первую причину: «Казалось, будто боль исходила извне; я не считаю себя больным этой болезнью и стою выше ее». Он написал эти строки, будучи физически очень слабым, чтобы стоять, однако ощущая полнейшую ясность ума. Это напомнило мне о подобном замечании, сделанном им много лет спустя, когда я жаловался ему на сильную простуду: «Все это чисто внешнее; нутро человека остается нетронутым».

Однако эти беспокоящие недуги причиняли ему намного меньше страданий, чем психологические затруднения, которые беспокоили его начиная с подросткового возраста в течение последующих 20 лет. Мы не знаем, когда началось то, что позднее Фрейд назвал своей «неврастенией», но она, несомненно, должна была усилиться из-за отрицательных эмоций, связанных с его любовными терзаниями. Но что любопытно, так это то, что своего пика она достигла спустя несколько лет после его женитьбы. Основными ее симптомами являлись частые желудочные расстройства, сменяемые запорами, функциональную природу которых он тогда не осознавал, а также бросавшаяся в глаза угрюмость. Последний симптом, естественно, повлиял и на его любовные дела. При невротической угрюмости Фрейд часто терял всякую способность к наслаждению и ощущал чрезмерное чувство усталости.

Обычно в такие дни он связывал свое плохое настроение с заботами и тревогами. И действительно, когда читаешь его дневниковые записи, становится ясно, что он подвергался чрезмерному перенапряжению. Но в то же самое время он отмечает, что все его беспокойства «волшебным образом» исчезают в компании своей невесты. В такой момент ему казалось, что у него есть все, что нужно, и что все его беспокойства исчезнут, если только он будет придерживаться скромного и приносящего чувство удовлетворения образа жизни. Но его предсказание о том, что все будет в порядке, как только они поженятся, не осуществилось.

Хотя я наделен от природы крепкой конституцией, последние два года я был в неважном состоянии; жизнь была настолько трудной, что на самом деле требовалась твоя радость и счастье твоей компании, чтобы поддерживать меня здоровым. Я подобен часам, все механизмы которых пришли в негодность, так как не чинились в течение долгого времени. Так как моя персона стала более важной даже для меня самого, после завоевания тебя я теперь больше думаю о своем здоровье и не хочу себя изнашивать. Я предпочитаю обходиться без своего честолюбия, производить меньше шума в мире и считаю, что лучше быть менее известным, чем повредить свою нервную систему. Остаток своего времени в больнице я буду жить подобно язычникам[62]62
  * Несколько презрительное название для неевреев.


[Закрыть], скромно, изучая обычные предметы, без какой-либо погони за открытиями или за достижениями глубин. То, что нам требуется для нашей независимости, может быть достигнуто честной равномерной работой без гигантских усилий.

Неудивительно, что длительные лишения и болезни временами вызывали у Фрейда чувство зависти к другим. Однажды он присутствовал на вечеринке в доме Брейеров. И вот что он написал по этому поводу Марте: «Ты не можешь себе представить, каким яростным сделало меня присутствие столь большого собрания юности, красоты, счастья и веселья после моей сильной головной боли и нашей длительной тягостной разлуки. Мне стыдно сказать, что в таких случаях я очень завистлив; я принял твердое решение не присоединяться к любой компании, где находятся более двух человек, – во всяком случае в течение нескольких лет. Мне действительно неприятно там находиться, и я ничем не могу наслаждаться. Сам этот случай был очень приятным: на вечере присутствовали в основном девушки от 15 до 18 лет, и некоторые очень хорошенькие. Я так же подходил для них, как холера».

Его расположение духа было явно неустойчивым, и, когда дела шли хорошо, оно могло быть заметно эйфорическим. Тогда он испытывал «великолепное наслаждение от хорошего самочувствия». «Работа идет прекрасно и является многообещающей. Марта, я сейчас настолько пылкий, в настоящее время все во мне так напряжено, мои мысли столь острые и ясные, что удивительно, как мне удается хранить спокойствие, когда я нахожусь в компании». «Так как я наслаждаюсь хорошим здоровьем, жизнь кажется мне такой солнечной». «Жизнь может быть столь очаровательной». Но его настроение могло быстро меняться. 12 марта 1885 года он пишет: «Я никогда не чувствовал себя таким бодрым и здоровым», а в письме, датированном 21 марта: «Я более не могу этого выносить».

Его угрюмое настроение не может быть отнесено к подлинной депрессии в психиатрическом смысле этого слова. Что удивительно, так это отсутствие какого-либо признака пессимизма или беспомощности. Наоборот, мы снова и снова находим в его записях абсолютную уверенность в конечном успехе и счастье. «Мы все преодолеем», – неоднократно повторяющееся его выражение. «Я могу видеть, что мне незачем беспокоиться о конечном успехе моих попыток; это лишь вопрос времени». Фрейд в целом являлся большим оптимистом, чем обычно считается. Когда казалось, что война между Австрией и Россией еще раз воспрепятствует его надежде на женитьбу, он говорит: «Давай вглядимся в будущее, чтобы увидеть, что из всего этого выйдет. Ничего страшного, это всего лишь каприз судьбы, которая может лишить нас нескольких лет нашей юности. На самом деле ничто не может на нас повлиять; в конце концов мы соединимся и будем любить друг друга еще больше, так как столь глубоко ощущали лишение. До тех пор, пока мы в добром здравии и я знаю, что ты жизнерадостна и любишь меня, никакое препятствие, никакая неудача не могут повлиять на мой конечный успех, а могут лишь отсрочить его».

Теперь мы можем обратиться к любимым занятиям Фрейда. Он был заядлым читателем, несмотря на свою сверхзанятость. Сначала он надеялся пробудить интерес Марты к своей работе и зашел в этом так далеко, что написал для нее общее введение в философию, которое назвал «Философские начала». Затем последовало «Введение в науку» Гексли, которое, вероятно, не имело большого успеха. Он не смог убедить ее овладеть английским, в то время как для него чтение английской литературы являлось главным средством отдыха от работы. С другой стороны, Марте доставляло удовольствие обсуждать с ним хорошие романы. Она неплохо разбиралась в немецкой литературе. Они часто цитировали друг другу поэтические строки из Гёте, Гейне и Уланда. Время от времени Марта писала письма в стихах; однажды и Фрейд попытался сделать то же самое. В своих письмах к ней он цитировал Бёрнса, Байрона, Скотта и Мильтона.

Любимым подарком Фрейда была посылка книг, как Марте, так и ее сестре. Среди них можно упомянуть произведения Кальдерона, «Дэвида Копперфилда» Диккенса, любимого автора Фрейда, «Одиссею» Гомера, книгу, которая очень много значила для них обоих, «Доктора Лютера» Фрейтага, «Коварство и любовь» Шиллера, «Римские папы, их церковь и государство в XVI и XVII столетиях» Ранке и «Новые веяния» Брандеса. Из последней указанной здесь книги ему больше всего понравилось эссе о Флобере и менее всего – эссе о Милле. Хотя Фрейд получал огромное наслаждение от чтения «Истории Тома Джонса, найденыша» Филдинга, он не считал эту книгу подходящей для целомудренного ума Марты.

Фрейд часто высказывался по поводу разных книг. Он называл «Тяжелые времена» жестокой книгой, которая оставила у него такое чувство, как если бы его с головы до ног выскребли грубой щеткой. Довольно любопытно, что он не очень высоко отзывался о книге Диккенса «Холодный дом»; стиль ее умышленно был тяжеловесным, как и в большинстве последних работ Диккенса, в ней было слишком много манерности.

Фрейд также упоминает, что читал «Освобожденный Иерусалим» Тассо, произведения Готфрида Келлера, романы Дизраэли, «Ярмарку тщеславия» Теккерея и «Миддл-марн» Джорджа Элиота[63]63
  Псевдоним Мэри Анн Эванс (1819–1880). – Прим. перев.


[Закрыть]; эта книга ему крайне понравилась, и он нашел ее освещающей важные аспекты его взаимоотношений с Мартой. Книга «Даниэль Деронда» изумила его знанием интимной жизни евреев, о чем «мы говорим лишь между собой». Среди более легких произведений он наслаждался Нёстроем, Фрицем Рейтером и «Томом Сойером» Марка Твена.

Среди книг, которые произвели на него глубочайшее впечатление, по крайней мере в те годы, были «Дон Кихот» и «Искушение святого Антония». «Дон Кихота» он прочитал в первый раз во времена своего отрочества. Теперь его друг Херциг подарил ему роскошный экземпляр этой книги с иллюстрациями Доре, о которой он так мечтал. Ему всегда чрезмерно нравилось это произведение, и, перечитывая «Дон Кихота» он находил эту книгу очень занимательной и самой забавной из всех известных ему произведений. Он послал книгу Марте, сопровождая свою посылку следующими словами: «Не находишь ли ты крайне трогательным читать о том, как великий человек, сам идеалист, выставляет на смех свои идеалы? Пока нам не посчастливилось понять великие истины в нашей любви, мы все время походили на знаменитых рыцарей, живущих в призрачном мире, неверно истолковывающих самые простые вещи, превращающих банальности во что-то величественное и редкое и поэтому представляющих из себя печальный образ. Поэтому мы, мужчины, всегда с уважением читаем о том, какими однажды были и какими частично остаемся по сегодняшний день».

«Искушения» будили более серьезные раздумья. Он начал читать эту книгу во время путешествия в Гмунден в компании Брейера и закончил на следующий день.

Я уже был глубоко тронут величественной панорамой, а теперь, в добавление ко всему, попалась эта книга с ее очень сжатым способом выражения мыслей, которая с непревзойденной живостью втискивает в голову индивидуума весь дрянной мир: ибо она представляет на рассмотрение не только великие проблемы знания, но также действительные загадки жизни, все конфликты чувств и побуждений; и она подтверждает наше смущение перед загадочностью, которая царит повсюду. Действительно, эти вопросы постоянно присутствуют в этой книге, и каждому следует всегда о них помнить. Вместо этого человек каждый день и каждый час ограничивает себя узкой целью и привыкает к мысли о том, что беспокойство об этих загадках является задачей особого часа, в надежде на то, что эти загадки существуют лишь в эти особые часы. Затем однажды утром эти загадки внезапно сваливаются на голову человека и лишают его спокойствия и хорошего душевного настроя.

Разговор, затрагивающий творчество Джона Стюарта Милля, дал начало открытому выражению его взглядов на место женщины в обществе. Относительно своего перевода эссе Милля, сделанного им в 1880 году, он писал следующее:

В то время я бранил его безжизненный стиль и невозможность найти хотя бы одно запоминающееся предложение или фразу[64]64
  * В оправдание Милля следует упомянуть, что предположительно жена Милля была основным автором рассматриваемого здесь эссе.


[Закрыть]. Но после этого я читал его философский труд, который очень остроумен, написан живым слогом и метко эпиграмматичен. Он, возможно, был сыном своего века, которому лучше других удалось освободить себя от господства обычных предрассудков. С другой стороны – и это всегда сочетается с его свободой от предрассудков – во многих вопросах ему не хватает ощущения абсурдности; например, в вопросе о женской эмансипации, да и относительно всего женского вопроса. Я вспоминаю, как перевел в этом эссе важный аргумент о том, что замужняя женщина может зарабатывать столько же, сколько и ее муж. Мы, несомненно, согласны, что управление домом, забота и воспитание детей требуют всего человека и почти исключают какой-либо заработок, даже при упрощенном домашнем хозяйстве, освобождающем женщину от уборки, чистки, готовки и т. д. Он просто забыл обо всем этом, как и обо всем другом, касающемся отношений между полами. Поэтому в данном вопросе Милль всецело выходит за рамки того, что свойственно человеку. Его автобиография настолько не в меру щепетильная или неземная, что из нее никоим образом нельзя догадаться, что человечество состоит из мужчин и женщин и что существующее между ними различие крайне важно. На всем протяжении рассмотрения им данного вопроса ни разу не всплывает мысль о том, что женщины отличны от мужчин– мы скажем не меньше, а скорее больше– противоположны мужчинам. Он находит в подавлении женщин аналогию с подавлением негров. Любая девушка, даже без избирательного права или без умения разбираться в законе, чью руку целует мужчина и ради любви к которой он готов отважиться на все, может надлежащим образом с ним обращаться. Это действительно дурная мысль – посылать женщин на борьбу за существование так же, как мужчин. Если, например, я представлю себе свою ласковую нежную девушку соперником, это просто положит конец моим словам, которые я говорил 17 месяцев тому назад о том, что люблю ее и умоляю удалиться от борьбы в тихую спокойную деятельность в моем доме. Возможно, что изменения в воспитании могут подавить все нежные характерные черты женщин, нуждающихся в защите и, несмотря на это, таких всепобеждающих, и что они смогут тогда зарабатывать на жизнь подобно мужчинам. Также возможно, что в таком случае будет неоправданным оплакивать исчезновение самого лучшего, что может предложить нам мир, – нашего идеала женственности. Я полагаю, что любая акция по реформированию закона и образования разобьется перед тем фактом, что задолго до того времени, когда мужчина смог зарабатывать себе положение в обществе, Природа предопределила женскую судьбу посредством красоты, очарования и нежности. Закон и традиция должны много дать женщинам, в чем им прежде отказывалось, но положение женщин не может быть иным, чем оно есть: в юные годы – очаровательная возлюбленная, в зрелые годы – любимая жена.

В молодости Фрейд, как истинный житель Вены, часто посещал театр. В Вене представления часто давались в дневное время. Но на третьем десятке лет, когда Фрейда одолела бедность и появилось много работы и других забот, с этим увлечением пришлось практически расстаться. В его письмах упоминается всего о нескольких таких посещениях. Когда в Лейпциге он встретился со своими сводными братьями, они решили сопровождать Фрейда, отъезжающего на родину, до Дрездена. В столичном театре они посмотрели «Эстер» Грильпарцера и «Мнимого больного» Мольера; Фрейду эти спектакли не понравились. В Париже он несколько раз посещал театры, несмотря на свои финансовые затруднения. «Царь Эдип» с Монетом-Салли в главной роли произвел на него глубокое впечатление. Затем он посмотрел, по его мнению, чудесный спектакль «Тартюф» Мольера, в котором играли братья Кокелены. Однако место за 1 франк на верху галерки вызвало у него сильнейший приступ мигрени. Следующей увиденной им пьесой была «Эрнани» Гюго. Все дешевые билеты были проданы, Фрейд долго сомневался, стоит ли покупать билет за 6 франков, но потом все же решился и купил. Впоследствии он утверждал, что никогда не тратил с такой пользой деньги – настолько превосходным было это представление. Вместе со своим другом Даркшевичем он ходил слушать оперу «Фигаро», ему крайне не понравилось отсутствие в ней оркестровки; ту же оперу в другом исполнении он позднее слушал в Вене в компании Марты.

Все эти вещи он посмотрел в парижском «Комеди Франсез». Но самое большое удовольствие он получил, наблюдая за игрой Сары Бернар в театре «Порт-Сен-Мартен»:

Как удивительно играет Сара! С первых же реплик, произнесенных ее вибрирующим голосом, мне показалось, что я знал ее всегда. Ничто из ее слов не показалось бы мне странным; я сразу поверил ей во всем… Я никогда не видел более комичной фигуры, чем Сара во втором акте, когда она появляется в простом платье, и все же вскоре перестаешь смеяться, ибо каждая частица этой маленькой фигуры живет и очаровывает. А к тому же ее лесть, и мольбы, и объятия: просто невероятно, какие позы она может принимать и в какой гармонии играет у нее каждый мускул, каждый сустав. Любопытное создание: я могу представить, что ей не требуется проводить никакого различия между обычной жизнью и жизнью на сцене.

В письмах этих лет Фрейд упоминает только о трех операх: «Кармен», «Дон Жуане» и «Волшебной флейте». Последняя опера ему не понравилась: «Некоторые арии просто чудесны, но вся вещь тянется довольно скучно, без каких-либо по-настоящему индивидуальных мелодий. Действие очень глупо, либретто абсолютно ненормальное, и вся вещь просто несравнима с „Дон Жуаном“».

Его перспективы на стабильный заработок в Вене оставались неопределенными, поэтому Фрейд неоднократно думал об отъезде из Вены. Вопрос о том, как скоро он сможет жениться, был для него самым важным, но мы знаем, что, так или иначе, у него наблюдалось крайне выраженное амбивалентное отношение к Вене. Сознательно он ее проклинал – здесь не было его любимого «собора», а лишь «эта отвратительная башня Святого Стефана», – и он снова и снова высказывает это чувство. Но бессознательно что-то удерживало его в Вене, и именно бессознательное одержало верх.

Впервые мы слышим о подобных мыслях пару месяцев спустя после его помолвки:

Я страстно желаю независимости, чтобы иметь возможность следовать своим собственным желаниям. Меня все более волнует мысль об Англии, с ее умеренной индустрией, благородной преданностью общественному благу, упрямством и обостренным чувством справедливости среди ее жителей, горением общего интереса, отблески которого можно видеть в газетах; все неизгладимые впечатления от моей поездки туда семь лет тому назад, которые оказали решающее влияние на мою жизнь, пробудились во мне во всей своей яркости. Я вновь засел за историю этого острова, за труды тех мужей, которые были моими настоящими учителями, – все они англичане или шотландцы; и я вспоминаю самый интересный для меня исторический период, эру пуритан и Оливера Кромвеля, по величественному памятнику того времени – поэме «Потерянный рай», в которой еще недавно, когда не чувствовал уверенности в твоей любви, я находил утешение и покой. Не обосноваться ли нам там, Марта? Если это действительно возможно, давай подыщем дом, где лучше представлено человеческое достоинство. Быть похороненным на центральном кладбище в Вене является для меня самым худшим из всего, что только можно вообразить.

И в конце концов он нашел свое последнее пристанище не на этом страшившем его венском кладбище, а в его любимой Англии.

Через год возобновилась его страсть к путешествиям. На этот раз желаемой страной была Америка, где многие немецкие ученые находили свой дом. В ноябре 1883 года он воодушевляется проектом, который представил для тщательного рассмотрения Марте; он говорил, что действительно серьезно настроен на этот счет. Он закончит работу в больнице к Пасхе 1885 года, займет у своих друзей достаточно денег, которых им хватит на год, женится на Марте в Гамбурге и немедленно отплывет с ней в Америку. Однако она холодно отнеслась к этому проекту. Она была полностью согласна сопровождать его в этом рискованном предприятии, но опасалась, что в случае неудачи он будет мучиться угрызениями совести за то, что подвел своих друзей. Эммануил, чье мнение он также спросил, хотел, чтобы Фрейд поехал в Манчестер. На некоторое время этот проект был отложен, однако он не оставлял мысли Фрейда. Несколько месяцев спустя Марта сама возвратилась к этой теме, написав следующее: «Я слышала, что американцы ощущают нехватку анатомов мозга[65]65
  В современной медицине эта сфера деятельности относится к области нейрохирургии. – Прим. перев.


[Закрыть]. Не поехать ли тебе туда? Давай подождем, пока они предложат тебе кресло профессора». Его единственным ответом было: «И с тех пор они живут, счастливые и высокочтимые, в Соединенных Штатах». Минна высказала умное предложение, что им следует оставаться в Австрии до тех пор, пока слава Фрейда не достигнет Америки, тогда американские пациенты побегут к нему и он будет избавлен от хлопот по поводу работы, переехав туда. Это предсказание оказалось правдивым, хотя для его осуществления потребовалось еще 30 лет.

Перемежаясь с сомнениями о будущих перспективах, следуют и взрывы оптимизма. Так, 2 февраля 1886 года Фрейд пишет из Парижа: «Я ощущаю в себе такой талант, который вознесет меня „на самую вершину“».

Тема эмиграции время от времени продолжает просачиваться в их переписку. Даже за четыре месяца до свадьбы Фрейд все еще не был уверен в том, сможет ли зарабатывать на жизнь в Вене. В день своего тридцатилетия он писал: «Если только ты станешь будить меня по утрам поцелуем, мне будет все равно, где мы находимся, в Америке, Австралии или где-либо еще».

На протяжении большей части своей жизни Фрейд страдал от различных степеней Reisefieber (тревоги перед отъездом из дома), которая в наиболее острой форме проявилась в 90-х годах. Временами он называет ее фобией, чем, конечно, она не являлась, так как подобное чувство никогда не удерживало его от поездок. Возможно, оно было противовесом его огромной любви к путешествиям. Для этого имелось несколько причин: его удовольствие при отъезде из Вены, его радость при виде новых сцен и обычаев и его поиски прекрасного, созданного либо природой, либо руками человека. Он говорил о своем «детском удовольствии быть где-либо еще» и надеялся, что оно никогда его не покинет.

Фрейд был настолько очарован Парижем, где он обучался у Шарко зимой 1885/86 года, что задача выбора становилась для него особенно трудной. Само название этого города имело нечто волшебное. Много лет спустя Фрейд писал: «Париж был тоже долгие годы целью моих стремлений, и счастливое чувство, охватившее меня, когда я впервые попал в мировой город, показалось мне ручательством за то, что и остальные мои желания исполнятся».

В течение первых шести недель Фрейд жил в отеле «Де ля Пэ» в Латинском квартале, в двух минутах ходьбы от Пантеона. Он сдал снимаемую там комнату, когда 20 декабря отправился в Вандсбек. А по возвращении из Вандсбека он переехал в отель «Де Брезиль», находившийся на улице Гоф. За комнату в отеле «Де ля Пэ» он платил 55 франков в месяц, а за свое новое жилище уже 155 франков, правда, в эту сумму входило и питание. В начале своего пребывания в Париже он питался дважды в день, платя каждый раз по два франка. В общей сложности у него в то время уходило на жизнь около 300 франков в месяц, включая сюда покупку книг и сумму, посылаемую им в помощь своей семье.

Поначалу Фрейд был ошеломлен шумной парижской жизнью, жизнью города, в котором насчитывается «пара дюжин улиц, подобных Рингштрассе, но вдвое ее длиннее». Во время дождя улицы становились такими грязными, что римское название этого города казалось хорошо обоснованным – Lutetia, грязный город. В первый день своего пребывания там Фрейд ощущал себя настолько одиноким, что, если бы не его солидный внешний вид, он мог бы потерять самообладание и разрыдаться на улице. В его первых письмах из Парижа звучат нотки одиночества и тоски по Марте. «Я здесь подобен человеку, высаженному на необитаемом острове в океане, и страстно жду того времени, когда должен приплыть корабль, который восстановит мою связь с миром. Ибо ты – весь мой мир, а корабль иногда забывает появляться». Однако спустя некоторое время он начал привыкать и со временем нашел этот город «величественным и чарующим», говоря о его «волшебстве» и даже проявляя «патриотизм в отношении Парижа». Он послал Марте длинное географическое описание этого города, собственноручно иллюстрированное. В Лувре он первым делом ознакомился с древнеегипетским и ассирийским искусством (но нигде не упоминает, что когда-либо ходил посмотреть живопись). Зато он очень скоро открыл для себя музей Клюни. Он побывал на кладбище Пер-Лашез. Но более всего его потряс Нотр-Дам. В первый раз в жизни он по-настоящему ощутил, что находится в храме. В своих письмах он также упоминает, как дважды (5 и 11 декабря) поднимался на смотровую площадку этого собора, и много лет спустя сказал, что это место стало любимым местом его посещений. По его словам, только после этого он действительно прочувствовал дух произведения Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери», о котором до этого не слишком лестно отзывался, но теперь его мнение о нем изменилось, и он предпочитает чтение этой книги занятиям невропатологией. Он даже приобрел фотографию этого собора.

Его впечатление о французах было менее благоприятным. Слова «высокомерный» и «неприступный» часто встречаются в его письмах. Мы можем приписать многое в этом суждении чрезмерной чувствительности Фрейда. Его разговорный французский оставлял желать лучшего, несмотря на четыре урока французского языка, которые он взял перед своей поездкой в Париж. Поэтому, когда только было возможно, он говорил по-английски или по-испански. Языковой барьер не всегда позволял ему понимать смысл речей своих коллег. Кроме того, немецкий акцент являлся в то время лучшим паролем для французской обидчивости. Генерал Буланже только что стал военным министром и собирался начать шовинистическую кампанию, известную теперь под названием «буланжизм». Жилль из Туретты, знаменитый невролог, пространно рассказывал Фрейду, какую страшную месть они собираются устроить Германии, на что Фрейд ответил, что он еврей и не является ни австрийцем, ни немцем.

Люди в целом также возбуждали его подозрение и опасение. Торговцы «обманывают с холодной бесстыдной улыбкой». «Все вежливы, но враждебны». «Мне не кажется, что здесь много порядочных людей. Так или иначе, я один из немногих, и это заставляет меня чувствовать себя одиноким». «Город и люди жуткие; они кажутся сделанными из другого теста, чем мы. Я полагаю, во всех них вселились тысячи демонов. Вместо „месье“ и „Voila l'Echo de Paris“ мне слышится, как они визжат „A la lanterne“[66]66
  «На фонарь!» – Прим. перев.


[Закрыть] или „A bas dieser und jener“[67]67
  «Покончить с этим и с этим». – Прим. перев.


[Закрыть]. Это народ психических эпидемий и массовых истерических конвульсий». Даже женская половина не искупает их грехи. «Едва ли можно преувеличить уродство парижских женщин; ни одного хорошенького лица».

Но Шарко компенсировал все. Фрейд использует слова благодарности, очень схожие с теми, которые он написал семь лет спустя в пылком некрологе о Шарко. Он может быть «поразительно стимулирующим, почти возбуждающим». «Я полагаю, что изменяюсь в громадной степени. Шарко, который одновременно – один из величайших врачей и человек, здравый смысл которого – знак отличия гения, просто-напросто разрушает мои замыслы и концепции. Много раз я выходил с лекции как из собора Парижской богоматери, с новыми впечатлениями для переработки. Он полностью поглощает мое внимание: когда я ухожу от него, у меня нет более желания работать над собственными простыми вещами. Мой мозг перенасыщен, как после вечера в театре. Принесет ли когда-либо его семя плоды, я не знаю; но что я определенно знаю, так это то, что никакой другой человек никогда не влиял на меня столь сильно». Уже один этот важный отрывок оправдывает заключение, что Шарко сыграл значительную роль в повороте Фрейда от невролога к психопатологу.

Не вызывает никаких сомнений, что Шарко произвел на Фрейда огромное впечатление, Однажды Шарко поздоровался с Фрейдом и высказал дружелюбное замечание. Фрейд так писал об этом: «Несмотря на свое стремление к независимости, я очень горжусь этим знаком внимания, так как Шарко не только тот человек, которому мне приходится подчиняться, но также тот человек, которому я с радостью подчиняюсь».

Его описание внешнего вида Шарко сообщает нам следующее: «Когда часы пробили десять, вошел М. Шарко, высокий 58-летний мужчина, в цилиндре, с глазами темными и необычайно мягким взглядом, с длинными зачесанными назад волосами, гладко выбритый, с очень выразительными чертами лица: короче говоря, это лицо мирского священника, от которого ожидают гибкого разума и понимания жизни». Такое впечатление сложилось у Фрейда, когда он впервые увидел Шарко 20 октября 1885 года.

Мы узнаем, что мадам Шарко была полной, невысокой, живой, милой женщиной, однако с не очень яркой внешностью. Говорили, что ее отец владел многими миллионами. Шарко содержали роскошную резиденцию на бульваре Сен-Жермен. Фрейд посещал их шесть раз: три раза он был включен в число приглашенных, и трижды – индивидуально как переводчик лекций Шарко.

Фрейд был очень обрадован, когда получил приглашение на вечерний прием в дом Шарко. Он надеялся, что это поможет ему поближе познакомиться с Шарко. Надлежало явиться при полном параде, то есть во фраке. Долго промучившись со специально купленным для этой цели белым галстуком и так и не сумев его завязать, Фрейд надел свой старый, черный, который привез с собой из Гамбурга. Позднее он не без удовольствия услышал, что и Шарко не справился с подобной процедурой и что ему пришлось призвать на помощь свою жену. Перед этим вечерним приемом Фрейд испытывал значительный страх. Он боялся, что допустит какой-либо промах. Но все прошло хорошо, и он остался доволен.

Следующая встреча с Шарко состоялась 2 февраля также в его доме. На ней присутствовали 40 или 50 человек, о которых Фрейд едва ли что-либо знал. Вечер был утомительным. Но третий вечер более чем вознаградил за неудавшийся второй. Он был самым приятным из всех, которые Фрейд провел в Париже. Это был званый обед. Среди видных гостей находился Альфонс Доде. «Выдающаяся внешность. Небольшая фигура, узкая голова с кипой черных вьющихся волос, длинная борода, приятные черты лица, сильный голос и чрезмерная живость в движениях».

Перед отъездом из Парижа Фрейд попросил Шарко подписать купленную им фотографию, но Шарко подарил ему другую со своим автографом. Он также дал Фрейду два рекомендательных письма в Берлин. 23 февраля 1886 года[68]68
  У Джонса временами встречаются расхождения в датах относительно одного и того же события. Так, например, на следующей странице он пишет, что Фрейд уехал из Парижа 28 февраля 1886 года. – Прим. перев.


[Закрыть] Фрейд уехал из Парижа. Больше он никогда не видел Шарко. В июле 1889 года Фрейд вновь приехал в Париж, но Шарко в это время находился в отъезде. А в августе 1891 года, возвращаясь из Москвы, где он проводил консультации, Шарко остановился в Вене, но на этот раз Фрейда в городе не было.

Ранвье, знаменитый гистолог, также удостоил Фрейда своим вниманием, пригласив на званый обед. Вне больницы Фрейд встречался с немногими людьми. Он зашел к Максу Нордау с рекомендательным письмом, но нашел последнего самовлюбленным тупицей и отказался от мысли продолжать это знакомство. В это время в Париже находились два кузена Марты, и Фрейд несколько раз встречался с ними. Но там также находились два его закадычных друга. Первым был русский дворянин Даркшевич, с которым он познакомился в Вене и с которым сотрудничал в своем исследовании спинного мозга. Другим был его венский знакомый Рикетги, который успешно практиковал в Венеции. Он любезно предложил Фрейду свой дом, в котором молодые после свадьбы могли бы провести свой медовый месяц (но, когда пришло это время, повторного приглашения не последовало). Он приехал в середине ноября и также посещал демонстрации Шарко. Чете Рикетги Фрейд понравился, и, так как у них не было собственных детей, он чувствовал себя в их доме Schnorrer'oм[69]69
  Schnorrer (нем.) – попрошайка, прихлебатель. – Прим. перев.


[Закрыть], предаваясь фантазиям о наследовании части их состояния. Они были довольно забавной парой, и Фрейд позже рассказывал о них различные истории. Например, однажды они зашли пообедать, как им казалось, в ресторан, а затем обнаружили, что это публичный дом высшей категории.