Текст книги "Жизнь и творения Зигмунда Фрейда"

Автор книги: Эрнест Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 50 страниц)

Фрейд был одержим мыслью о богатстве, отсюда и многочисленные его фантазии на эту тему. Так, он мечтал, что когда-нибудь остановит несущуюся лошадь, после чего из экипажа выйдет высокопоставленная особа со словами: «Вы мой спаситель, я обязана вам жизнью! Что я могу для вас сделать?» В то время он сразу вытеснил эти мысли, но много лет спустя вновь их вспомнил, любопытным путем обнаружив, что ошибочно приписывал эти мысли персонажу из «Набоба» Альфонса Доде. Это воспоминание было раздражающим, так как из-за него ему пришлось снова вспомнить свою раннюю потребность в покровителе, которую он яростно отвергал. «Досадно в этой истории то, что вряд ли есть еще другой круг представлений, к которому я относился бы столь же враждебно, как к представлениям о протекции. То, что приходится в этой области видеть у нас на родине, отбивает всякую охоту к этому, и вообще с моим характером плохо вяжется положение протеже. Я всегда ощущал склонность к тому, чтобы быть самому дельным человеком».

Стоит рассказать еще один эпизод, происшедший с ним в Париже. Родные попросили его навестить жену их семейного врача, проживавшую в Париже на улице Бло (в квартале торговцев рыбой), что он и сделал. «У этой несчастной женщины есть десятилетний сын, который после двух лет учебы в венской консерватории завоевал там высший приз и был признан крайне одаренным. Затем, вместо того, чтобы скрытно подавить эту инфантильную необыкновенную одаренность, его несчастный отец, который работал как вол и дом которого полон детей, посылает мальчика с матерью в Париж обучаться в консерватории и завоевать еще один приз. Только подумай о расходах, разлуке, крушении семьи». Имя этого ребенка, который избежал подобной пред назначаемой ему судьбы, было Фриц Крейслер!

Фрейд уехал из Парижа 28 февраля 1886 года. Ему предстояло еще дважды побывать в нем снова, в 1889 и 1938 годах.

О Берлине было сказано много меньше. В этом городе, конечно, Фрейд ощущал себя в более привычной обстановке, но его разочаровала работа местных неврологов. «In meinem Frankreich war's dochschoner»[70]70
  * «Dans ma France il etait mieux» (в моей Франции было лучше), – фраза Марии, королевы шотландце] которую Шиллер включил в свою драму.


[Закрыть]. «Среди невропатологов я вздыхаю также, как в свое время Мария Стюарт». Они были далеко позади Шарко, и сами признавали это. «Сравнение с ними показывает мне величие этого человека». Мендель был единственным, кого он как-то выделял, но Мендель сожалел, что Шарко направил свое внимание на такую трудную, бессодержательную и ненадежную тему, как истерия. «Вы понимаете, почему следует сожалеть, что самые выдающиеся умы должны биться над разрешением самых сложных проблем? Я не понимаю этого». Однако Фрейд установил с Менделем хорошие отношения и начал делать извлечения из венской неврологической литературы для его журнала «Neurologisches Centralblatt».

Посещение берлинского Королевского музея возбудило в нем ностальгические воспоминания о Лувре. «Самыми интересными экспонатами там, несомненно, являются (точно соответствующие оригиналу) пергаментные скульптуры, фрагменты, представляющие битву богов и гигантов, – очень живые сцены. Но дети, которых я вижу в клинике, значат для меня больше, чем камни; я считаю их, и вследствие их размеров, и по тому, что они большей частью хорошо вымыты, более привлекательными, чем их взрослые экземпляры – пациенты».

Время от времени Фрейд описывает внешние события, и некоторые из них представляют значительный интерес. Летом 1883 года в Венгрии состоялся суд по поводу позорного «ритуального убийства», за которым с напряженным вниманием следил еврейский мир. Фрейд обсуждал психиатрический диагноз главного свидетеля. Естественно, он был обрадован успешным разрешением этого дела, но не питал надежды, что это в значительной мере поможет ослаблению преобладающего антисемитизма.

У Фрейда неоднократно было что сказать на тему народа (das Volk). Однажды он серьезно задумался на этот счет во время представления «Кармен».

Чернь дает выход своим импульсам, а мы обкрадываем себя. Мы делаем это для того, чтобы сохранить свою целостность. Мы экономим свое здоровье, свою способность к наслаждению, свои силы: мы бережем их для чего-то, сами не зная зачем. И эта привычка постоянного подавления природных инстинктов придает нам характер изысканности. Мы также более глубоко чувствуем и поэтому не осмеливаемся многого от себя требовать. Почему мы не напиваемся? Так как неудобство и стыд похмелья доставляют нам большее «неудовольствие», чем удовольствие от того, чтобы напиться. Почему мы не влюбляемся вновь каждый месяц? Так как при каждом расставании от нашего сердца отрывают кусок. Почему мы не заводим дружбу с каждым встречным? Так как потеря этой дружбы или любая неудача, случившаяся с другом, больно на нас отразится. То есть мы стремимся скорее к тому, чтобы отвести от себя страдания, нежели к тому, чтобы получать удовольствие. Когда эта попытка удается, те, кто ограничивает себя подобным образом, сродни нам, навечно связавшим себя друг с другом, которые терпят лишения и стремятся друг к другу, сохраняя данное ими слово, и которые, несомненно, не перенесут тяжелого удара судьбы, лишившего их самого дорогого: людей, которые могут любить лишь однажды. Все наше жизненное поведение предполагает, что мы будем защищены от явной нищеты, что для нас всегда имеется возможность все более освобождать себя от бед нашей социальной структуры. Бедняки, простые люди, не могут существовать без своей толстой кожи и своего беззаботного поведения. Почему бы им и не обладать такими сильными желаниями, когда все беды и несчастья, которые имеются в природе и обществе, направлены против тех, кого они любят: почему должны они презирать минутное удовольствие, когда их не ждет ничего другого? Бедные слишком бессильны, слишком уязвимы, чтобы у нас возникло желание подражать им. Когда я вижу людей, доставляющих себе удовольствие, отбрасывающих в сторону всякую серьезность, мне кажется, что это является их компенсацией за полнейшую беззащитность против всевозможных налогов, эпидемий, болезней и плохих условий нашей социальной организации. Я не буду далее развивать эти мысли, однако можно представить, что народ совершенно иначе любит, рассуждает и работает, чем мы. Психология простого человека до некоторой степени отличается от нашей. У бедных гораздо больше естественных чувств, чему нас. И только в них еще не погибли страсти, которые продолжают изменять бытие, жизнь, которая для каждого из нас завершается смертью, то есть небытием.

В этом отрывке высказаны в зародыше те идеи, которые нашли свое полное воплощение полвека спустя, особенно в его труде «Недовольство культурой». Следует заметить, что австрийские крестьяне, которых Фрейд имел в виду в этом отрывке, в значительной мере отличаются от любого другого соответствующего класса в других странах и в другие времена.

В его письмах встречается много житейской мудрости и психологической проницательности. У Марты была одна приятельница, которая после трех лет колебаний согласилась на помолвку, но вскоре после этого нашла подтверждение своим первоначальным сомнениям и разорвала помолвку. Марта высказала несколько унижающих замечаний о ее поклоннике Фрейду, и вот его комментарий:

Эта смелая девушка высоко держит голову и принимает решение, которое требует некоторой храбрости. Но, дорогая, когда ты ее увидишь, ты наверняка не выскажешь ей искренне, какое плохое мнение сложилось у нас об этом ухажере. На это есть несколько причин. Во-первых, мы выглядели бы глупо, после того как тепло поздравили ее с ее выбором. Во-вторых, она наверняка не станет тебя слушать, ибо я очень хорошо могу себе представить, что она сейчас чувствует. И больше всего ей приходится защищаться от чувства стыда за то, что она тепло относилась к этому недостойному человеку. После ее решения разорвать с ним последует реакция, в которой в полной мере начнет проявляться результат ее попытки его полюбить. Тогда любое унижающее замечание со стороны незнакомого человека лишь будит дружеские воспоминания о поносимом человеке, который, несмотря ни на что, имеет в женских глазах то огромное достоинство, что он искренне и страстно ее любил. В-третьих, дорогая, вспомни м-ра X и как теперь выглядят те люди, которые в подобном положении оскорбляли при нем женщину, тогда им брошенную, которая теперь стала его женой. Очень многие из подобных прерванных помолвок позднее восстанавливаются, и я делаю Сесилии очень большой комплимент, говоря, что не думаю, чтобы это было вероятным в ее случае. Поэтому, дорогая, храни сдержанность, нейтральность и осторожность и учись у меня, как надо быть полностью откровенным с единственной, а с другими не то чтобы неискренним, а просто сдержанным.

Мы находим у Фрейда лишь три замечания относительно общественных деятелей, все три в связи с их смертью. В первом он выразил свое мнение, что Бисмарк, подобно кошмару, тяжко угнетал весь континент: его смерть принесет всеобщее облегчение. Это вполне могло бы быть абсолютно объективным политическим суждением, но, возможно, здесь уместно вспомнить, что отец Фрейда родился в тот же год, что и Бисмарк (1815), и что Фрейд однажды спросил своего друга Флисса, не могут ли его многочисленные расчеты предсказать, который из этих двух людей умрет первым. И действительно, фигура Бисмарка обладала поэтому для Фрейда, возможно, по только что указанной причине, особым очарованием. Когда в июне 1892 года этот великий человек посетил Вену, Фрейд предпринял несколько попыток, чтобы его увидеть, но самое большее, что ему удалось, – так это мельком увидеть его спину, прождав два с половиной часа на улице. Такое поведение выглядит крайне нетипичным для Фрейда. Еще более интересным в этой истории является то, что отец Фрейда был настолько пылким почитателем Бисмарка (по причине объединения Германии), что, когда ему потребовалось перенести дату своего рождения с еврейского календаря на христианский, он выбрал для себя день рождения Бисмарка[71]71
  * Аналогичное сходство между днями рождения матери Фрейда и императора Франца Иосифа имело такое же происхождение.


[Закрыть]. Так что было много связующих нитей между Якобом Фрейдом и Бисмарком.

Второе замечание довольно странным образом касается испанского короля Альфонса XII. Фрейд заметил, что его смерть произвела на него глубокое впечатление, и затем добавил, что причиной этому, несомненно, послужило то, что Альфонс был первым королем, которого он пережил. Он заметил далее: «Полнейшая тупость наследственной системы видна по тому факту, что вся страна приходит в расстройство из-за смерти одного человека».

Третье замечание было вызвано трагической гибелью баварского короля Людвига II, которая также потрясла Фрейда. Правда, в этом случае Фрейд сожалел и о гибели королевского врача Гуделера, которого он знал как хорошего анатома мозга. Но он говорил. что Гуделер был прав, рискуя своей жизнью в попытке спасти тонущего короля.

Во время своего пребывания в армии летом 1886 года Фрейду в течение месяца пришлось находиться на маневрах, проводимых в Ольмюце, небольшом городке в Моравии. Но вскоре его перевели офицером медицинской службы в ландвер[72]72
  Ландвер – ополчение 1-го разряда. – Прим. перев.


[Закрыть]. Фрейд не был свободен от военной службы до конца 1887 года. У него было звание Oberarzt (обер-лейтенант медицинской службы), но в ходе службы он дослужился до звания Regimentsarzt (полковой врач).

Эта деятельность требовала больших усилий и очень утомляла даже крепкий организм Фрейда. После подъема в 3.30 утра приходилось маршировать до полудня, после чего следовало выполнять саму медицинскую работу. В своих письмах Марта советовала ему не заниматься маршировкой во время жаркой погоды, быть осторожным и по возможности не слишком усердствовать.

Хотя фраза «сыт по горло» еще не была в ходу в то время, само представление об этом было хорошо знакомо. То, что данный опыт не усилил восхищение Фрейда военной профессией, наглядно выражено в письме, которое он написал Брейеру к концу своей службы.

1 сентября 1886 года.

Уважаемый, друг, Я едва ли могу описать, каким приятным сюрпризом, явилось для меня узнать, что Вы навестили мою маленькую дочурку и были к ней, как здесь выражаются, очень «добры». Пусть в награду за это Вы проведете чудесный отпуск, с превосходной погодой и неизменно хорошим настроением.

А меня надолго загнали в эту отвратительную дыру – я не могу придумать никакого другого слова, чтобы описать это место, – и я работаю над черными и желтыми[73]73
  * Намек на цвета австрийского флага.


[Закрыть]. Я читаю лекции по гигиене: их очень хорошо посещают, и они даже переведены на чешский язык. Меня пока еще не держат на «казарменном положении».

Единственной достойной упоминания вещью относительно данного городка является то, что он кажется расположенным не столь далеко, чем это есть на самом деле. Часто для того, чтобы добраться туда, надо маршировать три или четыре часа, и есть моменты, когда в нас дня я оказываюсь настолько далеко от городка, что до него уже никак невозможно добраться. Совсем как Пауль Линдау, который в рецензии на роман, описывающий события в средние века, заметил: «Большинство из моих читателей вряд ли задумывались о том, что было такое время, как середина четвертого столетия», так что я тоже могу спросить, вспомнит ли какой-либо честный гражданин, что нам приходилось вставать между тремя и половиной четвертого утра. Мы все время играем в войну – однажды мы даже осуществили осаду крепости, – а я играл роль армейского врача, раздавая записки, на которых указаны ужасные раны. В то время как мой батальон атакует, я лежу в каком-то каменистом поле со своими подопечными. На них дурацкая амуниция, да и командование не лучше, но вчера проезжавший мимо нас генерал крикнул: «Резервисты, где бы вы были, если бы носили яркую амуницию? Ни один из вас не выжил бы».

Единственной терпимой вещью в Ольмюце является первоклассное кафе с мороженым, газетами и хорошей кондитерской Подобно всему другому, на обслуживание в ней оказала влияние военная система. Когда двое или трое генералов – я ничего не могу с собой поделать, но они всегда напоминают мне длиннохвостых попугаев, ибо млекопитающие обычно не одеваются в такие цвета (кроме задних мест у бабуинов), – сидят вместе, вся группа официантов окружает их, и для них более никого не существует. Однажды в отчаянии мне пришлось прибегнуть к помощи хвастовства. Я схватил одного из них за заднюю часть фрака и заорал: «Посмотри сюда, я тоже могу когда-либо стать генералом, поэтому принеси мне стакан воды». Это помогло.

Офицер является несчастным созданием. Каждый завидует своим коллегам, задирает своих подчиненных и боится старших его по званию; чем он выше по званию, тем он более их боится. Мне ненавистна сама мысль о том, чтобы на моем воротничке указывалась моя стоимость, как если бы я был образчиком каких-либо товаров. Но тем не менее в этой системе есть свои пробелы. Недавно здесь находился командир части из Брюнна, и, когда он пошел в бассейн, я был изумлен, заметив, что на его спортивных трусах не было знаков отличия!

Но было бы неблагодарным не признать, что военная жизнь с ее неизменным «должен» очень полезна для исчезновения неврастении. Она полностью исчезла у меня в первую же неделю[74]74
  * Этот отрывок интересен тем, что указывает на знание Брейером нервных затруднений Фрейда.


[Закрыть].

Вся эта вещь подходит к концу; и через десять дней я поеду на север и забуду об этих четырех сумасшедших неделях.

Я не занят здесь ничем научным. Любопытный случай дрожательного паралича, о котором я недавно рассказывал вам, внезапно снова имел место, и этот человек клянется, что ему здорово помогли инъекции мышьяка, которые я ему делал.

Я извиняюсь за эту глупую болтовню, которая каким-то образом вышла у меня из-под пера, и с нетерпением жду того времени, когда впервые смогу зайти к Вам в Вене со своей женой.

Преданно Ваш, д-р Зигмунд Фрейд

Мы можем завершить эту главу некоторыми описаниями, сделанными Фрейдом о себе, не забывая, однако, что самонаблюдение не всегда является лучшим примером объективности. Он страстно стремился к независимости: это слово постоянно у него встречается. Фрейд неоднократно утверждал, что не является честолюбивым или лишь в очень незначительной степени. Это, несомненно, справедливо в смысле социальных амбиций или даже профессионального ранга как такового, но он всегда питал сильное желание совершить что-либо стоящее в жизни и, более того, что-либо, что будет признано таковым. Он главным образом представлял себе эту цель в форме научного открытия. Начиная свои анатомические исследования, он писал: «Я совсем не считаю легкой задачу привлечь мировое внимание, ибо мир является толстокожим и малочувствительным». Но такое признание его труда, как представляется, никогда не являлось чрезмерной потребностью в славе. «В действительности я не был честолюбивым. В науке я искал удовлетворения, предлагаемого ею во время исследования и в момент открытия, но я никогда не был одним из тех, кто не может вынести мысли, что может умереть, не оставив свое имя высеченным на скале». «Мое честолюбие удовлетворилось бы исследованием для понимания чего-либо о мире в течение долгой жизни».

Объяснение, которое он дал Марте относительно своих случающихся время от времени вспышек гнева, было, без сомнения, корректным. «Так как меня переполняют всевозможные яростные и страстные желания, которые не могут проявиться, они грохочут в моих внутренностях или еще выпускаются на волю против тебя, моя дорогая. Если бы только у меня была какая-либо желаемая деятельность, где я мог бы рискнуть и выиграть, я был бы мягким дома, но я принужден проявлять умеренность и самоконтроль и даже доволен такой своей репутацией». Однако его работа, даже если она испытывала его терпение, подчиняла Фрейда самодисциплине. «В медицине используешь наибольшую часть своего интеллекта для избежания того, что непрактично, но это очень спокойный путь учиться быть разумным».

Буржуазная посредственность и рутинная скука вызывали у него отвращение. «Едва ли наша жизнь будет столь идиллической, как ты ее рисуешь. Даже если я стану доцентом, меня не ждет чтение лекций, и моей Марте, урожденной немецкой фрау профессорше, придется обходиться без ее чудесного положения. Меня это также не устроило бы. Я все еще имею внутри себя нечто дикое, которое пока что не нашло какого-либо должного выражения».

У Фрейда был тот тип ума, который утомляется от успехов и стимулируется трудностями. Сам он говорил: «Неудача (в исследовательской работе) делает человека изобретательным, создает свободный поток ассоциаций, рождает одну мысль за другой, в то время как его успех наверняка свидетельствует об определенной узости мышления или тупости, заключающейся в том, что то, к чему постоянно возвращается данный индивидуум, уже было достигнуто и что он не может создать никаких новых комбинаций».

Пару лет спустя, когда он отведал вкус некоторого успеха, он написал следующее:

Ты действительно считаешь, что я с первого взгляда произвожу приятное впечатление? Сам я очень в этом сомневаюсь. Я полагаю, что люди замечают во мне нечто странное, а это в конечном счете происходит оттого, что я не был молодым во время своей юности, и теперь, когда начались мои зрелые годы, я не могу делаться старше. Было время, когда я желал только учиться, являлся честолюбивым и каждый день огорчался, почему Природа в одном из своих милостивых настроений не наложила на меня печать гениальности, как она это иногда делает. Теперь я уже давно знаю, что я не гений, и более не понимаю, как я мог желать быть им. Я даже не очень талантлив; вся моя способность к работе, вероятно, заключается в свойствах моего характера и в отсутствии какого-либо заметного интеллектуального недостатка. Но я знаю, что подобный сплав очень благоприятен для медленного достижения успеха, что при благоприятных условиях я мог бы достичь большего, чем Нотнагель, по отношению к которому чувствую свое превосходство, и что я, возможно, смогу стать равным Шарко. Это не означает, что я стану таким, так как не располагаю столь благоприятными условиями и не обладаю ни гением, ни силой, чтобы создать их себе. Но возвращусь к предыдущей мысли. Мне хотелось сказать нечто совсем иное, чтобы объяснить, откуда берется моя неприступность и резкость по отношению к незнакомым людям, о которой ты говоришь. Все это лишь результат недоверия, так как мне столь часто приходилось испытывать, как простые и плохие люди дурно со мной обращались, это будет постепенно исчезать по мере того, как мне не нужно будет так сильно их опасаться, по мере достижения мною более независимого положения. Я всегда утешаю себя мыслью о том, что люди, находящиеся ниже меня по положению или на одном со мной уровне, никогда не считали меня неприятным, а так полагали лишь те люди, которые стоят выше меня или в каком-либо отношении являются вышестоящими по отношению ко мне. На меня это может быть не похоже, но тем не менее с начала моих занятий в гимназии я всегда находился в страстной оппозиции к своим учителям, всегда был экстремистом и обычно расплачивался за это. Зато когда мне удалось добиться привилегированной позиции стать во главе своего класса, когда мне оказывали общее доверие, им больше не приходилось на меня жаловаться.

Ты знаешь, что обо мне однажды вечером сказал Брейер? Что он обнаружил, какого бесконечно смелого и бесстрашного человека я скрываю под маской своей застенчивости. Я всегда так и считал про себя, но никогда не осмеливался сказать это кому-либо. Мне часто казалось, что я унаследовал всю страсть наших предков, с которой они защищали свой Храм, и что я с радостью мог бы отдать свою жизнь великому делу. И, обладая всем этим, я всегда был таким беспомощным и не мог выразить бушующие страсти даже словом или поэмой. Поэтому я всегда подавлял себя и считаю, что люди должны были во мне это заметить.