Текст книги "Жизнь и творения Зигмунда Фрейда"

Автор книги: Эрнест Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 50 страниц)

Насколько я знаю, аналитиками-немедиками, которые практиковали психоанализ до первой мировой войны, были только Термин Гуг-Гельмут в Вене и Оскар Пфистер в Цюрихе. Доктор философии Гуг-Гельмут проводила педагогический анализ и сделала много полезных аналитических наблюдений над детьми. Ее помнят также как изобретательницу игровой техники для анализа детей, которую Мелани Кляйн суждено было столь великолепно развить после войны. В течение первых двух лет после окончания войны большое количество аналитиков-немедиков начали свою практику в Вене. Первым из них, вероятно, был Отто Ранк, хотя он извиняющимся тоном сказал мне, что анализирует лишь детей. В то время преобладала иллюзия, что анализ детей является более легким делом, чем анализ взрослых; именно по этой причине, когда Нью-Йоркское общество в 1929 году временно согласилось разрешить практику непрофессиональным аналитикам, они ограничились анализом детей. Вскоре к Ранку присоединились Бернфельд и Райк, а в 1923 году – Анна Фрейд; затем, позднее, к ним присоединились Айххорн, Крис, Вёлдер и другие. Примерно в это же самое время еще несколько таких аналитиков начали работать в Лондоне, особенно заметными фигурами среди них были Дж. К. Флужел, Барбара Лоу, Джоан Ривьер, Элла Шарп, вскоре к ним присоединились Джеймс и Алике Стрейчи.

Большая часть людей, приезжавших в Вену для анализа, были американцами, и многие из них, в свою очередь, начинали работать непрофессиональными аналитиками по возвращении в Америку. Это послужило началом вражды между американскими и европейскими аналитиками, которая тлела в течение многих лет и закончилась лишь после второй мировой войны. При том затруднительном положении, в котором находилась Австрия в то время, когда трудно было достать самое необходимое для жизни, неудивительно, что финансовые соображения побуждали немногих аналитиков, как медиков, так и непрофессионалов, ослаблять те стандарты, которые обычно считались желательными в профессиональной работе. Я помню, например, как я однажды спросил Ранка, как он может посылать в Америку в качестве практикующего аналитика того, кто провел под его началом всего каких-нибудь шесть недель, и он ответил, пожимая плечами: «Каждый должен жить». Следует также помнить, что в то время «обучение» было полностью индивидуальным и неофициальным, не существовало каких-либо стандартов, налагаемых каким-либо институтом, как это стало делаться в последующие годы.

В 1925 году Брилл написал статью для одной нью-йоркской газеты, в которой выражал свое неодобрение по поводу непрофессионального анализа, и осенью этого года объявил Нью-Йоркскому психоаналитическому обществу о своей решимости порвать отношения с Фрейдом, если подобное отношение венцев к Америке будет продолжаться.

Весной 1926 года один из пациентов Теодора Райка возбудил против него дело по причине нанесшего вред лечения и призвал австрийский закон выступить против шарлатанства. К счастью для Райка, было установлено, что данный пациент является неуправляемой личностью, чье свидетельство не заслуживает доверия. Это и личное вмешательство Фрейда совместно с высоким должностным лицом решило этот случай в пользу Райка. Но именно из-за этого случая Фрейд в июле поспешно закончил небольшую книгу, озаглавленную «К вопросу о непрофессиональном анализе». Она была написана в форме диалога между ним и довольно симпатично настроенным слушателем, напоминающим собой то должностное лицо, которое мы только что упоминали в случае Райка. Большая часть этой книги является великолепным изложением неспециалисту того, что такое психоанализ и чем он занимается, это один из наилучших примеров того, каким искусством объяснять обладал Фрейд. Далее следует убедительная просьба, без сомнения, самая убедительная из всех, которые он делал до сих пор, в пользу либерального отношения к непрофессиональному анализу. Он сказал Эйтингону, какое преступление состряпали венские газеты из дела Райка, и добавил: «Мне кажется, что это движение против непрофессионального анализа всего лишь ответвление старого сопротивления против анализа в целом. К несчастью, многие из наших собственных членов настолько недальновидны или настолько ослеплены своими профессиональными интересами, что присоединяются к подобным обвинениям».

Осенью этого года законодательная власть Нью-Йорка, побуждаемая Бриллом в связи с деятельностью Ференци, приняла билль, который объявлял непрофессиональный анализ нелегальным, и Американская медицинская ассоциация также опубликовала предупреждение своим членам, запрещающее им какое-либо сотрудничество с непрофессиональными практикующими аналитиками.

Предвидя то, что данная тема обещает быть одной из представляющих наибольший интерес на предстоящем конгрессе, который должен был состояться в Инсбруке в сентябре 1927 года, Эйтингон и я условились о ее предварительном обсуждении в виде статей, которые будут публиковаться в «Международном журнале» и «Zeitschrift» официальных органах ассоциации. На самом деле, Ференци был единственным человеком, который разделял крайнюю позицию Фрейда. Эйтингон, президент Международного объединения, был настроен явно промедицински намного больше, чем я, и был, как позднее неоднократно жаловался Фрейд, «равнодушным» к теме непрофессионального анализа.

Непрофессиональная группа Ференци в Америке хотела присоединиться к Международному объединению, и Фрейд рассматривал этот случай как пробный. Эйтингон, однако, не желал их принимать, и действительно, они не были приняты.

В мае 1927 года Нью-Йоркское общество приняло резолюцию, полностью осуждающую непрофессиональный анализ, – опрометчивое действие, которое не улучшило атмосферу перед приближающейся общей дискуссией. Я написал Бриллу, страстно умоляя его сделать в последние дни перед конгрессом что-либо, что ослабило бы то плохое впечатление, которое произвела их резолюция в Европе, но было уже слишком поздно. На конгрессе в Инсбруке разногласия между Веной и Нью-Йорком обсуждались очень горячо, но не было принято никакого решения.

Фрейд всегда отрицательно относился к американской позиции в этом вопросе, и, как мне кажется, основная причина этого заключалась в следующем: возможно, нигде в мире медицинская профессия не пользовалась таким большим уважением, как в довоенной Австрии. Университетское звание доцента или профессора являлось паспортом почти в любой класс общества. Фрейд никогда не понимал, что статус медицинской профессии может быть совершенно иным в других странах. Он мало знал о том, какую жестокую борьбу пришлось вести врачам в Америке пятьдесят лет тому назад, когда всевозможные типы неквалифицированных практикующих врачей пользовались, по крайней мере, таким же уважением, а во многих случаях намного большим, нежели квалифицированные специалисты. Он никогда не признавал, что оппозиция американских аналитиков непрофессиональному анализу является в значительной степени частью борьбы различных квалифицированных профессий в Америке за обеспечение уважения и признания экспертных знаний и за обеспечение необходимости обучения для приобретения таких знаний. Весной 1928 года Фрейд заметил Ференци, что «внутреннее развитие психоанализа везде идет вразрез с моими намерениями, происходит отказ от непрофессионального анализа, и психоанализ становится чисто медицинской специальностью, а я считаю это роковым для будущего анализа».

Разногласия по вопросу непрофессионального анализа продолжались до начала второй мировой войны. Когда она закончилась, от психоаналитического движения на Европейском континенте мало что осталось, и американцы, которые теперь составляли большую часть аналитиков в мире, не только изменили свое прежнее плохое отношение к Международному объединению, но и дружески сотрудничали с ней в такой мере, которая никогда раньше не была возможна. Наше единство, таким образом, было спасено, но ценой дальнейшего откладывания все еще нерешенной проблемы статуса непрофессиональных аналитиков.

В конце 30-х годов в Соединенных Штатах широко распространилось известие о том, что Фрейд радикально изменил свои взгляды, которые он ранее столь ясно выразил в своей брошюре о непрофессиональном анализе, и что теперь, по его мнению, практику психоанализа следует строго ограничить во всех странах лишь членами медицинской профессии. Вот его ответ, данный им в 1938 году, на вопрос относительно справедливости этого слуха: «Я не могу себе представить, как мог зародиться этот глупый слух о том, что я изменил свои взгляды на проблему непрофессионального анализа. Факт заключается в том, что я никогда не отрекался от этих взглядов и настаиваю на них даже еще более настойчиво, чем ранее, перед лицом очевидной американской тенденции превратить психоанализ в простую горничную психиатрии».

После конгресса в Инсбруке мы изменили структуру Комитета, превратив его в официальную группу Международного объединения. Самой насущной проблемой, которую нам предстояло обсудить, была проблема постоянного тяжелого финансового положения «Verlag». Дела были настолько плохи, что велись серьезные переговоры о продаже капитала и прав на эту фирму и ее деловых связей какой-либо другой коммерческой фирме. Однако Фрейд ни за что не хотел терять «Verlag» который всегда был так дорог его сердцу, поэтому Эйтингон продолжал благородную борьбу с трудностями. Дотация в 5000 долларов от мисс Грейс Поттер отсрочила неминуемый кризис.

Здоровье Фрейда в этом году было ничуть не лучше, чем в предыдущем. В марте врачи посоветовали ему пройти еще один курс терапии сердца. Некоторое время он сопротивлялся, говоря Эйтингону: «Я подожду, пока это действительно станет мне необходимо. Я нахожу жизнь ради здоровья непереносимой». Но в апреле он провел неделю в санатории, состоящем из нескольких разбросанных коттеджей, как и в прошлом году, и начиная с этих пор принимал лишь трех пациентов вместо пяти.

В сентябре Фрейд прислал мне длинное письмо, в котором выражал серьезную жалобу на якобы проводимую мной публичную кампанию в Англии против его дочери Анны и, возможно, поэтому также против него. Единственным основанием для такого взрыва негодования Фрейда послужило опубликование мною в «Журнале» длинного отчета о дискуссии на тему детского анализа. Эта тема уже многие годы интересовала наше общество, в котором было много женщин-аналитиков, и написание данного отчета еще более стимулировалось тем, что год тому назад в Англию приехала Мелани Кляйн. Я написал исчерпывающий отчет относительно этого вопроса Фрейду, и он ответил: «Меня, естественно, очень радует, что Вы ответили на мое письмо столь спокойно и обстоятельно, вместо того чтобы сильно на меня обидеться из-за этого письма». Но он сохранил скептическое отношение и, возможно, предубеждение к методам и заключениям Мелани Кляйн. Позднее я имел с ним несколько бесед на тему детского анализа, но мне ни разу не удалось произвести на него какого-либо впечатления, кроме признания им того, что у него нет личного опыта, которым он мог бы руководствоваться в данном вопросе. В 1927 году Фрейдом были написаны три литературных произведения. Первым из них было дополнение к его эссе о «Моисее» Микеланджело, которое Фрейд анонимно опубликовал тринадцать лет тому назад. Оно было написано в июне. Затем он написал, по его словам, «внезапно», небольшую работу по «фетишизму», которая была отослана в конце первой недели августа. Он меланхолически заметил: «Вероятно, за этим ничего не последует». В тот день, когда была отослана эта работа, Фрейд сообщил, что пишет работу о «юморе». Его интерес к данной теме берет свое начало от его книги на тему шуток «Остроумие и его отношение к бессознательному», написанной им более двадцати лет тому назад, но до настоящего времени данная проблема оставалась нерешенной. Чтобы написать эту работу, ему потребовалось всего пять дней. Анна Фрейд прочла ее на конгрессе в Инсбруке в сентябре.

В этом году он также опубликовал свою книгу «Будущее одной иллюзии». Эта книга породила множество едких дискуссий, которые до сих пор продолжаются. Ференци он написал, умаляя значимость этой книги, следующее: «Теперь она кажется мне почти детской; в сущности, я думаю по-другому; я считаю эту книгу слабо написанной аналитически и неадекватной как исповедь». Над этим предложением многим людям придется поломать головы; оно явно открыто для многих интерпретаций. В то время в Англии было много споров на религиозные темы, начиная с толкования епископом Бирмингема антропологического происхождения веры в пресуществление, так что Фрейд очень желал, чтобы мы опубликовали перевод этой книги как можно скорее. В начале 1928 года имело место большое оживление по поводу экспедиции Гезы Рохейма в Тихий океан и Австралию, которая оказалась возможной благодаря щедрости Мари Бонапарт. Вот какие предположения высказал Фрейд относительно данного предприятия: «Рохейм сгорает от желания „анализировать“ своих примитивных туземцев. Мне кажется, было бы более необходимым делать наблюдения относительно сексуальной свободы и латентного периода у детей, относительно любых признаков эдипова комплекса и любых указаний на мужской комплекс среди примитивных женщин. Но мы согласились, что эта экспедиция в конечном счете воспользуется теми возможностями, которые представятся».

По возвращении Рохейм намеревался поселиться в Берлине, что он и сделал. Ференци жаловался, что столь много венгров переехали туда, и испытывал сильное желание последовать за ними; он спросил мнение Фрейда о том, как его могут там принять, но Фрейд посоветовал Ференци оставаться на своем посту до тех пор, пока это возможно, перед лицом резко выраженного антисемитизма режима Хорти.

В феврале я спросил Фрейда, знает ли он о возобновлении усилий, которые предпринимаются в настоящее время, чтобы добиться для него Нобелевской премии. Он ответил: «Нет, мне неизвестно о попытках обеспечить мне Нобелевскую премию, и я невысоко их ценю. Кто мог оказаться таким дураком, что сунулся в это дело?»

В этом месяце он страдал от сильного конъюнктивита в одном глазу, который продолжался шесть недель и чрезвычайно затруднял чтение, но в конце марта он выступал в роли свидетеля на свадьбе Рут Мак и Марка Брунсвика. Это была третья свадьба, на которой он присутствовал, не считая его собственной.

Примерно в это время Эйтингон прислал ему небольшую книгу, написанную русским философом Шестовым, чьим другом и восторженным почитателем Эйтингон являлся. Фрейд сказал, что прочитал эту книгу за один присест, но не смог понять позицию автора. «Возможно, Вы не можете себе даже вообразить, насколько чуждыми кажутся мне все эти философские повороты мысли. Единственное чувство удовлетворения, которое они мне дают, заключается в том, что я не принимаю участия в столь жалкой потере интеллектуальных сил. Философы, без сомнения, считают, что такими исследованиями они способствуют развитию человеческой мысли, но каждый раз за ними скрывается какая-либо психологическая или даже психопатологическая проблема».

72-летие Фрейда отмечалось в этом году очень тихо, в соответствии с его желаниями, полностью преданный ему Эйтингон был единственным из нас, кто приехал на этот день рождения.

Фрейд отправился на летний отдых 16 июня в компании со своим первым чау-чау, подаренным ему Дороти Бэрлингем, которая теперь стала близким другом его семьи. Подобно большинству евреев своего поколения, Фрейд имел мало контактов с животными, но за два года до этого была приобретена восточноевропейская овчарка, Вольф, чтобы сопровождать его дочь Анну в прогулках по окрестным лесам Земмеринга. Фрейд очень заинтересовался поведением собак, и начиная с этих пор они нравились ему все больше и больше. К сожалению, эта первая чау-чау по кличке Лун Ю прожила лишь 15 месяцев. В августе следующего года Ева Розенфельд сопровождала эту собачку из Берхтесгадена в Вену, и она сбежала на станции в Зальцбурге, а через три дня ее нашли перерезанную поездом. Фрейд заметил, что боль, которую все они испытывали по этому поводу, походила на боль, ощущаемую от потери ребенка, хотя и не была столь глубокой. Вскоре, однако, эту собачку сменила другая, Джо-фи, которая была его постоянным спутником в течение семи лет.

Этой весной Фрейд пережил особенно трудное время и к марту сообщил, что его усталость крайне возросла. Неудобство и боль во рту были почти непереносимыми, и, несмотря на постоянные усилия Пихлера, он начинал терять надежду на облегчение. Если бы только он мог получить такое облегчение, он бросил бы работать. Его сын Эрнст уже в течение года умолял Фрейда проконсультироваться у знаменитого специалиста по челюстным операциям в Берлине, профессора Шредера, но нежелание Фрейда покидать своего собственного хирурга заставляло его откладывать этот план до тех пор, пока Пихлер не признался, что находится на пределе своих сил и больше ничего не может сделать для улучшения положения Фрейда. После этого была назначена совместная консультация, и Шредер приехал осмотреть Фрейда 24 июня. Результат этого осмотра оказался столь многообещающим, что Фрейд согласился, как только Шредер освободится, провести некоторое время в Берлине. Он попросил нас как можно меньше говорить об этом, не желая, чтобы кто-либо мог подумать, что это бросает какую-либо тень на его хирурга в Вене. Эта его поездка была представлена как еще один его визит в Берлин для того, чтобы повидать своих детей и внуков. Он отправился туда 30 августа в сопровождении Анны, и они остановились в первый раз в санатории «Тегел». Здесь их в этом месяце навестили Мари Бонапарт и Ференци, но Фрейд находился в плохом состоянии, едва мог говорить и мучился неопределенностью относительно успеха всего этого предприятия. Однако, когда он возвратился в Вену в начале ноября, его новые протезы, хотя их никак нельзя было назвать совершенными, оказались значительно лучше предыдущих, так что жизнь снова сделалась терпимой. Она стала на 70% лучше, чем раньше.

В течение следующих двух с половиной лет хирургом Фрейда являлся доктор Йозеф Вейнманн, житель Вены, который провел некоторое время со Шредером в Берлине в 1929 году, чтобы ознакомиться с деталями случая Фрейда. Именно Вейнманн предложил применять ортоформ, относящийся к группе новокаина, и таким образом была извлечена польза из ранней работы Фрейда по кокаину. В течение нескольких лет это казалось огромным благом, но, к сожалению, позднее он вызывал раздражения, ведущие к местному гиперкератозу, предраковому состоянию. После этого его использование пришлось значительно ограничить.

Неудивительно, что в году, столь насыщенном телесными страданиями, едва ли можно отметить какую-либо литературную работу. По всей видимости, Фрейд вообще ничего не написал за весь этот год; лишь четверть века спустя стало возможно высказать такое утверждение.

Обширное эссе «Достоевский и отцеубийство» было опубликовано в этом году. Два года тому назад Фрейд был приглашен написать психологическое введение к учебному тому «Братьев Карамазовых», который издавали Ф. Экстейн и Ф. Фюлоп-Миллер. Он начал работать над ним весной 1926 года, но затем перешел к написанию насущно необходимой брошюры на тему непрофессионального анализа. Затем он признался, что охоту к работе над данным эссе отбило у него открытие, что большая часть того, что он мог сказать об этой книге с точки зрения психоанализа, уже содержалась в небольшом очерке, написанном Нейфельдом[177]177
  См.: И. Нейфельд. Достоевский. Психоаналитический очерк под редакцией 3. Фрейда, в кн.: Зигмунд Фрейд, психоанализ и русская мысль. М., Республика, 1994. – Прим. перев.


[Закрыть], который «Verlag» незадолго перед этим опубликовал. Эйтингон, однако, продолжал настаивать на том, чтобы Фрейд закончил эту работу, и посылал ему книгу за книгой, включая всю переписку Достоевского, и, в конце концов, данное эссе было написано, предположительно в начале 1927 года.

Оно явилось последним вкладом Фрейда в психологию литературы и наиболее выдающимся. Фрейд исключительно высоко ценил дарования Достоевского. Он сказал о нем: «Как писатель-творец он почти не уступает Шекспиру. Книга „Братья Карамазовы“ является величайшим из всех романов, которые когда-либо были написаны, а эпизод с Великим инквизитором является одним из наивысших достижений мировой литературы, значение которого почти невозможно переоценить». С другой стороны, Фрейд был намного худшего мнения о Достоевском как о человеке и был явно разочарован тем, что тот, кому судьбой было предназначено вести человечество к лучшей жизни, кончил не чем иным, как стал послушным реакционером. Он заметил, что не случайно три шедевра литературы всех времен написаны на тему отцеубийства: «Царь Эдип» Софокла, «Гамлет» Шекспира и «Братья Карамазовы» Достоевского. Он высказал очень много интересных замечаний о личности Достоевского, о его истерико-эпилептических припадках, о его страсти к игре в карты и т. д., но, возможно, самая важная часть этого эссе содержит замечания Фрейда о различных типах добродетели, которые он почерпнул из различных типов характеров, показанных Достоевским в этой книге.

Теодор Райк написал на это эссе обстоятельную рецензию, и в ответном письме Рейку Фрейд согласился со многими высказанными замечаниями и добавил: «Вы правы, предполагая, что на самом деле я не люблю Достоевского, несмотря на все мое восхищение его глубиной и превосходством. Вероятно, это происходит потому, что мое терпение к патологическим натурам истощается в проводимых мною анализах. В искусстве и в жизни я их не переношу. Это моя личная характерная черта, которая не обязательно способствует справедливой оценке других людей».

Зимой 1929 года «Verlag» переживал один из своих периодических кризисов, и Фрейд испытал большое облегчение, когда Мари Бонапарт вызвалась спасти его от банкротства. В марте пришли также другие денежные пожертвования: общество в Будапеште подписалось на 1857 долларов, Рут Брунсвик побудила своего отца прислать 4000 долларов, 1500 долларов пришло от Брилла, 500 – от него лично и 1000 долларов – от анонимного пациента.

Мари Бонапарт уже неоднократно уговаривала Фрейда нанять постоянно обслуживающего его врача, который ежедневно будет наблюдать за общим состоянием здоровья Фрейда, а также находиться в контакте с его хирургами, и рекомендовала доктора Макса Шура, великолепного специалиста по внутренним болезням, который имел то преимущество, что был также хорошо обучен психоанализу. Фрейд с радостью согласился. Во время их первой беседы Фрейд поставил основным правилом, что Шур никогда не должен скрывать от него правду, какой бы печальной она ни была, и искренность тона Фрейда при этих словах показала, что он подразумевал это буквально. Он добавил: «Я могу выдержать очень много боли и ненавижу обезболивающие средства, но я надеюсь, что Вы не заставите меня страдать напрасно». Пришло время, когда Фрейду пришлось послать за Шуром, чтобы тот выполнил эту его просьбу. За исключением нескольких недель в 1939 году, Шур был близок к Фрейду на всем протяжении последних 10 лет его жизни.

Выбор Шура домашним врачом оказался превосходным. Он установил великолепные отношения со своим пациентом, и его внимательность, неистощимое терпение и изобретательность были непревзойденными. Они с Анной составили идеальную пару ангелов-хранителей, охраняющих страдающего Фрейда и облегчающих его разнообразные неудобства. Более того, эти люди со временем стали в высшей степени компетентными экспертами в оценке малейшего изменения в состоянии Фрейда в то или иное время. Их бдительная забота и умение в обнаружении малейших признаков опасности, без сомнения, продлили жизнь Фрейда на годы. Анне приходилось с характерной для нее скромностью выполнять много функций: сиделки, в подлинном смысле «домашнего» врача, спутника, секретаря, помощника в работе и в целом защитника от вторжений внешнего мира.

Фрейд заслуживал такого большого внимания. На всем протяжении своей болезни он являлся образцовым пациентом, сердечно признательным за любое облегчение и на протяжении всех лет абсолютно не высказывающим каких-либо жалоб. Он никогда не проявлял какого-либо признака раздражения или нетерпимости, какой бы ни была боль. Он никогда не жаловался на то, что ему приходилось терпеть. Его любимым выражением было: «Бесполезно ссориться с судьбой». Никогда не нарушались его любезная вежливость, внимание и благодарность по отношению к его врачу.

В мае я смог сообщить о благополучном завершении моего самого трудного достижения для психоанализа – удовлетворительном отчете особого комитета Британской медицинской ассоциации, который иногда называли психоаналитической хартией. Эдвард Гловер и я в течение более трех лет в исключительно неблагоприятных условиях сражались против 25 серьезных оппонентов, но, когда подкомитету из трех человек, одним из которых был я, поручили составить окончательный отчет, мои шансы улучшились. Один из пунктов этого отчета официально определял психоанализ как деятельность, применяющую технические способы, разработанные Фрейдом, исключая, таким образом, любых других претендентов на это звание. Мне не кажется, что мое письмо произвело какое-нибудь особое впечатление на Фрейда, так как, в конце концов, это было медицинское заявление, тогда как его целью было сделать психоанализ независимым от медицины.

В конце мая вновь организованный комитет встретился в Париже для обсуждения трудной проблемы отношения к американцам на приближающемся конгрессе. Возникли жаркие споры между Анной и Ференци, с одной стороны, и ван Офюйсеном и мною – с другой. Эйтингон выступил в роли примиряющей стороны, но мы надеялись на лучшее. Мы согласились выдвинуть Эйтингона для переизбрания на пост президента.

Ференци на протяжении всего этого года продолжал высказывать обо мне Фрейду очень критические замечания, и небезуспешно. Он был убежден, что я использую проблему непрофессионального анализа для удовлетворения своего честолюбия, основанного на финансовых соображениях, для «объединения англосаксонского мира под моим скипетром» (!). Я являлся «неразборчивым в средствах и очень опасным человеком, с которым следует обращаться с как можно большей жесткостью. Следует освободить британскую группу от (моей) тирании». Ни я, ни кто-либо другой не слышали об этих чувствах подозрения и враждебности, которые высказывались одному лишь Фрейду.

Оксфордский конгресс прошел приятно и мирно. Как признал Фрейд, предотвращение раскола в ассоциации по вопросу непрофессионального анализа было обусловлено предпринятыми Бриллом и мною усилиями, и он тепло поблагодарил нас обоих за это. Ференци, однако, был разочарован, что его не избрали президентом, и начиная с этого времени он отходит от забот об ассоциации в свои научные исследования. Примерно в это время он начинает разрабатывать свои собственные направления работы, которые существенно отличались от тех направлений, которые обычно приняты в психоаналитических кругах. В работе, которую он читал в Оксфорде, он высказывался против того, что назвал односторонним чрезмерным акцентированием на фантазиях детства, и утверждал, что первоначальная точка зрения Фрейда на этиологию неврозов была правильной, а именно что зарождение неврозов следует искать в определенных травмах, особенно в недоброте или жестокости со стороны родителей. А такие неврозы следует лечить, проявляя по отношению к пациенту большую любовь, чем это, например, кажется благоразумным Фрейду.

После посещения Фрейда в июне Ференци написал ему до рождественских праздников лишь одно письмо – огромный контраст по сравнению с предыдущими годами, когда редко проходила неделя без того, чтобы Фрейд не получил от него длинного письма, Сам Ференци главной причиной такого молчания называл свой острый страх по поводу того, что Фрейд может не согласиться с его новыми идеями (ситуация, которую он не сможет перенести), а также необходимость сформулировать их на твердом фундаменте до их провозглашения. Фрейд ответил: «В последние несколько лет Вы, несомненно, внешне отходите от меня. Но, я надеюсь, не настолько сильно, что побуждения к созданию нового оппозиционного анализа можно ожидать от моего рыцаря и секретного главного визиря».

В 1929 году Фрейд возобновил свою литературную деятельность, написав еще одну книгу. Он начал писать ее в Италии и закончил первый ее черновик в течение месяца или около того. Вначале он предполагал дать ей название «Das Ungixck in der Kultur», которое позднее изменил на «Unbehagen in der Kultur». Перевести заглавие его произведения оказалось для нас трудным делом, так как наиболее подходящим словом для Unbehagen на английском языке было слово «болезнь», которое казалось слишком изношенным для употребления. Фрейд сам предложил название «Дискомфорт человека в культуре» но в конечном счете эта работа была озаглавлена «Недовольство культурой». В течение года был распродан ее 12-тысячный тираж, и пришлось выпускать новое издание этой книги. Однако сам Фрейд был крайне недоволен. Он писал Лу Андреас-Саломе:

Вы, с обычной для Вас проницательностью, конечно, уже догадались, почему я так долго не отвечал на Ваше письмо. Анна уже сообщила Вам, что я пишу нечто, и сегодня я написал последнее предложение, которое – постольку, поскольку это находится в пределах возможного без библиотеки, – оканчивает эту работу. Она имеет отношение к цивилизации, сознанию вины, счастью и подобным высоким вещам и, несомненно, поражает меня как очень поверхностная, в противоположность моим более ранним работам, в которых всегда присутствовал творческий импульс. Но что еще остается мне делать? Я не могу проводить весь день, куря и играя в карты, я больше не могу совершать длительные прогулки, а большая часть того, что здесь есть для чтения, более меня не интересует. Поэтому я пишу, и, таким образом, время проходит вполне приятно. При написании этой работы я открыл заново самые банальные истины.

В «Недовольстве культурой» Фрейд дал наиболее полное описание своих взглядов в области социологии, которая, как он сказал в другом месте, «является не чем иным, как прикладной психологией». Эта книга начинается с самой обширной проблемы: ощущения человеком вечности. Его друг Ромен Роллан ранее описал ему мистическое чувство идентификации со Вселенной, которое Фрейд назвал «океаническим» чувством. Однако Фрейд не мог заставить себя поверить в первичный характер такого чувства и усмотрел его зарождение на самой ранней стадии младенчества, в то время, когда еще не происходит никакого выделения Я из внешнего мира. Затем он поднимает вопрос о смысле жизни. По его мнению, этот вопрос, строго говоря, не имеет смысла, так как он основан на неоправданных предпосылках; как он указал, этот вопрос редко поднимается в отношении животного мира. Поэтому Фрейд обратился к более скромному вопросу: к чему стремится человеческое поведение как к своей цели. Эта цель, по его мнению, несомненно состояла в поисках счастья, не только счастья в его узком смысле, но также блаженства, удовольствия, спокойствия духа и удовлетворения – исполнения всех желаний. В жизни господствует принцип удовольствия-боли. В своей наиболее интенсивной форме этот принцип имеет место лишь как временный эпизод; любое пролонгирование принципа удовольствия испытывается лишь как умеренное удовлетворение. Человеческое счастье поэтому не кажется целью вселенной, и возможности несчастья ожидают людей с большей вероятностью. Эти возможности имеют три источника: телесное страдание, опасности из внешнего мира и расстройства в наших отношениях с близкими – вероятно, самое болезненное из всех трех.