Текст книги "Жизнь и творения Зигмунда Фрейда"

Автор книги: Эрнест Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 50 страниц)

Имеются несомненные письменные подтверждения такой доверчивости Фрейда, с которой ему приходилось столь энергично бороться. В 90-х годах он в течение нескольких лет впитывал в себя поразительные нумерологические фантазии Флисса, и я совсем не уверен в том, что он когда-либо полностью освободился от веры в них. Так что он из своего горького опыта знал, до какой степени на его суждение могли повлиять те, кто возбуждал его эмоции.

О доверчивом принятии им на веру рассказов пациентов о родительском совращении свидетельствуют факты, приведенные им в ранних публикациях по психопатологии. Когда я рассказал о такой склонности к доверчивости Фрейда своему другу Джеймсу Стрейчи, он очень мудро заметил: «К нашему счастью, он обладает такой склонностью». Большинство исследователей просто отказались бы поверить рассказам своих пациентов на основании явной неправдоподобности и выбросили бы это из головы как пример фантазий истериков. Фрейд воспринимал их рассказы серьезно, вначале верил в них буквально и лишь после долгих раздумий сделал открытие, что эти рассказы представляют собой фантазии. Это явилось началом понимания им важности фантазии в бессознательном и привело к обнаружению существования вытесненного инфантильного эротизма.

Таким образом, мы должны прийти к заключению, что эта любопытная черта характера Фрейда, которая далеко не являлась несчастливой слабостью или недостатком, составляла существенную часть его гения. Он желал верить в невероятное и неожиданное – что является единственным путем, как указал Гераклит много веков тому назад, к открытию новых истин[156]156
  «Не чая нечаянного, не выследишь неисследимого и недоступного». Гераклит. Фрагменты. – В кн.: Фрагменты ранних греческих философов, ч. 1. М. 1989. С. 193. – Прим. перев.


[Закрыть]. Это, несомненно, обоюдоострое оружие. Временами оно вело Фрейда к высказыванию серьезных неправильных суждений, вероятно, даже смешных, но оно также позволило ему бесстрашно глядеть в лицо неизведанному. Интересной является мысль о том, что эта черта может быть не слабостью, а необходимым орудием гения.

Изображение Фрейда как чрезмерно упорного и рационально фактологического исследователя является, как мы видели, очень несовершенным. Он, несомненно, был упорным и рациональным, но он был намного выше этого. Тот демон творческого мышления, которого он столь безжалостно сдерживал в ранние годы своей научной работы, целыми днями привязывая себя к микроскопу, никогда в действительности не успокаивался надолго. После проведения самоанализа Фрейд достиг равновесия, которое позволило ему уверенно идти через лабиринты открытой им новой области знаний и в течение сорока лет добывать бесценные сведения. Затем, как мы увидим позднее, в течение последних двадцати лет своей жизни он дал своему мыслительному гению большую свободу, чем когда-либо ранее, достигнув столь поразительных результатов, которые еще далеко не оценены должным образом.

Такая способность предугадывания истины обязательно требует необычайно сильного желания к совершению этого. Фрейд не только и несомненно обладал таким желанием, но я осмелюсь высказать предположение, что оно было самой глубокой и сильной движущей силой в его жизни и являлось желанием истины, которое побуждало Фрейда к его прокладывающим путь в неизвестное достижениям. Какой истины? И почему это желание было столь громадным? В своей работе о Леонардо да Винчи Фрейд утверждал, что желание ребенка знать питается могучими мотивами, возникающими из его детского любопытства относительно основных фактов жизни, смысла рождения и того, что его вызвало. В начале 1909 года при обсуждении детской психики Фрейд писал: «Жажда к знанию кажется мне неотделимой от сексуального любопытства». Такое любопытство обычно усиливается после появления ребенка-соперника, на которого переходят заботы матери и, до некоторой степени, ее любовь. Мы знаем, что такую роль в детской жизни Фрейда играл маленький Юлиус и что Фрейд никогда не переставал укорять себя за то, что он, своими враждебными желаниями, оказался ответственным за раннюю смерть вторгнувшегося самозванца. Мы также знаем о той громадной склонности к ревности, которую он проявлял к Марте Бернайс в период помолвки, и его чрезмерном требовании исключительного обладания своей любимой. Поэтому у него имелись очень веские причины для желания узнать, как происходят такие вещи, как может так случаться, что вторгаются самозванцы, и кто ответствен за это. В конце концов, не может быть случайностью, что после столь многих лет отвлечения внимания в других областях науки та единственная область, в которой целомудренный и придерживающийся строгих нравов Фрейд в конечном счете сделал свои открытия, оказалась областью сексуальной жизни.

Только в знании истины можно было обрести уверенность, ту уверенность, которую дало бы ему обладание своей матерью. Но чтобы преодолеть барьеры между ним и его желаемой целью, требовалась не только решимость, но также огромнейшая храбрость, чтобы смело встречать лицом к лицу фантомы неизвестного. Эта неустрашимая храбрость являлась высшим качеством Фрейда и его самым драгоценным даром. А откуда еще могла возникнуть у него эта смелость, как не из полнейшей уверенности в любви к нему его матери?

Сможем ли мы теперь, отталкиваясь от этой точки зрения, подойти ближе к пониманию других характерных черт личности Фрейда? Если успеха можно было достичь в великом поиске истины, то для этого неотъемлемо присущими ему чертами должны были являться абсолютная честность и полнейшая целостность; это вполне очевидно. Но почему ему нужно было оставаться полностью независимым в поиске истины? Ему приходилось не только осуществлять этот поиск в одиночку, но также отражать любые воздействия извне, какими бы очевидно полезными они ни были, как если бы они являлись препятствующими отвлечениями его внимания или даже предназначались для того, чтобы увести его в сторону. Это находится в соответствии с чертой недоверия в его натуре; в своем жизненно важном поиске истины он мог в конечном счете полагаться лишь на самого себя. Однако, если это так, как можно объяснить его противоположное качество, которое он также проявлял временами? Он был склонен верить историям, рассказываемым ему другими людьми, которые, как ему казалось, обладали большей способностью к открытию секретов, чем у него. А что происходило с недоверием Фрейда в такие критические моменты? Должно быть, он верил в то, что кто-либо другой действительно знает ответ на те загадки, которые бессознательно приводили его в замешательство. Но расскажут ли они ему истину? Как часто в более поздние годы Фрейд жаловался на те времена, когда он был «предан» своими друзьями – Брейером, Флиссом, Адлером и Юнгом, – которые давали обещания помогать или даже вдохновлять его в великом поиске и которые затем его оставили. Я думаю, в данном контексте оправданным будет заменить слово «предан» словом «обманут». Так что, в конце концов, ему приходилось искать истину одному.

Книга третья
Последний период
(1919–1939)

Глава 26
Воссоединение (1919–1920)

Годы, последовавшие за первой мировой войной, оказались чрезвычайно трудными. В Вене все пришло в упадок, и жить в ней стало почти невозможно. Однообразной пищи, состоящей из водянистого овощного супа, явно было недостаточно, и от недоедания у Фрейда постоянно болел желудок. Зимы 1918/19 и 1919/20 годов были самыми ужасными, комнаты абсолютно не отапливались и почти не освещались. Нужно было обладать сильным духом, чтобы вынести неподвижное сидение и прием пациентов час за часом при таком ужасном холоде, даже одетым в пальто и теплые перчатки. По вечерам Фрейду приходилось полузамерзшими пальцами писать ответы на пришедшую корреспонденцию, править корректуру новых изданий своих книг и тех журналов, за выпуск которых он нес ответственность. И у него еще каким-то образом хватало энергии для обдумывания новых идей и написания новых работ.

Эти неизбежные трудности сопровождались и другими проблемами. Прошло много месяцев, прежде чем пришли какие-то известия о старшем сыне Фрейда, который находился в плену в Италии. Долгое время Фрейд был озабочен попытками сына найти работу, другой его сын еще был студентом, и ему пришлось помогать не только им, но также своему зятю в Гамбурге, не считая остальных членов своей семьи и многочисленных друзей. Экономическое положение Австрии было хуже некуда, и перспективы на будущее – такими же темными. Финансовое положение Фрейда внушало тревогу, а будущее казалось еще более ненадежным. Его заработки не могли угнаться за постоянным ростом цен, и он был вынужден жить на свои сбережения. В октябре 1919 года он подсчитал, что подобное положение сможет продолжаться еще полтора года, но этот расчет базировался на оптимистическом предположении, что инфляция не будет возрастать. В действительности же он потерял все свои сбережения в 150 000 крон (что тогда равнялось 6000 фунтов), и, таким образом, у него не осталось ничего, чтобы обеспечить свою старость. Но более всего его заботило будущее жены, в том случае если она его переживет – как это и случилось. Фрейд застраховал свою жизнь на ее имя на 100 000 крон (4000 фунтов). Он успокоился в этом отношении, но из-за инфляции этой суммы вскоре оказалось недостаточно даже для того, чтобы заплатить извозчику.

Вскоре стало очевидно, что единственной надеждой избежать банкротства могут стать американские или английские пациенты, которые будут платить валютой своих стран, почти что не затронутой инфляцией. В начале октября 1919 года британский врач Дэвид Форсайт приехал на семь недель в Вену с целью изучения психоанализа. Фрейд тепло его принял, как первую ласточку, кроме того, этот человек произвел на него значительное впечатление. Затем, в ноябре этого года, я убедил одного американского дантиста, который искал моей помощи, не пугаться суровой жизни в Вене и попробовать лечиться там. Он должен был платить вдвое меньшую плату, пять долларов, но Фрейд заметил, что этот пациент вполне законно платит лишь половину гонорара, так как является американцем только наполовину, а наполовину – венгерским евреем. В марте следующего года я послал к нему англичанина, который платил гинею за визит. Фрейд писал мне, что без этих двух пациентов ему не удалось бы свести концы с концами. Он спрашивал Ференци: «Что со мной случится, если Джонс не сможет больше присылать ко мне пациентов?» Однако к концу года поток пациентов стал непрерывным. Начинающие аналитики из Англии, а позднее из Америки приезжали изучать его технику. Однако для Фрейда трудность заключалась в том, что он плохо понимал акценты, и жаловался, что у его новых пациентов плохая дикция, в то время как он привык к отчетливой речи, обычной для жителей континента. После шести часов напряженных усилий он чувствовал себя полностью измученным.

Несмотря на несколько предложений, он ни на минуту серьезно не задумывался об эмиграции. Отвечая на мое предложение о переезде в Англию, Фрейд сказал, как и позднее, в 1938 году: «Я останусь на своем посту до тех пор, пока это находится в пределах возможного». Однако как раз перед этим его явно увлекала мысль об Англии как о последнем прибежище, так как он написал Эйтингону: «Сегодня я нанял преподавателя, чтобы улучшить свой английский. Ситуация здесь безнадежная и, без сомнения, будет оставаться такой же. Мне кажется, что к тому времени, когда я истрачу свои последние сбережения, Англия разрешит приезжать своим бывшим врагам, то есть примерно месяцев через восемнадцать. Два моих брата уже покоятся в английской земле; возможно, в ней окажется место и для меня». В конце концов так и случилось. Бурные события, которые пронеслись над Европой в последние два года, а особенно те, которые затронули Австрию, вызвали у Фрейда настроение безнадежной, но жизнерадостной покорности судьбе. Нижеследующие отрывки приводятся из его писем, написанных в течение двух недель одно за другим. В одном из первых писем, которые я получил после войны, он писал: «Вы не услышите каких-нибудь жалоб. Я по-прежнему остался честным и не считаю себя ответственным за какую-либо часть мировой бессмыслицы». В это же время он написал Ференци, который рассчитывал на некоторое официальное признание в Будапеште, следующее: «Сохраняйте сдержанность. Мы не подходим для какого-либо вида официального существования и нуждаемся в независимости во всех отношениях. Возможно, у нас есть основание сказать, что Бог оберегает нас от наших друзей. До сих пор мы успешно справлялись с нашими врагами. Более того, есть такая вещь, как будущее, в котором мы снова займем некоторое место. Мы остаемся и должны оставаться вдали от какой-либо тенденциозности, кроме единственной цели исследования и помощи». Примерно в это же самое время он писал мне:

Я не могу припомнить такого времени в своей жизни, когда мои перспективы на будущее оказывались бы столь мрачными, или, если такое время ранее и случалось, я был моложе, и меня не беспокоили болезни начинающейся старости. Я знаю, что Вы переживаете сейчас тяжелое время и неприятные события, и очень сожалею, что не могу сообщить ничего лучшего или предложить какого-либо утешения. Когда мы встретимся, что, как я надеюсь, случится в этом году, Вы найдете меня по-прежнему твердым и готовым к любой неожиданности, но это относится только к проявлению чувств, мое суждение склоняется в сторону пессимизма… Мы живем в плохое время, но наука обладает могучей силой, чтобы сделать человека упрямым. Примите мои наилучшие пожелания и пришлите более приятные известия Вашему старому другу Фрейду.

Сын Эли Бернайса, Эдвард, делал в эти годы все возможное, чтобы содействовать интересам Фрейда в Америке. Когда он находился в Париже в начале 1919 года, ему удалось переправить оттуда в Вену коробку гаванских сигар через главу миссии, изучающей положение дел в Вене; он знал, что никакой другой подарок не будет столь желанным для Фрейда (его дяди), который уже несколько лет не пробовал хорошей сигары. В ответ Фрейд послал ему экземпляр своей книги «Лекции по введению в психоанализ», и Эдвард незамедлительно предложил устроить ее перевод, на что Фрейд сразу же согласился. Когда я увидел Фрейда в октябре следующего года, я рассказал ему о нашем плане выпустить книгу в английском переводе и о том, что будет трудно найти английского издателя, если права на перевод уже переданы американцам. Фрейд сразу же телеграфировал в Нью-Йорк, чтобы остановить публикацию, но было уже слишком поздно. Эдвард Бернайс не терял времени даром, заполучив для работы над переводом большое количество выпускников Колумбийского университета и подписав контракт с издательством «Бонн энд Ливеррайт» на выпуск книги, которая появилась следующей весной под заголовком «Общее введение в психоанализ». Фрейд выражал недовольство многочисленными ошибками и другими несовершенствами перевода и позднее высказывал сожаление, что санкционировал выход этого издания, несмотря на желанный авторский гонорар, который принесло ему издание книги, когда он находился в стесненных денежных обстоятельствах. Тем временем Джоан Ривьер сделала тщательный перевод, который появился в 1922 году с более точным заглавием «Лекции по введению в психоанализ».

Не одни только стесненные финансовые обстоятельства помешали Фрейду оставить Вену летом, когда в этом ощущалась явная потребность. 15 июля 1919 года он вместе с Минной Бернайс отправился в Бад-Гастейн, они оба нуждались в отдыхе. Жена не могла сопровождать Фрейда, так как лечилась в санатории, расположенном около Зальцбурга, от осложнений после воспаления легких, которое началось у нее за два месяца до поездки Фрейда. 9 сентября Фрейд отправился в тяжелую по тем временам поездку в Гамбург, через Мюнхен, чтобы повидать свою дочь Софию, – как оказалось, в последний раз; она умерла всего четыре месяца спустя. Он возвратился 24 сентября в Вену, куда вскоре приехал и я, – это была наша первая встреча за последние почти пять лет.

События конца войны заставили Фрейда обратиться к внешнему миру, от которого он в течение многих лет был почти полностью изолирован. Неясное положение дел в Вене, отделение Австрии от Венгрии, которую он лишь недавно провозгласил как наиболее многообещающий центр психоанализа, и чрезвычайная трудность в поддержании связи с Ференци, живущим там, пробудили у него сильное желание получить достоверные сведения о том, какой успех имела его деятельность в более отдаленных странах; его желание еще более возросло вследствие тех благоприятных отчетов, которые я смог прислать ему из-за границы.

Фрейд определенно нуждался в радостных известиях, так как профессиональное отношение к его работе в Австрии и Германии оставалось таким же враждебным, как и прежде. Альфред Э. Хохе на собраниях немецких неврологов в 1919, 1920 и 1921 годах не переставая выступал против Фрейда и его теорий. По его словам, они являлись «непозволительным мистицизмом под научным прикрытием». Эрнст Кречмер пользовался аналогичным языком.

В первые годы после мировой войны в интеллектуальных кругах Англии было много разговоров о Фрейде и его теориях. На деле существовала мода на учение Фрейда, которая, без сомнения, была неприятна для людей, серьезно изучающих его теории, и мы сделали все, что было в наших силах, чтобы оградить свою научную работу, – пусть даже нас называли сектантами или живущими под колпаком. В феврале 1919 года было реорганизовано Британское психоаналитическое общество, в котором насчитывалось двадцать членов. Британское психологическое общество также подверглось значительным изменениям; Дж. С. Флюгель являлся секретарем, а я – председателем совета, который производил реорганизацию. Одним из результатов этих изменений стало основание особого медицинского отдела, который впоследствии оказался бесценным форумом для обсуждения наших идей с другими медицинскими психологами. Для возрастания престижа этого отдела мы избрали В. Х. Р. Риверса, видного антрополога, первым президентом, однако последующие семь президентов этого отдела являлись психоаналитиками.

Хотя Фрейд и я были в равной степени заинтересованы в возобновлении личных контактов, трудности, лежащие на пути к этому, были почти непреодолимыми. Власти вели себя так, как будто существовала огромная опасность немедленного возобновления войны с Германией, что на самом деле произошло лишь через двадцать лет, и питали чрезмерные подозрения к каждому человеку, желающему поехать за границу. С французскими властями вести дела оказалось еще труднее. Тем не менее я приехал в Берн 15 марта 1919 года и встретил там Отто Ранка. Два дни спустя прибыл Ганс Захс. За месяц до этого Захс написал Фрейду из Давоса о своем решении сменить профессию адвоката и стать практикующим психоаналитиком. Шансы на какой-либо успех в его прежней должности в Вене в свете общего упадка, царящего в ней, были в высшей степени туманными.

Я был изумлен теми заметными изменениями, которые произошли с Ранком за годы войны. В последний раз я видел его худощавым юношей, робким и почтительным, имеющим явно выраженную привычку пристукивать каблуками и кланяться. Теперь передо мной стоял жилистый, выносливый мужчина, с властными манерами, который первым делом положил на стол огромный револьвер. Я спросил его, зачем он ему нужен, на что Ранк бесстрастно ответил: «На всякий случай». Как удалось ему пронести этот револьвер через таможенный досмотр? Когда чиновник показал на его оттопыренный карман, Ранк спокойно ответил: «Хлеб». Такое изменение в личности Ранка совпало с возобновлением его работы в Вене после войны и, должно быть, явилось гипоманиакальной реакцией на три сильных приступа меланхолии, которые он пережил, находясь в Кракове.

Будапештский друг Ференци и Фрейда Игнотус являлся главой венгерской делегации в Берне, которая тщетно искала контакта с властями Антанты. За день до моего прощания с ним мы получили известия о революции большевиков под руководством Белы Куна в Венгрии, что сразу же упразднило делегацию Игнотуса. Это политическое изменение повлияло и на Фрейда. В течение пяти месяцев было почти невозможно получить хоть какую-то весточку от Ференци, что стало для Фрейда источником значительного беспокойства. Затем большевики, которые пока еще не открыли, что психоанализ является буржуазным отклонением и что капиталисты противопоставили Фрейда Марксу, до некоторой степени благосклонно относились к психоанализу и назначили Ференци первым университетским профессором психоанализа. Шандор Радо пользовался некоторым влиянием у новых властей, и именно с его помощью удалось такое назначение Ференци; Рохейм был избран профессором антропологии двумя неделями раньше.

Ференци пришлось довольно дорого заплатить за такое неосмотрительное принятие почестей. В августе в Будапешт вошли румыны, реакционный режим, который они поддерживали, был яростно антисемитским, и в течение долгого времени Ференци боялся показаться на улице. К большому огорчению Ференци, его даже исключили из общества медиков Будапешта, а тот факт, что только он мог вести переговоры с властями о фонде фон Фройнда, оказался для него роковым препятствием.

22 марта, после того как прожили пару дней в Люцерне, мы втроем отправились в Цюрих и 24 марта 1919 года обратились к Швейцарскому психоаналитическому объединению, вновь созданному на месте довоенного общества, возглавляемого Юнгом. Совет нового общества состоял из Людвига Бинсвангера, Ф. Мореля, Эмиля Оберхольцера, Оскара Пфистера и Германа Роршаха.

Мне еще раз удалось приехать в Швейцарию в августе вместе со своим помощником Эриком Хиллером. Мы встретили Захса в Базеле 25 августа. Не было и речи о том, чтобы попытаться получить разрешение на поездку в Германию, где отдыхал Фрейд, но с австрийским послом в Берне мне больше повезло. В своей бесстрастной аристократической манере он выразил удивление, что кто-либо может желать поехать в такое несчастливое и унылое место, как Вена, но добавил: «Это дело вкуса». Каких-либо возражений не встретила эта поездка и у швейцарских властей. Поэтому мы с Хиллером отправились туда. Нам не потребовалось много времени, чтобы убедиться в справедливости намеков Фрейда на несчастное положение его страны. Голодающие и оборванные чиновники сами по себе являлись достаточным доказательством этому, я также никогда не забуду тщетные усилия истощенных собак, пытающихся доползти до пищи, которую я им бросил. Мы были первыми штатскими иностранцами, приехавшими в Вену после войны, и нас радостно встретили в гостинице «Регина», в которой всегда останавливались приезжавшие аналитики.

Я нашел Фрейда осунувшимся и более худым, чем до войны; он никогда больше не вернул себе свою былую плотную фигуру. Но его ум остался ничуть не менее проницательным. Он был таким же жизнерадостным и искренне дружелюбным, как и всегда, так что трудно было даже представить себе, что мы не видели друг друга почти шесть лет. Мы недолго пробыли вдвоем в комнате, как в нее ворвался Ференци и, к моему удивлению, экспансивно расцеловал нас обоих в щеки. Он не видел Фрейда больше года. У нас у всех была масса новостей о том, что происходило с каждым из нас за все эти годы. Конечно, в нашем разговоре присутствовали комментарии об изменениях, произошедших в европейской ситуации, и Фрейд удивил меня, сказав, что недавно беседовал с одним пылким коммунистом и оказался наполовину обращен в большевистскую веру – ему было сказано, что в результате нескольких лет несчастий и хаоса большевизм придет к власти и что за этим последуют вечный мир, процветание и счастье. Фрейд сказал: «Я ответил ему, что верю первой половине того, о чем он говорит».

Фрейд высказал много резких слов о президенте Вильсоне, мечта которого о дружественной Европе, основанной на справедливости, быстро становилась иллюзией. Когда я указал на то, насколько сложными являются действующие силы по подготовке мирного урегулирования, и что мир не может диктоваться одним-единственным человеком, он ответил: «Тогда ему не следовало давать все эти обещания».

Для Фрейда было очевидно, что «центр тяжести психоанализа» приходится сместить на Запад. Поэтому он предложил Ференци, чтобы тот передал мне свое президентство в Международном объединении, на которое его избрал конгресс в Будапеште во время войны. Ференци любезно согласился на это, но в последующие годы то, что его никогда более не просили выступать в этой должности, стало для него источником сильного огорчения. Позднее у меня имелось много причин, чтобы считать, что он испытывал по отношению ко мне иррациональную недоброжелательность за то, что я его заменил. По случаю передачи полномочий Фрейд заметил: «Следует надеяться, что в этот раз мы нашли нужного человека на эту должность», явно намекая на то, что мое пребывание на этом посту будет длительным. К сожалению, с моей точки зрения, позднее бывали случаи, когда он больше не придерживался такого мнения.

Во время нашей встречи в Вене Фрейд предложил пригласить Эйтингона в наш конфиденциальный комитет. Мы сразу же согласились с этим предложением и направили Абрахама заручиться согласием Эйтингона; обязательное вручение отличительного кольца состоялось несколько месяцев спустя. В мае 1920 года Фрейд подарил своей дочери Анне подобное кольцо; кроме нее из женщин такой чести были удостоены Лу Саломе, Мари Бонапарт и моя жена.

В октябре 1919 года Фрейду присвоили звание профессора университета, которое он назвал «пустым титулом», так как оно не давало права занимать место в совете факультета. Но, к счастью, этот титул не влек за собой каких-либо особых преподавательских обязанностей.

В первый месяц 1920 года судьба нанесла Фрейду два тяжелых удара: к первому он был подготовлен, хотя не мог с ним смириться, второй явился абсолютно неожиданным. Первым ударом стала смерть Антона фон Фройнда. После операции по поводу саркомы, которую он перенес в возрасте 39 лет, у фон Фройнда развился сильный невроз, от которого Фрейд успешно лечил его в 1918–1919 годах. Но в марте 1919 года появились подозрительные признаки саркомы в нижней части живота, и несколько месяцев надежды на его выздоровление сменялись у его друзей опасениями, и наоборот. Однако очередная предварительная операция, вне всякого сомнения, подтвердила зловещий диагноз, состояние его быстро ухудшалось. В декабре Абрахам спросил Фрейда, известно ли фон Фройнду о приближающемся конце, чтобы знать, какие выражения можно употреблять в письмах к нему. Фрейд ответил, что фон Фройнд знает все и даже приказал, чтобы кольцо, подаренное Фрейдом, было возвращено ему после его смерти, чтобы передать это кольцо Эйтингону. Однако после смерти фон Фройнда его вдова предъявила права на это кольцо, так что Фрейду пришлось отдать Эйтингону свое собственное кольцо, которое он до этого носил. Фрейд посещал умирающего каждый день и делал все возможное, что было в его силах, чтобы его утешить. Конец наступил 20 января 1920 года, и Фрейд заметил, что фон Фройнд умер героически, без какого-либо проклятия психоанализу. Фрейд особенно сильно его любил, и его смерть оказалась тяжелым ударом; он сказал мне, что смерть Фройнда сыграла существенную роль в его старении.

Всего три дня спустя, в тот самый вечер, когда похоронили Фройнда, пришло известие о серьезной болезни прекрасной дочери Фрейда Софии, которую они с Мартой называли «воскресное дитя». У нее было воспаление легких, столь частое в этом году. Из Вены в Германию не ходил ни один поезд, поэтому у родителей не было никакой возможности поехать к ней. Два дня спустя, 25 января, телеграмма сообщила о ее смерти. Ей было всего 26 лет, она обладала прекрасным здоровьем и была счастлива. После ее смерти остались двое детей, одному из которых было всего 13 месяцев от роду. Известие о ее смерти явилось громом среди ясного неба. На следующий день Фрейд написал мне: «Бедный или счастливый Антон Фройнд был похоронен в прошедший четверг, 22 числа этого месяца. Очень огорчен, услышав о том, что теперь на очереди Ваш отец[157]157
  * Я как раз перед этим сообщил Фрейду о том, что умирает мой отец.


[Закрыть], но нам всем придется умереть, и я хотел бы знать, когда наступит мой черед. Вчера я пережил такое, что заставляет меня желать, чтобы мой черед не заставил себя долго ждать». Сообщая Ференци о смерти своей дочери, он добавил: «Как отнеслись к этому мы? Моя жена полностью ошеломлена. Мне кажется, la seance continue[158]158
  Продолжение следует (фр). – Прим. перев.


[Закрыть]. Но для одной недели многовато». Стоицизм Фрейда мог скрывать глубокие, однако контролируемые эмоции. Немного позднее он написал несколько строк Эйтингону, в которых описал свою реакцию: «Я не знаю, что еще можно сказать по этому случаю. Это настолько парализующее событие, что оно не может возбудить каких-либо задних мыслей, если человек не является верующим и, таким образом, избавлен от конфликтов, сопутствующих такому событию. Тупая необходимость, молчаливая покорность».

Ференци был очень обеспокоен последствиями этого страшного удара. Фрейд успокоил его следующими патетическими строками:

Не тревожьтесь обо мне. Я такой же, как и прежде, за исключением чуть большей усталости. Это фатальное событие, несмотря на всю его тягость, не смогло изменить моего отношения к жизни. Годами я был готов к потере своих сыновей[159]159
  * В сражении.


[Закрыть] теперь подошел черед моей дочери. Так как я абсолютно неверующий, нет кого-либо, кого я мог бы обвинить, и я знаю, что нет никого, кому я мог бы высказать какую-либо жалобу. «Размеренный порядок на ученьях»[160]160
  * Шиллер, «Пикколомини», действие первое, явление четвертое.


[Закрыть] и «прекрасная, радостная привычка жить и действовать»[161]161
  * Гёте, «Эгмонт», действие пятое, явление четвертое.


[Закрыть] присмотрят за тем, чтобы все шло как и прежде. Глубоко внутри я ощущаю глубокую рану нарциссизму, которой не суждено зажить. Моя жена и Анна страшно потрясены более по-человечески.

Когда пару недель спустя я сообщил Фрейду о смерти своего отца, он ответил: «Итак, Вашему отцу не пришлось испытать, как его медленно поедает рак, как это случилось с бедным Фройндом. Какой счастливый случай. Однако вскоре Вы поймете, как повлияет на Вас эта смерть. Я был примерно в Вашем возрасте, когда умер мой отец (43 года), и это событие перевернуло мне душу».

Однако жизнь должна была продолжаться. Следующим событием, заинтересовавшим Фрейда, стало открытие берлинской поликлиники 14 февраля 1920 года. Это, по его мнению, делало Берлин главным психоаналитическим центром. Ее открытие стало возможным благодаря щедрости Эйтингона, а проект здания Эрнста Фрейда вызвал общее одобрение. В этом здании, естественно, располагалась исследовательская библиотека, строились планы о превращении ее в школу по подготовке психоаналитиков; это была первая (и в течение долгого времени) самая знаменитая поликлиника подобного типа. Летом из Швейцарии в Берлин для помощи в обучении приехал Ганс Захс, а вскоре к нему присоединился Теодор Райк из Вены.