Текст книги "Любовь на коротком поводке"

Автор книги: Эрика Риттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Затем я разглядела его в процессе знакомства с другими собаками. Которые посмотрели на него внимательно и затем сразу, все скопом, решили присоединиться к нему в его сумасшедшем виде спорта. Как будто сидели в оковах бесчисленные столетия, ожидая подобного мессию, который бы возник среди них и взял под личную ответственность дело их освобождения.

Тем временем Джерри быстро приближается и исхитряется прижать Мерфи к загородке теннисного корта. Затем он подтягивает его за поводок, как большую рыбину, к вящему удовольствию все увеличивающейся толпы зевак.

Я же, как последняя трусиха, все еще держусь в сторонке и стараюсь не обращать внимания на замечания зрителей, как насмешливые, так и раздраженные. И когда Джерри, слишком уставший и слишком злой, чтобы разговаривать со мной, выходит из парка, волоча за собой Мерфи, я просто иду следом за ним на почтительном расстоянии.

Проходит несколько минут, прежде чем Джерри, все еще целенаправленно шагающий по траве, соизволяет бросить мне несколько слов через плечо:

– Я не хочу из-за этого ссориться, – хрипло заявляет он, все еще прерывисто дыша, – иначе мне не отдышаться.

А, естественно, – бронхиальная астма Джерри, сопутствующая ему всегда, во всяком случае, сколько я его знаю. Я иногда задумываюсь: если бы не легион разновидностей его аллергии, стал бы Джерри более воинственным? Не раз во время наших странных отношений я ловила себя на том, что хочу, чтобы Джерри заорал в ответ на провокацию, а не начал очень быстро поливать свои цветы, обречено шмыгая носом. Может быть, если бы он ругался со мной с самого начала – и плевать на дыхание – мы бы с ним так быстро не свалились в анемичную пустоту. Может быть, мы в данную конкретную минуту не занимались бы попыткой снова завести наши прошлые амурные отношения, особенно если учесть, что мы были обременены собачьим производным одной из его прошлых связей, которая последовала после нашего романтического расставания.

– Нам не нужно ссориться, – замечаю я жалобно. – Мне очень жаль, что Мерфи удалось вырваться. Этого больше не случится.

– Надеюсь.

Но только когда мы подходим к моей двери, Джерри благосклонно заглядывает мне в глаза.

– Знаешь… – Он останавливается на крыльце, чтобы половчее придать своему лицу любимое им выражение интервьюера: «кончай с этим дерьмом». – Ты застала меня врасплох, заявив совершенно неожиданно, что скучаешь по мне.

– Нет, это ты скучаешь по мне. Сам же первый сказал, забыл? – Обретя некоторую уверенность после продолжительного поцелуя и его страстного уверения, что мы все уладим, я теперь… почувствовала… нет, не то чтобы давала задний ход… Просто я колеблюсь, прежде чем ринуться очертя голову в дверь, которую сама же открыла. Поэтому я отвожу взгляд, разыскивая ключ в кармане, чтобы открыть настоящую, а не фигуральную дверь в мою квартиру.

– Да, хорошо, я сказал это первый. Но ведь это ты заговорила о любви.

– Джерри, ты идешь на попятный? Ты можешь сказать об этом прямо. – И мне почти хочется, чтобы он это сделал. Хотя бы для того, чтобы еще раз притушить мой энтузиазм.

– Нет, нет, я только… Послушай, я думаю, мне все равно нужно поехать.

– Ну конечно. – Я не могу не взглянуть на него с изумлением. – Я понимаю, это же деловая поездка. Ты же не можешь взять и отказаться.

– Конечно, – соглашается он, но как-то очень неуверенно. – Итак, мы повременим до моего возвращения из Мадрида.

– Мне казалось, речь шла о Барселоне.

– Да, верно, но я поменял билеты на Мадрид или еще куда-то. И вообще, какая разница? – Он нежно взял меня за руку. – Главное в том, что мне все равно надо ехать. Мне очень жаль.

Если ему жаль, что он навязал мне Мерфи, то мне жаль еще больше. С другой стороны, я должна признать, что чувствую облегчение от предложения повременить. Хотя бы для того, чтобы замедлить ход событий. Да и Марта не будет представлять реальной угрозы, раз он уедет в Испанию подальше от нас обеих.

– Все в порядке, – говорю я ему. Удивительно приятно целовать Джерри здесь, на крыльце, целовать по-настоящему в сгущающихся сумерках, несмотря на костлявую голову Мерфи, тыкающуюся в наши колени. В качестве прелюдии к обмену более интимными ласками, после того как мы войдем в дом и…

– Замечательно. – Джерри резко отодвигается и несколько смущенно смотрит на меня с безопасного расстояния. – Мы не будем об этом больше говорить, пока я не вернусь. Или делать что-нибудь. Если ты меня верно понимаешь.

Я его верно понимаю. Еще пара поцелуев здесь, на крыльце, вот и все, что он имеет в виду. А после… никоим образом Джерри не собирается расположиться на ночь в каком-либо другом месте, кроме раскладушки в моем кабинете. Что является, как я догадываюсь, галантной уступкой с его стороны в связи с двусмысленностью его текущих обстоятельств. С моей точки зрения, давно пора было с такой галантностью завязать.

* * *

Я хотел бы описать это ощущение, но не могу. Каково это – быть опьяненным сознанием, что впервые в жизни я мог свободно бежать! Разумеется, я понимал, что мое освобождение было случайным. В смысле, я вырвался, а не меня отпустили. Разумеется, еще слишком рано считать эту женщину своего рода союзницей. Хотя очень мило было с ее стороны дать мне возможность погрызть все эти деревья и газонокосилку, я точно знаю, что Джерри интересует ее куда больше, чем я.

Что вполне справедливо, если учесть, что я снова смогу воспользоваться ее невниманием и вырваться еще раз. Есть в этом что-то завораживающее. Почти внушающее благоговение. Мчаться через парк, куда несут лапы! Быть собакой среди собак, так сказать. Нет, еще лучше: быть своего рода богом среди собак. Я заставил всю остальную стаю следовать за мной – даже прямиком в челюсти ада, как мне кажется, выбери я такой путь.

Теперь, когда я испытал свободу на таком уровне, возникает вопрос: смогу ли я впредь удовлетворяться спокойными небольшими прогулками под строгим наблюдением и смириться? Разумеется, вы можете возразить, что мне было лучше, пока я ничего этого не знал. Возражайте, сколько хотите, я не стану слушать.

Вместо этого я просто буду лежать здесь и снова в уме повторять мое недавнее замечательное приключение. Со скромной улыбочкой на морде и мятежными мечтами в сердце. Мечты, в которых я могу ждать следующего шанса подняться и побежать, снова стать богом среди собак.

* * *

Когда я на следующее утро проснулась, было уже светло. Рядом с собой на подушке я вижу темную взлохмаченную голову. Я улыбаюсь. Милый, сентиментальный Джерри с его галантными порывами, по-видимому, глубокой ночью не смог держаться данных самому себе обетов, предпочтя держаться за меня.

– Джерри? – Я осторожно трогаю его за плечо, прикрытое одеялом. – Джерри, я так рада…

Ко мне поворачивается уродливая ухмыляющаяся морда с черными деснами и одним вытаращенным глазом.

– Мерфи! – Это надо же!

Но когда собака спрыгивает с кровати, я начинаю смеяться.

– Ну что, Мерфи? Понравилось? Не могу сказать того же про себя. Видно, я крепко спала. Давай не будем ничего говорить Джерри, ладно? Он ведь думает, что я вернулась к нему.

Когда Джерри выходит из моего кабинета, он, похоже, очень радуется тому, что Мерфи по собственной инициативе расположился рядом со мной.

– Вау, он и правда от тебя в восторге. Здорово!

Угу. Я ставлю перед ним кружку с чаем и противоаллергические лепешки, которые я специально купила и которые, на мой вкус, казались сделанными из старых дождевиков.

– Это означает, – продолжает болтать Джерри, с удовольствием уплетая лепешки, – что я могу уехать со спокойной совестью.

Мне же кажется, что Джерри готовится удалиться не только со спокойной совестью, но и быстрым шагом. Сегодня утром я уже не замечаю ищущих взглядов, не слышу никаких намеков на то, что может произойти между нами после его возвращения.

Только когда он уже стоит в дверях, перекладывая свой саквояж из одной руки в другую, я замечаю признаки некоторого колебания.

– Ты же знаешь, я глубоко ценю то, что ты для меня делаешь…

– Джерри! Кончай со своей благодарностью раз и навсегда. Я согласилась взять Мерфи, и я его взяла. Не надо чувствовать себя виноватым.

Он снова ведет себя так, будто сильно в чем-то передо мной провинился, черт побери, будто собирается провернуть какую-то большую авантюру. На одно ужасное мгновение мне приходит в голову шальная мысль: что если он собирается оставить у меня собаку навсегда?

– Ты ведь собираешься вернуться, так? Ты ведь отправляешься в Барселону вовсе не по Программе защиты свидетелей, верно?

– Разумеется, я вернусь, – уверяет он меня. – Дана, я… О черт! – Он мгновение колеблется, как будто стоит на краю и хочет что-то сказать, затем снова отодвигается от пропасти. – Ничего, подождем до моего возвращения.

– Джерри, ты что-то хочешь мне сказать?

– Нет. Давай будем придерживаться первоначального плана, хорошо? Отложим разговор на пару недель.

Я раздумываю, не начать ли спорить. Но так же быстро отказываюсь от этой идеи. Ведь нельзя сказать, что я сама полностью готова посмотреть ему в глаза и подтвердить то, что наговорила накануне. Непостоянство – имя твое, Ягер!

– Ладно, – соглашаюсь я, – чем раньше ты уедешь, тем скорее вернешься. – Это вовсе не значит, что я хотя бы на секунду поверила в эту его прикидку насчет «двух недель». По меньшей мере месяц пройдет до того момента, когда Джерри сможет заставить себя приехать и забрать собаку, как забытый багаж.

Когда он наклоняется, чтобы поцеловать меня, довольно поспешно, на прощание, в его глазах стоят слезы. Затем он отводит Мерфи в сторону, а я деликатно отворачиваюсь. Как бы Джерри в душе не относился к псу, на поверхности он сентиментален.

– Пока, старина, – шепчет он в мохнатую шею Мерфи, напомнив мне мальчика из старого детского фильма, которому пришлось расстаться со своим любимцем по дороге во взрослую жизнь. – Веди себя хорошо. Для разнообразия.

– С ним все будет в порядке, – уверяю я с душевностью, которой вовсе не испытываю.

Джерри молча согласно кивает, поднимает свой саквояж и выходит за дверь.

Я иду к окну в гостиной – моему привычному посту, с которого я наблюдаю за уезжающими мужчинами. Мерфи бредет за мной. Он встает на задние лапы, передние ставит на подоконник и смотрит на улицу, причем его нос оставляет дополнительные пятна на оконном стекле.

Ему уже, очевидно, ясно, что Джерри уезжает. Разве что у него запоздалая реакция. Я представляю себе, как он выбивает головой стекло и мчится по улице, хотя Джерри уже давно и след простыл. Или страдает днями напролет у нетронутой миски, положив на ее край мокрый нос.

Но пока что он с олимпийским спокойствием наблюдает, как Джерри ставит саквояж на заднее сиденье «хонды». Даже когда машина отъезжает, Мерфи продолжает спокойно таращиться в окно, и в его странно бледных желтых глазах так же невозможно что-то разобрать, как и в волчьих.

– Ты не очень переживаешь, Мерфи? Справишься?

Услышав свое имя, Мерфи поворачивает свою клоунскую морду ко мне, и мне кажется, что в его желтых глазах я читаю: «Справлюсь? Разумеется. И не тешь себя надеждой, что здесь ты единственная, кто справляется».

– Прекрасно. Потому что теперь мы вместе, Мерфи. Связаны друг с другом… И никто не может сказать, надолго ли?

Я произношу эти слова вслух, и в моем животе тошнотворная действительность начинает оседать в комок и устраиваться в недрах организма, подобно тонущей наковальне.

* * *

Связаны друг с другом? Я вполне переживу. Я могу жить с кем угодно, кроме, пожалуй, Марты, но я сомневаюсь, что она явится сюда с визитом. А пока это место вполне мне подходит, оно, разумеется, не идет ни в какое сравнение с узкой клеткой в Приюте.

Что касается Джерри, то я уверен, что он вернется, чтобы уничтожить все то приятное, что произойдет в его отсутствие. Если я собираюсь еще раз пробежаться по парку, прежде чем он объявится, мне надо начинать обхаживать эту женщину прямо сейчас.

* * *

Я продолжаю смотреть на собаку, которая тоже не сводит с меня взгляда. Я глотаю комок в горле и представляю себе воздушный шар над головой – с единственным словом «SOS», что вкратце характеризует ситуацию.

Глава вторая

Как теперь выясняется, Джерри возвращаться не собирается. Я не знаю сам, как к этому отношусь. С одной стороны, столь весомое подтверждение победы Марты оставляет дурной привкус во рту. С другой стороны, я вынужден признать, что отчасти мое желание сорваться и побежать вызывалось самим Джерри, так что пусть так оно и будет. Ведь если честно, то наш союз с Джерри никогда не был скреплен на небесах.

Конечно, мое затянувшееся пребывание здесь – далеко не медовый месяц. Дана делает это только для того, чтобы выслужиться перед Джерри и, похоже, даже не догадываясь, что зря теряет время. Ведь где бы сейчас Джерри ни находился, можно не сомневаться, что Марта рядом. Или, правильнее будет сказать, сверху – ее любимая поза, так проще командовать. Сидит на Джерри, как будто он чемодан, который требуется закрыть. И где же в результате Дана, собачья нянька? Где-то далеко – с поводком в одной руке и пакетом для моих отходов в другой.

Жаль, но больше мне пока не пришлось вторично пережить той свободы, которая выпала на мою долю во время нашей первой прогулки в парке. С тех пор она всегда держит меня на коротком поводке и выводит по такому строгому расписанию, которое сделало бы честь самому Джерри, этому радже репрессий. Однако, в отличие от Джерри, я чувствую в Дане слабый проблеск сочувствия к моему положению. Позавчера, например, когда она опаздывала и выставила меня на двор, чтобы я мог сделать свои дела за пять секунд или быстрее… По крайней мере, у нее хватило порядочности признать, насколько это было непорядочно. Внезапно, как гром среди ясного неба, она начала вслух говорить о каком-то пленнике, которого надсмотрщики каждое утро выводили из камеры и приказывали испражняться по расписанию.

* * *

Не то что бы собака была тем, с кем, как я чувствую, я могу разговаривать. Но в нем что-то есть, что заставляет меня говорить с самой собой. Например, позавчера, когда я выпустила его во двор, отдав строгий приказ выполнить единственный трюк в его репертуаре – сходить по-большому более или менее по команде, я внезапно вспомнила историю, которую слышала много лет назад, еще в моем детстве в прериях: про Луи Риля, которого захватили горцы и держали в тесной хижине, превращенной в тюрьму, откуда охранники каждое утро выводили его во двор. Он каждый раз должен был пройти через это унижение: снять штаны и слушать громкий голос, орущий прямо в ухо: «На позицию, присесть, срать!» Как будто это можно делать по команде.

Вот что владение собакой, даже на временной основе, творит с моей психикой: мне приходится играть роль горца, тогда как я всю свою жизнь больше казалась самой себе Рилем. В этих отношениях я являюсь властным взрослым человеком. Ограниченным, мрачным представителем закона и порядка, номинально повелевающим этим мохнатым четвероногим ребенком.

Должна сказать, что в «Удивительной Грейс» очень мало экранного времени уделено тому, как собачьи герои накладывают кучи во дворе, выкусывают блох или вылизывают свои яйца. Нет, собаки в сериале – все деловые, целеустремленные, с пушистыми хвостами, которые укрепляют репутацию «Мэри Кей Косметикс». И для любого сценариста в поисках идей для будущих эпизодов куда полезнее по-быстрому прочитать «Отважного Боба», чем тратить драгоценное время, гуляя со стариной Мерфи.

Хотя иногда он смотрит на меня так торжественно и печально, что я невольно вспоминаю о благородных предках. Вроде Черного Лося, оценивающего потенциал белого человека в качестве стенографиста теперь, когда от его собственной культуры уже ничего не осталось, кроме рассказов, которые так и не были записаны. Или путешественника во времени, который уже проходил через этот пункт в своей предыдущей жизни.

* * *

Большую часть того, что я знаю, я вызнал через телевизор. Но поскольку я никогда не имел возможности пользоваться пультом управления, многое из того, о чем я для себя составил представление, не всегда попадает в точку. Я знаю, что существовал период до нашей эры, или, как я его называю, «До завоевания», когда мои предки сами руководили своими делами. Затем пришел период одомашнивания, принесший с собой не только плен, но и своего рода собачью диаспору, которую люди раздробили на стаи в соответствии со своим главным действующим принципом – разделяй и властвуй.

Мне хотелось бы думать, что эта женщина, с которой мне приходится жить вместе, ощущает некоторое сочувствие к моему положению, но, если не считать ее отдельных вспышек проницательности, у меня нет тому доказательств. Пока единственное, что мы вместе смотрим по телевизору, это «Францисканец Бобби». Она принесла это на видео и заставила меня смотреть вместе с ней. Причем она постоянно тараторила, удивляясь, как они умудрились заставить собаку выполнять трюки во дворе церкви, и не удастся ли ей незаметно украсть сюжет.

Тем временем я, впитывая всю эту согревающую сердцу ерунду, спрашиваю себя: что такого особенного в этих чудо-собаках? Тем более как она может получить материал от кого-нибудь вроде меня? Я что хочу сказать: моя жизнь полна чудес, перед которыми бледнеет францисканец Бобби. Возьмите, к примеру, парадокс моего поводка. Почему, когда она снимает мой поводок с полки, я весь исхожу потом от возбуждения? Несмотря на то, что поводок призван обуздать меня, хотя он может и отпустить меня на свободу. Вот такая тайна содержится в поводке: одновременно мое освобождение и мое угнетение, он мой верный спутник и строгий наставник.

Как же так получается, что я могу радоваться и тому и другому одновременно? Необходимо осознать, что без поводка не будет такой вещи, как прогулка. Но прогулка на поводке подразумевает невозможность дикой свободы, это исключено навсегда. И я никогда не устану удивляться таинству этого противоречия.

* * *

Это не Скотт Фицджеральд сказал, что признаком настоящего интеллектуала является его способность держать в уме две противоположные идеи одновременно? Не будучи интеллектуалкой, я понятия не имею, что он имел в виду. Я начинаю подозревать, что Мерфи знает.

Возьмем, например, его реакцию на поводок. Я четко заметила, что она двойственная. Сначала он ведет себя так, будто выиграл Гран-При – прыгает, лает, распускает слюни и подвывает. Но почти сразу же он опускает уши, покорно сгибается, чтобы я могла пристегнуть поводок к ошейнику, как будто вспоминает, что этот кожаный ремень длиной в два фута, по сути дела, обоюдоострый клинок.

Возможно, Фицджеральд ошибся в своем определении интеллектуалов, как ошибся, к примеру, и насчет комического потенциала таких действий, как отрезание галстуков у людей на званых обедах или попытки есть суп вилкой.

Возможно, способность одновременно держать в голове две противоположных мысли равносильна умению сидеть на корточках. Трюк для гостей, который способен выполнить любой недоумок, например Мерфи. Который, возможно, настолько глуп, что не понимает, что поводок, символизирующий прогулку, – это тот же самый поводок, который не дает ему возможности убежать. Было бы немного странно думать, что каждая прогулка, как бы туго ни был натянут поводок, еще один шаг к тому, чтобы вырваться и убежать, раз и навсегда.

Глава третья

– Как мне представляется, – делится Карен с аудиторией, – у среднего возраста одно настоящее преимущества. Вернее, ДВА. Эй, вы только гляньте на этих прелестных близнецов! Груди, верно? Впервые в жизни у меня начитают появляться сиськи, достойные своего название. Титьки. Буфера. Вымя. Да что угодно. Одна беда, если эта радость появляется у вас на склоне лет, они свисают до СЕРЕДИНЫ ТУЛОВИЩА. Видите? Интересно, может, этот возраст потому и называется СРЕДНИМ?

Господи, как может Карен нести всю эту чушь? Стоять на сцене и трясти своими сиськами перед незнакомым молодняком? Что это, реакция своего рода, парадоксальное отрицание факта путем громогласного о нем сообщения? Нет, я в это не верю. Даже в резком свете прожектора Карен выглядит моложе, чем она есть на самом деле. Ее грудь, хоть и не слишком большого размера, все еще высокая, как у девушки. И тем не менее мне никогда еще не встречался человек, так помешанный на идее старения, как она.

– Нет, серьезно, теперь у меня ЕСТЬ бюст, самый настоящий БЮСТ! Мое тело так СЕРЬЕЗНО обвисает, что мне пора начать носить на груди предупредительную табличку: «Возможно оседание содержимого в результате неправильного обращения». Бог мой! Разве вы не думаете, что мне ПОЛОЖЕН небольшой перерыв, скажем, на ЧАС, во время которого мои новые груди поведут себя порядочно и встанут ТОРЧКОМ? Ну, понимаете, перед этим длинным путешествием на ЮГ? Подобно престарелой паре пенсионеров, обвешанных багажом, которые медленно тащатся, очень МЕДЛЕННО, к выходу на посадку на самолет в Майами?

Хотелось бы мне делать то, что делает Карен – взять микрофон и откровенно признаться во всех страхах, настоящих и придуманных, в надежде получить отпущение грехов в виде волны смеха? Нет, я этого не хочу, совсем не хочу. Особенно если цунами восторженного хохота на самом деле, как в случае с Карен, – всего лишь отдельные смешки.

Чему я завидую, так это тому явному беспристрастию, которое она вносит в свою «работу». В сравнении со мной, послушно кующей слова в своей остывшей кузнице, Карен говорит то, что она действительно имеет в виду, и (очевидно) имеет в виду то, что говорит.

– Ладно, ладно, допустим мне отпущен всего лишь короткий час торчащих сисек. Нет, вы сечете? Представьте, как я свожу С УМА всех своих старых дружков с моей новой парой холмиков? Я имею в виду каждого мужика, с кем я КОГДА-ЛИБО встречалась, ясно? В мои более молодые и менее щедро ОДАРЕННЫЕ годы. Тех самых мужиков, которые всегда отвергали меня с помощью шести самых ЖЕСТОКИХ слов в английском языке: «Прости, детка, я любитель сисястых телок». Впрочем, ладно, ПРОЕХАЛИ. Потому что теперь я ОБОРУДОВАНА, верно? Я теперь звоню всем этим козлам, одному за другим, и ДРАЗНЮ их по телефону, рассказывая им о том, что они упустили. «О, привет, Дейв. Это Конни. Конни Запеканка. Совершенно верно – „доска – два соска“. Ты ведь так меня называл, радость моя? Только вот что я тебе скажу, Дейви. Теперь у меня не сиськи, а настоящие МЕДОВЫЕ ДЫНИ, понял? И они так весело топорщатся, что я ПОВЕРХ НИХ почти ничего не вижу, едва твой номер набрала. О да, Дейв, эти мои сиськи – настоящие. Никакой синтетики. Только пососи, и будешь жить долго-долго, понял, козел?»

Нет, беру свои слова назад. Ее беспристрастию, если это можно так назвать, совсем не стоит завидовать. Пока Карен в образе Конни Запеканки раскланивается и пытается исчезнуть со сцены, пока жидкие аплодисменты еще не смолкли, я сижу на своем стуле и недоумеваю, что мне ей сказать.

Любопытно, она хотя бы догадывается, насколько обнажена эта ее фантазия мести? Это может быть фантазией, но питающая ее мстительность – вещь вполне реальная.

Может ли Карен в действительности вот так позвонить кому-либо? Мне неловко даже думать, что может. И что я в качестве ее старой подруги Кэти могу сделать: похвалить ее за творческий успех или посмеяться вместе с ней над любителем сисястых телок по имени Дейв?

* * *

Как выясняется, Карен слишком зла на свою аудиторию, чтобы спрашивать, что я думаю об ее выступлении.

– Пошли они все, – заявляет она, гоня «фольксваген» по Версити-авеню и вжав в пол педаль газа. – Пусть они провалятся, все эти канадцы, если они не способны понять шутку, а? Уж если мне суждено всю жизнь метать бисер перед несовершеннолетними СВИНЬЯМИ, то путь это будут ЗАГОРЕЛЫЕ свиньи.

Разумеется, я уже слышала эту песню «Встречай, Калифорния» раньше. Несколько лет назад Карен даже выполнила свою угрозу, отправившись в Лос-Анджелес в новеньком «фольксвагене», собираясь пробиться на сцену – в комики. Судя по всему, она не понимала, что сцена очень сильно изменилась.

Тем не менее Южная Калифорния предоставила ей возможность провести обильное свободное время за рулем своей машины, наматывая долгие, бодрящие мили. Поскольку вождение для Карен является неким способом того духовного обновления, которое Эйб Линкольн обретал с помощью колки дров.

«Угу» – это все, чем я могу откликнуться на тираду Карен и ее угрозу оставить город. Тем временем я, вжавшись в пассажирское сидение, беспокоюсь, что могу остаться без ужина. А она рвется вперед, непрерывно меняя рядность. Карен водит машину хорошо, напоминаю я себе, почти так же естественно, как другие люди дышат. Вот только, черт возьми, чересчур быстро. Стерео надрывается – «Не рыдай по мне, Аргентина», на ее лице – выражение камикадзе, и естественность моего дыхания под угрозой, как всегда в тех редких случаях, когда я делаю глупость и соглашаюсь на ее предложение подвезти меня домой.

– В чем дело? – Она отрывает глаза от дороги и пристально смотрит на меня, слишком долго для безопасности, с моей точки зрения. – Ты что, не считаешь, что переезд в Лос-Анджелес – неверный шаг в моей карьере?

– Пожалуйста, смотри на дорогу, Карен. А о Калифорнии мы с тобой уже сто раз говорили.

– Лапочка, на этой стадии уже не существует такой темы, которую бы мы не обкашляли миллион раз. Именно это и делает нас НАМИ. И именно поэтому на этот раз ты должна поехать СО МНОЙ.

– В Лос-Анджелес? Как же, представляю себе! Спорю, я сразу же получу работу в качестве ведущего сценариста в «Друзьях». И, разумеется, Голливуд ждет не дождется безвестных девушек за сорок, чтобы дать им заработать на многомиллионном проекте. Тем более что сценаристка не имеет ничего против того, чтобы переспать с Харрисоном Фордом, дабы лучше проникнуть в сущность его героя.

– Кэти, я не шучу. В Калифорнии мы будем ЛУЧШИМИ. И самыми БОГАТЫМИ. Климат там хорошо сохраняет вещи, особенно машины. В тот раз, на бульваре Санта-Моника, знаешь, что я видела? Тупорылый «студебеккер-седан» пятьдесят второго года выпуска. Точного двойника старой машины моего папаши в Скоки.

Да, я знаю про старый «студебеккер» в Скоки. И про его точную копию на бульваре Санта-Моника. Карен, вероятно, забыла, но я была с ней в тот вечер, когда она вернулась из Калифорнии и решила позвонить своему отцу.

Конечно, в то время папа Ларкин был уже очень старым. Так что, наверное, можно понять, что он никак не мог сообразить, зачем Карен звонит. И все равно, даже в роли молчаливого свидетеля мне было больно слушать, как обычно болтливая Карен пытается перекрыть пропасть между ней и отцом, которая, очевидно, куда шире, чем все мили, отделяющие наш город от Иллинойса.

– Папа? Привет, это я. Это Карен. Как ты поживаешь, милый? Я… Нет, Карен. КАРЕН! Я в Канаде. Но знаешь, я только что вернулась из Калифорнии, и я… из КАЛИФОРНИИ! Из Лос-Анджелеса. Помнишь, где все клубы, ставящие комедии? Я получила замечательные предложения. Папа, и я… Нет, не ЗАМУЖ, а выступить. Я не пишу книг. Я пишу юморески, так что… Пап, давай сейчас об этом не будем. Догадайся, что я видела в Лос-Анджелесе? Я именно поэтому тебе позвонила, чтобы рассказать. Я видела старый «студи»! Нет, «СТУДИ»! «Сту-де-бек-кер»! Твой тупорылый, папа. Помнишь?

Это был единственный раз, когда я видела Карен такой: брошенной, отчаявшейся, со вздувшимися на тощей шее венами. Ей так хотелось быть узнанной, любимой тем запутавшимся человеком на другом конце провода. Старик, очевидно, вскоре передал трубку матери Карен, потому что не успела я оглянуться, как Карен швырнула трубку и в ярости повернулась ко мне.

– Я НЕНАВИЖУ эту женщину! Я чувствую ее ЗАПАХ даже через трубку. Этот затхлый, заплесневелый, ЦЕРКОВНЫЙ запах. Черт, я должна принять ванну.

Я не могла придумать, что сказать, все казалось глупым. Однако впервые постоянная потребность Карен мыться и наводить чистоту показалась мне осмысленной.

Сегодня совершенно ясно, что Карен забыла, что этот печальный телефонный разговор проходил при свидетеле – при мне. Ее отец прошлой весной умер. В те месяцы, в промежутке между этим разговором и его смертью, его дочь укрыла его позолоченной мантией воспоминаний, которые были ему больше к лицу, чем правда.

– Точная копия, – в восторге повторяет она сейчас. – Знаешь, я даже однажды позвонила папаше Ларкину, чтобы рассказать, что видела «студебеккер» пятьдесят второго года в Лос-Анджелесе? Он ТАК обрадовался, Кэти! Его маленькая Карен звонит своему папочке, чтобы рассказать, что видела его МАШИНУ.

Я выглядываю в окно и вижу стремительно проносящееся мимо здание местного магистрата.

– Лапочка, я серьезно. Поедем со мной на побережье. У нас там будет ТАКОЙ выбор бунгало на пляже, которые сдаются в аренду, и ты сможешь брать мою машину, когда захочешь.

Карен забывает, что я не умею водить машину. Забывает она и о том, что бунгало на пляже никогда не фигурировали в ее жизни в Лос-Анджелесе, для которого она оказалась безнадежно устаревшей. То, чем она занималось, было, как и она сама, устаревшим занятием, расцвет остался далеко позади.

– Вот что я тебе скажу. Если ты в самом деле туда поедешь, я приеду навестить тебя в домик на пляже. Ну как? – спрашиваю я.

– Блеск! Если ты серьезно. Так ведь нет.

Нет, но и она не имеет в виду того, что говорит.

– Карен, ты проехала мимо моей улицы уже три раза. В такой ситуации я пообещаю тебе все, что угодно.

Когда она высаживает меня на углу, я выбираюсь из машины, веря, что я наконец-то дома. Зря надеюсь!

– Кэти, не так быстро. Ты еще не сказала, что ты думаешь о моем номере.

– Номере?

– Не притворяйся. О номере про грудь.

– О, ну, мне кажется… тут надо иметь настоящее мужество.

– Прости? МУЖЕСТВО?

Я нерешительно стою на тротуаре, держась за открытую дверцу машины, а Карен смотрит на меня как таксист, разглядывающий грошовые чаевые.

– Какое отношение МУЖЕСТВО имеет ко всему этому, а?! Получается или нет? Видит бог, я не могу положиться на реакцию ЗАЛА, чтобы знать.

– Ну, как я уже сказала, довольно смело. Так… распорядиться своей злостью.

– Злостью?! – Глаза Карен так же широко открыты и такие же синие, как врата рая. – Лапочка, да на кого же мне злиться?

О господи!

– Ну… на мужчин.

– Мужчин! Кэти, мужчины – это просто класс. Кто еще может одновременно быть таким глупым и таким МИЛЫМ?

– Конечно, – киваю я, надеясь, что никому из нас не придется вдаваться в подробности.

– Я хочу сказать, это же все ШУТКА, лапочка. Уж ты-то должна была понять.

Даже сейчас в ее тоне не чувствуется ничего шутливого. Возможно, все дело в этом.

– Карен, уже поздно. Давай поговорим об этом завтра, хорошо? Слушай, не надо смотреть на меня так!