Текст книги "Любовь на коротком поводке"

Автор книги: Эрика Риттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Эрика Риттер
ЛЮБОВЬ НА КОРОТКОМ ПОВОДКЕ

Посвящается Шаннон, научившей меня всему, что я теперь знаю о собаках.

И Батлеру, научившему меня тому, чего я не знала.

Часть первая
Сохранить лицо

Глава первая

Из окна своей гостиной я слежу, как мужчина, с которым я провела две последние ночи, спускается по дорожке к ожидающему его такси. Никакой особой сентиментальности по поводу этого расставания я не испытываю. Леонард всего лишь очередной Женатик. Так я называю мужей других женщин, участвующих в моем нескончаемом хороводе. Мужчин, время от времени врывающихся в наш город подобно каравану стареющих автобусов, которые съезжают с основной дороги, чтобы дозаправиться, сменить масло и ехать дальше. Мужчин, которые занимаются со мной любовью с похвальным рвением, как будто это их последний шанс получить бензин, прежде чем снова повернуться лицом к бесконечной пустыне супружеской жизни, тянущейся во всех направлениях.

Я бы соврала, если бы сказала, что влюблена в Леонарда, который сейчас едет от меня в аэропорт. Ничуть не больше, чем в остальных Женатиков, которых я, если честно, предпочитаю видеть от случая к случаю, хотя бы потому, что это избавляет меня от необходимости видеть любого из них в той одежде, в какой они косят лужайку. Или сидящими на краю ванны и стригущими ногти. Или в других «домашних» позах, когда человек не следит за собой, что говорит об устоявшихся отношениях в противовес короткой интрижке. Не знаю, благодаря чему – везению или осторожности, – но до сих пор я умудрялась скользить по поверхности моих нелегальных связей с проворством водяного жука. Одно я знаю точно: на сегодняшний день мне удается обойтись без скандалов с женами, лживых обещаний вот-вот развестись и показушных сожалений, когда приходит пора расстаться.

Тем временем из моего окна уже видно, что Леонард включил другую скорость. Он сидит на заднем сиденье такси и листает свой деловой календарь, возможно, сверяя время отлета, ища телефон, имеющий отношение к его следующему пункту назначения, или делая пометку о необходимости позвонить домой из аэропорта. Хотя я все еще нахожусь в поле его зрения, вернее, попадала бы в него, если бы он взглянул в мою сторону. Он уже явно выбросил меня из головы. Я уже отодвинута на задворки на тот случай, если возникнет подобная необходимость в будущем, хотя такси еще не тронулось с места, все еще стоит у моих дверей.

Разумеется, будет тот короткий момент, пара секунд, пока водитель укладывает багаж или с излишней силой хлопает крышкой багажника, или стряхивает пыль с рук с видом выполненного долга, столь типичного для таксистов, когда Леонард выдернет себя из забывчивости. Ровно настолько, чтобы… Ну вот, так и есть. Чтобы поднять глаза на мое окно, убедиться, что я все еще стою там и жду, когда же он окончательно уедет.

Ладно, вот водитель уже включил рычаг передач и отъезжает от тротуара. Как я и предсказывала, у Леонарда всего пара секунд, чтобы улыбнуться мне окончательно – эдакая короткая, самодовольная, несколько механическая улыбка, как и всякая улыбка из-за стекла отъезжающей машины.

И в то же самое мгновение, когда машина ускоряет ход, а моя рука полуприподнята в прощальном жесте, я ощущаю укол… чего? Одиночества? Нет, не совсем. Скорее, чувства пустоты. Некое пустое место, как то, на котором только что стояло такси. Или как мои пустые стулья в столовой, где всего полчаса назад мы с Леонардом пили кофе на прощание. Или сиротство моей скомканной постели, где еще этим утром я наблюдала за спящим Леонардом, за его широкой веснушчатой спиной и подушкой, которую он прижимал в груди, как невидимую любовницу.

Разумеется, я знаю, что теперь следует делать. Как только я выведу мою руку из механического «режима» помахивания и покину свою позицию у окна гостиной, я примусь уничтожать все следы пребывания мужчины в своей квартире.

Я споласкиваю кофейные чашки, разглаживаю вмятины от двух спящих тел на постели, швыряю влажные полотенца, которыми пользовался Леонард, в корзину и смываю с края раковины каплю его крема для бритья. Покончив с этими делами, я выхожу на улицу и снимаю с цепи прикованный к сточной трубе у крыльца велосипед, чтобы убраться как можно дальше от бросающейся в глаза пустоты, оставшейся после отбытия Леонарда. Мне хочется каждым движением педалей, каждым поющим оборотом колес превратить ощущение пустоты в чувство свободы – с той же легкостью, как солома с помощью магии превращается в золото.

Я живу в одном из тех жилых кварталов, где выстроились зажиточные дома из кирпича и камня, каждый с лужайкой, спускающейся к входной двери подобно салфетке, заправленной под упитанный подбородок. По большей части это дома на одну семью, взрослые дома для взрослых людей. Многие из них значительно моложе меня. Только представьте себе! Осознание этого факта снова повергает меня в шок каждый раз, как я об этом вспоминаю: осознание того, что я уже не так молода, какой привыкла себя считать за многие десятилетия своего затянувшегося отрочества. И это вместо того, чтобы просто смириться с собой такой, какая я есть: одинокая женщина, которая продолжает снимать дом, тогда как соседи свои дома давно выкупили. Одинокий лист, летящий по тихой улице мимо домов, хозяева которых уже давно разобрались со своими целями и закладными.

По правде говоря, я все чаще и чаще думаю о себе как о попрыгунье-стрекозе из басни, попавшей в ловушку в районе, где правят бал все больше и больше трудолюбивых муравьев. Армии муравьев, погруженных в реконструкцию, с мусорными баками на лужайках перед домами и плотниками в комбинезонах, стучащих молотками на крышах. Детолюбивые муравьи, выгружающие пакеты с продуктами из задней дверцы «таврии» с существенной помощью няньки, нелегальной иммигрантки с Филиппин. Муравьи, которые загодя планируют уход на пенсию, возвращаясь из видеопроката с последним хитом Тома Хенкса в руке, чтобы посмотреть его дома, у камина.

Разумеется, в басне стрекоза замерзает зимой на морозе, тогда как муравьи собираются в тепле вокруг видеомагнитофона. Хотя в равной степени и распутное насекомое не может изменить свою недальновидную природу, также как и муравьи не в состоянии изменить своей привычке все заранее планировать.

Это означает, что даже если бы у меня к этому времени все уже устаканилось – или у меня хватило бы мужества признать, что этого не произошло, – я ничего не могу сделать, чтобы изменить ситуацию. Ничего за пределами того, что я в данную минуту делаю. Кручу педали, чтобы избавиться от последствий двух ночей с Леонардом. Если бы их было четыре – это был бы явный перебор. И вот я кручу педали и говорю себе, что побезобразничать в потоке движения на шумном перекрестке между «потрахаться и забыть» – все еще та игра, которая доставляет удовольствие людям любого возраста.

Глава вторая

О’Райана зовут Мик, хотя я ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь так к нему обращался. «О’Райан» удовлетворяет его сверху до низу – весьма приличное расстояние, если учесть его длинные тощие ноги.

Я хочу сразу сказать, что прошло уже много лет с той поры, когда мы с О’Райаном спали вместе. А было это в те годы, когда хитрый прищур Клинта Иствуда еще что-то значил и существовала особая привлекательность в этих молодчиках индейского типа, которых никто не мог приручить. Нет, серьезно. Действительно была.

Если честно, то я до сих пор определенной своей частью неравнодушна к О’Райану. Эта часть подпитывается воспоминаниями о тяжелых девяностых, когда сильные мира сего стремились взвалить всю тяжесть бюджета на плечи городской бедноты. И на неудачников-выпускников Института борьбы с облысением.

О’Райан нисколько не похож на этих ребят. Тем не менее мы с ним больше не спим вместе. Несмотря на то, а может, и благодаря тому, что оба мы скорее свободны, чем заняты. Оба до сих пор арендуем жилье в том же самом крайне благородном районе.

Хотя О’Райану по работе приходится значительно чаще выезжать из города, чем мне, он все равно цепляется за свою холостяцкую обитель на улице Бертранд, где из мебели имеется только диван в пятнах от пятновыводителя, на вид такой же комфортабельный, как автомат для продажи клейкой ленты, да аквариум, в котором всегда плавает бесконечными кругами одинокая гурами, напоминая нечто, что никак не удается спустить в унитаз. О’Райан держится и за свою машину, оставшуюся со старых времен, которая жрет бензин галлонами и у которой крышка капота прикреплена проводом от тостера.

Все это несущественно, поскольку главное, о чем я хочу сказать, так это то, что мы с О’Райаном больше не любовники. Даже в наши лучшие дни термин «любовники» был слишком изыскан для описания того, что происходило между нами, а сейчас все, что происходит между нами, когда О’Райан появляется, так это – мы «болтаемся где-то вместе». Его термин, не мой. Для меня понятие «болтаться вместе» вызывает в памяти две рубашки, лениво шевелящиеся на одной веревке. Кроме того, в последнее время этот термин в нашем лексиконе был укорочен до простого «болтаться».

Интересно, стоит ли обратить на это внимание О’Райана? В данный момент он растянулся на ковре в моей гостиной, причем огромные ноги в сапогах уперлись в стенку старого сундука, который я привезла с собой в колледж и который с той поры служил мне с переменным успехом кофейным столиком. Эта атмосфера анахронизма усугубляется тем, что О’Райан скручивает себе сигарету. Настоящую домашнюю самокрутку, сотворенную из табака «Драм» и папиросной бумаги «Зиг-Заг». Никто не только не удосужился поставить его в известность, что эпоха табака прошла, но и не озаботился предупредить его, что самокрутки – настоящий архаизм. Где-то там, в забытом прошлом, вместе с сапогами битлов, Патти-Стэкер и копеечными пакетиками золота из Акапулько.

– Болтаться? – повторил О’Райан, когда я решаю обсудить бессмысленность этого определения и привлекаю к этому неологизму его внимание. – Что, люди так сегодня выражаются? Ладно. Давай болтаться здесь, Дана. Давай пойдем… – Он замолчал и покачал головой. – Нет. Прости. Никак не могу отделаться от этого где-нибудь. Кроме того, в наши годы болтаться «где-нибудь» и есть все, что мы делаем, во всех смыслах. И нам крупно повезло, что мы еще на это способны.

– Бог ты мой, – отвечаю я с большим раздражением, чем намереваюсь. – Считай себя пенсионером, если хочешь. Я же никогда не чувствовала себя лучше. И не выглядела лучше, по крайней мере, если верить моим стойким поклонникам. Так что большое тебе спасибо.

– Мура, – говорит О’Райан. – Мы с тобой были куда бойчее двадцать лет назад. Почему бы это не признать, раз уж мы готовы к тому, что может принести нам будущее.

– Господи! Будущее? Тебя послушать, так ты занялся продажей страховок, бродя от дома к дому. А я-то думала, что все будет по-старому: ты зайдешь, положишь ноги на мою мебель и засыпешь весь пол пеплом.

– И это в самом деле – как в старые времена. Только теперь из меня самого песок сыплется. Дана, я только хочу сказать, что у меня есть для тебя хороший совет. Если ты им толково воспользуешься, сможешь хорошо запастись на старость.

Пожалуй, сейчас стоит сказать, что О’Райан вовсе не ковбой. Вопреки его излюбленным оборотам, он даже не с Запада. Разумеется, если ты высок, строен, с обветренным лицом, роскошными усами и умными глазами цвета выгоревших джинсов… А, черт. Разве есть у тебя выбор? Ты только и можешь работать под ходячую, говорящую, жующую жвачку и сплевывающую реинкарнацию Роуди Ятса.

Я понимаю, что имею полное право спросить О’Райана, на что он намекает. Или я могу подождать, когда он сочтет, что для этого настало время, сознавая, что, будучи человеком лаконичным, О’Райан вполне способен объясниться, особенно если вы никуда не спешите. Я же, так уж вышло, никуда не тороплюсь.

– Я имею в виду, – наконец «разродился» он, – что ты можешь разбогатеть, если станешь писать сценарии для шоу, над которым я сейчас потею. Или ты стала слишком знаменитой для телевидения?

Кто, я? Знаменитой? Сомневаюсь, что кому-нибудь удалось придумать такую плохую телевизионную программу, для которой я бы отказалась писать текст. Более того, к самым худшим я за эти годы уже написала так много «сценариев», как выразился О’Райан, что некоторые из них показались достаточно ужасными, чтобы их поставили. Моей единственной проблемой относительно сказанного О’Райаном было – определить, над чем он в данный момент работает и почему я об этом ничего не слышала.

Иногда полезно общаться с животными. Как и многие худые и гибкие типы, умеющие держаться в седле, О’Райан начал свою карьеру в «ящике», снимаясь в тех детских шоу на свежем воздухе, где требовались статисты, выглядящие прилично в компании лошадей. Потом он сделал шаг вперед в общем смысле, помогая возиться с животными в бесчисленных семейных вечерних программах по субботам, в которых показывается хомяк-экстрасенс, или умный дельфин, или… а, даже не знаю, антилопа с микроволновкой. Иными словами, в тех самых программах, которые «Лучшее домашнее видео Америки» сравнивает с ранними работами Марселя Офалса – не в пользу последнего.

– Это «Удивительная Грейс», – пояснил О’Райан, устав дожидаться от меня вопроса.

– Пардон?

– Начинается через три недели, в воскресенье, на канале «Семейная жизнь».

– А, ты хочешь сказать, что так называется программа. Обязательно посмотрю.

– Это ты говоришь не всерьез, Дана, но посмотреть тебе стоит. Должен выйти настоящий хит. Удивительная Грейс – собака. Вообще-то, полдюжины собак. Всех в жизни зовут Мейджерами, причем в основном это кобели. Ну, ты ведь знаешь, как работает Брэди.

Я действительно знала. Брэди Олссон – босс О’Райана, возглавляющий компанию под названием «Канис Мейджор», славился своим умением дрессировать не только собак, но и других животных в группах. Каждая группа отличалась своим набором трюков, и таким образом в целом эта синтетическая особь являлась выдающимся телевизионным представителем животного мира с самыми разнообразными талантами. В данном случае – действительно Удивительной Грейс.

– Сказала, что посмотрю, значит, посмотрю. По крайней мере, один раз.

– Господи, да не надо тебе ждать, когда это выйдет на экраны. Тебе только надо сунуться в «Дог-Стар Продакшн». Это их «ребенок». Черт, да я дам тебе имена и телефоны, по которым с ними можно связаться, а также экземпляр Библии, где есть все герои, сюжеты и прочее дерьмо.

– Спасибо, О’Райан. Мне приятно, что ты обо мне вспомнил. Но, к сожалению, в данный момент у меня на тарелке куда больше дел, чем я могу переварить. – Вполне правдивое заявление, если иметь в виду, что человек не отказывается от полной тарелки проектов, которые включают все, от стишков для поздравительных открыток и подписей под красочными настольными календарями с морской тематикой до редактирования рекламных брошюр небольшой косметической компании, борющейся за экологию, в обмен на бесплатный месячный запас их продукции.

– Да уж, верю, – кивнул О’Райан, который с уважением относился к моим талантам, чего нельзя было сказать о многих других, которые тоже должны были бы испытывать уважение. – Ты всегда по самую задницу в работе. Так чем ты занята на этой неделе? Работаешь негром над автобиографией очередного корпоративного кита?

Протяжное произношение О’Райана помогло мне представить, как я с воплями проношусь верхом на лошади по давно исчезнувшим равнинам сквозь призрачное стадо метафор и дико хрипящих сравнений. По контрасту моя реальная жизнь, когда мне и в самом деле порой приходится работать литературным негром, равно как и автором подписей под карикатурами и поденщицей на телевидении, казалась довольно скучной.

– Не совсем. – Не совсем – это точно. По правде говоря, я радостно схватилась бы за все что угодно. После многих лет делания «всего что угодно» неужели уж так унизительно написать диалог для собаки? Но все равно что-то во мне противилось этой идее, причем объяснить причину я не могла даже самой себе, не говоря уж об О’Райане.

– Тогда какие проблемы? Вот что я скажу. Я дам твое имя одному из ребят в «Дог-Стар», который…

– Нет! Я хочу сказать, спасибо, но не нужно. Понимаешь, это просто не для меня. Я не имею дела с животными. Не считая отдельных корпоративных китов.

О’Райан смотрел на меня так, будто я только что призналась, что забавы ради душу щенков. Ведь животные действительно являются частью его жизни, он на них зарабатывает. И до этой минуты меня это ничуть не смущало.

– Ты хочешь сказать, что не любишь собак? Брось, Дана, черт побери, все любят собак.

Я в самом деле не люблю собак? Нет, дело вовсе не в этом. Отчего-то мысль работать на них причиняет мне дискомфорт. Особенно в данный момент.

– Я же сказала: я благодарна за подсказку и… как знать, возможно, когда я основательно проголодаюсь, я передумаю.

Как знать? При обилии времени и почти полном отсутствии работы через пару-тройку недель я могу отнестись с большей симпатией к «Дог-Стар Продакшнз» и с меньшим отвращением к драмам из собачьей жизни. А пока я предпочитаю не забивать себе голову более сложными мыслями – лишь предвкушением удовольствия, которое я могу получить, валяясь на ковре в своей гостиной в ностальгическом облаке табачного дыма. И испытывать утешение и уверенность, внушаемые вневременным и абсолютно ничего не требующим присутствием О’Райана, каким бы обманчивым ни было впечатление, что кое-что в этом мире движется из года в год, не меняясь и всегда оставаясь тем же, что и раньше.

Глава третья

Когда Джерри начал встречаться с Мартой, я подслушал, как он признался своему другу Мелу, что Марта – то, что ему нужно. На что Мел ответил, что он может быть прав только в том случае, если то, что ему нужно, – это нечто длинное и нордическое и настолько же уютное, как ночь, проведенная в морозильнике.

Вполне вероятно, что я, как и Мел, настроился против Марты с самого начала. Помимо всего прочего, она меня ненавидит. Сами понимаете, тут нет ничего личного. Просто Марта не одобряет меня в принципе. Точно так же она морщится при виде соринки в своем йогурте, при неожиданном предложении во что-то сыграть, а также в любом другом случае, если не преследуется определенная цель.

Можно привести пример, не задумываясь: Марта сказала Джерри, что я плохо воспитан. Я считаю это клеветой, поскольку меня вообще никто не воспитывал.

– Да будет тебе, – попытался уговорить ее Джерри в тот первый раз, когда она появилась в его доме и обнаружила меня вытянувшимся на диване в моей любимой позе – подбородок на подлокотнике, а когти задних лап вцепились в подушку, что дает мне ощущение роскошной безопасности. – Будет тебе. Мерфи, так же как и мы с тобой, не любит спать на жестком полу.

– Все с точностью наоборот, – ответила Марта, выговаривая слова с четкостью человека, отсчитывающего правильную сдачу. – Я очень люблю спать на полу из-за своего позвоночника. Ты тоже должен попробовать, Джерри. Но не на ковре, где такая масса собачьих волос.

Забавно, что зная, до какой степени Марта меня ненавидит, я почему-то веду себя самым непотребным образом. Тем самым подтверждаю ее худшие предположения, выступая, как самая последняя дворняга. Сами знаете, как вы себя на этом ловите – действуете не намеренно, просто иначе не получается. Так я когда-то подпрыгивал с грязными лапами, хотя прекрасно знал, что этого не следует делать. Или лаял кому-нибудь прямо в лицо, особенно если из пасти пахло не лучшим образом.

Даже если вы не знаете, я могу грубо обрисовать вам ситуацию. Каждый раз, когда приходит Марта, я запрыгиваю в кресло, в которое она собирается сесть. Или принимаюсь совать свой нос ей в руку, просто так, из дружеских побуждений, и в конечном итоге вроде как по ошибке засовываю нос ей в пах. Стыдно признаться, но однажды я даже обхватил ее ногу и попытался ее поиметь. Мне стыдно в этом признаваться, потому что в Марте нет ничего, что вызывало бы подобные эмоции даже у такого неукротимого субъекта, как я.

Все это заставляет меня – и Мела – удивляться: зачем Джерри понадобилась такая женщина?

– Марта – настоящая взрослая женщина. – Так он объяснил свое поведение Мелу, когда мы втроем ехали в машине Джерри по Бронкс Ривер Паркуэй. Джерри, разумеется, сидел за рулем. Мел – рядом с ним, а я – на заднем сиденье, высунув голову в окно и проветривая язык на ветру.

– Не стану спорить, – кивнул Мел. – Этому шведскому сугробу никак не меньше сорока.

– Я имею в виду, – настаивал Джерри, – что после того, как долгие годы я валандался с девчонками, я наконец встретил зрелую женщину. Которая не пытается развесить на моей стене в спальне плакаты с группой «Аэросмит» и не оставляет шпильки в моей раковине или… что еще? …не забывает включить автоответчик, или…

– Хватит, – остановил его Мел. – Остановись, прежде чем ты высушишь свои мозги, пытаясь придумать, что бы еще положительного сказать про Марту. Слушай, это ведь твое дело. Что делать, если ты загорелся желанием оказаться в смертельном объятии скандинавского зубного врача, способного заморозить тебя без помощи новокаина.

– Валяй-валяй, шпарь дальше, – отозвался Джерри. – Это любой дурак может. Тебе бы тоже не помешало, Арлен, начать встречаться с женщиной, которая уже имеет право участвовать в выборах.

Судя по всему, Мелу и Джерри позволительно так подкалывать друг друга, потому что они очень старые друзья. Приятели с детства, а сейчас им уже далеко за сорок. Их связывают потребность в крепкой дружбе и уверенность, что хорошую женщину очень трудно найти. Лично мне кажется, что им обоим нравится та жизнь, которую они ведут: прохлаждаются в «хонде» Джерри без особой цели, разве чтобы найти место, где можно было бы бросить кости, покидать летающую тарелку и порассуждать о том, как тяжело быть стареющим холостяком, ищущим любви или хороший замороженный йогурт – что раньше попадется. Тем временем их успокаивает сознание, что хороший йогурт найти значительно легче, равно как и легче выбросить, если он не придется по вкусу.

Теперь же, с появлением Марты, что-то должно было измениться в длительном союзе между Джерри и Мелом. Наверное, Мел это тоже понимал, потому что, пока мы все втроем нежились на солнышке, прислонившись к кованой решетке парка и облизывая наши рожки с йогуртом, он продолжал задирать Джерри насчет его нового романа.

– Я целиком за зрелые взаимоотношения, – говорит Мел, который, насколько я помню, никогда ничего подобного не говорил. – Но тут есть оборотная сторона медали: женщина в определенном возрасте начинает впадать в отчаяние. И будет совсем не просто выставить мисс Норвегию, когда придет время.

– Ты так говоришь, как будто это обязательно произойдет, – говорит Джерри. – Что я брошу Марту. Кто может быть уверен, что не она сама даст мне пинка?

– Ха! И не надейся, Гласс.

– Нет, серьезно. У Марты есть очень определенные возражения против наших отношений. Во-первых, Мерфи… Эй, не ешь рожок, слышишь? «Здоровый рожок из цельной пшеницы», как же. Там полно сахара и, если верить Марте, опасность кариеса преследует нас всю жизнь.

– Да? – Мел из упрямства продолжал грызть свой рожок. – Значит, Марта возражает против нашего Мерфи? Это первое, что можно зачесть ей в качестве плюса. Честно говоря, ты ведь знаешь, я никогда не был в особо большом восторге от зверюги. Но если он сможет спасти тебя от долговременной связи с Датской Недотрогой, я скажу: «Мерфи, ты очень хорошая собака».

– Конечно, он хорошая собака, – подтвердил Джерри, однако не слишком уверенно. – Ты же знаешь, я его очень ценю.

– Еще я знаю, – сказал Мел, – что ты жалуешься на беднягу с того самого дня, как тебе его навязали. В чем я не могу тебя упрекнуть. Я что хочу сказать? Давай признаем: назвать Мерфи чудо-собакой нельзя. Например, если тебя придавит трактором или чем-нибудь еще и ты будешь лежать без сознания, Мерфи не та собака, которая помчится на ферму за помощью. Эта собака забежит куда-нибудь, чтобы позвонить своему адвокату, дабы выяснить, не взвалят ли на него вину за происшедшее.

– Ты сам не понимаешь, о чем говоришь, – заметил Джерри.

Честно говоря, я тоже ничего не понял, хотя общий тон высказываний Мела по моему поводу и показался мне негативным. Что он и подтвердил, якобы в качестве извинения скормив мне перенасыщенный сахаром рожок и наплевав таким образом на мой кариес.

– Слушай, Гласс, я изложу тебе все как можно четче. – Как бы освобождая себя от ответственности за дальнейшую судьбу Джерри, Мел тщательно вытер руки бумажной салфеткой. – Мне представляется, что ты сделал свою первую большую ошибку, когда впустил это животное в свою жизнь. Но теперь он часть твоей жизни, и с этим ничего не поделаешь. Только не усугубляй начальную ошибку еще одной ошибкой. Я имею в виду, придумывать вариант, при котором зверюга и этот айсберг смогут сосуществовать.

– Опять ты за свое, Арлен. – Джерри покачал головой. – Спешишь с выводами. Марта ни словом не обмолвилась о согласии сосуществовать со мной. Зачем ей это? Что может заставить ее перебраться в Уестчестер, если вся ее практика и большая часть личной жизни проходят в Сити?

– Верно! – Мел с силой хлопнул Джерри по плечу, когда мы возвращались к машине. – Ты абсолютно прав. Не забывай об этом. Если надо, напиши на бумажке. Сделай соответствующую татуировку на руке. Потому что, можешь мне поверить, тебе будет полезно иметь все это под рукой. Как только Снежная королева начнет мысленно прикидывать размеры твоих окон на предмет покупки тяжелых бархатных штор.

Джерри все еще имел озадаченный вид, несмотря на то, что Мел уже начал говорить словами, которые даже я мог понять, хотя мне почти хотелось, чтобы он снова заговорил недоступным мне языком: уж очень мне не нравились его предсказания. Когда дело касалось Марты, я доверял суждениям Мела куда больше, чем мнению Джерри. И не только из-за того, что Мел, как и я, не выносил женщин. Просто я испытывал некоторое сожаление, что существует вероятность для нас с Джерри, что те деньки, когда подружки появлялись и исчезали, почти остались в прошлом, и все из-за Марты. И неважно, готов был Джерри в этом признаться или нет.

Глава четвертая

Когда Карен появляется на сцене «Канадского гуся», размахивая беспроводным микрофоном, ее футболка с надписью «Я изнасиловала Тайсона» вызывает лишь легкий смешок узнавания у аудитории. Ничего удивительного, учитывая демографический состав этой аудитории, состоящей в основном из подростков, которые были слишком молоды, чтобы помнить о судебном приговоре, на время прекратившем карьеру Тайсона. Так что заявление на футболке у них сочувствия не вызывает.

Как типично для Карен – так ошибаться в настроении своей публики. Я не могу не признаться, что восхищаюсь ее упрямым отказом признать, что то, что имеет значение для нее, до лампочки всем остальным. Кроме разве что меня, ее старой и несколько сомнительной подруги.

– Привет, меня зовут Конни Запеканка, и меня замучил зоб.

Я разглядела, что Карен проделала дырочки в половинке апельсина и шнурком прикрепила эту половинку к своему горлу. Не смешно. Во всяком случае, не годится для этой аудитории, которая еще меньше знакома с таким старомодным понятием, как зоб, чем с пожелтевшими газетными страницами с описанием подвигов Майка Тайсона.

Однако Карен, которую не смущает озадаченное молчание, отважно продолжает. Наверное, в своем воображении она представляет некую идеальную аудиторию, а не это сборище богатеньких бездельников, пытающихся произвести впечатление друг на друга, заказывая спиртное по поддельным удостоверениям личности и даже не старающихся разобрать, что такого смешного говорит эта костлявая блондинка с другой планеты.

– Пожалуйста, не обращайте внимание на это мое УРОДСТВО, ребята. Продолжайте развлекаться в свой свободный вечер. Я обратила ваше внимание на этот мой недостаток только для того, чтобы вы не СМУЩАЛИСЬ по этому поводу во время моего выступления. Опять же, нет никакой необходимости смеяться над моими шутками из ЖАЛОСТИ. Мы, страдальцы с зобом, люди ГОРДЫЕ.

Итак, вы должны присутствовать. И проблема с этими зрителями заключается в том, что они-то как раз в основном отсутствуют. Удивленная тишина вскоре переходит в шумное безразличие, и я удрученно чувствую, что с выступлением Карен будет покончено раньше, чем она успеет добраться и до середины – во всех отношениях, кроме номинального. Как это у нее получается? Как может она продолжать заниматься этим вечер за вечером, год за годом? Год за годом выступать под этим дурацким сценическим именем Конни Запеканка перед бесконечными аудиториями, чьи вкусы, интересы и возраст с течением времени все больше и больше отличаются от ее собственных?

Разумеется, если бы Карен выступала в шутовском обворожительном стиле Робина Уильямса или в жизнерадостной манере Розани, разница в возрасте между ней и толпой не была бы столь ощутимой. Но вся проблема заключается в том, что Карен зачастую напряжена, зла, агрессивна. Комедия на грани фола, с трудом скрываемая враждебность, торопливый юмор – такая она у нас, ретроградка Карен. Она постоянно хочет откровенно высказаться, причем побуждает ее к этому приступ ярости, а не дружеский смех признания. Трудно даже предположить, что она получает удовольствие от своей работы. Более того, она всегда называет свое занятие «работой» и притворяется за кулисами после выступления, что довольна тем, что ее номер заставил людей встать и уйти, а не остаться и аплодировать.

– Нет, серьезно, – продолжает она в данный момент, хотя выступление уже провалено, – вы в самом деле НЕ ДОЛЖНЫ меня жалеть. Не надо также думать даже на СЕКУНДУ, что этот противный бугор на моей шее заразен. Вы никогда не заразитесь, если будете осторожными и НИКОГДА, ни при каких обстоятельствах не станете врать насчет длины вашего члена. Вы меня слышите, ребятки? А что касается дам, не пытайтесь сейчас изобразить оргазм, так как тогда зоб ОБЯЗАТЕЛЬНО вам достанется, ясно?

До того момента, когда Карен закончила и удалилась со сцены, прошло еще несколько вечностей. И если я не единственный человек, который хлопает, то я оказываюсь среди ничтожного меньшинства. По ее собственному признанию, Карен является старейшей постоянно выступающей в «Канадском гусе» комической актрисой, которая ни разу не удостоилась чести быть упомянутой в газетах. По сути, в этот вечер она была, скорее всего, старейший человек в зале. За исключением дедушки Билли, который вытирает шваброй пол после выступления, или случайной группы ротарианцев, которые иногда забредают в клуб, ошибочно решив, что именно здесь осуществляется постановка «Человека из Ла-Манша», сопровождаемая ужином, которым труппа завершает свой четырнадцатый триумфальный гастрольный месяц. А также иногда кроме таких старых друзей, как я, приезжающих, чтобы помочь ей с материалом, который она не имеет ни малейшего желания менять.