Текст книги "Ржаной хлеб с медом"

Автор книги: Эрик Ханберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Лине и Трине никто не завидовал даже в ту пору, когда они еще были довольно богатыми хуторянками. Отец оставил им в наследство крупное хозяйство и дом. Каждой досталось по половине. На фоне окрестных мелких землевладельцев такие полдома можно было счесть за дворец. Завещание отец оставил, но выдать дочерей замуж не успел. Полдома, известно, было соблазном, кабы не внешность сестер. Обе были долговязые, широкие в кости, с мужеподобными лицами, медвежьей походкой. Таким в самый раз бревна таскать, а не о любви помышлять.

Когда в Заливе начали копать большую канаву, чтобы отвести лишнюю влагу с полей в Нельтюпите, соседи всем миром наняли батраков. Это были прожаренные на солнце парни с крепкими мышцами, падкие до девок. Землекопы поселились в доме сестер. Среди них было два брата из дальней волости, сыновья малоимущего крестьянина. Ходили из волости в волость. А тут решили осесть. Оба закрыли глаза на страхолюдство и бросились в объятия сестер. Лудис взял Лине, Рудис – Трине. Точно в песенке: «Бери, братец, первую, дай мне вторую…» Сестры догадывались, что богатые женихи к ним на коне не прискачут, стало быть, сойдут и голодранцы.

Лудис и Рудис прикинули: пройдет несколько лет, прежде чем они успеют промотать каждый свое хозяйство. А там видно будет. Ни пахарями, ни косарями братья стать не собирались. Запрягут самого горячего коня и явятся иной раз лишь через два дня. Сестры на правах законных супруг подняли бунт. Братья пустили в ход кулаки. Избиение жен обитателям Залива было в новинку. Ссорились все, случалось, влепят тумак-другой. Но такой откровенной расправы тут не знали. Вначале поднялся шум, судачили, волновались. Но со временем привыкли. Да и Лине с Трине смирились. Живи как живется и терпи. Сестры взвалили заботы о хозяйстве на свои плечи: распоряжались работами, нанимали батраков и батрачек. Шли к ним, правда, неохотно и долго не задерживались. Сестры выбивались из сил, стараясь удержать достаток, который ускользал из рук, работали от темна до темна. Становились в ряд на покосе, выгребали навоз, ездили в лес. Выжимали последние соки из себя и из работников.

Ни та, ни другая не дождались детей. Знающие люди говорили, будто обе были на сносях, но мужья побоями выколотили последние надежды на материнство.

Как-то раз Лудис и Рудис, несясь на бешеном скаку вниз с Озолгальской горы, угодили в реку – оба остались на камнях.

Похороны были пышные. Без слез. Выпили за избавление двух измученных женщин.

В первый год советской власти от угодий сестер отрезали землю двум безземельным крестьянам. Лине и Трине восприняли это спокойно.

После войны, когда только-только начались колхозы, обе записались одними из первых. И это понятно. Гнет собственности, несостоявшееся личное счастье перевернули представление о жизни, заставили на все смотреть по-новому. Сестры поняли, что сами они никому не нужны, их терпят лишь как неизбежное приложение к богатству. Сестер Кауке считали достаточно пострадавшими в прошлом.

В колхозе обе трудились не покладая рук – делали что могли, тянули сколько хватало сил.

Теперь они больше не занимали каждая свою половину, а жили в одной комнате. Калны и Берзини, которые ютились в том же доме и ходили за молодняком, переехали. Вместе с телятами, поближе к центру, где открылась новая ферма.

Лине и Трине остались вдвоем в тишине обветшавших хором. Вросли в бурьян и крапиву. В крыше прогнила дырка, за ней другая, затем еще и еще. Часть кровли над комнатой сестер залатал Жанис Пильпук, все остальное сек дождь, а отставшую дранку трепал ветер. Говорят: «Худая крыша кажет хозяина». Если бы не дым из трубы, можно было подумать, что в «Малкалнах» никто не живет.

Со временем дальний конец дома отвалился. Ни колхоз, ни сельсовет постройками не интересовались. Ведь скоро все равно придется снести бульдозером то, что осталось. Поэтому Лине и Трине не покупали дров. Тратили на топливо ссохшиеся за долгие десятилетия бревна. Иные попадались с золотистыми подтеками смолы. Когда один конец дома стал пеплом, пришел черед хлева. Он стоял крепко, и выпростать бревнышко двум женщинам было нелегко. Приходилось собирать угощение, просить Пильпука или Клусума напилить поленьев, чтобы хватило, по меньшей мере, на зиму. Мужики брались за работу охотно. После можно будет выклянчить у Кауке воз дровишек и для себя. Кому охота переться в лес, когда сухостой под ногами валяется.

Вскоре полдома стало ненадежным жилищем. В осенние бури сестры ложились спать в одежде, чтобы быть наготове, если затрещат стены. По весне обе пригласили печника и попросили его сложить плиту и теплую лежанку в клети. Эта постройка была поновее и обещала приют еще на несколько лет. Клеть была длинная, о нескольких дверях. За каждой дверью отдельный закуток. Один превратился в жилую комнату, другой – в хлевок, в третий можно было запихнуть всякий хлам. Четвертый набили сеном. В пятый затолкнули рессорную коляску, у которой за годы, проведенные в крапиве, сгнили деревянные части. О былом величии свидетельствовали лишь кованые металлические кружева. Остальное можно пустить на дрова.

Когда Альфред Бейкен на новом тракторе «К-700» поднимал в заливе новину, сестры попросили, нельзя ли этим зверем сокрушить оставшиеся стены. Как откажешь старухам! Альфред накинул трос, впряг в него двести двадцать лошадиных сил, и вскоре весь двор был закидан бревнами вдоль и поперек. Сестры, глядишь, нет-нет да и отпилят по чурбачку. Должного согласия за пилой не получалось, сплошь раздоры. Одной казалось, что другая слишком жмет, другой – что первая еле тянет. Неторопливо и смирно скрипела пила. То и дело слышалось:

– Эва!

– Кулема!

Когда одолевала усталость, сестры усаживались перед клетью. Одна справа от двери, другая – слева. Для этой цели с того места, где когда-то стоял дровяной сарайчик, прикатили две колоды. И торчали старухи на солнышке, как каменные львицы перед дворцом. В зимние вечера они сиживали у печного чела, только уже не на чурках, а на стульях. То одна, то другая подкинет в огонь полешко. Топить приходилось целый день – клеть предназначена не для людей, для зерна.

В дни пенсии Пильпук пробовал агитировать, чтобы Лине и Трине выписали газету, если не центральную, то хотя бы районную. Но не нашел отклика. Отговаривались: глаза, мол, слабые. Периодику они не читали. Радио в «Малкалнах» сроду не знали. И сестры о такой штуковине слышать не желали. Обе довольствовались тем, что рассказывали соседи.

Из календарей в «Малкалнах» держали отрывной настенный, «Народный», «Женский», «Сельскохозяйственный» и выпускаемый сатирическим журналом «Дадзис». Каждый листок, совет, анекдот, заметку изучали и перечитывали по многу раз. И, как это нередко бывает, если информацию подают в небольших дозах, она оседает прочно, словно кирпич в кладке. Поэтому, когда разговор заходил о жизни, о событиях в стране и за рубежом, сестры проявляли недюжинную эрудицию. Могли без запинки ответить, сколько населения в Японии и когда на Венеру были отправлены ракеты. Относительно газетной информации они придерживались особого мнения:

– Каждый день что-нибудь да меняется. Так недолго мозги вывихнуть. Что надобно знать, спустя год напечатают в календарях.

Насчет глаз, конечно, они брякнули просто так. Недаром Пильпук спросил Трине:

– Как же ты не путаешь кабаньи ядра с другими?

Вопрос был кстати. Трине славилась на всю округу своим умением холостить кабанчиков с тех самых пор, как сестры взвалили на себя все обязанности. Звать ветеринара было бы чистым расточительством. Как-то во время такой операции Трине поручили держать поросят за ноги – этого оказалось достаточно, чтобы овладеть наукой. Трине сколотила особое корытце, которое пропускало влагу, а поросенка, опрокинутого на спину, держало, как в тисках. Про щели объяснила:

– Чтобы моча могла вытечь, когда описается.

Холощение походило на ритуал. Сперва Трине выбирала место. Затем разворачивала тряпку, доставала бутылку. Далее все совершалось в строгой последовательности: раскупорит, наберет в рот глоток, побулькает, выплюнет, нальет в чашку желтой жидкости, нарежет в нее кусочки ниток, похожие на отощавших глистов. Раза два поскребет ножичком оселок и скажет:

– Слишком острым нельзя – худо заживает.

Покажет хозяину, как держать поросят, и пойдет чесать, как на конвейере. Если подкрадывался кот, прогонит со словами:

– Не зырься, а то как бы самого не выложили.

На Трине можно было положиться. Ни один пациент не маялся заражением крови, ни один не подох.

Вознаграждение за труд она брала не сразу.

– Заколете, дадите отведать, не осталось ли кабаньего духу.

В «Малкалнах» свеженина бывала на столе гораздо чаще, нежели в других домах.

О Лине вспоминали, когда устраивались торжества. Раньше хозяек искали в Озолгале, чтобы было непривычней, изысканней. Но после похорон мужей Кауке все сошлись на том, что Лине справляется не хуже, а то и лучше. Стали приглашать ее. Все время ведь кто-нибудь женится или умирает. Лине брала с собой в помощницы Трине. Только тут сестры обходились без перебранки. Видно, не хотели при людях срамить фамилию. Если и сцеплялись, то исключительно из-за соли. Трине готова была запорошить харч толстым слоем – сама глотала чуть ли не живой огонь. Дома она в свою тарелку без размышлений могла ухнуть половину столовой ложки. Поэтому похлебки и жаркое Лининой стряпни казались ей слишком пресными. Трине требовала добавки, Лине отбивалась. Решить спор приглашали хозяйку, которая, естественно, принимала сторону Лине.

Препирание завершалось ликующим:

– Эва!

Вместо обычного «Кулема!» Трине отвечала молчанием.

Порядочную свадьбу или похороны в Заливе справляли три дня.

Когда праздник начинал выдыхаться, хозяйка под занавес ставила на огонь котел с капустой. В заключение каждый должен был съесть по тарелке кислых щей, чтобы обволочь перекаленную утробу жиром и окончательно насытиться. Свадебные или похоронные гости ждали этого момента точно удара гонга. Кто половчее, старался свистнуть котел с недоваренными, а то и готовыми щами. После чего можно было смело застучать ложками, шумно выражая свою готовность покинуть гостеприимный дом: пора, мол, честь знать, только – не нахлебавшись щей – негоже вставать из-за стола. Чтобы не выкупать дорогой ценой варево, хозяйки торчали на кухне словно прикованные. Силой у них ничего нельзя было взять. Однако отозвать с поста Лине и Трине не составляло большого труда. Надо было лишь умело завязать прения по поводу соли. Как бы издалека, невзначай. Чтобы сорвавшиеся с уст гостей мнения обрывками долетали до кухни. Когда сестры, любопытствуя и защищаясь, вваливались в комнату, где стоял стол, дело уже было сделано. Котел остывал в кустах на выпасе. Мужики продолжали потягивать из бутылочки, а бабы – судачить.

Выкуп котла становился коронным номером всего торжества. Музыканты пускались наяривать «Танцуй, танцуй, повернись, печку лишь не свороти!». А Лине и Трине словно две косолапые медведицы вертелись да подбоченивались.

В молодости их редко приглашали танцевать. Поэтому навыков у них не было. Старухи плаксиво улыбались, пытались попасть ногами в ритм, но из этого ничего не выходило. Как только сестры останавливались, толпа единодушно вопила:

– Еще! Еще круг!

Во всем этом веселии была немалая доля издевательств. Но люди получали удовольствие, а хозяйки – котел со щами. Так повелось, Лине и Трине не обижались. И долго еще поминали:

– Вот это были похороны!

То же самое они говорили про свадьбы. И добавляли:

– Еды и питья было хоть завались.

А так как на торжества никто не скупился, то их оценка никогда не менялась. Гости могли передраться, поджечь сарай. Главным критерием для них оставался заваленный яствами стол.

Весной обитатели Залива могли не читать газет и не слушать сообщений метеорологов. О том, что земля оттаяла насквозь, свидетельствовало оживление на задах малкалнской клети. Лине и Трине копали яму. Когда глубина ее достигала двух третьей длины лопаты, начиналась самая трудная часть предприятия – перетягивание нужника на новое место. Дощатая будка с окошком в виде сердечка была приколочена к двум продолговатым поленьям, которые издали напоминали обрубленные полозья детских салазок. В торце каждого полена ржавел крюк. Сестры вдевали в крюки постромки, и битва начиналась. Пререкаясь и подбадривая друг друга, они вершок за вершком волокли домик вперед.

И так каждую весну. Будка оставалась все та же, но процесс передвижения с каждым годом растягивался. Видно, иссякали «движущие» силы. Упорства, тем не менее, не убывало. Отслужившую год, полунаполненную яму засыпали, свежую землю прикрывали куском доски, а сверху, точно гнет на бочку, накатывали камень.

– Чтобы куры не разрыли.

Камни, свидетельства весенних переселений, торчали через каждые полтора метра по всей стене клети.

Трине пользовалась будкой прилежно. Лине – от случая к случаю. Едва салат на грядке выгонял лист, годный в пищу, Лине по малой нужде в будку больше не ходила. В свой утренний поход она направлялась к фундаменту старого дома. В течение всего остального дня места выбирались тоже не случайно, а в строго продуманном порядке. Вечернее облегчение выпадало как раз на тот момент, когда Лине, перейдя речку, добиралась до тропки, которая вилась вдоль Рейнисова картофельного поля. Старуха останавливалась, опиралась на длинную палку, с которой в последние годы не расставалась, и обводила оценивающим взглядом приусадебный сад соседа. Так, по крайней мере, могло показаться незнакомцу. Но в Заливе все знали, что Лине, справляя нужду, не приседает. Насчет этого у нее были особые соображения:

– Когда так проветриваешься целое лето, не пристают болезни.

Лине с самой ранней весны до поздней осени прикрывала все, что требуется, лишь длинной юбкой. Никому до этого не было бы дела, каждый поступает, как ему нравится. Но Рейниса Раюма не устраивало другое. Трава рядом с тропинкой начинала рыжеть, а позже, на месте зелени появлялись бурые проплешины. Пятна разрастались, так как босой старушке приятней было останавливаться на травке, нежели на чахлом выжеге. Раюм стал по вечерам в определенные часы прогуливаться по тропинке в сторону реки. Лине ничего не оставалось, как опираться на палку за ольховым кустом на противоположном берегу. Если Рейнис навстречу не попадался, все происходило по-старому. И так каждое лето.

Зимой хождения по соседям предпринимались реже. Вырваться из тепла, когда отовсюду дует, стоит мороз, нелегко. В такую пору куда лучше сидеть у плиты и в очередной раз перечитывать календари. Но едва наступала весна, как Лине спешила наверстать упущенное. За полдня она успевала прислонить палку, по меньшей мере, к трем разным дверным косякам. Разговор начинался с традиционного вопроса:

– Ну, что слышно?

Как-то раз Раюм только что вернулся из центра, где осмотрел новый животноводческий комплекс.

– Со временем, рассказывают, там поставят восемьсот дойных коров.

Лине не произнесла ни слова.

Рейнис продолжал расписывать впечатления.

– Доярка стоит в цементной канавке, дергает ручки, нажимает на кнопки. Покамест коровы в железных стойлах уминают концентрированные корма, аппарат качает молоко. Точь-в-точь как Огуречный мужик воду из Нельтюпите.

Лине сидела, подперев голову рукой. Раюм, видно, хотел еще что-то изобразить, но не нашел слов, чтобы передать размах увиденного.

– Да, чудеса там творят. И чего только человек не выдумает!

На лице гостьи не шевельнулся ни один мускул. Такие вещи Лине не интересовали. То был мир, который ее не касался. Нагони хоть тысячу коров в одно место, какой прок от этого сестрам Кауке?

Раюм жаждал обсудить новости, обменяться мнениями. Но Лине что ни скажи – все как об стенку горох. Тогда уж лучше рассказать Вайдаву. Пес хотя бы глядит в глаза и ловит каждое слово.

В заключение Раюм сказал:

– Прицисов Гунар там всем заправляет. Все эти трубы, все моторы – его хозяйство.

Лине проснулась:

– Чай, много ему платят?

– Лопатой, говорят, загребает.

– Эва! Опять Прицисам голову ломать, куда девать деньги.

Гостья встала, потянулась за посохом. Ничего дельного из Раюма она не выжала. Разве что про Гунаровы деньги.

В следующем доме она подсмотрела, что Дарта и Амалия глядят друг на дружку волком. Знать, снова поцапались. Надобно было выведать подробности. Прошлась с Дартой до погреба.

– Чего она скосоротилась, будто дерьмо надкусила?

– Попробуй договорись с безмозглой старухой. Совсем из ума выжила!

У грядки с редиской Лине подошла к Амалии и, словно собралась помогать, выдернула сорнячок.

– Да, у чужих мыкаться не то что среди своих жить.

Слова ее попали в самую точку. Амалия прижала уголок косынки к левому глазу, из которого могла выкатиться слеза в любой миг.

– И так стараешься, и сяк – все ей плохо. Ходит злая, как аспид.

– Ну, я пошла.

До обеда надо было успеть забежать к Дзидре.

Когда Лине, вконец умаявшись, явилась в «Малкалны», Трине уже загоняла корову в клеть.

– Где опять тебя носит? Дома вся работа стоит, я одна разрываюсь. Корову слепни жрут – стой рядом, маши хворостиной, не углядишь – молоко сбавит. Много ли тут успеешь… А она шляется. Кулема!

Обойма кончилась, теперь можно спросить:

– Ну, что слышно-то?

Лине устала, да и зло разбирает: обзовет, обругает ни за что ни про что.

– Э, да что они знают! Живут как в мешке.

– Ну скажи хоть, где моталась.

Трине выпытала маршрут и резво бросилась в клеть. Никак приспичило в уборную – с кем не бывает. Лине ждала, ждала и лишь с опозданием спохватилась, что сестра-то давно за рекой, – осталось еще несколько домов, где сама она не успела побывать.

Лине плюнула. Промычала корова, напомнила, что пора искать подойник. Кто знает, когда Трине приволочется. Совсем обленилась. У коровы в корыте хоть шаром покати, обед и не думала готовить. Носится по Заливу как угорелая.

– Эва!

* * *

Пролаза вытирает губы и покрякивает:

– Будто холщовым рушником горло ободрало.

Керста смотрит озабоченно.

– Глотни сверху березового соку – смягчает.

Пролаза отшучивается:

– А что, в «Калнах» течет еще?

Керста добродушно шмыгает носом. Оба знают, о чем речь. Как-то раз Рейнису Раюму случилось проходить мимо березы, из которой Прицисы недавно гнали сок. Лунка слезилась. Поблизости оказался Прицисов пацан. Раюм его отчитал:

Дырку затычкой заткни немудреной,

Коль хочешь березку увидеть зеленой.

Гунар это запомнил. На свою беду. В школе задали сочинение про любовь к природе. Он возьми и расскажи о соседе. Да еще со стишками. Учительница что-то не так поняла, влепила двойку.

Железо и то устает, а люди тем более. Свадьба кончилась, продолжается досиживание.

Даже Пролаза не старается. Не то общество, чтобы хвост распускать.

Время от времени веселье еще поддерживает Огуречный мужик. Снова оседлал своего конька – латышские народные песни.

– Кому что, а мне мое. – И как рванет во всю глотку:

Под твоим передничком

Белочка зевает…

Свадебные гости, выслушав номер, вежливо посмеиваются. Лишь Ольга ехидно роняет:

– Ты ведь ничего больше не можешь, как только такие вирши распевать.

СПРАВКА ОБ ОГУРЕЧНОМ МУЖИКЕ

Богатырского сложения. Вся фигура источает благодушие, чему немало способствуют толстый живот и улыбающиеся глаза. Округлость живота не переходит ту грань, за которой человека называют толстяком. Будто кожа натянута на тугой барабан. Застучи по нему колотушкой, и Прициене не надо будет таскать с собой музыкальные тяжести. Возможно, сходство порождал неизменный жилет, с которым Андрей Куга не расставался ни на лугу, ни в гостях. Когда этот дюжий человек заходил в комнату, все равно большую или маленькую, в ней сразу становилось тесно. Своеобразным было уже само появление. Андрей открывал дверь и замирал, словно его заклинило в проеме. Постоит с полминуты и прогремит: «Здорово, мужики!» Если в помещении находились одни женщины, обращение не менялось. Исправить тут ничего было нельзя – как записали однажды на пластинку, так и поется. После приветствия квадратное лицо расплывалось в улыбке, которая не сходила до тех пор, пока Андрей всех как следует не рассмотрит. Если вглядеться в него попристальней, то в мочке левого уха можно было уловить некоторое сходство с ручкой от глиняного кувшина. Но обычно такие детали оставались незамеченными, поскольку внимание привлекала импозантность Андрея Куги в совокупности. Андреем Кугу кликали только соседи. Раньше его по имени называли все: и в бригаде, и в колхозном центре. Теперь имя заменило довольно стойкое прозвище. К иному человеку оно прилипает еще в детстве, и он не в силах избавиться от него до самой могилы. Андрей Куга своим прозвищем обязан был процессу индустриализации. Колхоз наряду с другими отраслями решил заняться овощеводством. Стали сажать огурцы, чтобы пополнить колхозную кассу за счет весенних доходов. Выручка от тепличных урожаев показалась слишком скромной. Возникла мысль: почему бы не попробовать под открытым небом? Огурцы любят солнце и влагу. Насчет тепла можно было не опасаться. Но никто не мог поручиться за регулярность дождей. Поэтому колхоз первым в районе обзавелся поливальной установкой. Агроном выбрал на берегу Нельтюпите солидный участок. Затем к Андрею Куге приехал сам председатель.

– Всю эту затею мы готовили тебе в сюрприз. Поэтому в тот раз, когда шел разговор о пенсии, не обмолвились ни словом. Здесь вокруг тебя полно женщин и мужиков. Повозиться в поле с огурцами старикам не в тягость. Чувствуй себя бригадиром. Твои люди, твоя техника. Качай воду с песнями!

Что касается сюрприза, то это, конечно, были чистые враки. Идея осенила начальство случайно и совсем недавно. Но слушать подобные речи Андрею было приятно. Обиду, которую он в себе таил и о которой никому виду не подавал, как рукой сняло. Тоска по утраченной бригадирской славе показалась вздорной и мальчишеской. Захотелось хлопнуть себя самого по плечу за то, что ни спьяну, ни с похмелья не выдал соседям сердечной печали.

Куга вырвался из тихой заводи на простор. Чуть ли не через день ездил в контору с каким-нибудь вопросом. Успел переговорить об огурцах с половиной колхоза. Даже случайный прохожий, прослушав Кугу с полчаса, проникался убеждением, что основой стремительного роста колхозного благосостояния станет огурец. И только он. Руководство хозяйства относилось чутко ко всем предложениям Андрея и расточало хвалу его стараниям.

– Хорошего работника нашли, настоящий огуречный мужик!

Так незаметно бывший бригадир стал Огуречным мужиком. То, что Андрей снова на коне, соседи почувствовали сразу. Раньше на просьбу одиноких женщин вспахать приусадебный участок или накосить сена Андрей отзывался немедленно. Нынче, прежде чем сказать «да», снимал изжеванную серую шляпу и старательно чесал затылок. Женщины, не будь дуры, стали приурочивать переговоры к возвращению из дальнего магазина. Когда почесывание затягивалось, каждой почему-то срочно требовалось заглянуть в хозяйственную сумку. Если это была Лине, она простодушно восклицала:

– Эва, знать, зря я эту бутылку тащу!

Помедлив, Андрей нахлобучивал шляпу и уже не ходу бросал:

– Ладно! Так и быть, помогу, соседи все-таки.

Устоять перед угощением он не мог. Бригадиру в отставке так ли уж много надо. Известное дело, цену определяет спрос.

Пьяницей Андрея никто не называл. Он принадлежал к тому разряду людей, про которых говорят: «Умеет работать, умеет и выпить». В те годы, когда Куга работал бригадиром, пропустить по маленькой считалось не грех. За беседой проще было распределить работы, найти общий язык с людьми. Бригада его слушалась и уважала. Где другой драл горло и сыпал наказаниями, мучился, будто перегруженная лошадь в распутицу, Куга справлялся без всякой натуги, спокойно. Бригада подолгу держалась на первом месте. Премиальные отмечали сообща, осеннюю грязь месили всей артелью. Когда Куга появлялся в конторе под мухой, председатель делал вид, что ничего не замечает. Работа спорилась, а это главное.

Схватиться пришлось по другой причине. В колхозе в кресла специалистов вместо старых практиков мало-помалу усаживались люди с дипломом. Куга был крестьянин, как говорится, до мозга костей. Умел слушать землю, понимал ее. Поэтому его раздражали всякие мудреные словечки вроде «интенсификация», «концентрация», «специализация», «современная агротехника» и т. д., без которых ныне не обходился ни один разговор. Они ему напоминали печальной известности «топинамбуры», «горшки с перегноем», «квадратно-гнездовой способ» и многие другие перегибы, которые настроили крестьян скептически ко всякого рода новшествам. Поскольку Андрей был человеком долга, он выполнял все, что велело начальство, но стал все чаще и чаще перечить. А если какое-нибудь нововведение постигала неудача, Куга трезвонил об этом на каждом углу.

– Ну что, не говорил я тогда?! Ведь предупреждал же: поживем – увидим.

Когда ликвидировали бригады и вместо них разбили производство на участки, судьба Андрея Куги была решена. До пенсии, правда, оставалось два года. Но близость этого часа позволила председателю сказать в прощальной речи: «Ты честно заслужил свой отдых».

К столу с подарками в празднично убранном зале клуба он подошел с улыбкой на лице, а внутри кипел: «Ишь заливает, образина этакая. Будто я не мог руководить участком».

Кстати, так думал не только он один. Более энергичного человека трудно было представить. И наверняка те, кто решал, отдали бы свои голоса за Андрея Кугу, если б не одно обстоятельство: никто не хотел, чтобы потом каждый, кто ни взглянет на список руководящих работников и специалистов, тыкал пальцем в графу «образование»: дескать, тоже мне начальник с шестиклассным образованием.

Куга из каждодневной круговерти хлопот нырнул в забвение и тишину Залива словно в омут. Зарабатывал минимум трудодней, копошился в своем дворе…

Вспоминали о нем лишь в тех случаях, когда устраивали какой-нибудь вечер. Без застолий не обходилось. А где едят и пьют, там нужна музыка и песни. Музыка была, а песен не хватало. Именно тех, которые знал Андрей. Голос у него был дай боже. Мог перекричать подгулявший зал. Без микрофона за это не взялся бы ни один оперный солист. Куга, напротив, был всегда готов, хоть после полуночи. Репертуар обширный – арии из опер и оперетт, старинные шлягеры, народные песни.

Именно таких номеров не хватало на колхозных вечерах. Но песня потихоньку жила. Ее не засадишь в бутылку, как змею. Если она в ком сидит, то должна выйти наружу. Андрей пел в соседних домах – на толоках, после того как всем миром убрали картошку или вывезли навоз, вспахали поле или скосили сено. Начинал, когда на донышке четвертинки оставалась капля. Мелодию Андрей выводил как по нотам. Не знал он только приглушенных тонов. И не научился извлекать их даже после происшествия у Дарты Одс.

В тот раз он выгреб навоз, отужинал и рванул что было сил: «Верна пташка каждая своему гнездышку…» Кот, который до сего часа спал, свернувшись клубком в жерле печки, вылетел, точно камень из пращи, пробил двойные стекла кухонного окна, перекувыркнулся и метнулся под клеть. Песня оборвалась. Солист рассвирепел:

– Где ты взяла такого припадочного кота? – Отыскал шляпу и простился: – Ладно. Дело сделано, нечего тут куковать.

На второй день Куга сел в автобус и поехал к стекольщику. Пришлось дать порядочный круг, поскольку мастер на все руки Янис Ратынь, как назло, укатил в Ригу. Стекло Андрею нужно было незамедлительно. Не то Дарта с Амалией разнесут по всему Заливу: из-за этого, мол, разнесчастного горлодера затыкай теперь раму подушкой.

Здоровья и жажды деятельности в Куге было с избытком. Энергия прямо распирала его, – казалось, вот-вот швы лопнут и мужик останется посреди двора голый. Зато его жена Ильзе усохла еще в молодые годы. За несколько лет супружества она так отощала, что негде было деткам завязаться. Так и не дождались они наследника. Вскоре после того, как Андрея с почетом выпроводили на покой, Ильзе свезли на погост. В Заливе стало одним хлебопеком меньше. Пекарное искусство Ильзе славилось на все Заречье и еще дальше. О караваях ее ржаного и кисло-сладкого хлеба говорили как о лакомстве. Андрей сам никогда в жизни хлеба не пек, но поскольку магазинного не признавал, то после похорон взял квашню и замесил тесто. Хлебы получились большие, с толстой коркой, с трещинами по бокам. Есть можно было. Пекарь про себя рассудил, что чужому глазу их не стоит показывать, поэтому завернул выпечку в суровую льняную простыню и спрятал в чулане.

Зато когда забивали хрюшку, Андрей мог показать класс. В изготовлении колбас он издавна имел сноровку. Если только что закопченный им круг переламывали, комната наполнялась таким ароматом, что хоть язык проглоти.

Андрей пек хлеб, коптил колбасы, доил корову и сносно вел хозяйство. Старался как мог. Там, где требовались женские руки, на помощь приходила Трине. Трудно ли перебежать через речку! Трине ни о чем его не просила. Андрей сам понимал, что первый валок нужно уложить на лугу сестер. Другие пусть потерпят. Куге и не снилось, что слава его колбасной и хлебной продукции прогремит так далеко. К тому времени он уже был Огуречным мужиком. Подивиться на поливальную установку, посмотреть, как растут огурцы, приезжали гости из ближних и дальних мест. Председателю не надо было произносить ни слова. Андрей умел живо рассказывать, сыпал цифрами, короче – блистал. Случись приезжим объявиться в ту пору, когда уже завязались плоды, Куга в конце своего рассказа срывал огурец, отхватывал зубами порядочный кусок, жевал, долго молчал, затем многозначительно изрекал:

– Купите в Риге на базаре и сравните. Наш огурец куда лучше.

Приезжие ели водянистую зелень, согласно кивали и изображали из себя многомудрых дегустаторов. Как-то раз гости не стали смаковать кусок, а замолотили зубами что кролики. Бригадир оттянул Андрея за рукав.

– Не найдется ли у тебя чем закусить? Гости проголодались.

Куга все понял. За долгие годы в передовиках он блестяще усвоил манеры гостеприимства.

– Дома, правда, у меня ничего нет. Дело холостяцкое. Но если дорогие гости не побрезгуют деревенским хлебом и деревенской колбаской, то милости просим.

Набил карманы огурцами и пригласил приезжих к себе во двор. Дом у Куги был построен с размахом. Земельными угодьями бывший новохозяин похвастать не мог, но древесины из ближайших лесов понавез по ему одному «известным дорогам» невпроворот. Все воздвигал под стать своему росту. Разрешал себе даже кое-что из того, что мог богач Катлынь. Ни один из соседей не имел для скота отдельную кухню, а Куга отгрохал.