355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эрик Ханберг » Ржаной хлеб с медом » Текст книги (страница 12)
Ржаной хлеб с медом
  • Текст добавлен: 20 марта 2017, 10:30

Текст книги "Ржаной хлеб с медом"


Автор книги: Эрик Ханберг



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Не будь Менерта, вы бы шеи себе сломали. Сподрис нам всем подложил свинью, зато впредь будет дисциплина!

Мужики точили на Сподриса зубы, грозились устроить ему темную. Те, кто был поосторожнее, успокаивали:

– Нечего о такого паршивца руки марать.

Тем не менее позиции токаря еще были сильны. В обеих статьях он затронул наболевшие вопросы. В освещении фактов не заметно было ни тенденциозности, ни тени корысти. А благорасположение к нему пропало. Начальство смотрело косо, товарищи выказывали явную неприязнь. Зато в районных организациях Сподриса ценили высоко. Как человека, не стеснявшегося говорить правду.

Есть люди, которые о любой мелочи пишут во все инстанции. Но даже если изложенное ими правда, из-под строк все равно сквозит чем-то тухлым. Это выдает себя позиция стороннего наблюдателя. Такой человек умеет и высмотреть, и пофилософствовать. Однако рассуждения его напоминают масляные пятна на воде. Мерцают на солнце, радуют глаза игрой света, а в сущности – грязь, да и только.

Сподрис был подлинным. Не прикидывал, что сказать выгодно, о чем лучше промолчать. Правда, поначалу на собраниях он робел, чувствовал себя не так уверенно, как возле своего станка. Но мало-помалу обвыкся. Когда приглашали, соглашался с охотой. Не затем, чтобы посидеть в одной компании со знаменитостями и в перерывах угощаться изысканной закуской. Он был убежден, что едет делать важное и полезное дело. Разить словом косность, пробивать дорогу новому.

Дома Сподриса поддерживали. Он волновался, что, пока его не будет, накопится работа. Но товарищи обещали самое неотложное сделать за него. Станок, мол, других тоже слушается. Пусть Сподрис едет, защищает рабочую честь. Руководство колхоза радовалось: на трибуну попадет свой человек, ввернет словечко о нуждах хозяйства. Поэтому перед его отъездом изводили кучу бумаги, пока из-под пера не выходил нужный вариант выступления.

Токарь читал текст и вздыхал:

– Больно глубоко копнули. Куда мне о таких материях рассуждать.

– Не волнуйся, – успокаивали его, – главное – перечитай дома, чтобы не оговориться. Во второй раз не выпутаешься, как с этим трактором, что надрался.

Теперь, когда по его вине в колхозе побывали две комиссии, Сподрис попал в немилость. Но что сделаешь с человеком, который аккуратно выполняет свою работу, не ходит под мухой и домой к жене возвращается вовремя?

Сказать правду, никто особых пакостей против него не замышлял. Ждали случая. Того камешка, о который спотыкались и не такие праведники, как Менерт. Чтобы заставить его замолчать. Или хотя бы умерить пыл: «Других поучаешь, а сам что творишь?»

В колхозе жила некая Милда, прозванная Могильной. Чтобы не путать с другими Милдами. Бабенка еще хоть куда, только выпивоха. Муж ее бросил, нашел женщину посерьезней. Милда жила одна в доме под кладбищенской оградой. Ухаживала за могилками, за что ей воздавали и деньгами, и натурой. Охотно пускала к себе в комнату, если у кого возникало желание помянуть покойного. Могильщики, закончив работу, заходили к ней посидеть. Милда всем помогала, вообще была человеком отзывчивым. Только не знала меры, если в руки попадала бутылка.

Однажды летним вечером Сподрис Менерт возвращался на мотоцикле домой. Как обычно, в разгар страды работа затянулась допоздна, стало уже смеркаться. За поворотом дороги, где куст ольхи, Сподрис увидел: лежит велосипед. Остановился, пошел выяснить, не случилась ли с кем беда. Заглянул за куст, а там лежит Могильная Милда. Повалилась на травку и знай посапывает.

Сподрис не питал к Милде никаких симпатий. Но не оставлять же человека на ночь глядя одного на лугу? Разбужу, пожалуй, решил он. Милда в ответ бормочет что-то невнятное и не думает шевелиться. Сподрис тянет ее, поднимает. Та почти встала, даже глаза разлепила. Вдруг обхватила Сподриса руками за шею, качнулась своим могучим телом и снова плюх на землю. Да его еще увлекла за собой. Держит за шею и лепечет:

– Сподрис, милый… я ждала… Я знала, ты придешь.

В это самое время с поля на колхозном автобусе везли домой механизаторов. Мужики видят: стоит на дороге мотоцикл, рядом валяется велосипед, а за кустом что-то промелькнуло и скрылось.

Автобус остановился, механизаторы высыпали, бросились к кусту: не задавило ли кого?

И тут в объятиях Могильной Милды перед ними возникает Менерт. Мужик вырывается, она держит его, точно клещами, и бормочет:

– Сподрис… милый…

Летом и осенью, когда работа гонит работу, Менерта никуда не приглашали. Зимой пришло сообщение, что требуется выступить на собрании передовиков. Председатель отказал. В районном центре смекнули, что начальство не может простить Сподрису письмо. Поэтому прислали человека разобраться. Председатель не жалел красок, после чего поставил точку:

– Морально невыдержан.

Посланец из района не знал, верить или нет. Поехал к механизаторам. Все как один подтвердили:

– Собственными глазами видели.

Сподрис с вершины славы слетел обратно к станку.

Выступать на собраниях никто больше его не звал, да и сам он не хотел.

Прошло время, шипы притупились. Менерт опять ничем особым не выделялся. Работал хорошо, зарабатывал нормально, с товарищами ладил. Сам скинуться на бутылку не предлагал, а если надо было, – давал рубль.

Жил как обыкновенный рядовой.

УТРОМ ОПЯТЬ ДОИТЬ КОРОВ

Дорога снова завернула в бор. Кирпичного цвета «рафик» «Латвия» скользил в лунном свете, будто подернутый прозрачной пеленой. Ночь так светла, что можно ехать без фар. Земля промерзла, лежит снежок толщиной с полвершка. Лес – как в книжке с картинками. Полям, правда, не помешал бы покров чуть потолще, на пашнях торчит из снега стерня, чернеют борозды.

Пятеро пассажиров – в легком подпитии, чуть притомившись, – смотрят в окно, чтобы полюбоваться зимой хотя бы сквозь стекло. Ночь проведена в бальном зале. За столом да на паркете.

За четвертым поворотом путники ахнули, точно увидели меж деревьев слона. На ели, подрагивая пламенем, горела свеча. Обыкновенная елочная свечка.

Шофер остановил машину. Все пятеро ринулись через канаву. Посмотреть поближе. Выяснить, кто ее зажег. Ночь на исходе, скоро утро, а свеча истаяла лишь наполовину – знать, кто-то совсем недавно вставил ее в подсвечник.

Обогнули ель, чтобы протоптанными в снегу следами двинуться дальше. И увидели еще один огонек.

– Странно, кто это развлекался?

– Вон еще светится!

– Один в лесу, да еще ночью.

– Или одна…

– У меня сорок четвертый размер. Следы не больше сорокового.

– Женщина! И что ей неймется?

– А может, мальчишка?

– Мальчишки в одиночку не бродят.

– Не скажи. В деревне другие нравы, другие понятия.

– Еще одна свечка!

– Это становится интересно.

Снег под ногами захрустел почаще, рижане прибавили шагу. Тайна влекла вперед. Заросли в бору чередовались с прогалинами, низины с пригорками. Следы были перепутаны: неизвестный, расставляя свечки, то отбегал в сторону, то возвращался назад. Проходил мимо изумительной красоты елей и останавливался у неказистого чахлого деревца. Одна свечечка поблескивала даже на сосновом суку, другая рядом – на верхушке можжевельника.

Рижане полезли вверх по обрыву. За ним угадывался свет поярче. Еловые свечки такого дать не могли, будь ими обвешено хоть целое дерево.

Раздвигая кустарник, треща сучьями, взбежали на вершину гребня. Встали и устремили глаза вниз. Свет струился из ложбины. Казалось, он согревает лес и, назло двадцатиградусному морозу, наполняет его сердечным теплом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Колхоз «Стане» приглашал своих шефов на ежегодное угощение и посиделки в третью субботу декабря. Представители районных и рижских организаций приезжали охотно. Помянуть, оценить прошедший год, возобновить и пополнить документ о взаимных обязательствах и как следует погулять. Ставшие традицией празднества воспринимались чуть ли не как встреча Нового года. Дед Мороз раздавал из мешка подарки, высказывал добрые советы, а кое-кому робко намекал о березовой каше.

Оркестр играл до двух часов ночи. Хозяева выбрали этот час не случайно. Пока после танцев все соберутся, выпьют на посошок, проходит полчаса, а то и час. Пока машины развезут народ по окраинам – глядишь, зазвонили будильники и скотинка в хлевах уже поджидает кормильцев.

На одном из таких вечеров шефы провозгласили, что берут на себя дополнительные обязательства: танцевать без передыху с передовыми труженицами, чьи имена председатель назвал в торжественной части. С тех пор бабы стали друг друга подначивать:

– Ишь как надрывается, чтоб не сидеть колодой на балу.

Или же:

– Своего мужика не хватает, борется за право прижаться к рижанину.

Как-то раз список передовых тружениц так разросся, что гостям и посидеть за столом не удалось – пришлось в поте лица выполнять обещание. В конце бала представитель шефов, взяв микрофон, чтобы поблагодарить хозяев, внес предложение:

– На будущий год прошу сообщить заранее, сколько мужчин присылать. А то, ей-богу, недолго и дух испустить.

Признание вызвало смех и аплодисменты. В ответ кто-то крикнул:

– Больно ледащий шеф нынче пошел. Один вечер протанцевали – уже дыхание сперло. Возьмешь таких сено стоговать, и вовсе копыта откинут.

Прошел год, и снова настала третья суббота декабря.

Амалду пригласили в шестнадцатый раз. Шефы сдержали слово. Ни одной из названных в председательской речи тружениц не пришлось просидеть хотя бы один танец. Рижане были внимательны и сменялись как по скользящему графику. Из этой системы выпадал только Эрнест. Снова и снова отыскивал ее в толпе. Доярке казалось, будто ее подхватила река. Течение несло ее вперед быстро и легко. Приятно было ощущать твердость мужской руки. Поначалу она сбивалась с такта. Ноги отвыкли от музыкальных ритмов. Целый год, даже два не танцевала. Разве топтание в прошлом декабре с рижским толстячком назовешь танцами? А в позапрошлом? Вообще ни одного приглашения.

– Какая у вас натруженная ладонь. Я не знал, что доить аппаратами так тяжело.

Во время предыдущего танца Эрнест заметил, что у Амалды карие глаза.

А перед этим? Восхищался новым Домом культуры. Зеркальным паркетом. Фаршированными яйцами, каких никогда еще не ел. Заговаривал о том о сем. Чтобы не молчать. Но слова произносил с запинкой. Оттого они смущали ее еще больше. В прошлый раз толстячок со странным именем Балвис словно пряжу прял. Протанцевал два танца, а напел с три короба. Болтовня его была липкая, и сам он был липкий. Но она сияла. Чтобы всем было видно, каким пользуется успехом. Пусть шепчутся, пусть думают, что она его ждала. Такого вот упитанного инженера из столицы.

Но сегодня? Сегодня все иначе. Лицо само светится. Не нужно притворяться, наоборот, попридерживать улыбку. Чтобы Эрнест… Да что? Чтобы он вдруг не изменился и не стал нести чушь, как прошлогодний Балвис? Чтобы течение несло, но не выбросило на берег?

Им обоим хотелось летать по паркету, но зал набит битком. Приходится останавливаться, продираться сквозь толпу танцующих, нырять в уголок посвободнее и, покружившись раза два в свое удовольствие, снова замирать на месте. Теперь они прижаты к сцене. Остановились перевести дыхание – совсем близко друг к другу. Кругом гремит, волнуется музыка. Но им хорошо.

Амалда спиной чувствует край сцены. Точно так же она прижалась к ней два года назад. Только тогда зал был пуст, на сцене не осталось ни одного музыканта. Амалда плакала. Да что там плакала – рыдала. Не таясь, не сдерживая себя. Одинокая, брошенная женщина. Не протанцевавшая за весь вечер ни одного танца. Боль вырвалась наружу в наступившей вдруг тишине, что тихо подкралась, объяла сцену, паркет, легла на тарелки с объедками, на недавно звеневшие вилки, ножи. И в эту минуту к ней подошел Центис. Даже не подошел – возник как привидение. Положил руки на плечи, рассказывал о лете, что непременно последует за зимой. Смотрел в глаза, утешал:

– В жизни бывают вещи посерьезнее, не стоит убиваться из-за пустяков.

Амалда послушно пошла за ним. Центис привел ее в кабинет председателя, где шефы поднимали прощальные рюмки.

Председатель не знал, куда ее усадить.

– Прошу любить и жаловать. Знаменитость нашего колхоза, оператор машинного доения Амалда. Краса и гордость нашего хозяйства.

Все чокнулись. Слезы высохли. Может, еще были тосты. Но она не помнит, о чем говорили, когда разошлись. Видно, несколько глотков, выпитых за вечер, наконец подействовали – и сознание на какое-то время погрузилось в туман.

Опомнилась она в передней своего дома. Центис помог снять пальто. Она встряхнула головой, желая сбросить ударивший в голову хмель.

– Где остальные?

Рижский инженер глубокомысленно молчал. Мрак, не отпускавший ее весь вечер, развеялся в несколько секунд. Она мигом сообразила, почему они остались вдвоем и почему Центис так галантно ее обхаживал.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Танец кончился. Эрнест прошептал:

– Можно мне пригласить вас на следующий танец?

Что это? Вежливость? Выполнение шефских обязательств? Но почему тогда он все больше и больше робеет? Амалде приятно такое внимание. В поведении партнера нет и намека на развязность… Напротив, он излучает простодушие и сердечность. Но если это притворство? Отработанный прием столичного жителя? Может, она стала палочкой эстафеты, которую теперь так тонко и умело собирается подхватить Эрнест? Центис в этот раз не приехал. Балвис тоже. Но какое это имеет значение? Работают-то все вместе, запросто могли друг другу рассказать о своих похождениях в колхозе. Вот и теперь один из них кружит вокруг нее, изображая невинного агнца.

– Боюсь, как бы обязанность не стала вам в тягость.

– Какая обязанность?

– Танцевать со мной.

– Да что вы!

Сегодня Амалда чувствует себя увереннее. Может взглянуть на случившееся, на себя со стороны, трезво не спеша все оценить. Но если постоянно копаться в себе да анализировать, душевный порыв гаснет. Пропустишь приглашения на танцы через этакое вычислительное устройство – и волнение опадет. Останется лишь настороженность. А ну как шеф приехал за приключением? Вернется домой и ляжет рядом с женой. Расписывая благоверной, как и чем угощали его до рассвета в колхозе.

Слишком много стала она рассуждать. Как будто можно этим зачеркнуть прошлый и позапрошлый бал. Сделаться целомудренней. А, собственно, что такое целомудрие, что – распущенность? Кто взвесит по справедливости? И на каких таких весах? Разве ей, живущей в одиночестве, не позволено больше, чем тем, кто нежится в семейном кругу? И все же, если Эрнеста ждут жена и дети, имеет ли она право так игриво отвечать:

– С удовольствием приму ваше приглашение.

Нет, Эрнест все-таки другой. Амалде совсем не хочется сравнивать его с Центисом и Балвисом. Но их не вычеркнешь. Не потому что оставили в душе какой-то след. Они были не наивные, не пытались такими казаться. Она пошла им навстречу так легко, что рижане даже испугались. Ожидали сопротивление и внутренне приготовились преодолеть небольшое, но все-таки препятствие.

Теперь-то что, раны затянулись. Но в тот год, когда Центис положил ей на плечи руки, все болело. Амалда врагу не пожелала бы испытать то, что переживает женщина, когда ее муж, который еще вчера лежал рядом, весь вечер танцует с другой. Тело еще не остыло от его ласки, но дорогие тебе руки обняли другую. Ты сидишь за праздничным столом, ешь, пьешь, разговариваешь с соседями о повседневном и все время ловишь беззастенчивые взгляды. Смотри, как она держится, но губа опущена – вот-вот потекут слезы. А он что? Ну точно лягушонок – прыгает и прыгает. Нашел сокровище! Чем та лучше? Уж я этих городских штучек насквозь вижу. Выпьем, Амалдочка. Питье крепкое, но вкусное. Не вытерпела соседка. Что ж. Можно было предвидеть. Чего, мол, вам не хватало? Разве нельзя было жить? И так сердце в горле трепещет, а бабы еще ковырнут. Сочувствуют! Им лишь бы языком потрепать.

Можно было жить. Еще как! Не начни только председатель регулировать этот свой фитиль. Тракторов, дескать, навалом, а механизаторов не хватает. Даешь им квартиры, сулишь невесть какие блага, а они не идут. Денежки, говорят, и те друг к дружке льнут, а человек тем более. Не из кого жен выбирать. Из других мест не возьмешь, не идут за них – чем будут заниматься, спрашивают, где работать. В поле или в хлев всякая не побежит. Разборчивые стали. Устроились под крышей в конторах, на разных фабричках. А экономику не сдвинешь с места без демографических толчков. Поэтому выход один – нужно открыть цех для пошива рабочих варежек. И давать квартиры… Принцессы какие нашлись. Сразу им и перины подавай. Но что возразишь? Машины стояли. Страшно подумать, сколько урожая оставалось на полях. Мужиков надо было чем-то завлечь. И лучшего соблазна, чем женщина, никто еще не придумал.

В самом деле, что мешало Амалде жить? Собственный дом. До фермы два километра, до центра три. Куда лучше, чем в тесноте центральной усадьбы, где локтями друг друга в бок пихают. Старички, жалко, умерли. Теперь тоска по ним гложет. Так ладно жили. Гунтара тоже приняли как родного.

Могли бы зажить своей семьей, рожать детей. А цех все погубил. Пришли, конечно, два-три человека со стороны, даже из города. Ими-то как раз председатель отчитывается и хвастает, где надо. Но посчитал ли кто, сколько семей погублено. Если девок больше, чем парней, они готовы мужика из чужой постели вырвать. Мужики ведь дурные, их только помани. А когда выбора нет, довольствуются тем, что есть, живут себе, не жалуются.

Амалда с Гунтаром прямо созданы были друг для друга. И возраст самый подходящий заводить семью. Механизатор и животновод. Чем не пара, лучше и не придумаешь. Сама слишком тихая? Может быть. У кого какой характер. Разве грех выписывать «Карогс» и «Новый мир»? А вот Гунтар, стоило ему выпить, обрушивал на это женино пристрастие весь свой гнев. Уткнулась, мол, носом в толстые журналы. Лучше бы выпила рюмку водки, посидела, поболтала бы с мужем. Как же я поболтаю, когда ты сразу засыпаешь? А ты о делах спроси, вместо того чтоб книжки листать. Я тоже среднюю школу кончал, но обхожусь без печатных тетрадок. От твоих романов больше молока коровы не дадут…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Амалда, я снова тут, как договорились.

Эрнест, танцуя, глядит поверх плеч, чтобы не налететь на другие пары и оберечь Амалду от разгоряченных колхозников, без удержу круживших по залу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Амалде порой казалось, что Гунтар ведет себя как расшалившийся мальчишка. Но она не умела сердиться. Муж, наверное, хотел ее расшевелить, вызвать на спор, но, не встретив в ответ ни злости, ни раздражения, успокаивался. Стихал и был опять все тот же работяга и добряк.

Однажды явился домой улыбающийся, под хмельком. Бросил на кухне две пары варежек. Заказал, мол, облегающие ладонь, а то болтаются на руке, как мешки. Пришлось выкупать у девушек. Но стоило того. Попробуй примерь. Видишь. У запястья вставка с резинкой, чтобы не спадали.

Разве могло Амалде прийти в голову, что жизнь пойдет прахом и все начнется с этих двух пар варежек. «Приглядывай за своим, не то Аделина пристрочит его к варежкам». Амалда еще не успела познакомиться с соперницей, как Гунтар уже сбежал. Приручили, заманили, как белку, в теплую варежку.

Мужчины странные существа. Им нравятся такие – ну как бы это сказать – пособлазнительнее, пораспутнее. В душу каждой швее не залезешь. Каждая по себе – нормальная женщина, ничего особенного. Но все вместе – сила, способная пошатнуть основы поселка.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Вы сами где живете, в центре или дальше? – задает свой очередной вопрос Эрнест.

Подбирается; может, уже все выяснил, а прикидывается наивным мальчиком.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У председателя на все случаи припасено меткое словцо. Товарищи, нам опять нужно отрегулировать фитиль. Хоть и перевелись нынче керосиновые лампы, принцип устройства остался. Навинтишь фитиль выше, чем требуется, закоптишь стекло. Утопишь слишком глубоко – бери глаза в руки.

Разве пристало так рассуждать про людей? Что значит регулировать? Подкинуть десяток швей, чтобы перевернули вверх дном устои и диктовали условия?

А если все перекосится, возьмут откроют какой-нибудь штамповочный цех? Чтобы найти занятие мужикам. Тогда живо расхватают всех оставшихся и забракованных. Из одной канавы в другую. Пока село не станет организмом, который сам справляется со своими бедами, не помогут никакие инъекции. Почему в колхозе столько пьяниц и почему так много разводов? Потому что поселок и хозяйство, вместе взятые, – не единство, не стабильность. Нет равномерного, плавного течения жизни. Все раздергано, одно с другим не слажено. Порой злоба дня разоряет и напрочь сметает какую-нибудь изначальную ценность, а потом сами удивляются, отчего это все вкривь и вкось, все вкривь и вкось.

Бабы разгорячены. И шепотом сказанное слово звенит над всем столом. Что поделаешь, журналы Амалдочка выписывает, а мужа сберечь не сумела.

Разве такого, который сам никуда не рвался, надо было еще удерживать?

Все любят рассуждать о силе домашнего тепла, о негаснувших углях очага. Гунтар рванул из прекрасного многокомнатного дома. Влетел в однокомнатную клетушку. Какое там тепло, какие еще угли? Но Аделина весь вечер пляшет, и Гунтар пляшет. И больше им ничего не надо. Они ничего не видят. Сидит не сидит Амалда за столом. Танцует с ней кто-нибудь или нет. Тут бал задают швеи. Те бабы, у которых еще осталось кого беречь, цепко следят за своими. Нет ведь ничего опаснее чужой женщины. Какую бы милую рожицу не строила. Кто в наши дни может ручаться за мужей?

Бал кончился, погас. Никому не было дела до передовой труженицы, которая стояла, прислонившись к сцене, и плакала. Что ей причиталось, все получила деньгами и словами. Что еще? Чем может помочь председатель, секретарь парткома, председатель профкома, если Гунтар ушел к швее?

Руки Центиса на плечах там, в зале, излучали спокойствие. Теперь он стоял в передней и неловко переминался. Пальто повешены. Смешно – столичный гость, инженер или что-то в этом роде из проектного института, не знал, что делать. Как бы ей хотелось, чтобы это увидел Гунтар.

– Прошу, будьте моим гостем.

В столовой на старом буфете стоял пятирожковый подсвечник. Амалда зажгла свечи. Дверь в спальню открыта: просторное помещение и настоящая супружеская кровать. Настежь открыта была и вторая дверь, что вела в комнату поменьше. В ней стояли шкаф, зеркало и книжная полка. Книг полно было и в столовой, и даже в спальне.

Центис расхаживал вокруг стола и удивлялся корешкам.

Амалда вошла с графинчиком.

– Что еще желаете? Молоко? Чай, кофе?

– Спасибо, ничего больше. Только одну рюмочку. С вами.

– Сегодня в торжественной части вы сказали, что проекты вам даже по ночам снятся. Выпьем за то, чтобы одна ночь прошла без них.

– Молодчина, Амалда! Вы мне поможете в этом.

Доярка задула четыре свечи. Зажгла одну в спальне. Одну – в маленькой комнатке.

– Мне скоро пора в хлев. Но вы можете спать, сколько вам захочется.

Она кивнула в сторону спальни.

Наверное, глоток из графинчика снова разбередил раны. Будь здесь Аделина с Гунтаром, она бы их и взглядом не удостоила. Прошла бы мимо. Такая, какая есть. Да! Нагая. Невозмутимая. Прошла бы к инженеру или кто он там есть в своем проектном институте.

Центис уже скинул пиджак, развязал галстук и, прежде чем снять штаны, размышлял, прикрыть дверь или оставить как есть. Он посмотрел в стекло. В дверном проеме по ту сторону столовой стояла Амалда. Нет. Не стояла, а шла в спальню.

Не оглядываясь ни на кого, мимо Аделины и Гунтара.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Танец кончился, а Эрнест не выпускает ее руку.

– Не отведать ли нам полночного ужина, кажется, мы его заслужили. Если вы, конечно, не подумаете, что я увиливаю от шефских обязанностей.

– На ночь глядя, говорят, вредно объедаться.

– Согласен. Зато под утро – просто необходимо. А сейчас уже давно за полночь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Под утро…

В тот раз Амалда с Центисом легли под утро и встали под утро. Часок позабавились, и снова в хлев. Вышли из дома и отправились каждый в свою сторону. Доярка – на ферму, инженер – в поселок. Попрощались вежливо, без обещаний. Как турист с гидом, когда осмотрены достопримечательности и не осталось секретов.

Женщина отдается, втайне мечтая о семье. Что значил этот час для Амалды? Что это было? Дань природе? Прощание с Гунтаром?

Рижанин и доярка уходили каждый со своей думой. Центис – довольный приключением, слегка побаиваясь минуты, когда надо будет открыть дверь своей квартиры. Коллеги уехали. Никто, конечно, жене не скажет. Но вдруг позвонят и ненароком обронят полсловечка. Он шел, сочиняя небылицы, чтобы сдобрить ложь правдоподобием.

Амалда о Центисе не думала. Вернее, старалась не касаться в мыслях случившегося. Когда ей становилось невмоготу, она вспоминала отца с матерью. Терзалась угрызениями совести. Что слишком редко бывает на кладбище. Что времени прошло достаточно, а на могиле не поставлен памятник. Что была иногда слишком резка, раздражалась, когда ей делали замечания. Чем дальше уходило время, тем светлее казались старички. Что за удивительные были мгновения, когда в полночь они втроем шли в хлев, чтобы на пороге нового года послушать, о чем говорит скотинка. Амалда девочкой свято верила родительским словам, до слез переживала, что не умела расслышать, что слышали отец с матерью. По вздохам коров, блеянию ягнят, по пению петуха отец узнавал, какими будут весна, лето, осень. Даже о том, что оставил в комнате под елью Дед Мороз. И вправду, когда они возвращались в дом, мешок уже лежал под зелеными ветками, а в нем – предсказанный в хлеву подарок. Сумела ли Амалда хоть раз доставить такую же радость давшим ей жизнь дорогим людям?

Доярка закрыла за собой дверь и вступила в новый год, хотя еще не закончился старый. И ясно представила, что до следующего бала она будет день за днем по нескольку раз мерить ногами путь до фермы, два километра туда – два обратно. За дверью остались вечер чествования, ночь, проведенная в слезах, и тот отчаянный предрассветный час, когда она гордо прошла мимо Гунтара.

Каким будет следующий год? Следующий бал? Ей казалось, что она переступила высокий порог и беды остались за ним.

Снова подошла третья суббота декабря. Снова упомянули имя Амалды. Но уже не среди передовых тружениц. Тем не менее председатель назвал его. Сказал, что наверняка была бы среди победителей, если б в хлев не прокралась болезнь и не пришлось бы забраковать несколько коров. Амалда, конечно, подтянется, мы все ей поможем. Шефы не были формалистами, кружили в танце и ее. Центис больше не появлялся. И хорошо. Зато около полуночи ее стал приглашать и наступать ей на носки упитанный, но еще моложавый мужчина из проектного института.

И надо же было случиться – Амалда заметила, что Аделина ухмыляется. Да еще толкает в бок Гунтара. Бывший муж с интересом оглянулся.

Балвис в это время шептал ей на ухо:

– Как я хотел бы прижаться головой к вашему плечу и отдохнуть. Я так устал.

Амалда заранее настроилась держаться стойко, ничего не принимать близко к сердцу. Аделина враз все перечеркнула. И Амалда вопреки своим намерениям ответила:

– Я тоже чувствую, хватит, нагулялись.

И когда оркестранты объявили перерыв и все сели за стол, Амалда с Балвисом прошли через зал. Медленно. Рижанин предложил локоть, и доярка с удовольствием оперлась на него. Она не оглядывалась. Какое ей дело, что отражается в глазах Аделины и Гунтара. Для нее бал был окончен, и она вместе с рижским гостем уходит домой – в свое уютное гнездышко в трех километрах от центра и в двух от фермы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Снова подошел Эрнест, пригласил ее на танец.

Прошло два года. Даже больше, если добавить те два месяца перед новогодним балом, когда ушел Гунтар. В Амалде все погасло. К бывшему мужу она не испытывала ни любви, ни ненависти. Могла спокойно пройти мимо Аделины. Даже перекинуться словечком-другим. Почти так же, как с другими колхозниками.

Сидящие за столом пытались перекричать громовые звуки оркестра. Хмель развязал языки, наполнил голоса мощью.

Амалда и Эрнест кружились вдоль главного стола, за которым сидели председатель, несколько специалистов и представители шефов.

Из-за стола долетели обрывки разговора:

– Отличная доярка… одна… собственный дом… рано встает… уходит в хлев… в темноте можно смыться.

Так. Значит, докатилась. О ней уже рассказывают как о праздничном приложении. О десерте, что подают после бала нужным людям.

Амалда бросила Эрнеста среди танцующих и вылетела в дверь.

Ушла домой, завела будильник, но тотчас нажала на кнопку звонка. В эту ночь ей все равно не уснуть. Прошлась по комнатам. Нигде не могла успокоиться. Надо было что-то делать, куда-то идти. В хлев? Рано! Назад в клуб? Если пристанут с вопросами, скажет, закружилась голова, хотела на холоде проветриться. Но что подумает Эрнест? А ну его, пусть думает, что хочет. Обвенчаны мы, что ли?

Словно впервые увидела она сложенную в сенях поленницу дров. Гунтар когда-то распилил и расколол целое дерево. Сказал, тут хватит на весь век. Взяла несколько смолистых поленьев. На пол упала пара рабочих варежек. Та самая, которую Гунтар первый раз принес из цеха. Амалда вдела свои узорчатые варежки в брезентовые, взяла три полена и вышла в дверь. Затем вернулась за свечками и подсвечниками. Пойду зажгу свою новогоднюю елку и сяду греться у своего костра.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рижане собрались было сбежать вниз по круче, но Эрнест их удержал.

– Поезжайте в Ригу. Я должен остаться. Нельзя оставлять женщину одну в лесу.

Коллеги переглянулись и затопали назад от огонька к огоньку.

Амалда даже не подняла глаз. Смотрела в свой костер. Пусть идут, пусть болтают вздор. Ошибаетесь, уважаемые жители столицы. Амалда не увеселительное приложение к гастролям шефов.

Откуда ей было знать, что Эрнесту выпала такая же доля. Уже год, как от него упорхнула жена. Колхоз «Стане» искал архитектора. Эрнест все еще не решался.

Амалда много читала. И не раз размышляла о том, что романы и рассказы редко имеют счастливый конец. Авторы, наверное, боятся, как бы их не упрекнули в лакировке действительности. Доярка не верила, что в жизни может случиться чудо, раз не бывает его в толстых журналах.

Сидела на пеньке, смотрела на свой костер, поглядывала на часы.

Было грустно, что нужно покидать бор и не осталось времени посмотреть, как догорают свечки, потухает костер.

Надо было подниматься, надо было снова идти доить коров.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю