Текст книги "Ржаной хлеб с медом"

Автор книги: Эрик Ханберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Уже подоила.

Папаша Андулис как раз дошел в воспоминаниях до своей докторши, оттого и почувствовал угрызения совести. Оттого и собрался пригнать корову, а в руках держал коробку с зубьями для грабель.

– Да успеешь ты новые вставить. Сходи-ка лучше накоси корове на ночь.

Элла знает, когда молчать, а когда можно стариком покомандовать. Сейчас как раз настал момент показать свою власть.

– В загородке для поросенка надо корыто приподнять. В навоз ушло. Колонка кланяется, как подстреленная птица. Может, там шуруп какой-нибудь надо привинтить. Колотушка расщепилась в метелку. Корову не привяжешь – нечем колышек забить.

Дождалась Элла своего часа. И знай себе сыплет. Андулис не возражает. Слова не скажет поперек. Элла это знает. Все сделает, что велит. И это она знает. А уж когда старик прикажет искать очки, Элла сядет и будет покорно его слушать. И когда Андулис не пойдет за коровой, промолчит. Сделает вид, что поверила: у мужа и впрямь дела поважнее.

Добелисы давно заработали на пенсию, но возятся по дому, спины разогнуть некогда. С коровой, поросенком, курами, с собакой, двумя кошками – забот хватает. А добавьте к этому сенокос. И несносные сорняки, что прут изо всех грядок, изо всех борозд и нахально растут прямо, можно сказать, у тебя под носом. Не успеешь пройтись мотыгой, глянь, опять заросло.

Кроме всего прочего Андулис должен смотреть за шлюзами. Года два назад в озере подняли уровень воды. Последить за створами попросили папашу Андулиса. Чтобы в паводок и после сильных ливней вода не наделала бед.

Когда вода в озере нагревается, из санатория, что за лесом, приходит врач Адольф. Целый день торчит возле шлюзов. Жарит колбаски на костре, загорает. Спечется – бежит под водопад. Согнет руки, растопырит локти в стороны. Будто ищет опоры. Проверяет водой упругость кожи. Кажется, струи вот-вот пробьют в ней дырки. Но Адольф вылезает из-под водопада розовый, как после хорошего массажа.

– Не навредили бы вы себе, доктор.

Адольф с победным видом отряхивается.

Доктор и его жена Дзидра – единственные, кто заходит к Добелисам. За молоком, за сметаной. За солеными огурчиками. У Добелисов в бочке они сохраняются крепкими и ядреными до самого Иванова дня. Заноет у Эллы поясница или скрутит Андулиса ломота в костях, оба бегут к доктору Адольфу. Никому они так не верят, никого так не слушают. Поэтому случись зайти во двор чете докторов – Элла не знает, куда их усадить, спешит достать из кладовки круг колбасы, вытаскивает из колодца бидончик с молоком. Андулис распоряжается:

– Супруге принеси сок.

– Неужто сама не знаю?

И Элла бежит.

Доктор Адольф помешан на молоке. Супруга предпочитает игристые соки.

– Берите, почтенная, прошу! Сразу пейте, пока не опала пена у моего шампанского.

Почтенная. Это очень душевное обращение. Оно говорит об искреннем уважении хозяев к хорошему человеку, который лечит расспросами о жизни, о повседневных мелочах, о собаке и кошках. Адольф приносит лекарства, Дзидра – бодрость. Вдвоем встряхивают старичков, и те какое-то время снуют-хлопочут без скрипа.

Чету докторов в этом доме ждут не дождутся. Жизнь у озера течет уединенно. С одной стороны лес, с другой – вода. Рыболовы, конечно, приходят, но те не в счет. Чужой, он и есть чужой. Зато чета докторов – свои. Как только папаша Андулис завидит их издали, сразу начинает торопить Эллу:

– Глянь, доктор с супругой. Есть у тебя чем людей угостить?

Когда гости открывают дверь, на столе их ждет кувшин молока, мед и домашняя колбаса. Хозяйка всякий раз извиняется:

– Хлебушка только больше не печем. Придется довольствоваться магазинным.

Спокойным июньским днем, когда озеро катит через створы излишек своей мощи, подъезжает караван автобусов. Высыпают молодые и старые со здоровенными трубами. Главный администратор показывает места стоянок. Берег озера обрастает разного цвета и величины палатками.

Папаша Андулис выходит посмотреть.

– Пришел, вишь, поспрошать, что тут будет.

Смотрителя шлюзов разглядывают как диковину. Неужто еще есть на свете люди, которые этого не знают? Оркестры приехали на три дня, чтобы подготовиться к празднику медных труб.

Ага, теперь ясно. Андулис отыскивает главного.

– Слышь, а нельзя ли было сперва скосить траву-то?

– Здесь зона отдыха, а не культурные посевы. Вот так, старина.

– В прошлом году из травы, которую накосил тут, я сдал государству пять тысяч литров молока. Самим осталось да еще докторам нашим. Все спасибо сказали.

– Дяденька, если ты такой мастер речи говорить, взял бы да скосил.

– Так я не знал. Ждал, чтобы травка вызрела. Дали бы мне весточку, уж я бы скосил.

– В перспективном плане районных мероприятий давно все записано и решением бюро подтверждено.

Смотрителю шлюзов нечего возразить. Раз в перспективном плане предусмотрено вытаптывать травку – значит, так тому и быть, пусть себе топчут. Для своей коровенки он накосит как-нибудь по опушкам да речным излучинам.

Парни приехали сюда не прохлаждаться. Начинают с маршировки. Главный режиссер разбил приход и уход оркестра на туры и теперь отрабатывает повороты, развороты. Главный дирижер требует от труб согласованности. После первых кругов трава на лугу пригнулась. Потом кое-где появились черные проплешины. То, что скотина не в силах вытоптать за целое лето, оркестр проделал за два часа.

Папаша Андулис о травке уже не горюет. Маршировка поднимает дух. Он и домой не спешит. Сидит на белом обструганном горбыле, положенном вместо скамейки на две колоды, и смотрит. Добелис единственный из публики. Остальные на белой скамейке сплошь начальники – распоряжаются один громче другого. Главный администратор совсем по-свойски осведомляется:

– Ноги еще не тянут помаршировать?

– Это кавалерийские кони при звуках рога бьют копытом, а у кавалеристов марширует душа. Точно у меня сейчас. Только как с конями нынче обстоит, не скажу. У нас на семь километров окрест ни одного не осталось.

Да, кони музыки не слышат. Их тут просто нет. Другое дело коровы. Буренка Добелиса Капелька, которая пасется привязанная на опушке, та слышит лучше всех.

Андулис сидит на обструганном белом горбыле, весь погруженный в песни-марши. Прибегает Элла, тормошит его и возвращает в сегодняшний день.

– Слышь, корову пригнала домой – заболела.

– Что с ней?

– Не дает молока.

– Жаба, что ли, высосала? Пустяками от дела отрываешь. Лучше присядь, послушай.

– Заболела – говорю тебе.

Андулис поднимается, идет. Корова – это хлеб насущный, заработок. Когда корове нездоровится, не до шуток.

Да, теперь уж и он видит: с коровой неладно. Вымя переполнено, набухло, а наружу не выходит ни капли. Что делать? Надо садиться на велосипед и ехать дозваниваться ветеринару на ферму. Самим, как ни сжимай, ни дергай соски, молока не выжать.

Ветеринарный врач, честь ему и хвала, не заставляет себя ждать. Осматривает коровенку, ощупывает. Капелька спокойна, позволяет себя обследовать. Но чуть только на берегу озера разом затрубят музыканты, подскакивает. Ветеринару все ясно.

– Случается иногда такое с испуга. Но чтобы совсем перестала доиться – это редкость. Первую порцию мы как-нибудь выпустим, но если ей и впредь не будет покоя, дело может плохо кончиться.

– Ишь как, а что же делать?

– Или заткни, папаша Андулис, трубы, или бери свою коровенку и уводи ее куда-нибудь подальше.

– Куда же я ее поведу-то? Привыкла в одиночестве пастись. В другом месте и вовсе рехнется.

– Ну чем я могу помочь? Читал как-то в журнале, что в Италии, в городе Удине, проводили фестиваль рок-музыки. Эстраду построили под открытым небом неподалеку от птицефермы. Вокалисты так визжали и публика так вопила, что двести кур отдали концы.

– Нашим курам хоть бы что. Петух только нервничает.

– Сам я с такими коровами и фестивалями не имел дела.

Ветеринарный врач любезен. Вымыл руки, попрощался.

Папаша Андулис возвращается к музыкантам. Отыскивает главного.

– Слышь, какая у меня беда стряслась-то с коровой.

– Дяденька, мы уже говорили об этом. Согласно перспективному плану…

– Да бог с ней, с травой. Хотя можно было вообще-то и скосить. Дома у меня четыре косы. В добрых косовищах, крепко насаженных. Да что теперь. Поздно.

– Мы, дяденька, приехали не косить, а трубить.

– Да уж натрубились. Моей Капельке молоко в рога ударило.

– Надо, дяденька, следить за коровой. Смотреть, что она ест, а ты все около музыкантов вертишься.

– Так я хотел попросить, не могли бы вы свою сыгровку перенести чуть подальше за лес, приезжали бы сюда к озеру только на ночлег?

– Ты соображаешь, дяденька, что говоришь? Теперь, когда нужно экономить горючее, я буду туда-сюда гонять машины.

– Послушай-ка, если Капелька околеет – хорошо если за тысячу удастся купить такую корову. И молока восемь тысяч литров в год тоже коту под хвост. А ежели покупать телочку, то сколько еще времени уйдет, пока она раздоится.

– Дяденька, не наводи мелочами тень на мероприятие, которое должно прозвучать на всю республику. Трубачи ведь приехали в честь ветеранов войны и труда. Тут нельзя как попало.

– Послушай-ка…

Но главный больше не слушает. Когда собрано вместе сотни людей – притом из разных коллективов, – ей-богу, нелегко. Даже такому многоопытному человеку, как главный администратор.

Пока у музыкантов был перерыв, Капелька паслась. А как только все вместе затрубили, перестала, даже жвачку не жует. Вымя воспалилось, набухало прямо на глазах.

Папаша Андулис надел на корову уздечку.

– Элла, возьми хворостину. Если заупрямится и не пойдет, стегнешь.

Музыканты заиграли песню-марш, но троица пошла своим ходом. Андулису было не до труб. Капелька то и дело кидалась в сторону. Элла хлестала ее сзади хворостиной. Взбудораженная скотинка возьми да и толкни головой Андулиса в спину. Обычным шагом Элла за ними не поспевала, неслась всю дорогу бегом да скоком.

Добелисы повели Капельку через лес, чтобы договориться на три дня о ночлеге для нее.

Домой возвращались молча. Молча папаша Андулис вынул из шкатулки приглашение, бумагу для письма и конверт.

– Элла, надень очки. Элла присела.

Смотритель шлюзов не имел склонности к сочинительству. Поэтому все, что хотел сказать, изложил кратко:

«Утритесь вы своим приглашением на праздник духовой музыки.

Мы с Эллой».

ИРБИТЕ

В «Межмалниеках» с незапамятных времен жили лесники. Сейчас тоже – смотритель колхозных лесов Сандрис. С женой Лайне, диспетчером хозяйства, и с сыном Юргисом, учеником третьего класса. Все трое самый что ни есть деревенский народ. С той лишь разницей, что предшественники ездили на лошадях, а нынешние Межмалниеки – в «Жигулях». В моторизованный экипаж о четырех колесах семейство пересело совсем недавно. До этого по рабочим, а также и по семейным делам Сандрис шпарил на мотоцикле. Сзади жена, в коляске – сын. О легковушке стали подумывать три года назад. Однако денежки, сколько бы их ни зарабатывали, в доме не задерживались. Пока Лайне училась в сельскохозяйственной академии на заочном, времени для сада и хлева почти не оставалось. Того, что давала корова, поросенок да грядки, хватало только для самих. Так что рублики, вырученные за молоко, текли в кошелек медленнее, чем у большинства колхозников, которые использовали приусадебные участки с куда большим размахом и изобретательностью. Накопления регулярно подтачивал Юргис. И не какими-нибудь там покупками, а вечными своими недомоганиями. Родители возили сына к врачам, знаменитым и безвестным, то и дело клали его в больницу, доставали путевки в санатории, искали самые что ни есть дорогие лекарства.

Мальчик рос вроде бы нормально, только точнее было бы сказать: не рос, а вытягивался, как тощий побег. Телу не хватало силы, оттого к Юргису лепились всевозможные хвори. Не только те, которыми болеют все дети его возраста, а гораздо более серьезные. Поэтому он отстал в школе от своих сверстников на целый год. А если бы не схватывал науку на лету, то вряд ли дотянул бы и до этого. Пока он лежал в постели, пропущенные дни складывались в месяцы. Врачи и учителя советовали мальчика не перегружать. Чтобы чрезмерным усердием не перетрудить светлую головенку.

Частые болезни сказались не только на физическом состоянии Юргиса. Он часто грезил наяву, забывая обо всем на свете. Иногда от чрезмерной чувствительности начинал плакать или ни с того ни с сего приходил в ярость.

В последнее время дела как будто пошли на лад. Юргис стал поправляться. Мышцы окрепли, и хворобы вроде б поотстали. Видно, забота квалифицированных медиков и лекарства принесли наконец свои плоды. Но Лайне и Сандрис нахваливали только одного врача, того, кто посоветовал регулярно поить сына кобыльим молоком. Этому-то стакану молока и приписывали родители силу, которая поднимает с постели даже умирающего.

– Нас предупредили, что Юргису впрок пойдет только парное, а не подогретое молоко, – начинала обычно свой рассказ Лайне.

А Сандрис подхватывал:

– Раз так, сажаю сына в коляску и качу два раза в день в конюшню. Двадцать два километра на мотоцикле по хорошей дороге – пара пустяков.

Что представляет собой кумыс, знает едва ли не каждый, кто побывал в санаториях Крыма и Башкирии. Одни его хвалят, другие морщат нос при одном только упоминании. Но вряд ли много найдется таких, кто мог бы рассказать о том, каков вкус у парного кобыльего молока.

Всемогущими свойствами в разное время наделялись пенициллин, прополис, вьетнамская мазь и женьшень. Всегда какую-нибудь лабораторную новинку или находку народной медицины превозносят до небес. Потом забывают и спустя время снова открывают.

Может, кобылье молоко и было когда-нибудь всем лекарствам лекарство в наших краях. Но, видать, очень давно. Не помнится, чтобы о его чудодейственных свойствах рассказывали наши бабушки или деды.

Ферма, которую регулярно посещали оба Межмалниека, находилась в соседнем хозяйстве. В свое время тамошний колхоз прославился коровами и высокими урожаями. Видать, теперь соседи решили заняться коневодством. Спрос на спортивных лошадей рос с каждым годом, так что новая отрасль животноводства обещала со временем приносить солидный доход. Уже сейчас на местных и государственных аукционах за некоторых питомцев фермы платили по тридцать, сорок, а подчас и пятьдесят тысяч рублей.

Юргис обожал сладковатое кобылье молоко. Не каждый может так запросто его попивать. Иной возьмет в рот, а внутри словно пружина распрямляется, выталкивает назад. О пацане Межмалниеков скотницы отзывались с одобрением. Посмеивались: вырастет, мол, таким же резвым, как жеребенок, попробуй тогда обуздай его. Юргис на них не обижался, он стал совсем другим.

Каждый день его приветливо встречали двести лошадей. Во всяком случае ему так казалось. И взрослые кони, и подростки-жеребята осторожно щекотали губами ладонь – брали кусочки сахара. У Юргиса всегда карманы были набиты сладостями.

В конюшнях и загонах царила та особая доброжелательность, которая бывает только у лошадей. Двухразовое ежедневное общение с лошадьми лечило Юргиса и духовно. Не только люди влияют на животных. Ученый-психолог Анна Кид, изучающая законы взаимосвязей – хочешь верь, хочешь нет, – заявляет, что владельцы собак, мужчины, становятся более властными, агрессивными. А женщины – чрезвычайно аккуратными. Как женщины, так и мужчины, которые держат дома кошек, предпочитают замкнутый, уединенный образ жизни. Об исследованиях Анны Кид в печати промелькнула заметка:

«Любители птиц в целом общительны, говорливы, легко находят друзей. Но женщины любят командовать. Владельцы черепах усидчивы, могут подолгу заниматься однообразной работой, имеют склонность к карьеризму. Любители змей, как правило, большие оригиналы, хорошо справляются с работой, которая требует мгновенной реакции. Может, потому, что от пресмыкающихся, которых они держат дома, в любой момент можно ожидать неприятностей».

Как бы там ни было, но лошади пробудили в Юргисе дремавшие силы сопротивления: болезни отступили.

Мальчишке открылся новый мир. Раньше он осваивал лесную науку. Но обитатели леса избегают человека, увидишь их только издали. С домашним скотом Юргис дружбы не водил. Корова всегда жадно набрасывалась на корм, поросенок всеми четырьмя ногами забирался в корыто. А лошади нежным прикосновением губ, внимательным взглядом вели с ним разговор. И этот язык Юргис понимал.

В каждой конюшне конного завода у одной из стен под самым потолком лепилась стеклянная кабина. В ней на ночь устраивался сторож. Сверху просматривалось все помещение, удобно было следить за тем, что происходит в денниках. Вдоволь наговорившись с лошадьми, опустошив карманы, Юргис взбегал по лестнице в стеклянную клетку. В этот наблюдательный пункт он тащил с собой скотниц, терпеливо отвечавших ему на сотни вопросов. Если записать их разговоры на магнитофонную ленту, вышла бы увлекательнейшая радиопередача для почемучек.

– Кто растет быстрее, теленок или жеребенок?

– Жеребенок.

– На сколько?

– За месяц прибавляет в весе вдвое.

– Если с утра его измерить и отметить на стене, а вечером перемерить, то видно будет, сколько вырос за день?

– Мы не отмечали, но знаем, что за день он набирает полтора килограмма.

– Жеребенку дают только молоко и сахар?

– Молока не дают. Молоко он сам высасывает, сколько надо. А сахар не еда – лакомство.

– Почему кобылу доят, только когда жеребенок сосет?

– Иначе не взять молока, кобыла не дает. Жеребеночек ее раздаивает. Он доит один сосок, я – другой.

Однажды Юргис спросил:

– Если кобылье молоко полезное, то зачем еще держать коров?

– Жеребенок сосет мать семь, восемь, иногда и девять месяцев. Кроме того, с кобылы столько не выдоишь.

– А сколько она дает?

– Около двух с половиной тысяч литров.

– А корова?

– Хорошая корова – шесть, семь, а то и восемь тысяч.

– Нельзя ли от хорошей кобылы получить хорошего молочка побольше?

– Есть несколько рекордисток. Там, где специально выращивают молочных кобыл.

– И сколько тогда можно надоить?

– В среднем около шести тысяч.

– Если бы у нас дома была такая кобыла, мог бы я пить молоко сколько хочу?

– Если появится жеребенок, то пока она его кормит, на твою долю хватит с избытком.

– Хочу кобылку.

– Мы держим только спортивных коней, а те стоят страшных денег. Поговори с мамой и папой. Может, они подождут с машиной, купят жеребенка, вырастят кобылку. Она будет рожать жеребят, давать молоко.

С Сандрисом бабы разговаривали откровенней. Предлагали отведать свежего надоя:

– Единственное средство, которое поддерживает мужскую силу аж до гробовой доски.

Но Сандрис не в состоянии был сделать даже глоток. Бабы это заметили, и самая языкастая тотчас спросила:

– Когда Лайне родила Юргиса, ты грудь жены пробовал?

Сандрис пришел в полное замешательство. А языкастой только того и надо было.

– У меня иной раз у одной груди дочь, у другой муж. Жаден до грудного молока, как иной до водки. Съедал, бывало, дочкину долю, отпихивать приходилось. Зато на двоих с дочкой так размассировали грудь, что по сей день со мной, старухой, ни одна молодуха не отважится рядом встать.

И чтобы окончательно не сконфузить Межмалниека, заканчивала примирительно:

– Ладно уж, дам с собой, можешь остужать в холодильнике и опохмеляться.

Андрис отнюдь не был выпивохой, но разве таким беззастенчивым бабам заткнешь рот? Он мог подтвердить только одно: стакан кобыльего молока – еда сытная. И если не знать, что настало время обеда, живот сам и не вспомнит.

Лайне на конный завод приезжала редко. Зато Сандрис с Юргисом стали там своими людьми.

Пацану конюшни затмили все на свете. Даже охотничьи собаки Клера и Синтис не удостаивались прежнего внимания. Забыл он и о ружье.

Сандрис считался активным охотником – как положено лесному начальству. У Лайне тоже было ружье. Но она сопровождала мужиков в лес не ради добычи, а главным образом чтобы проветрить голову и как следует размяться. Поскольку Юргису ничего не запрещалось, то родители под собственным присмотром разрешали ему иногда пострелять, разделяли его радость, когда ему удавалось попасть в цель. За хлевом как раз было подходящее для подобных занятий место.

Наконец во двор Межмалниеков прикатили темно-красные «Жигули». Давно желанное средство передвижения. Юргис особой радости не выказывал. Продолжал канючить: купите жеребенка. Тогда не надо будет ездить за целебным молоком. Дома будет своя собственная кормилица. Отец не слушал: чистил и протирал машину с таким увлечением, точно собирался на ночь класть ее рядом с собой в постель. В тысячный раз получила подтверждение пословица: яблоко от яблони недалеко падает. Сандрис был помешан на технике. Юргис ничуть не меньше – на лошадях.

Прошло немного времени, и в районной газете появилось объявление: продается жеребенок. Разумеется, первым его заметил Юргис. С газетой в руках пошел на штурм родителей. Лайне и Сандрис в очередной раз не смогли отказать сыну. Когда Межмалниек приехал посмотреть на жеребенка, оказалось, что желание приобрести его изъявили шестьдесят три покупателя. Владелец был удивлен колоссальным спросом, сказал, что должен еще подумать. Но это был тактический ход, чтобы не продешевить. Кто больше пообещает, тот и получит. Сандрис не торговался, он только не мог сразу выложить всю требуемую сумму. Сказал, что побежит домой за недостающими деньгами. На самом деле он помчался к родственникам, потому что на сберкнижке осталось семь рублей и восемьдесят четыре копейки. Искать жеребенка подешевле не имело смысла. Цены на спортивных и рабочих лошадей росли.

Спустя три месяца после того, как Межмалниеки купили «Жигули», во двор к ним резвой рысью вбежал легконогий и серый, как тетерка, жеребенок. Наверно, потому и назвали его Ирбите – Тетерочка.

Юргиса по-прежнему возили на конный завод. Но он больше там не задерживался. Рвался домой. Из школы прибегал запыхавшийся.

Тетерочка быстро освоилась на новом месте. Такие жеребята, как она, вырвавшись на волю, носятся как ошалелые, убегают так далеко, что иногда их приходится искать по нескольку дней. А Ирбите все скакала вокруг Межмалниеков. В лес не рвалась – должно быть, чуяла опасность.

Юргис мог трепать жеребенка за уши, дергать за хвост – Тетерочка оставалась добродушной, приветливой. И тени недовольства или боли нельзя было прочесть в ее глазах. Хоть и сомнительная с виду, но для нее это была ласка.

Для Межмалниеков Ирбите была таким же благодатным даром, как для полей дождик после продолжительной засухи.

Юргис просыпался с мыслями о жеребенке, а ложился спать с воспоминаниями о нем.

Когда пацан возвращался домой после школы и встречал во дворе Сандриса, он уже не спрашивал, как раньше, где мама, а взволнованно оглядывался:

– Куда подевалась Ирбите?

Жеребячий возраст у Ирбите и Юргиса. Беззаботная, азартная, искренняя пора, когда радость не скрывают, а дают ей вылиться без остатка.

Собаки Клера и Синтис приняли Ирбите как товарища по играм. Вчетвером бегали, прыгали на лужке да на лесной опушке до полного изнеможения.

Когда Юргиса не было рядом, развлечения становились напряженней. Клера и Синтис позволяли себе лишнее, начинали гоняться за жеребенком как за дичью. Чтобы не обострять отношений, Ирбите искала спасения во дворе или в хлеву. Лошадиное дитя хотело чувствовать за спиной безопасность. Поэтому становилось возле хлева и ударяло копытами по стене так, что бревна звенели. Это было предупреждение. Будете скалить зубы и хватать за ноги, не то еще увидите.

Игры не раз приближались к грани, когда озорство переходит в гнев. Юргис этого не знал. Вчетвером им всем было весело. Никто никого не обижал. Бывали мгновения, когда Ирбите опускала голову и собаки лизали ей лоб и шею. Лошадка зубами легонько покусывала собак за шкирку, лизала мех. Собаки отгоняли друг друга, подставляя ей шеи. Но стоило Юргису отойти, как собаки начинали ее дразнить.

А в общем, жизнь в Межмалниеках текла в идеальном согласии. Сандрис и Лайне воспряли духом: ребенка, который столько лет мучился и страдал, они теперь каждый день видели здоровым.

В тот вечер Сандрис с Юргисом вернулись с конного завода как обычно. Отец занялся машиной, сын начал резвиться с друзьями.

Когда машина была помыта, а сын, жеребенок и две собаки вволю набегались, Сандрис пошел в комнату, чтобы включить телевизор, Юргис – к себе, чтобы засесть за книги.

Ирбите, Клера и Синтис остались во дворе, ластились друг к другу, баловались. Но вскоре собаки начали лаять. Спортивный комментатор объявил по телевидению перерыв, наступила тишина. Но только в комнате. Во дворе стоял лай, что-то со звоном разлетелось, трещало, ломалось. Сандрис выбежал и тотчас бросился назад, схватил со стены ружье – и мгновение спустя во дворе раздался выстрел.

Встревоженный выстрелом, из маленькой комнаты выскочил Юргис, так же, как отец, влетел обратно. Так же молниеносно снял с крючка ружье, и еще через мгновение во дворе прогремел второй выстрел.

В этот раз Ирбите нашла безопасное место возле новых «Жигулей». Ударила задними ногами по машине.

Потрясающая сила в жеребячьих ногах.

Сандрис увидел во дворе разбитые «Жигули» и не выдержал.

После первого выстрела Ирбите рухнула, но еще пыталась подняться.

Второй раз нажать на курок Сандрис не успел.

Никто не мог поверить, что сын застрелил отца.

КРОВАТЬ-КАЧЕЛЬ

В каждом поселке есть свой дурак. А то и несколько. Но один из них всегда главный.

Не будем считать тех, кто спился до потери разума, те просто дураки. Настоящий же дурак – единственный в своем роде.

В Лейкалне таким был Паулис.

Паулис жил отшельником в собственном доме. Точнее сказать – в домишке. Унаследованная от родителей собственность состояла из двух помещений – комнаты и кухни. Вполне достаточно, чтобы удобно устроиться. Так нет, одежда у Паулиса висела на крюках. Книги грудились на подоконниках, на столах. Подставкой для телевизора служил улей – крышка снята, вместо нее положена доска. Радиоприемник и электрический светильник приклеплены в изголовье над кроватью. Просто, сподручно.

Ел Паулис со сковороды или из кастрюли.

Чего зря пачкать тарелку?

Самой выдающейся достопримечательностью обстановки была кровать. Не сам предмет для спанья, а его устройство. Кровать висела на веревках. И не каких-нибудь, а на толстенных, как рука у запястья. Узлы были затянуты так крепко, что удержали бы на месте океанский лайнер во время тайфуна. Паулис на своем ложе мог бы безбедно провисеть столетия – веревки не порвались бы.

Пока были живы отец с матерью, Паулис спал на нормальной кровати, которая нормально стояла на полу. После смерти родителей подвесил лежак на канатах к потолку.

В наши дни, когда в моду входят всякие диковины, кровать на канатах толщиной с предплечье гляделась весьма модерново. Только Паулис таким образом подвешивал себя уже лет сорок. Во всем остальном он не имел никаких отклонений, выглядел обыкновенно, вел себя безупречно. И наверняка мог бы стать хорошим мужем. Никто не знал, обращался ли Паулис к кому-нибудь с предложением или нет, но мнение женщин было единодушным:

– Я бы такой качки не выдержала.

Известное дело, лучше всего люди разбираются в том, о чем не имеют представления.

За минувшие сорок лет любопытные не раз пытались выведать:

– Почему у тебя кровать висит на веревках?

– Не хочу отрываться от естества. Раньше, бывало, родится ребенок, куда его клали? В колыбель. Теперь кладут в коляску. Да, в кроватку тоже. А заплачет, берут на руки, качают. Чтобы успокоить. Качка – это естественное состояние человека. Разве ходьба не качка? А танцы? А любовь? Езда? Кровать, наоборот, не дает качаться. Преешь в неподвижности, кошмары изводят, бессонница. Или отлежишь себе что-нибудь. Меня же ничего не беспокоит. Если сон не идет, свешу ноги через край, оттолкнусь, раскачаюсь – сразу веки слипаются. Чувствуешь, онемела рука или что еще – снова ногу наружу, оттолкнулся и качайся себе. Кровь взболтается, рука оживет – и спишь как младенец. Если бы фабрики производили подвесные кровати и вы от рождения не были бы дундуками, за нами никто бы не угнался. Качка улучшает настроение, наполняет тело бодростью. В неподвижных кроватях вы чахнете и своей хилостью тянете колхоз назад.

Паулис был человеком чести. Трудился образцово. Получал награды и премии.

Его принимали или за чокнутого, или же за человека выдающегося ума. Смотря как когда выгоднее.

Паулис видел все как есть и говорил об этом без околичностей. Держал глаза отверстыми, даже когда следовало бы зажмуриться. Слышал то, что надо было пропускать мимо ушей. Резал правду-матку к месту и не к месту. Кому нравятся такие праведники? Несдобровать бы Паулису с его характером, но начальство наловчилось с ним справляться. За старание нахваливало, а газетчикам, являвшимся проверять жалобы, объясняло:

– Если есть желание, поезжайте, конечно, поговорите с людьми, посмотрите. Но на всякий случай имейте в виду, что жалобщик ваш спит в постели, которая привязана канатами к потолку.

– Да что вы говорите!

Как было газетчикам не заинтересоваться чудаком, спящим в подвешенном состоянии? Наслушаются они баек, посмеются, покрутятся туда-сюда – и считай, письмо проверено. Беседовать с автором было необязательно. Паулис свои письма обычно заканчивал словами:

«Ответа не жду. Не в этом суть. Я просто изложил вам свои наблюдения и раздумья. Говорил и в колхозе, но они не берут в голову».

Паулис работал в хлеву. Сновал-хлопотал вместе со своим конягой с утра до вечера. Привозил корм, раскладывал по кормушкам, чистил ферму. Смешивал навоз с торфом. Рубил дрова, топил кормовую кухню. Словом, делал все, разве что коров не доил.

Для навозохранилища сам понавез камней, сам мало-помалу его вымостил. Трудно ли доить, когда всего вдоволь, все убрано, везде порядок. Механизаторам удобно забирать компост. Машины не вязли. Бульдозер вертелся как хотел, у погрузчика под колесами твердый грунт – любо-дорого смотреть.

И смотрели, кстати сказать. В Клуги привозили поучиться. Тому, что может один человек, когда он трудолюбив да с выдумкой.

А чуть только Паулис покажет свой вредный характер, напишет куда не следует, сразу доха наизнанку – чокнутый.

Что правда, то правда, когда Паулис за что-то вступался или, наоборот, ополчался против чего-то, рассчитать, какое коленце он выкинет, было невозможно. Мог запросто укатить в Москву, написать в редакцию, протиснуться в любой кабинет, независимо от того, что за табличка висит на дверях.

Как-то раз в Клуги привезли поленья, которые не расколешь ни силой, ни сноровкой. Паулис терпеливо тюкал топором да клиньями. Но когда за все мучения ему заплатили копейки, обиделся. Недолго думая помчался в районный центр и направился прямо к председателю исполкома. Секретарша на минуту отлучилась. Паулис смело попер в кабинет. Там как раз заседал исполком. И вот в разгаре заседания открывается дверь, входит мужик, держа в руках сучковатую колоду с застрявшим в ней топором. Бросает ношу на паркет и обводит сидящих возмущенным взглядом: