Текст книги "Ржаной хлеб с медом"

Автор книги: Эрик Ханберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Молодые в зале и в президиуме удивились. И только. Старшие вспомнили. Начали разбирать, высказывать суждения.

Когда крепко стоишь на земле, можно не торопясь обдумать каждый шаг, либо принять, либо отвергнуть.

Но коль попал меж жерновами, успевай поворачиваться, будешь долго размышлять, – сотрут в порошок.

Барбара с Валфридом приютили Нину с Валей в самую смутную пору войны. Поступок говорил сам за себя. И никто не стал бы его переоценивать десятки лет спустя, если бы за Военной Ниной и Военной Валей в детстве не водилось дурной привычки – подкрадываться тайком и подслушивать.

Средняя комната в доме Беки нежилая, набитая битком всякой хозяйственной утварью. Комнату сестер от нее отделяла легкая перегородка, покрытая нанесенными валиком зеленоватыми цветами. Если проскользнуть в чулан, слышно было, о чем разговаривают Барбара с Валфридом. Девочки забирались туда днем в часы послеобеденного отдыха и вечером перед сном.

Только-только Нина с Валей освоились у Беки, как однажды за стеной услышали свои имена:

– Придут красные, спасибо скажут нам за девочек. – Голос принадлежал Барбаре. Валфрид возразил:

– Как бы не так. Только если соседи подтвердят – не для работы, а из жалости взяли.

– А если по вредности скажут, что мы их взяли вместо служанок? Люди-то разные. Есть и недобрые, – заволновалась Барбара.

– Тогда нужно еще что-нибудь сделать, что могло бы понравиться красным. Ишь, как получается. Не могу же я всем объявлять, что собираюсь повесить на сосне большевистский флаг. Меня схватят и расстреляют.

Валфрид все годы оккупации проработал в Картофельных Ямах стрелочником на железной дороге. Оставит ли его на этой должности новая власть, что установится самое большое через несколько недель, в этом Валфрид сильно сомневался. Стрелки-то он переставлял так, чтобы составы двигались, а не сходили с рельсов.

Он по-прежнему ходил к Смилтаям на блинные вечера, бывало, завернет к ним и без всякого повода. Как обычно приходят в дом, где часто бывают люди. Здесь можно было выпить рюмочку-другую, послушать, как Курт с Учителем музицируют, потоптаться в танце. Ноги сами несли Валфрида к Смилтаям. И виной тому был вовсе не самогон, а хозяйка. Он не переставал ей удивляться. Сыновей двое, муж-пьяница на шее, а успевает скотину накормить, выдоить, напечь блины, натанцеваться и при всем том цветет. Так цветет, что глаз не оторвешь. Валфрид в такие минуты сравнивал Асю с Барбой. Та тоже не была обделена привлекательностью, но все делала вяло. Любила мужа, а не родила ему ни одного ребенка. На стол накрывала, постель стелила, но не цвела так приманчиво, как Ася.

Однажды Ася вышла из кухни в комнату посмотреть, не разметались ли ребята во сне, не свалился ли пьяный муж с постели. Вскоре вслед за ней проскользнул Валфрид. На столе слабо горела выдолбленная из репы коптилка. Ася у зеркала расчесывала волосы. Валфрид открыл дверь так тихо, что она не заметила. Положила расческу, выпрямила плечи, развела согнутые в локтях руки, подтянулась, будто свалила тяжелый груз. Молодая, не скажешь, что мать двух мальчишек. Подрагивающий свет коптилки подернул Асю колеблющейся пеленой. Валфрид шагнул через нее, обнял Асю, обхватил ладонями грудь, почувствовал на мгновение их полноту, но лишь на мгновение. Ася резко вывернулась, нет, не ударила, не взъярилась. Спокойно, даже слишком спокойно спросила:

– Ты разве не женат, я разве не замужем?

Валфрид хотел было что-то сказать про Отомара, которого ей приходится таскать, точно куль с мукой. Хотел разжалобить словами сочувствия: муж под боком, а живет как незамужняя, но Ася не дала ему и рта раскрыть:

– Пошли танцевать. Слышь, Эрвин с Куртом мой вальс заиграли.

Они потоптались на пятачке посреди кухни, стараясь попасть в ритм «У Янтарного моря», музыканты еще не закончили, а Ася уже вывернулась из его рук и побежала к плите, оттуда к столу.

Если бы влепила оплеуху, Валфрид бы подулся и успокоился. Но Ася отказала так вежливо да еще на вальс пригласила, что он почувствовал себя уязвленным. В нем закипала злость. Еще немного – и он бы вырвал у Курта губную гармонь и швырнул на пол. Хуже всего, что, отказав ему, Ася пошла танцевать с Куртом, кружилась так соблазнительно, что Валфрид не выдержал и ушел. Барбара, увидев его, не поверила своим глазам – давно муженек не возвращался с танцев так рано и с такой ясной головой.

В тот вечер Военная Нина и Военная Валя, как обычно, пробрались в чулан. Из-за перегородки не доносилось ни звука. Такая тишина стоит, когда супруги лежат с открытыми глазами и думают каждый свою думу.

Хотя прежний хозяин был крут и стегал их за малейшую провинность, сестры еще тогда умели, подвернись только случай, незаметно скрыться из виду. Чаще всего они прокрадывались в лесной сарай, где Смилтай гнал самогон. Сам он ходил через боковую дверь. А сестры пролезали под створки больших дверей, вскарабкивались на поперечные балки, покрытые досками, на которые был свален лен. Зарывшись в снопы, наблюдали через щели за всем, что происходило внизу. Свое хозяйство с бочками, трубками и чаном Отомар Смилтай огородил фанерой и кусками жести. Получилась уютная рабочая каморка. Он сумел втиснуть в нее даже железную кровать с проволочной сеткой. Для полного удобства бросил на нее черно-белый с коричневыми пятнами полушубок.

Девочки знали, в какое примерно время Отомар начинает клевать носом и, разговаривая с самим собой, ощупью ищет кровать. Когда он засыпал, появлялась Ася, проверяла топку, взваливала мужа на спину, тащила к телеге и увозила домой. Снова возвращалась. Разливала готовую продукцию в бутылки, убирала и, приготовив все для следующего дня, уезжала.

Наблюдать за этим было занятно. Но однажды сестры стали свидетелями таких событий, что, знай они об этом заранее, кинулись бы прочь без оглядки. Теперь, чтобы не выдать своего присутствия, пришлось затаиться в укрытии и ждать.

Ася отвезла Отомара и вернулась в сарай. Вскоре туда пришел Курт.

Девочки прикрыли щели ладонями, чтобы не видеть того, что происходило внизу на железной кровати с проволочной сеткой. Хоть и любопытные, они знали границы, которые нельзя преступить.

Много лет спустя, уже в зрелом возрасте, сестры поняли по тому, как держался Курт, как просто и буднично сняла одежду Ася, что для нее с Куртом это была не первая встреча.

Может, Ася пожалела Курта, он все время показывал фотографии семьи, мечтал о том времени, когда кончится война и он вернется домой, проклинал Гитлера, превратившего мир в кровавую бойню.

А может, ей, уставшей возиться с пьяным мужем, просто не хватало ласки и она нашла ее в предупредительном, душевно мягком Курте.

Ася еще была раздета, и Курт еще только натягивал мундир, как ворвался Валфрид с винтовкой в руке. Курт не успел схватить оружие.

Бека не дал Асе опомниться, погнал – как была – нагую домой.

Все жильцы Смилтаев выбежали на кухню. Все услышали, как Валфрид Бека сказал:

– Курт хотел изнасиловать Асю.

А после этого:

– Я его застрелил.

Ася перестала всхлипывать:

– Валфрид меня спас.

На торжественном собрании в честь Дня Победы в президиуме и в зале стояла тишина. После взволнованного рассказа Нины присутствующие долго не могли прийти в себя.

Валфрид Бека, словно не соображая, где находится, сказал вслух самому себе:

– Ишь, что получается!

Левая рука по-прежнему судорожно сжимала букет.

МЕДОВАЯ БАНЯ

– Ты думаешь, у председательского шофера не жизнь, а малина. Оно-то конечно – все знаю, все вижу, помогаю. Но должен быть нем как рыба. За то, что держу язык за зубами, мне премиальные платят. Я даже жене слова лишнего не пророню – работа есть работа. Нелегко, что и говорить. Как у металлургов в горячем цеху. Шутка ли, что ни день, то баня! Посуди сам. Деятель при галстуке похож на переезд с опущенным шлагбаумом. А деятельница в платье – на запертый сейф в комнате кассирши.

Но как только одежка спадает… Чего улыбаешься? При стопятидесятиградусной жаре ничего такого, о чем ты думаешь, быть не может.

Зато с голым или полуголым совсем иной разговор. Нагота сближает.

Как ты одетому скажешь: мне надо бы того, мне надо бы этого? И как он, одетый, ответит: бери, милок, того, бери другого!

Поначалу все помешались на финских банях. Разогревай гостя до тех пор, пока у него с носа не сорвется седьмая капля, и поехали – вниз по желобу, прямо в пруд.

С этими желобами тоже всякое бывало. Мы устраиваем в бане хозяйственные дела, а жены воображают невесть что. С заместителем председателя вообще жуткая история вышла. Жена тайком вогнала в желоб гвоздь. Отлично зная: первым покатит сам хозяин. Что было? Разорвало пополам. А что гвоздем разодрано, то пропало. Вот тебе и судьба: человек при должности, зарабатывает хорошо, а уже не мужик.

Другие были умнее. Капнут незаметно суперцементом – как будто птичка пролетела. Скатишься разок – ляжка точно тертая морковь. Не увечье, а ласковое напоминанье, что жена постоянно думает о тебе.

Теперь такие безобразия больше не случаются. Жены сообразили: рост благосостояния хозяйства начинается с бани, в конце концов и им что-то перепадет.

Только гость нынче пошел привередливый.

Раньше было просто. Редко у кого была такая баня. Мы свою построили одними из первых. Она, скажу вам, стоит целой подсобной отрасли. С винными цехами только головную боль наживешь. Доктора смотрят, как бы не проникли бациллы. Питейные профессора пробуют, смакуют, не отдает ли сивухой. Этикетки заказывай у художников. Ну, когда начинает бродить и пущена бутылочная линия, успевай считать рубли. Тогда ничего. Но до этого продирайся, как сквозь еловую поросль за свинушками.

А в бане что – топи да выжимай из гостя последнюю каплю влаги. Всегда настает миг, когда вместе с градиной пота еще что-нибудь вынешь. Иной раз асфальта вытечет на километр. В жару поры открываются: то машинка какая-нибудь выскочит, то кирпич обломится.

Раньше было просто. На пальцах можно было сосчитать, где бани топились. Приедет начальник из района или из Риги – запихивай его в парильню. Пусти жар – поры нараспашку. Хорошим ужином – роток на замок, и дело на мази. И мне банные затеи одно удовольствие. Хошь – парься, хошь – сиди в машине и читай детективы.

Приезжего оглушали заведением как таковым. Долго не возились. Председатель освобождался пораньше, да и я часов в двенадцать мог лечь рядом с благоверной.

Сейчас так дешево не отделаешься. Люди наездились по белу свету, на каких только полках не парились. В супербассейны прыгали. И в те, где дно электричеством подсвечено, и в те, где проваливаешься в кромешную темь. Нынче иной гость сперва спросит, проточная ли вода в пруду, другому подавай родниковую прохладу, не меньше.

Помню, было у нас дело с одной должностной дамой, из которой надо было выпарить кое-какие фонды. Присаживаются оба с председателем на полок. Я подношу пиво. Время от времени подкладываю яблоко, пусть печется и обдает ароматами. Она смотрит, смотрит и говорит:

– На позапрошлой неделе была я в баньке, так там морковь клали в жар.

Вижу, мой председатель заерзал, побагровел что маков цвет. Та морковка ему как нож в сердце. Мигом смекнули мы, в чьей парилке сиживала гостья – у нашего неофициального партнера по соцсоревнованию.

Тут мой, как бы между прочим, начинает объяснять:

– Мы тоже этими ароматическими добавками занимались, чего только не перепробовали. Тут нельзя как попало. Пригласили врачей. Оказывается, с морковью шутить не рекомендуется. При такой жаре испарения ложатся на верхние дыхательные пути. Поначалу не чувствуешь ничего, а потом всякая хворь лепится. Яблоко, оказывается, самое невинное средство. Лучше всего подходят зимние сорта. Кислинка для бани что для послеоперационного влага на губах. А морковь не хороша. Можно еще катар нажить.

Подаю гостье пиво, вижу, губы сжаты, знать, соображает, как отплатить тому, кто морковку подсовывал.

А мой как ни в чем не бывало цедит пиво и зырит искоса на фонды. Весь так и сияет.

Никаких морковок, понятно, мы не пробовали и ни с какими докторами не советовались. Хотя нет, был тут однажды табунок медиков, погуляли вволю и укатили восвояси. Хлебнули, само собой, как всякие нормальные люди.

Председатель с этим катаром и верхними дыхательными путями малость переборщил. Распределительница фондов насупилась – все ей не по шерсти. Еще бы, на стольких полках насиделась. Помолчит, помолчит и буркнет:

– Да, в яблоке есть что-то порядочное.

А я про себя думаю: уж кому-кому, но не тебе о порядочности лопотать. Была бы сама такой, дома бы помылась, не стала бы выставлять всем напоказ свои телеса. Мне-то что? Принес пивка да положил яблочко печься.

Председатель обиняками стал подбираться к фондам. А она и ухом не ведет. Чуть погодя обращается ко мне:

– Может, еще одно зажарим?

Что скажут, то и делаю. Не мне с ней рядом на лавке сидеть. За председателя только страх берет. Сердце у него точно застиранная посудная тряпка. Но надо держать марку. Для какого-нибудь размазни она фондов не отпустит.

После третьего яблока председатель подсовывает под язык валидол. Когда я занес пятое, вижу, мой тайком уже нитроглицерин в рот кидает. Я, понятно, нервничаю. Не дай бог взлетим в воздух без всяких фондов. Дальше хуже, он за лавку хватается, левый бок потирает. Убавил я маленько жар. А эта возьми да начни яблоко щупать.

– Оно что, другого сорта? – спрашивает.

И пот в ней не переводится, и жар нипочем. Баба что оглобля. Намучились с ней до полтретьего. Тут уж ее проняло. Обещала выбить дополнительные фонды.

После того раза мы с председателем рассудили: на одной выносливости выезжать больше нельзя. Так и надорваться недолго. Лучше тратить энергию на выдумки.

Как-то на банной трубе аист стал гнездо вить. Не потопишь два дня, глянь, он уже палок натаскал, переплел их крест-накрест. Я лезу наверх, сбрасываю. А он, будто назло, таскает и таскает. И трудится, как на ударной стройке. Я ему выпилил на соседнем дереве место, прикрепил тележное колесо. Ан нет – трубу ему подавай. Так увлекся, что и дыма не боится. Делает свое дело, и все тут. Аж почернел весь. Когда на лугу аисты собираются в стаю, наш как чучело посередке вертится. Закоптел почему-то только один. А что, разве они не вдвоем дом строят? Или только муж работает, а жена, пока не сядет на яйца, мотается по общественным делам? Поди разберись, как у этих аистов заведено.

В конце концов удалось нам их отвадить. Но осталось колесо и выпиленная щербина на дереве. Председатель говорит:

– Там должно быть гнездо с аистом.

– Что, мне самому его плести? – вырвалось у меня.

– Тебе за это деньги платят.

С моим не вздумай шутить. Рассвирепеет – струна лопнет. Иди тогда обратно на грузовик. Тут, понятно, нелегко, иной раз сутки напролет крутишься мелким бесом. Зато у кормила.

Что же делать с этими разнесчастными аистами? Раздобыл я покинутое гнездо, затащил на дерево. Так ведь пустой колыбелью никого не заинтересуешь. А приедет, скажем, горожанин, родом из деревни, увидит аиста – и сразу душой оттает. Что делать? Выкупил я за четыре пол-литра два чучела у учителя биологии. Есть у нас такой тихий пьяница. Даже не спросил зачем.

Одного я посадил, пусть сидит на яйцах, задрав голову. Другого поставил на одну ногу и засунул клюв под крыло. Идиллия.

Теперь можно гостей вокруг баньки поводить, о болотах и лягушках потолковать. В какой-то миг приезжий непременно скажет:

– Какие они у вас смелые.

Председатель похвастает:

– Точно домашняя птица. Никто их не обижает. Привыкли. Иной раз диву даешься: часами стоят в одной и той же позе.

Гость кивает головой:

– Аисты, они такие.

Когда окрестности осмотрены, живая и неживая природа обсуждена, можно пригласить вовнутрь.

За это гнездо и пару аистов председатель по сей день не перестает меня нахваливать:

– Идеальная крыша.

Есть у моего такое присловье. И не только присловье, но и прием.

Видите ли, можно угостить приезжего чаем, можно поднести кофе. Холодный или горячий. Но это будет только чай и только кофе. Но когда в кофе сверху капнешь коньяку, а в чай – рому, язык можно проглотить.

Председатель в этих делах собаку съел. Не поставишь ведь перед гостем стакан – днем да в рабочее время. Но кто станет отпираться, когда ему любезно предлагают:

– Надеюсь, вы не возразите против тоненькой крышечки?

Многие не понимают, удивляются:

– Крышечки?

– Ну, прослоечки такой.

И пока гость недоумевает, мой, глянь, уже плеснул. Вроде бы ничего особенного, а все же капелька тепла, глоток тихой задушевности.

– Ни один порядочный ремесленник не кладет опилки в один слой. Сразу добавит второй. Чтоб не протекало.

И кап-кап – опять брызнул в чашечку.

Чопорность спадает. Теперь можно и хозяйство объезжать. Есть у нас несколько традиционных объектов, куда обычно возим всех. К ним велено подкатить с ухарской элегантностью или, как председатель выражается, – стильно. Развернуться лихим бесом. Одно мгновение – и мой уже вылез, идет улыбаясь навстречу гостям. Затем напускает грозный вид.

– Больно отчаянный возница у меня. Придется приструнить.

А сам обернется да подмигнет.

За один гостевой прием я должен разворачиваться подобным манером дважды. У одного из объектов и у бани. Если в другом каком месте не затормозишь со свистом, невелика беда. Но возле бани положено «крышечку заливать».

Эти крышечки у нас где только не запланированы.

Если гость является с супругой, тут уж не знаешь, на что нажимать – на газ или на тормоз.

Мы поддерживаем интерес к себе культурой обслуживания. Набрели мы на эту культуру случайно. Напросился как-то из Риги один деятель вместе с женой. Мой председатель толстоват. Неудобно перед столичной дамой с таким толстым пузом мелькать. Достал обруч от старой пивной бочки. Я помог его напялить. Все бы ничего, только надо было это приспособление как-то замаскировать. Председатель взял простыню, обмотался – от лопаток до колен. На бедре приколол здоровенную янтарную брошь жены. Глядишь, совсем другой вид у человека. Не то индеец, не то римлянин. Велит и мне заворачиваться. Я пробовал было возразить, такому худому, мол, ни к чему. «Попридержи язык! За это тебе премиальные платят». Ну, раз такое дело, обмотался я, приколол женину янтарную дулю. Приезжают гости – ох да ах! Вот это да! «Вот это культура обслуживания!»

А мы стали прикидывать: на этих финских банях все равно далеко не уедешь. Перешли опять на старую латышскую баньку. Гости – ох да ах! В полном восторге, не нарадуются пару в бревенчатом домике. Председатель с веником самолично обслуживает гостей. Переворачивает, как блины, и нежно стегает – чах, чах, чах!

В стене, что отделяет предбанник от парилки, вышиблен сук. Осталась дырка. Я должен ловить момент, когда гость вот-вот испустит дух. Врываюсь в парилку с двумя ведрами холодной воды. Одно – шлеп! – на полок. Другое – шлеп! – на председателя, плеснул из шайки на камни, и вон.

Так действовать я должен, когда на полке товарищ с супругой. И если супруга одна. Когда приезжает товарищ один, прислуживает Иреночка. Она тоже в простыне. Только обмотка начинается не с лопаток, как у меня, а чуть выше груди. На бедре, как у нас, кусок янтаря. Зато простыня накинута так элегантно, что не поймешь – есть под ней еще что-нибудь или нет.

Председатель наказал Иреночке часто не показываться. Первый раз – плеснуть водички. Второй – добавить за столом закуски. А в третий – просто проскользнуть мимо. Когда гость еще не пьян, но уже и не трезв.

Если присутствует супруга, то действовать должен я. Делать это надо ненавязчиво. Потупить очи. Показывая этим самым, что тело ее, хоть и в купальнике, свело тебя с ума. В приезжем госте надобно поддерживать тонус – дескать, при виде его жены все падают в обморок.

Сложнее, когда приезжает супруг без супруги, но с подругой. А еще хуже, если супруга явится не с супругом, а с другом. Тогда мы с председателем как на иголках.

Руководители других хозяйств, черти окаянные, тоже не дремлют. Наш сосед к старинной латышской мыльне пристроил комплекс отдыха. Но и у нас с председателем хватает извилин. Взяли да соорудили персидский вариант. Не слыхал? Медовой баней прозвали.

Та же самая латышская каменка. Но есть кое-какие секретики. Не так жарко, как в финской бане, и пот легче отделяется.

Цикл длится три часа. После каждого тура отдых. Все заворачиваются в простыни, ложатся и философствуют. Чуть прилегли, включаю свой агрегат. То бишь – маг! Уже заранее разведано, кто что любит. Пожилому романтику крутим венские вальсы. А если нравится Раймондик – пожалуйста, у нас его навалом.

Самый интересный второй тур. Берешь из блюда мед и обмазываешь все тело с головы до ног. Уходит на это примерно грамм пятьдесят. У кого грудь волосатая – восемьдесят.

Если пожаловали товарищ с супругой, намазывает председатель. Если одна супруга или просто подруга, у которой неизвестно, есть муж или нет, намазываем вдвоем с председателем. Почему б нет.

Если приехал супруг без супруги, то намазывает Иреночка. И позволяет языком дотронуться до своего мизинчика.

Как второй тур закончился, снова простыни. После третьего то же самое. Теперь надо лежать и смотреть в потолок. Я соорудил одно приспособление, чтобы можно было на потолке диапозитивы демонстрировать. О чем? Как идут у нас дела в колхозе.

Скажу прямо – нелегко.

ЗАЛИВ ПЕРВОГО ГРЕХА

Повесть

Иду пастбищенской тропой вдоль перелеска. Навстречу Рейнис Раюм. Кепка насажена на лоб, чтобы солнце не слепило глаза. Руки в карманах брюк. Знать, вышел просто так, никуда не торопится. Левой рукой поднимает картуз. Незанятые пальцы почесывают затылок. Считай за приветствие – чего зря тратить слова.

– Хорошо, что встретил тебя.

Звучит так, будто Рейнис специально вышел искать меня. Хотя о моем прибытии он не мог знать – я только вчера вечером.

Рейнис Раюм начинает с рассуждения:

– Так уж оно устроено: у старого ум – что у малого. Видать, есть на жизненном пути место, с которого начинаешь вышагивать назад, обратно к рождению. В детство я еще не впал, а до своих младых лет, поди, добрался. Вот и приглашаю тебя на свою свадьбу. Ты ведь почти что нашенский. Я решил соединиться с Дзидрой.

Затылок почесан, кепка нахлобучена. Только теперь Рейнис подает руку. Наверно, спохватился, что год не виделись.

В кармане у меня традиционная четвертинка. С давних пор это норма для наших встреч, забористое добавление к изготовленному самим Рейнисом домашнему пиву.

– В будний день нечего нализываться, – нет-нет да напомнит Рейнис.

Сегодня не праздник и не последний день уборки картофеля.

– Нашлась бы у тебя конфета-другая, могли бы и тут выпить. А потом добавили бы сверху пивка.

Конфетами я не запасся. Не закуска для матерого мужика.

– Ну, тогда сходим на лужайку. Иной раз смородиной закусить даже лучше, чем салом.

Он шагает впереди. В клетчатой сорочке за три рубля и в серых суконных брюках. Еще весьма осанистый. Если смотреть со стороны, старость выдают лишь серые пряди и правая нога, которую он чуть подволакивает.

Молчим. Рейнису не по душе беседа на ходу. Успеем наговориться, когда присядем. Лужайка в летний зной выглядит как уголок хорошо ухоженного парка. Мшистым полянкам и траве жара нисколько не во вред. Зелень до того свежа, что мигом снимает усталость.

Рейнис достает четвертинку, зажимает в пальцах светлый хвостик, не спеша раскупоривает.

– Вот это вещь!

Рвем красные ягоды. Куда приятней пресного лимонада. Кусты смородины выстроились мал мала меньше, словно дети-погодки.

– Пятый совсем поземыш, а вон укоренился, – говорю я, чтобы завязать беседу.

Рейнис долго глядит, как муравей тягается с сосновой иглой.

– Последний куст. Больше сажать не стану. Осенью перебираюсь в Озолгале. Здесь пройдет мелиорация. Если во дворе выроют канаву и вспашут лужайку сосняка, что мне тут делать?

Говорит он не столько мне, сколько самому себе.

– Третьего дня прибирал я барахло. Нашел книгу про Жолио-Кюри. Про то, как он в войну спасал бутылку с тяжелой водой. Прочитал, но почему-то нигде не нашел, можно ли такую воду употреблять. Запить ею, к примеру, стаканчик водки.

Это намек, что в довершение не мешало бы пропустить по кружке пива. Раюм прячет граненый стакан обратно в куст. До следующего раза.

Мы идем на хутор «Зетес». Думаем каждый о своем. Не исключено, что об одном и том же – о холодном и пенящемся пиве.

Парит. В Заливе ни дуновения, ни звука. Я трачу деньги на дорогу, чтобы найти тишину, а Раюм сажает последний куст смородины, чтобы покинуть ее. Похоже, будущим летом не с кем будет распить четвертинку. Когда идешь к Жанису или Андрею, нужно брать с собой пол-литра… Кто знает, может, через два-три года вообще не к кому будет приезжать. Не возбраняется, конечно, разбить палатку на берегу. Однако если нет парного молока и на сковороде не шипит кусок копченого сала, чего-то не хватает. Но кто тут будет жарить и доить? Кто накроет суровой льняной простыней соломенный тюфяк на старинной деревянной кровати? Те, у кого хватит сил, переедут в Озолгале. Другие разбредутся кто куда. Оставшиеся мало-помалу перемрут.

Исчезнут с лица земли купы деревьев и заросшие ольхой канавы. Не останется тропинок, которые связывают соседа с соседом. Высохнет омут, где перед восходом солнца плещет большая щука.

На речных берегах посеют хлеба. Будет цвести рожь. Воцарится еще большая тишина. Не останется ни обитателей Залива, ни их очагов. И я не смогу простить себе, что не рассказал о том, как они уходили. О приходе нового – еще успею. В Озолгале строится поселок. Там концентрация, специализация. Жизнь бьет ключом, гудит, пульсирует. Словом, идет индустриализация.

Когда подолгу крутишься в Министерстве сельского хозяйства и в прочих конторах, колесишь в вечной спешке, подсаживаясь в легковушки к председателям колхозов, – тянет наведаться в Залив. Тут лучше всего удается мысленно оглядеться и соизмерить то,

             что было,

             что пока существует

             и что зарождается.

Эти люди вынесли все тяготы, все невзгоды послевоенных лет. Ныне к ним пришел достаток, уверенность в себе, но сами они тем временем постарели, порастеряли силы.

Я не знаю точно, сколько в Заливе было домов. Теперь не сосчитать. От одного сохранился фундамент. От другого – и вовсе ничего. Один стоит пустой. Другой опустел наполовину. Я сосчитал те, где еще дымятся трубы, их десять. Сосчитал людей. Четырнадцать.

В десяти домах четырнадцать человек. Самому младшему – под шестьдесят, старшему – около девяноста.

Крестьянин, пока в силах двигаться, о пансионатах и слышать не хочет. Переселение в центр считает привилегией молодежи. Вообще-то это верно. Квартир и домов слишком мало. Жилище ждут специалист и механизатор. И стариков не торопят. А если и посадят иную бабушку в новое жилье возле батареи и газовой плиты, она не знает, за что взяться. Без яблони, без вишенки, куста смородины, без всего привычного, на чем держится старый деревенский дом.

Человек хоть сетует, но живет там, где пустил корни.

Таков порядок вещей.

На нем от века стоит земля, вершится коловорот жизни в Заливе.

Тут все – оптимизм и юмор, печаль и трагизм. Как и должно быть у людей. Подобных уголков и закоулков в Латвии сотни и тысячи.

Было время, когда Залив именовали Третьей бригадой. Официально, разумеется. В разговорах попроще – Залив-бригадой. Ныне слово «бригада» отпало. Бригад больше нет. Теперь, если хотят что-нибудь сказать, обходятся привычным:

– В Заливе… Надобно съездить в Залив… Дойти до Залива.

Рейнис Раюм выражается более поэтично:

– До Залива моего первого греха.

Когда у людей хорошее настроение, они предпочитают его название. От него веет воспоминаниями, сердечностью, доброй шуткой и вообще чем-то славным.

Залив с давних пор развивался обособленным мирком. Кругом стоял лес. Поселяне рубили деревья, корчевали пни, поднимали целину. Большей частью то были хозяева средней руки. На обширной вырубке насчитывалось всего два-три хозяйства покрупнее.

Река Нельтюпите делает здесь дугу, которая почти замкнутым кольцом опоясывает рассыпанные хутора. Очевидно, этим объясняется первоначальное название местности. Только один двор «Малкалны» выскочил из опояски и засел в заречье. Однако в Заливе никто исключений не признавал, и дом Кауке прочно числился в Заливе.

Лес сводили, чтобы отвоевать у него побольше земли. Но каждый хозяин оставлял себе по рощице – для красоты и стройматериалов.

Теперь канавы заполнили лоза и ольха. Полосы буйной зелени слились с соснячками или рощицами – смотря кто как называл свою купу деревьев. Впечатление такое, будто все поглощается кустарником.

Вначале колхоз в Заливе сеял всего понемногу. Позже – хлеб и свеклу, чтобы люди могли копошиться вблизи своих домов. Когда полольщики-землеробы один за другим стали уходить, а оставшиеся – слабеть, мелкие поля отвели под такие культуры, которые только сеют и жнут. Но чтобы старики совсем не закоснели в безделье, им доверили поливную плантацию огурцов и бобы, которые в народе называют свиными. Выращивали их, однако, для людей. В последние годы свиной боб сильно возрос в цене. Колхоз решил потягаться с базарными торговками, которые запрашивали за него бешеные деньги.

Почти каждый из малоземельных хозяев в свое время выучился какому-нибудь ремеслу, чтобы скромные доходы с земли подкрепить дополнительным заработком. В Заливе ковали, ткали, шили, столярничали и еще музицировали.

Колхозу от далекой окраины пользы не было никакой. Гектаров набиралось изрядно, но отдача с засоренных полей получалась ничтожной. Потому-то и рассудили дать волю лозе и ольхе до тех пор, пока в Залив не приедут мелиораторы. Речку предусмотрено было углубить землечерпалкой и выпрямить, а мелкие рощицы свести, чтобы открылся простор, где могла бы развернуться техника. Оставить решили только один лесок, где росли пышные дубы.

Час великой мелиорации надвигался.

Итак, мы сидим оба с Рейнисом за сапожным верстаком и потягиваем пиво. Нет, конечно, той чистоты и порядка, какой тут поддерживался во времена Каты, жены Рейниса. Уже пятый год на хуторе «Зетес» в одиночку хозяйничает мужчина.

– Тут все по-старому, – изрекает Рейнис.

Но стоит разговориться, как выясняется: новости все же прибавились, да и минувшее вспомнить не грех.

После пива Рейнис снимает кепку и незанятыми пальцами чешет затылок. Смотрю, что будет дальше с шапкой. Она всегда у него на голове, за исключением трапез, торжеств и других случаев, когда приличие требует обнажить голову. Впрочем, у себя на кухне он может с ними не считаться.

Кепка ложится рядом с молоточком. Значит, Рейнис малость охмелел, и наше собеседование затянется дотемна.