Текст книги "Ржаной хлеб с медом"

Автор книги: Эрик Ханберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Зато Дзидра чувствовала себя в безопасности и высыпалась. Страхи, правда, остались. Когда был жив Петерис, она смотрела на мышь как на живность, без которой немыслим сельский дом. Крысы, верно, и тогда вызывали гадливость. Повстречаешь такую тварь – и есть расхочется. Одиночество обостряло малейший звук, искажало все происходящее. Даже кладбище, где раньше она со спокойным сердцем убирала могилы близких, теперь пугало. Не дай бог пройти мимо него ночью! Говорят, если похоронить дорогого человека, страх перед кладбищем исчезает. Может быть. Только не у Дзидры Берке. Поэтому на погост она ходила вместе с соседками. Когда те копошились каждая в своем уголке, она присаживалась на скамеечку и молча рассказывала Петерису о своих радостях и огорчениях. Радостей было не густо. Сад разросся на славу. Вента дает много молока. Сено спасено, лежит в сарае. Соткала льняное полотенце.

Печалей получалось больше. И вечный вопрос: «Почему тебе надо было уйти?»

Раны, которые наносит утрата близких людей, со временем заживают. Таков закон жизни. Работа и люди отдаляют горе.

Работы у Дзидры Берке было не занимать стать. Но печаль оставалась неизбывная. Чтобы хоть как-то отвлечься, она время от времени садилась за ткацкий станок. Треск отпугивал грызунов. Но все это были временные средства.

На продажу Дзидра не ткала. Был бы какой-нибудь кружок, тогда, возможно, и взялась бы. А так – лишь изредка, себе на радость. Местными узорами она никогда не увлекалась, нарядных одеял не делала. Ткала самое необходимое – простыни, полотенца. Главным образом – мешки. Теклу Жодзиню почитали за одеяльного мастера. К Дзидре Берке приходили за мешками.

По мешкам можно было узнать нрав хозяина. Богач Катлынь, к примеру, скаред. Мешки у него латаны-перелатаны. На толоках во время осенней молотьбы батраки чертыхались – поди угадай: лопнет, не лопнет. И не думай оправдываться перед барином… Облает, обзовет неумехой. Дзидра не помнила, чтобы ей приходилось ткать для Катлыня. Мелкие хозяева даже в нужде опрятней: Андрей Куга заказывал мешки большие, толстые. Рейнис Раюм – потоньше, поменьше. Берке ткала и шила. Ее муж Петерис вырезал шаблоны и краской наносил названия домов и фамилии. Огуречный мужик, ныне главный смотритель плантации, заказывал крупные и еще издали видные буквы – «Андрей Куга». Раюм предпочитал инициалы – «Р. Р.». Микелису Клусуму подавай название дома – «Бехтыни».

Так в мешках воплотились скупость и достаток, хвастовство и скромность.

Полотенца тоже могли поведать о многом. В ином доме для посуды отпускали тряпье, в другом – полотенце служило и чистоте, и красоте. Дзидре заказывали всякие: посудные, личные, погребальные. В каждом порядочном доме полагалось иметь длинные холсты, чтобы было на чем опустить гроб в могилу. Бытовало прочное поверье, что покойнику, похороненному одолженными полотенцами, не станет земля пухом. Лен для своих надобностей каждый выращивал сам.

Заказы Дзидра брала охотно. В хозяйстве всяких нужд не счесть, каждый заработок был жданным подспорьем, но на жизнь хватало. Земля ухожена, двор чист, постройки исправны. Самой ветхой была комната. Только собрались они построить новую, запаслись материалом, как грянула война, и все осталось по-прежнему. Бревна они берегли еще долго, но когда Петериса не стало, Дзидра мало-помалу извела звонкую древесину на дрова.

Так ушли с дымом мечты о новом жилье.

Одиночество Дзидру не сломило. На кухне у нее всегда белела льняная скатерть. Кусты крапивы и сорняков она скашивала. Цветочную клумбу пропалывала. В одежде не заметно старческой неопрятности. Небольшая фигурка двигалась точно водоросль. Моложавость не спешила покидать ее. Она была женственно полнотелой, но не расплывшейся. Грудь не болталась, как это ради удобства позволяла себе иная соседка, оправдываясь: «Когда на теле этакий жгут, кровь чего-то не вращается».

Самому заурядному кушанью Дзидра Берке умела придать праздничный вид. На кусок жареного мяса посадит сверху колечко лука, рядом с жареной картошкой – кубик красной свеклы. Тарелки подавала уже наполненные, как в столовой. Кто не знал ее, мог подумать, что это от скупости, – слишком непривычная такая повадка для деревни. Но соседи не удивлялись. На уборке картошки, когда помощники, накопавшись в земле, усталые, садились на обед или ужин, то и дело раздавалось:

– Дзидра, подай еще.

Напиткам в ее сервировке было отведено особое место. Если ставить на стол бутылку за бутылкой, рука тянется за рюмкой машинально, такое питье не веселит дух, лишь наполняет голову дурной тяжестью.

Дзидра протягивала бутылку как большую драгоценность и, хотя она знала, что мужики и так не упустят своего, каждый раз, словно уговаривая, напоминала:

– Не пора ли налить по капельке?

И чуть погодя:

– Еще одна, наверное, не помешает?

Гости расставались в приподнятом настроении и не осоловелые.

Непревзойденными были ее щи из кислой капусты. Их варили в большом котле в тот день, когда забивали свинью. Для этого блюда не жалели свежины. Похлебка так и называлась – большие щи. На поверхности варева жир не расплывался кружочками, а лежал толстым слоем, как крышка.

Хрюшек не забивают всех разом. Каждый убой – событие. Копченое мясо, вареное ли, жареное, за долгие месяцы успело надоесть до смерти. Поэтому на хрюшкиных поминках всякий раз ставили на плиту самый вместительный котел. Ближайшим соседям варево относили в глиняной миске, дальним – в эмалированном молочном бидоне. С таким расчетом, чтобы хватило на два обеда.

Мясо и капуста. Никаких секретов. А у всех выходило по-разному. Угощение Дзидры удостаивалось самых высших похвал. Чем чаще такие щи подогревали, тем вкуснее они казались. Человек не пресыщался ими даже на пятый день.

Долгожданным угощением было молозиво. Первый удой у отелившейся коровы бывает так жирен, что добавь приправы, наливай на сковороду и клади в печь – подобного лакомства не сыщешь ни в одной кондитерской. Но стоит блюду остыть, аромат пропадает, и оно уже не тает во рту.

Когда отел приходился на ночь, Дзидра с утра обегала соседей. Явиться полагалось точно в указанный час. Если день был будний, посиделки устраивали вечером. Одинокие обычно приходили сами, из семейных кто-нибудь один. Не поесть шли, а отведать лакомства, посмотреть теленка, пожелать, чтобы скорее рос и набирался сил. Полюбоваться на деток давно не приходится, оттого новорожденного быка или телочку нежат и разглядывают со всех сторон. В деревне корова для старого человека и опора, и кормилец. Экономическая основа жизни. Если скотинка погибает – это несчастье, равносильное пожару. Поэтому топленое молозиво – закуска праздничная, своего рода символ достатка, надежда на завтрашний хлеб.

Самый большой заботой Дзидры был хлев. Для своей скотины она не жалела ни сил, ни сна. За две недели до отела Дзидра не спала ночей. Брала из кухни старый венский стул, ставила его между загородкой для свиней и шестком для кур. Отсюда хорошо было видно, как корова лежит и жует свою жвачку. А прошмыгнет вдоль балки крыса – в хлеву это не так страшно. Вот и стала Дзидра Берке проводить ночи вместе со скотом до помеченной в календаре даты.

Шумно сопел разжиревший хряк, всхрапывал, бывало, во сне; мерно дышала корова. Могла вздремнуть и хозяйка. Но как только у коровы начинались потуги, сон смывало, как водой.

На следующий день Дзидра Берке писала в Ригу:

«Сынок, у меня все по-старому. Вчера Вента принесла телочку. Придется растить, Вента уже стара. Давно я не была в центре. Боялась оставлять хлев без присмотра. Хлеб мне привозил Жанис Пильпук. Как вы там поживаете? Давно не навещала вас. Да ты ведь все скоком, все спехом. Письмо написать и то некогда. Я-то понимаю. На том кончаю, сынок».

Последнее письмо Артур получил в тот момент, когда к нему пришли друзья по консерватории, бывшие однокурсники. Быстро распечатал – не случилось ли чего? И покраснел. Рассказывать гостям о том, что Вента принесла телочку, когда разговор идет о прославленных ролях, – смешно, неуместно.

В тот месяц мать в столицу не поехала. На следующий тоже. Стеснялась сына. Новость, которую она собиралась ему поведать, была так необычна, что она не находила слов. Наконец Дзидра втиснула свое смущение в несколько вымученных фраз:

«Раюм осенью покупает домик в центре. Подвернулся такой случай. Зовет меня с собой. Я бы не пошла. Но если бы ты знал, сынок, как мне одной тут тяжело. Нету сил больше терпеть. Наверное, придется пойти. Ты не рассердишься?»

Невестка Ина выслушала и с облегчением развела руками.

– Что теперь поделаешь! Раз сошлись, пусть живут. Ей будет легче, нам тоже… – И спохватилась: – Я имею в виду… не надо будет каждый раз упрашивать, чтобы перебиралась в Ригу. Как-нибудь перебьемся.

В тот вечер они больше не разговаривали. Артур вертелся в постели – видно, впервые до него дошло, какая сложная штука жизнь. Хотелось быть вместе с матерью. А обстоятельства разводили их все дальше и дальше. Утешался он мыслью, что во многих семьях матери с детьми не уживаются. Чем так, лучше жить в разлуке да в ладу и радоваться каждой встрече. Предстоящее замужество матери повергло его в уныние. Ему достаточно было произнести три слова: «Мать, надо ли?» – и она осталась бы одна. Но до каких пор? А что он мог? Подать заявление в местком? Полно, о матерях и отцах написать могли бы многие. В конце концов, неизвестно, как деревенский человек приживется в Риге.

Дзидру деловитое предложение Рейниса удивило. Но она ухватилась за него как утопающий за соломинку, в надежде, что вырвется из осеннего мрака, избавится от страхов и крыс. Только неудобно было перед сыном. Не покидало чувство вины: они так ладно жили с Петерисом. Не лучше ли пронести любовь в одиночестве до конца? Петерис это заслужил. С другой стороны, ведь и Рейнис с Катой жили неплохо? Разве спиленные вишни не говорили о его истинных чувствах? И эти пять кустиков смородины на лужайке не в ее ли память посажены? Если он, зная верность Дзидры, пришел к ней, не скрывался ли в этом какой-то более глубокий смысл? Может быть, то была клятва верности двух оставшихся двум другим на погосте?

Сказать правду, для Дзидры новый брак значил больше, чем просто союз двух старых людей. Нынче многие старики сходились. Вдвоем легче. И никто их не осуждал. Нередко дети сами предлагали. «Без мужской руки в доме не обойтись». Или же: «Без женского ухода ты пропадешь». По-деловому и трезво. Как бывает, когда умирает старый человек.

Но пусть Дзидра не пытается себя обмануть. Разве на толоках она не оставляла лучший кусок для Рейниса? Не старалась сварить пиво, чтобы оно светилось и пенилось, как то, что сварено Рейнисом? Не ткала ли она соседу полотенца? А он приходил помогать. Андрея Кугу, Огуречного мужика, Дзидра не приглашала. Ей не нравились бравада Андрея, его крикливость. Возможно, потому не нравились, что был Рейнис – отзывчивый и понимающий?

Петерис с Рейнисом были и соседями, и друзьями, хотя ни разу не произнесли этого слова. Деревенскому человеку не пристало облекать истину в нарядные одежды. О том, как они относились друг к другу, Рейнис сказал на похоронах Петериса: «Мы с ним ладили». Раз уж теперь он сватался, то не только потому, что она труженица. Дзидра помнит, как чутко повел себя Рейнис, когда она на велосипеде свалилась с мостков в речку. «У меня в молодые годы получалось не лучше. Пока не научатся, падают все, что юный, что старый». Сказал просто, без всякой насмешки. А Дзидра собралась было запереть велосипед в клеть навечно. Доброжелательный тон соседа вернул ей уверенность. Да и выхода другого не было. Все пути-дорожки пешком не одолеть. Когда колхоз сеял свеклу в Заливе, работа была рядом. Но когда все поля завалили зерновыми, местным ничего не осталось, как топать многие километры на своих двоих. Дзидра купила велосипед. Кое-как научилась ездить, а на мостках вдруг оробела. Потом она стала слезать с седла даже перед большим мостом.

Страх с того раза так и остался.

Страх в темноте, страх в пустой комнате, страх на кладбище.

Страх – выйти замуж за Рейниса.

Она предпочла преодолеть этот последний, чтобы разом покончить и со всеми остальными.

* * *

Андрей в торжественном облачении, галстук завязан элегантным узлом. Дарта – куда делась ворчливость – раскраснелась, сияет. Подхватили Дзидру под локти, подталкивают вперед. У невесты на голове венок из красного клевера. Сразу видно, ждет не дождется, когда все это кончится. Но Рейнис, насмотревшись за долгие годы на праздниках всяческих выдумок, сказал, что без церемонии никак нельзя:

– Будет что вспомнить, да и людям радость.

Сидя на столбе, он встряхивает головой:

– Три, четыре.

И малая капелла разражается лихим маршем.

Впечатление такое, будто собрался ансамбль ветеранов и показывает сценки из старинного быта. Тянет оглянуться и посмотреть, как работают кинооператоры. Но ни камер, ни национальных костюмов нет. И остается только поверить: тут все – правда.

Нет традиционных козел с бревнышком, которое молодоженам положено перепилить. Нет полешка, которое нужно расколоть. Не хватает всего того, что имеет смысл для молодых. А затеи, которые к свадьбе подошли бы людям пожилым, не придуманы. Кончается марш, и гостям нечего делать. Рейнис слезает со столба и деловито обращается к новобрачной:

– Зови всех к столу.

Андрей сует руку Дзидры себе под локоть и, разгоняя тишину, запевает игривую «Я девица, точно роза».

Стол накрыт – загляденье. Если в Заливе устраивают торжества, еда на первом месте. Женщины напекли тортов, принесли по бутылке вина, а кто и домашней настойки. Пролаза накануне наловил в Нельтюпите рыбу. Андрей захватил с собой три круга свежекопченой колбасы.

Дзидра и Рейнис сидят в конце стола и просят наливать и закусывать. Раюм, словно извиняясь, добавляет:

– Мы тут приготовили только холодное. Супов и тушеной капусты каждый может наесться дома.

Андрей предлагает спеть заздравную: «Счастья и веселья желаем от души…»

То ли гости недостаточно разогреты, то ли мелодия слишком сложна, но заключительный пассаж Андрею приходится выводить одному.

Зато куда как лихо все подхватывают конец:

– Здоровья вам!

На свадьбе обычно кричат: «Горько, горько, горько!» – до тех пор, пока молодые не поцелуются.

Тут, похоже, забыли об этом обычае, сидят смущенные, не решаются. Слишком хорошо помнят Кату.

Раз такое дело, малая капелла заводит вальс. Как предсказывал Рейнис, тотчас вскакивает Андрей и приглашает самую древнюю партнершу – Амалию Пилдере. Тетушка отбивается обеими руками. Но это ее не спасает. Андрей вертит старушенцию с осторожностью, точно сырое яйцо. Амалия семенит маленькими шажками. Беззубый рот шевелится в ритме вальса. Не поймешь – то ли улыбается, то ли распекает партнера за причиненное беспокойство. Наконец Амалия плюхается на стул, завязывает теснее косынку. Теперь спрятан и лоб – будто в чепце. Видно, Амалия бережется сквозняка – как бы голову не продуло после такого сумасшедшего танца.

Все уже порядком выпили, закусили. И Рейнис начинает вступительное слово. Совсем как на официальных вечерах, когда объявляют программу вечера.

– Традиция на банкетах всегда одна: пить впустую без речей негоже. Каждую рюмочку надобно оговорить словцом. Председатель называет его тостом. Мне сдается, к пиву это не относится. Его можно пить и так, но, чуть возьмемся за стопочку, пусть каждый молвит что-нибудь свое. Не только о нашей свадьбе и переселении в новый дом.. Но о жизни, да и вообще. То, что я сейчас говорю, считайте моим первым словом. А заключительное я произнесу в конце. Стало быть, поехали!

И он опрокидывает рюмочку до дна, хотя все предыдущие опорожнял лишь на треть или половину.

– Прошу, дорогие гости, гоните свои речи!

– Если все сразу скажут, балу конец, – тревожится Микелис Клусум. – Нет, сосед, так быстро ты от нас не отделаешься.

Рейнис его успокаивает:

– Значит, пойдем по второму кругу. Неужто разговора себе не найдем?

Для речей, однако, никто еще не созрел. Мужчины спешат налить пиво. Женщины продолжают смаковать березовый сок, лакомятся жареными рыбками.

Лине Кауке, которую на торжествах всегда приглашают в хозяйки, смотрит букой. Дзидра и Рейнис обошлись без нее. Она наворачивает с тем же усердием, что и другие. Но улучает момент, когда Раюм не слышит, вставляет шепотом:

– Пхе! Но вообще есть можно.

«Пхе» означает что-то вроде: «Куда уж им».

Трине опровергает мнение сестры одним словом:

– Кулёма! – и разговор окончен.

Янис Ратынь оглаживает длинную изжелта-седую бороду.

– Чтобы могли выпить, так и быть, скажу свое слово. Но сперва ты мне признайся, сколько получишь компенсье? А что? Не так, что ли?

Когда Раюм покинет «Зетес», ему дадут за постройки, за каждый куст и яблоню деньги. Величину денежной компенсации определит комиссия.

Но Раюм был бы не Раюм, опиши он эту процедуру всем понятными словами.

Тут навостряет слух тетушка Амалия:

– Я плохо слышу. Что это за компенсье?

Андрей наклоняется и гаркает Пилдерихе в ухо:

– Это деньги!

Амалия пальцем отодвигает платочек и нацеливает ухо как рупор: упаси бог что-нибудь пропустить. В денежных делах надо быть начеку.

– Что, а разве рубли отменяют? Раньше их червонцами звали. Али печатать будут за границей, коли такое чудное название? Думается, вряд ли тамошние будут лучше. Хозяйка как-то привезла заграничный дождевик, повесила над плитой, а он растаял…

Что ни говори, смешно. Это первый взрыв смеха сегодня. Хороший знак. Стоит человеку от души расхохотаться, и волна накатывает за волной. Особенно если голова под парами.

Тетушка Амалия сидит насупившись. Дарта Одс припала не к рупору, а к утепленному уху Амалии. Оно, видно, предназначено для более задушевных разговоров. Пилдериха кивает головой, знать, поняла.

– Так сколько дадут? – не унимается Ратынь.

Рейнис уклоняется.

– Да что у меня, денег не хватает, что ли! Ну, приезжали сметчики. А окончательных бумаг я не видел. Пара тысяч, думаю, наберется.

Янис еще раз оглаживает бороду и поднимает стакан.

– Держись своей цены! Здесь у тебя все блага под боком. В Озолгале смородину и ту придется покупать. Держись своей цены! Не то пойдешь по миру. Верно я говорю? А что?

Прицис, Прицениха и Прицисова старуха проворно хватают стаканы. Что-что, а тост во славу денег они поддержат первыми. Что до Ратыня, тут нечему удивляться. Как однажды выразился Жанис Пильпук, он сидит на копейке и высиживает рубль. Хотя копить деньги в Заливе любят все. У каждого сберегательная книжка, каждый сопровождает свой очередной взнос словами: «На черный день».

Копят. А куда девать? Когда гнули спину в собственном хозяйстве, латы и рубли наскребали, чтобы строиться, приобретать машины. Теперь купят батон хлеба, чего-нибудь из одежды, и все. Куда старому человеку девать деньги? Вкладывать в стены опустевших зданий, когда дома обречены на снос? Машину старый человек не купит. Мебель тоже. От телевизора в доме шум, колготня. А курица несет рубли. Коровьи соски гонят рубли, стрижка овцы дает рубли. Покопаешься в картофельной борозде – опять же рубли. Только прохожему может казаться, что старики борются с нуждой, еле сводят концы с концами. В колхозе «Варпа» старый люд изрядно обогатил сберегательную кассу. Вклады лежат, в обороте не участвуют. Где им участвовать? Старики живут экономно. И копят. У крестьянина иное самочувствие, когда в банке свой капиталец. Он не станет тратить его на фундамент нового дома. Если дети увлекут с собой в поселок, дело другое. Но лучше последовать примеру тетушки Амалии. Заказала себе надгробие, велела высечь мужнино имя и собственное. Оставила место для даты смерти.

И мы пьем за то, чтобы Рейнис твердо стоял на своей цене.

СПРАВКА ОБ ОТШЕЛЬНИКЕ

Народная мудрость «По одежке встречают, а по уму провожают» хоть и заезжена, но метка. В этом снова мог убедиться всяк, кто видел головной убор Яниса Ратыня. От предмета, бывшего некогда шляпой, были отрезаны поля, чтобы оставшаяся тулейка тесно облегала затылок. Такой убор при встрече не обязательно поднимать, да и ветер ему нипочем. Нахлобучник за долгие годы не раз менял цвет, первоначальную окраску вряд ли помнил даже сам владелец. Кое-где виднелись дырочки. Словно с неба посыпалась когда-то каленая дробь и прошила небольшие форточки для вентиляции. Если Ратынь в этой штуковине появлялся среди людей, более или менее приодетых, создавалось впечатление, будто он дожил до последней копейки и другая ему не светит. В зимние месяцы наплешник сменяла жалкая на вид ушанка из овчины, на которой даже с помощью лупы нельзя было обнаружить ни клочка шерсти. И тем не менее деньги у Ратыня водились. Это знал каждый, кто был с ним знаком. Вопреки железным правилам, запрещающим разглашать тайны вкладов в сберегательной кассе.

Не лучше выглядел купленный в магазине хлопчатобумажный костюм, тщательно оберегаемый от воды и утюга. Когда облачение засаливалось до такой степени, что грозило разлезться, Ратынь покупал новое, столь же дешевое и неказистое, и поначалу выглядел непривычно: встречные на дороге трижды оглядывались, чтобы убедиться: он ли? Седая косматая бороденка смотрелась только вместе с потасканной одеждой и совершенно не вязалась с обновой.

Никто над Ратынем не смеялся, никто его не дразнил. В головах крепко засело убеждение: кто при деньгах, тот в почете. Другими словами: «Богатый ходит как захочет!» А потом, кто не читал или не слыхал про миллионеров, которые щеголяют в рваных ботинках и фланелевых рубашках?

Все, что люди могли себе позволить, – называть Ратыня Отшельником. Но было это скорее признанием факта, нежели осуждением. Ратынь прожил весь свой век один, и в Заливе не помнили случая, чтобы он проявил интерес к какой-нибудь женщине. Поначалу он хозяйничал вместе с сестрой. Когда она вышла замуж, взял на себя и женские обязанности. Да так ли уж много их было! Большую стирку Отшельник не устраивал, суп варил на неделю. А корову доил сам и раньше.

Чем старше становился Ратынь, тем меньше времени он уделял стряпне. Обзавелся козой и козлом. Свинью не держал. Картошку съедал сам. Объедки отдавались псу Рексу и кошке Минце. Коровье молоко не употреблял – все сдавал на молочный пункт. Предпочитал козье, оно, дескать, и питательней, и жирней. Молоко подчас заменяло ему завтрак, обед и ужин. Свинины, основы всех деревенских блюд, у него не было. Он и не страдал по ней. Накоптит козлятины и живет до следующего убоя. Изредка купит в магазине что-нибудь вкусненькое.

Маета с козами давала соседям повод посплетничать, в здешних краях подобное хозяйствование почитали за блажь. Но заканчивались пересуды всякий раз словами:

– Что ни говори, а козье молоко таки полезно.

Ратынь вечно выглядел замаранным. Зато денежки в бумажнике держал новенькие, гладкие, немятые. Раньше, когда Отшельник много работал в колхозе, он всегда покупал кассирше большую плитку шоколада. Она и старалась вовсю. Янис не только хотел, чтобы деньги шелестели как новенькие, ему еще вынь да положь, что причитается, в рублевых ассигнациях. Пачку для каждодневных расходов он скреплял женской заколкой для волос.

Одни эти хлопоты показывали, что деньги для Яниса имеют особый вес, а возня с ними – ритуальное значение. Если в Озолгале или в магазине при молочном пункте мужики предлагали скинуться на бутылку, ответ был заранее известен:

– Рублишко вроде бы еще завалялся. А что, не так, что ли?

«А что, не так, что ли?» Янис вставлял через каждую вторую фразу. Для его речи это присловье было столь же необходимо, как вдох или выдох.

Всякий раз, подсчитывая сбор, мужики одобрительно отмечали: «Глянь, совсем новенький!»

Деньги были содержанием жизни Ратыня и его бедой. Дважды его грабили. Первый раз воры, видно, знали, что дома у Яниса лежит порядочная сумма, которую он не успел отнести в сберкассу. Ратынь в ночной темноте пытался оказать сопротивление, но налетчиков было трое, они его как следует оттузили и отобрали несколько сотен. Ни в первом, ни во втором случае бандитов не нашли. Были ли они одни и те же, Отшельник сказать не мог. Первый раз, говорил он, явились совсем чужие, в пальто с поднятыми воротниками, во второй – двое в масках на все лицо. Если много лет назад его отлупили кулаками, то в последний раз схватили за бороду и таскали по полу. Вырвали из бороды клок. Вот и все, так сказать, телесные повреждения. В этот раз Янис отделался малыми потерями, потому что, как он сам признался, вел себя хитрее. После первого болезненного урока спрятал пару сотен в висящий на стене мешочек с ромашкой.

– Если показать ворам тайник, они верят, что больше денег нет. А что, не так, что ли? Я им сказал: остальное в банке.

Грабители все же не поверили на слово и принялись ощупывать мешочки. Это оказалось трудоемким делом – стены деревянного сруба были сплошь увешаны пучками трав, бутылочками, коробочками, зубчатыми колесиками, старыми часами, простыми и стригальными ножницами и бог знает чем еще. На хуторе «Смарес» была только одна комната, другой конец дома Янис никак не успевал достроить. Спал, варил, жарил и кормил козлят в одном и том же помещении. Кровать, стол, две-три полочки и несколько стульев составляли весь гарнитур. Остальные функции мебели выполняли стены. Как только появлялась нужда что-нибудь положить, Ратынь вколачивал в бревно гвоздь. Если время от времени не выбрасывать лишнее, обрастаешь хламом. Отшельнику и в голову не приходило перетряхивать свои богатства. В ящике для инструментов гвоздей хватало, а свободных мест на стене было предостаточно.

Воры быстро смекнули, что бесполезно искать иголку в стоге сена, и отвалили. Уволокли, правда, несколько поллитровок. Они ведь тоже не где-нибудь висели – на стене. Каждой новой бутылке Янис накидывал на горлышко петлю и вешал на гвоздь. Чтобы столь соблазнительный товар не бросался в глаза, завесил бутылки чем-то похожим на штору. С гвоздей свисали и поллитровки и четвертинки. Каждой емкости по полдюжине. Когда одна из петелек освобождалась, не позднее чем дня через два появлялась новая бутылка. Сам Отшельник огненное зелье не употреблял. Случалось, понятно, выпивал со знакомыми или в тех случаях, когда надо было обмыть удачное дельце. Но и тогда знал меру – первые три рюмочки выпивал до дна, остальные – на треть. Тем не менее накидывать петельки приходилось частенько.

Когда у мужиков голова под хмельком, хочется тяпнуть еще. И хоть ситуация эта повторяется регулярно, все равно никто ящик зараз не покупает. Ратынь держал водку именно для таких случаев. Когда являлся очередной покупатель, Янис упирался:

– Вся вышла. Хорошая вещь долго не залеживается. А что, не так, что ли?

– Слушай, Янис, не валяй дурака!

– Прямо не знаю, придется тогда отдать ту, что в заначке, себе на лекарство оставил.

И Отшельник засовывал руку под штору.

– Гони две! Ну хоть четвертинку добавь!

Со стороны посмотришь – человек с душой расстается. Только бы гостя выручить.

Без диалогов-увещеваний не обходилась ни одна сделка. Они должны были публично засвидетельствовать: перед вами не перекупщик, пекущийся о собственной выгоде, а добропорядочный сосед. Хотя на самом деле Отшельник высчитал все наперед до последней копейки. Те, кто захаживал почаще, знали величину комиссионных сборов как таблицу умножения. Торги происходили по следующей шкале: за пол-литра до восемнадцати ноль-ноль доплачивай двадцать пять копеек. С восемнадцати до полуночи – тридцать. Ежели Отшельника беспокоили позже, выкладывали полтинник. За четвертинку он соответственно брал на пятьдесят процентов меньше.

Если кто попытается возразить, Янис коротко отрежет:

– Сам мог запастись резервами. А что, не так, что ли?

Недоразумение вышло лишь с Жанисом Пильпуком. Сосед по пьяной лавочке захватил с собой ровно столько, сколько стоит бутылка в магазине. Ненароком, конечно, по забывчивости.

– Ты мне не сват, не брат. Задаром не поднесу.

– Верну я тебе этот полтинник!

– Хочешь пить – деньги на стол.

– Смотри, не повезу твое молоко.

– Я тебе за это плачу. А что, не так, что ли?

– Не повезу, так и знай.

Отшельник не устрашился угроз. Выдал лишь четвертинку. Аккуратно отсчитал сдачу и захлопнул дверь.

На следующий день Пильпук прокатил мимо, и Янисов удой остался во дворе. Пришлось Ратыню привязывать бидон с молоком к багажнику велосипеда и ехать самому. В молочном пункте он подошел к Пильпуку и по-деловому отрубил:

– Так как мы платим тебе за доставку на месяц вперед, верни обратно остаток. Дело делом. А что, не так, что ли?

Копеечная ссора имела свои истоки в давнем соперничестве и взаимной неприязни двух местных искусников. В прежние годы кузнечных дел мастер Жанис Пильпук пользовался бо́льшим весом, чем Янис Ратынь. Телеги имелись в каждом дворе, а подковывать лошадь требовалось как зимой, так и летом. Ратынь считался более тонким специалистом: чинил велосипеды, сепараторы, машинки для стрижки волос. Женщины не находили нужным его стесняться и, бывало, приносили в починку даже нательные пояса. Но сепараторы ломаются не каждый день, не у каждого есть и машинка для стрижки. И хоть в мастерстве Ратыня никто не сомневался, тем не менее главным умельцем был и оставался для всех Пильпук. Но и к Отшельнику, в свою очередь, можно было зайти подивиться. Когда еще не было электричества, на хуторе «Смарес» появился первый ветряной двигатель. Позже, когда все стали обзаводиться радиоприемниками, к Ратыню приходили наполнять аккумуляторы. Везде по вечерам из комнаты в хлев сновали с фонарем в руке, а в «Смарес» двор освещался электричеством. Янис дотянул лампочку даже до развилки въездной дороги. И включал, точно подносил сюрприз, если соседям случалось припоздниться.

Когда упали в цене лошади и телеги, полетели также и акции кузнеца Пильпука. Зато стремительно возросла популярность Отшельника. Часов и сепараторов в Заливе не убавилось. Только Ратынь подобной ерундой больше не занимался. Он наловчился ремонтировать легковые автомашины – выправлять кузова, капоты и крылья. Пильпук напоминал о себе колесами и, как мы увидим потом, аэросанями. Шуму было – жуть, но трескотня денег не приносила. Зато Отшельнику рублей за услугу не жалели.

Если владелец машины чувствует, что прохожие замечают на его несравненной собственности неудачно выровненную и неумело закрашенную вмятину, ему мнится, будто он перед толпой голый. Выправить поверхность так, чтобы только опытный эксперт мог обнаружить место починки, – искусство, для этого нужен талант. Казенных спецов такие умельцы, как Ратынь, затыкали за пояс в два счета и по темпам, и по качеству. Орудуя деревянным молоточком, он сгибал и разгибал жесть, точно закройщик – ткань. Когда доходило до покраски, Янис показывал сноровку подлинного художника. Он умел подобрать самый подходящий тон.