Текст книги "Ржаной хлеб с медом"

Автор книги: Эрик Ханберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

На собраниях и в прессе без конца рассуждали о специализации. Янисовы мозги эта проблема не занимала. Он чутьем нащупал верную стезю. И хотя соображал также в моторах и разных других штуковинах, да и инструментов у него было навалом, клиенты знали – не стоит зря языком трепать: Янис Ратынь колотит да красит, и только. И чем больше появлялось машин, чем больше начинающих садилось за руль, тем длиннее вырастала очередь к Ратыню. Попасть к нему стало так же трудно, как в городе к модной парикмахерше. Разумеется, Ратынь мог отдалить или приблизить час починки, поскольку являл в одном лице руководителя предприятия, экономиста и бухгалтера. Но само по себе ничего не могло измениться в веренице ожидающих. Если человек уж очень канючил, Янис начинал диалог с мягкого отказа:

– Так скоро вряд ли получится. Не те годы. Разве что ночь прихватить? Но это адская работа.

Владельцам машин было известно, сколько за каждую услугу полагается платить. Намек на ночную смену не оставлял сомнений. Несколько десяток сверх таксы – Отшельник обещал не жалеть сил и по вечерам.

Ритм ломался только в тех случаях, когда начинали поступать неотложные заказы. Озера и леса Озолгале привлекали много охотников. Охота есть охота. К лучшим местам асфальт не проложен. Далеко ли до греха! Если на казенной машине появляется вмятина, так ли уж необходимо обращаться с заказом в государственную мастерскую, чтобы все об этом узнали?

Случалось и местным оплошать на казенном моторе. Выслушивай потом пересуды.

В чрезвычайных случаях Ратынь действовал без проволочек. Откажешь – начнут допытываться, на каких основаниях функционирует это крохотное, но респектабельное частное предприятие. Реже – хотя случалось и такое – в «Смарес» под покровом ночи вкатывала помятая легковушка, и водитель не торгуясь выпаливал:

– Сколько? Но чтобы к утру была готова!

Отшельник не вдавался в подробности: раз человеку нужно торопиться, пусть себе торопится. А почему – не его, Ратыня, дело. Клиент заказывает, Ратынь поколачивает.

Впрочем, один ночной ремонт окончился плачевно и нанес ему сплошные убытки. Вывод этот он, правда, сделал уже потом.

Двое мужчин в легком подпитии были чем-то явно встревожены. Но Отшельник не врач, не психолог, чтобы выведывать, что у кого на душе. На левом крыле «Москвича» виднелась крупная вмятина, впрочем, такая, с которой нетрудно справиться. Утром посетители уехали трезвые, а машина выглядела как до аварии.

Не прошло и двух дней, как на хутор «Смарес» нагрянула милиция. Были? Когда? Номер машины?

– Всякие тут приезжают. Некогда мне номера разглядывать. А что, не так, что ли?

– Значит, скрываете следы преступления?

От таких слов вздрогнул даже Ратынь.

Оказалось, ночные посетители сбили женщину, она со сломанным бедром доставлена в больницу. Налицо было двойное преступление: нарушение правил движения и бегство с места наезда. Эксперты быстро напали на след. Специалисты без особого труда обнаружили на крыле следы безупречной Янисовой работы. Янис воспринял этот факт как рекламацию своего мастерства, поскольку был уверен, что сработал лучше, чем на фабрике.

Утешал его самолюбие лишь приклеенный на стене лист бумаги, на котором он отмечал количество клиентов и даты.

Визит работников милиции был только началом. Яниса вызывали в учреждения, допрашивали, притом не один раз. Два злополучных гостя попались, но невыясненной осталась уйма загадочных происшествий, как в близких, так и в более отдаленных местах. Ратынь ныл и стонал. Его заставляли вспоминать клиентов, обратившихся к нему за помощью месяц, а то и два назад. Самое неприятное, что для протоколов требовалось раскрыть бухгалтерию, которую он никогда не доверял бумаге.

Наконец Ратынь получил повестку в суд. Ему самому ничего не грозило, зато сколько звону было в Заливе и во всем колхозе! Как ни оправдывайся, хождения по судам марку мастера не украшают. Ратынь, пытаясь отвести от себя тень, ронял равнодушно:

– Меня тоже вызывали свидетелем.

Хорошо хоть, машины продолжали по-прежнему сталкиваться и налетать на столбы. Работы хватало. Происшествие, однако, забылось не скоро. Суть его Отшельник выразил цифрой:

– Триста рублей я потерял, таскаясь по судам!

В дальнейшем струю из золотого родника мастер малость поубавил. От внезапных ночных работ и вовсе отказался. Сделать это было нетрудно.

– Больно плохо себя чувствую.

Как не поверить седой бороде?

После истории с милицией и судом Отшельник утратил былую уверенность. Стал больше бояться воров.

Сосед Микелис Клусум убедился в этом очень скоро. Ему не хватило выпивки ровно на четвертинку. Где-то около полуночи поскребся в Янисову дверь. Но хозяин, должно быть, так крепко уснул, что в ответ не раздалось ни звука. Умаялся, видать, и повалился как колода, спит – не добудишься.

Микелис налег плечом на дверь. И тут хмельной дух выпорхнул из его головы, точно воробей. Пронзительно завыла сирена милицейской автомашины. Во дворе на вершине столба замигал свет, от которого мороз подрал по коже.

Откуда Клусуму было знать, что Отшельник смастерил сигнальное устройство для отпугивания разбойников?

О происшествии не проговорился ни тот, ни другой. Не в интересах Микелиса было рассказывать, как он перетрусил. Янис в свою очередь должен был держать в тайне наличие пугательной аппаратуры, чтобы сработала неожиданно, если кто снова вздумает позариться на его деньги.

Впоследствии соседи обратили внимание, что у Микелиса сильно разыгрался тик. И рассудили, что к старости каждая хворь дает знать о себе все чаще и чаще.

А Ратынь знай себе выколачивал, красил, доил козу и корову и выращивал тыквы. В отлично унавоженной почве те пускали мощные плети, и по осени иной плод он едва мог поднять. С тыквами не было возни. Росли сами, сами здоровенными листьями глушили сорняки. Урожай Ратынь укладывал в колхозный грузовик и отвозил на базар. Картошку, морковку, свеклу, лук и еще кое-какую нужную в хозяйстве мелочь он выращивал только для себя.

Пастбище Отшельнику всегда выделяли на самом лучшем участке. Те, кто ведал распределением земельных наделов, имели машины.

Так что удивляться было нечему. Никто ему не завидовал, все чтили принцип «всяк живет, как умеет». Этот маленький, но показательный факт приводил в расстройство одного лишь Пильпука. Особенно после того, как у него самого вышли неприятности из-за непомерно раздавшегося картофельного поля. Клочок чуть более тучной пожни еще раз подтвердил, что слава знатного кузнеца Жаниса ушла безвозвратно, в то время как другой такой же старый пень загребал деньги лопатой и не знал отбоя от заказчиков.

Правда, с точки зрения соседей, больший вес имел Пильпук, который весьма облегчал существование обитателям Залива ежедневными молочными рейсами. Общаться с Янисом Ратынем им доводилось реже – в известных уже случаях с водкой. И когда приходили за музыкой. Ежели торжества в каком-нибудь доме были не столь велики, чтобы нанимать малую капеллу, то у Ратыня одалживали патефон. Тот все еще работал. Многолюдных празднеств в Заливе давно не справляли. Если не считать похорон. По сему поводу местный люд, памятуя о недалеком конце, позволял пошутить друг над дружкой:

– Поиграет музыка в твоем доме, поиграет. Только ты уже не услышишь.

Если к кому-нибудь из стариков приезжал гость, к Янису приходили за музыкой. Так повелось исстари. Отшельник как зеницу ока берег комплект пластинок «Беллаккорд», в которых были увековечены песни их молодости, их радость, тоска разлуки и грусть.

Все пластинки сразу Янис не давал. То была продукция, которую отпускают не по весу. Каждый должен был объяснить, что хочет. Иной сразу шпарил по памяти. У кого голова была слабее, читал названия по бумажке. Отобранный репертуар Ратынь записывал и по три раза наказывал не разбить пластинок.

– Теперь таких днем с огнем не сыщешь. А что, не так, что ли? Чтобы не получилось как со старухой Виботниене. Взяла и расколола «Шипи, Минна»!

Случилось это бедствие много лет назад. Но как предостерегающий пример приводилось всякий раз, когда требовался патефон. За услугу, так же как за водку, взималась плата.

– Никто вам не запрещал покупать пластинки самим.

Сам Отшельник обычно слушал радио, но наставали и такие мгновения, когда почетная роль отводилась патефону. Происходило это по утрам в воскресенье. Иные деды по старой памяти поминали бога, а Отшельник заводил пластинку:

Был когда я холостой, то думал так:

Замечательная это штука – брак.

Ныне, в брак вступив законный,

Мучаюсь как прокаженный.

Потому такую песенку пою:

Крошка моя, обезьянка, у-у-у,

На бобах не оставайся,

Одинешенька!

Почешу твою головку

И поглажу твою шерстку,

Даже подарю, милашка, поцелуй.

В противоречивой оценке супружества и безбрачия Янис, видимо, улавливал что-то жизненно необходимое для себя. Возможно, этот шлягер содержал ответ на загадку его собственной судьбы.

Эту пластинку Ратынь напрокат не давал никому.

* * *

Радости свадебного застолья продолжаются, как обычно, после первых рюмочек. Не припомню праздника в Заливе, чтобы обошлось без разговоров о еде и питье. Для сельского жителя еда – конечный продукт его труда и всей жизнедеятельности. В повседневном быту, правда, ни крестьянин, ни крестьянка не воздают хвалу молоку, караваю хлеба или салу. Бросят ломтик копченого мяса на сковороду, отхлебнут простокваши – и бегут себе дальше. Но при встрече двух соседей шипящий в жире срезок грудинки становится как бы мерой достатка и уважения.

– Наворачивают, будто на толоке навоз возили. – Дарта проглатывает кусочек и принимается за принесенный Андреем круг колбасы.

В Микелисе Клусуме тем временем вызрело слово:

– Ни навоза такого, как раньше, ни толок теперь нет. От одной коровки за день всего три вилы выбросишь за хлев, и кончен бал.

Дарта в ответ:

– Рейнису и с этой кучкой дерьма не надо будет ворошиться. Купит себе штоф молока – чего еще надо, и заживет как заправский горожанин. Молодоженам колхоз отпускает так же, как пенсионерам.

Андрей пощелкивает языком:

– Вот раньше, когда Дарта держала прорву скота, мы на толоках спину не успевали разогнуть. Весна, распускается черемуха, а навозный дух поверху плывет. Чувствуешь – поработал. Красота! Садишься за стол – на кухне вонь, а аппетит такой, что готов теленка сожрать.

С той поры у мужиков пальцы крючком. Кое у кого и горб. Но им по сей день памятна борозда, где скворцы искали червяков, пружинная борона, за которой вышагивал аист. Они и поныне работают с той же ненасытностью. Хотя грядки с огурцами и поле свиных бобов не сравнить с хлевом. Труд пропитал их кости так же, как запах навоза одежду.

Рейнис улыбается:

– Теперь везде мобильный транспорт.

Амалия снова навостряет уши – опять какое-то незнакомое слово.

– Теперь, тетушка, коровники в центре разгребают тракторами.

– Не издевайся, Микелис, над старым человеком.

Наступает молчание.

Ну как втолкуешь бабке Амалии про траншеи для стока навоза и доильный зал, что облицован белым кафелем? И кто за это возьмется? Сами краем уха слышали, иному лишь одним глазком довелось повидать. Прицисов парнишка иногда рассказывает про агропромышленный комплекс, но поди разберись, что это такое. Пройдут годы, пока приноровишься к обыкновенным вилам, а тут сверкающий никель и стеклянные трубы.

Оцепенение снимает бабка Амалия:

– Постой, как бы не забыть. Ты, Рейнис, придешь меня отпевать?

Рейнису неохота рассуждать о столь скорбных материях:

Не печалься, не грусти,

Много весен впереди.

Дарта каркает бабке Амалии на ухо:

– Не бойся, на земле не оставят.

СПРАВКА О ДАРТЕ ОДС И БАБКЕ АМАЛИИ

Их всегда можно застать дома. Ни той, ни другой незачем и некуда уже ходить. Дарте давно надоела Амалия, и Амалии давно осточертела Дарта. На хуторе «Приедес» царило раздражение, которое водворяется, когда чужие, по существу, люди живут под одной крышей. Обе прикованы друг к другу словно цепями, и перерубить эти узы невозможно.

Дарта Одс уже несколько лет ходила в пенсионерках. Амалия Пилдере была третьей по счету приживалкой, которая дожидалась в «Приедес» своего смертного часа. Дарта совместное жительство объясняла коротко:

– Взяла человека опекать, пока не помрет.

Первой была Херта Смилга, вдова машиниста, ходившего за паровым локомобилем. Она прожила у Одиене всего год. Потом в ее комнату вместе со своими кроснами въехала Текла Жодзиня. Некогда прославленная ткачиха в последнее время сильно сдала, но помогала по хозяйству целых шесть лет.

Амалия же отпраздновала девяностолетие, а смерть все не являлась. Цыган про нее непременно сказал бы: «Кто худ, тот живуч». Бабка Амалия была суха, как былинка. Носила теннисные кеды на четыре номера больше своего размера, чтобы втиснуть в них три пары шерстяных чулок. Вес у бабки был столь ничтожен, что палку для опоры искать не приходилось. Амалия срезала ольховый прут и, гуляя, то и дело взмахивала им перед собой, как делает пастушок, когда сбивает с травы росу. Стоило ей заглянуть в зеркало, как тут же раздавалось:

– Глянь-ко, что от рожи осталось. Один нос торчит.

Сказать правду, орган обоняния у нее особо не выдавался. Но сама она была сушеной-пересушеной, да и челюсти искусственные давно раскрошились. Поэтому нос в ее собственных, а также чужих глазах казался единственным мало-мальски приметным ориентиром.

Дарта рядом с бабкой Амалией выглядела пышной. Зимой и летом ходила в резиновых сапогах. Волоча тяжелую обувь, переваливалась с одной ступни на другую. Создавалось впечатление, будто она месит болото и с трудом выдирает из трясины ноги.

Дарта вовсе не увлекалась благотворительностью и не собиралась превращать хутор «Приедес» в пансионат для престарелых. Суть условий укладывалась в две фразы: работать за харч и отписать имущество Дарте. Она, в свою очередь, обязывалась по договору устроить богатые похороны. Как принято в деревне.

Могло показаться, что у таких одиноких старух за душой ничего нет. Но только на первый взгляд. У бабки Амалии, например, была скоплена не одна сотенка. В окованном медью сундуке, или, как она его называла, в скрыне, лежали шерстяные одеяла ее собственной работы, купленная в Армейском экономическом магазине^[4] меховая шуба, золотые часы на цепочке, которые носят на шее, пять десятирублевок царских времен, два пол-рулона ткани, тонкое белье и много других соблазнительных вещичек. В углу стояла зингеровская швейная машина, которая могла прослужить еще сто лет.

Голью перекатной не были также и Херта Смилга, и Текла Жодзиня. И все равно, будь материальных ценностей много больше, редко кто взвалил бы на себя лишние заботы о постороннем. Иной даже собственной матери сторонится, не то что чужого человека. Отгадать, где собака зарыта, не составляло труда. Пока был жив муж Дарты Вилис, они обходились сами. Дочь Рудите была не в счет, потому что училась и в домашней работе участия не принимала. Лесник почти весь день отсутствовал. Тем не менее мужская рука давала себя знать во всем.

После смерти Вилиса Дарта не справлялась с обязанностями. Она доила четырнадцать колхозных коров. А что это значит, не требовалось объяснять. Старушка, которая могла бы сготовить обед, прополоть в огороде грядки, обмыть бидоны и переделать сотню других мелких дел, была совершенно необходима. Иначе не быть Дарте передовиком.

Сдавать позиции ей не позволяла гордость. Ее стадо было хорошо ухожено. По надоям она держала первое место в колхозе. Ее превозносили на каждом собрании, хвалили на совещаниях в районе, сажали в президиум. Дарта купила плотную костюмную ткань, сшила синий жакет, чтобы было к чему прикрепить ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. Каждый месяц колхозная кассирша отсчитывала ей порядочную сумму. Внушительными получались и квартальные, и годовые премии.

В те времена о подменщицах еще и речи не было, каждая доярка выкручивалась как могла. Дарта договорилась с Дзидрой Берке, чтобы в те дни, когда ей надо будет сидеть в президиуме, соседка доила вместо нее. На это смотрели как на частную услугу, расходы хозяйка хутора «Приедес» покрывала из своего кармана. О том, как пасти скот, ломать голову не приходилось. Руководство вняло просьбе передовой труженицы и нарядило мужиков огородить пастбище колючей проволокой.

Подопечным старухам вменялось в обязанность перегонять коров из одного загона в другой. На нехватку кормов Дарта не жаловалась. Большой сарай на хуторе доверху набивали клевером, в клети не переводилась мука. Только картошку и свеклу не подвозили. Сеяли и сажали тут же, у хлева: прореживать и пропалывать свеклу Дарта должна была сама. Картошку окучивал кто-нибудь из соседей.

Пока жив был Вилис, на хуторе держали двух коней. Одного прозвали лесным, другого молочным. Один числился за лесничеством, другой принадлежал колхозу. Молоко доставлял на молочный пункт Вилис или Дарта. После смерти мужа хозяйка «Приедес» какое-то время поездила было одна, но потом почувствовала, что такая нагрузка ей уже не под силу. Дарта обратилась к председателю: не может ли обязанность возчика взять на себя кто-нибудь другой? Тот просьбе не обрадовался: для обслуживания четырнадцати буренок придется выделить еще одного человека, но в конце концов сдался – стариков в Заливе хватало. А допустить, чтобы закатилась звезда трудовой доблести, как называл он Дарту, было нельзя.

Крепко переволновалась передовая труженица, когда ей предложили вступить в партию. В Заливе коммунистов не было. Рейниса выбрали депутатом сельского Совета, но он остался беспартийным. И вдруг она будет первой! Ряды партии, тем не менее, надо было пополнить рядовыми колхозниками. Лучшей кандидатуры, чем знатная доярка, нельзя было и придумать. В принципе Дарта не имела ничего против. Слава доярки устраивала ее куда больше, чем положение супруги лесника. К ней хорошо относились, ее ценили. Дарта понимала, что добилась почета и признания сама, своим трудом, видела, что нужна колхозу. Она не боялась, как говорили люди, ввязываться в политику. Загвоздка была в другом – что скажут соседи. Такая же деревенская баба, как все остальные, и вдруг – в партию. В Заливе, вопреки ожиданию, к новости отнеслись спокойно.

– Дарта теперь партийная, – только и всего.

Еще иногда добавляли:

– Послушаем, что партийная скажет.

В общем, народ воспринял перемену как благо. Дарта стала дополнительным источником информации. Как только возникал какой-нибудь путаный вопрос или разносился о чем-то слух, ясности требовали прежде всего у Дарты:

– Вы же на партийных собраниях толкуете обо всем.

Доярка, правда, больше слушала, а если и брала слово, то говорила о делах, которые касались исключительно ее четырнадцати коров.

В коридоре озолгальской школы стоял стенд, где можно было познакомиться с лучшими людьми колхоза. Среди прочих фотографий висел и портрет Дарты. Деревенские дети не стыдятся простых и привычных профессий. Но, глядя на то, как достается матери ее успех, Рудите не испытывала желания продолжить семейные традиции. Запах хлева не манил, а учиться дальше не хватало пороху. В газетах часто мелькали объявления, что Огрскому трикотажному комбинату требуются рабочие. Рудите выпросила у матери разрешение поехать на курсы и осталась в Огре. Вначале снимала комнату. Потом вышла замуж, и молодой семье дали квартиру. Дарта про себя радовалась такому исходу. Но когда люди заводили разговор о молодежи, ей случалось выслушивать не только приятное:

– Прицисов парень-то ишь как устроился!

В жизни ничто не стоит на месте. И однажды слава передовой работницы лопнула, как дождевой пузырь в луже. В колхозе были десятки мелких ферм. Слова о концентрации производства постепенно стали воплощаться в дела. Воздвигали новые хлева, разрозненные стада собирали в укрупненные. Предложили и Дарте расстаться с выкормленными и вынянченными ею буренками, снискавшими ей деньги и почет.

Когда уводили коров, Дарта плакала. Поняла, что по дороге уходит ее жизнь, а на хуторе «Приедес» остаются лишь никому не нужные воспоминания.

Вечером она сняла с синего жакета ордена, уложила их в коробку, где хранились обручальные кольца, две брошки, завернутая в бумажку пуповина Рудите и другие семейные драгоценности. Коробочку туго перевязала голубой лентой для волос, хранимой еще со школьных лет дочери, и поставила в шкаф на полку, за праздничным постельным бельем.

Еще несколько раз Дарту помянули в годовых отчетах колхоза. И все. Эстафету переняли другие.

Приличия ради ей, конечно, говорили:

– Жила бы ты у новой фермы…

– Было бы у тебя где остановиться в центре…

Но она жила в «Приедес». И ей не у кого было поселиться в центре. Она знала, что со временем надо будет переехать к дочери. Но в «Приедес» на ее попечении все еще находилась тетушка Амалия, которая резво помахивала хворостиной и вовсе не собиралась помирать. Хотя время уже просто подпирало. Рудите куда охотней доверила бы своего малыша матери – в детском саду мальчишка часто болел. Кроме того, это учреждение то и дело закрывалось на карантин.

Между вспышками раздражения Дарта и Амалия иногда трезво обсуждали виды на будущее:

– Когда я умру, ты сможешь перебраться в Огре.

– Куда ж еще! Что я тут делать буду?

– Хоть бы господь сжалился надо мной.

Дарта молчала. И Амалия понимала – хозяйка думает так же.

– Знать бы, как в этих богадельнях теперь.

– Да что, тетушка, говорить об этом! Неужто я вас в пансионат свезу!

Амалия улыбалась беззубым ртом. Ей доводилось читать и слышать про дома для престарелых, но в памяти запечатлелся тот, чьих обитателей в старину водили кормиться по хуторам. Каждую неделю у нового хозяина.

О пансионате Дарта размышляла не раз. Устроить тетушку Амалию не составило бы труда. Родственницами они не были. Но что скажут люди? Довела работой, все соки выжала, лучшие вещи как пить дать себе забрала, а саму свезла как ненужную рухлядь. Таких разговоров Дарта боялась. Да и как бы ни надоела жиличка, иногда накатывала жалость к одинокому человеку, которому негде притулиться.

Муж тетушки Амалии умер вскоре после войны. Людвиг Пилдер, или, как соседи его называли, Лудис, долгие годы проработал на железной дороге. Это был служащий с твердым окладом, а это по тем временам означало – человек с положением. Хозяйство у них было не слишком крупное, но достаточно большое, чтобы держать батрака и батрачку. Пилдеры предпочитали водиться с богатыми Катлынями, а с остальными соседями постольку поскольку. Сын Арвид, отличившийся при немцах чрезмерным усердием, почел за лучшее перебраться через океан. Прислал письмо. Расспрашивал, как живут, что делает мать. Амалия ответила – нелегко, мол, одной мыкаться. Арвид, начитавшись, видно, тамошних газет, прислал посылку с мукой и жирами. Амалия написала ему, чтобы больше не тратился. Сын решил по ответу, что его послания могут причинить матери вред. Амалия ждала, ждала, отправила еще одно письмо, но пришел ответ – по указанному адресу такой-то не проживает. Так и осталась она в неведении, то ли сын помер, то ли переменил место жительства. Если бы и выяснила, легче от этого ей не стало бы. У самой беда – как бы скорей на тот свет перебраться. Гроб был привезен на хутор «Приедес» давно. Сколоченный из запасенных самим Пилдером дубовых досок. Погребальное платье лежит в сундуке на самом верху. Из сбережений отсчитана и завернута пачка со ста рублями.

– Это от меня на похороны.

Все было продумано до мелочи. Имена поминальных гостей, хоть и не записаны на бумаге, названы были не раз.

– И накрой домовину тем светлым одеялом, что еще Текла соткала. Земля не так громко будет стучать о крышку.

По меньшей мере раз в месяц – обычно это происходило в воскресенье – бабка Амалия перебирала сундук.

– Дарта, поди сюда, послушай.

– Тетушка, я уже все знаю.

Но подходила – в комментариях бабки Амалии подчас намечались отклонения. И не всегда в пользу Дарты. Бывало, старушка возьмет да вспомнит какого-нибудь родственника в седьмом колене и пожелает ему тоже что-нибудь оставить.

– Если на похороны приедет из Риги Берта, дай ей две золотые монетки.

– Прошлый раз вы сказали – одну.

– Так тебе же еще эти останутся.

– Она о вас и думать забыла.

– Я же говорю – дай только в том случае, если приедет на похороны.

Судьба царских золотых рублей была решена. Правда, всего лишь до следующего перетряхивания скрыни.

– А тут деньги на похороны.

– Сколько у вас, тетушка, всего этих денег? Чтобы потом не пропали куда-нибудь?

– Я давно не считала.

Эту тайну Дарте так и не удалось выведать. В денежных вопросах Амалия была крайне осторожна. Хозяйка «Приедес», конечно, пересчитала бы сбережения сама. Но ключ сундука висел у бабки Амалии на шее, точно медальон. Не резать же, в самом деле, крепко скрученную льняную нить. А развязаться сама по себе она не могла. Таким поступком заронишь только недоверие. И бабка, глядишь, отпишет оставшиеся золотники родственнице седьмого колена. Можно бы, конечно, не послушаться и после похорон взять все себе. Но по вопросам наследования в Заливе господствовали строгие законы. Спокон веку никто не писал никаких завещаний, и обходилось без недоразумений. Словесные волеизъявления соблюдали даже те, кто во всем остальном не отличался щепетильностью. Кому, что и сколько полагается, знали не только в одном доме. Соседям давно было известно, что швейная машинка, шуба, одеяла, часы и другое добро останется Дарте. Знали они и про золотые монетки. При встречах хозяйка «Приедес» не забывала проинформировать соседок:

– Тетушка сама еще не решила, сколько сунет той рижанке.

Все они сходились на том, что неопределенность сильно осложняет жизнь. Поди докажи потом Берте, что тетушка сказала так, а не иначе.

Время от времени Амалия проверяла свое приданое одна. Тогда же и пересчитывала деньги. Дверь обычно загораживала скамеечкой. Приспособление это сдерживало напор входящего, и она тем временем успевала спрятать капитал. Как бы извиняясь, Амалия в таких случаях бормотала:

– Глянь, скамеечку забыла поставить на место.

Дарта о смерти не думала, но тоже иногда перебирала шкаф и комод. Развязывала голубой бант Рудите и выкладывала на стол рядом с Почетными грамотами и благодарностями ордена. Вспоминала, где, когда и кто вручил. Раскрывала тетрадь в клеточку, где были записаны надои и проценты жирности. Там же можно было прочесть про месячные заработки и узнать суммы премиальных. Догадайся кто-нибудь в колхозе устроить музей или скромный уголок трудовой славы, тетрадь стала бы историческим документом, а имя Дарты Одс обрело бы совсем другое звучание. Но до этого в Озолгале никто не додумался. И как знать, может, когда Дарта переедет к дочери, тетрадь останется в «Приедес» и она в конце концов потеряется? Но пока Дарта хранила и поздравления пионеров, и вырезки из районной газеты. И заметку, в которой сообщалось, что на заседании бюро райкома приняли в члены коммунистической партии знатную доярку Дарту Одс.

В последнее время она редко ходила на собрания. Секретарь ей не пенял. Нынче с этим обстояло попроще. Достаточно было вступительных слов: не явилось столько-то, по болезни – столько-то. К пенсионерам, известное дело, всякая хворь лепится. Как заставить больного человека шлепать километры по осенней грязи или в метель!

Так они коротали свой век. Во вражду раздражение не перерастало, но от дружбы отдалило давно. Скуку разгоняла домашняя работа. Дарта по-прежнему не могла отвыкнуть от заработков ударницы и пыталась компенсировать недостаток за счет приусадебного хозяйства. Держала двух свиноматок, торговала поросятами. Две свиньи и подсвинок жрали, не зная меры. Забот хватало. Картошка, свекла, сено, концентрированные корма, много еще чего нужно было свиньям, корове, овцам. Да и куры требовали пищи.

Бабке Амалии принадлежали две курицы. Она старательно копила яйца на продажу. К небольшой пенсии несушки потихоньку подкидывали рубль за рублем. Дарта на такое сепаратное хозяйствование смотрела косо. Чтобы высказать свое неодобрение, как бы вскользь роняла:

– Больно прожорливы эти куры, кормов на них не напасешься.

Когда подобные изречения участились, Амалия решила с одной из несушек расстаться. Сварили бульон, состряпали вкусное жаркое. После пиршества Амалия прилипла к оставшейся курочке как тень. Следила, чтобы не забрела в лес, не попала в когти ястребу, чтобы, перед тем как высиживать цыплят, не снесла яйца в крапиве. Как только любимица пропадала из виду, Амалия ходила сама не своя.

– Цыпа! Цыпа! Цыпа! Цыпочка, где ты?

Сидеть бы бабке в борозде, а она убивала время, гоняясь за клушей. Хозяйке такое поведение действовало на нервы.

Амалия теряла зрение. Но стоило завести разговор про очки, как она отмахивалась:

– Чего уж теперь. Свой гроб-то я еще вижу.

Гроб она и впрямь различала, но с грядки все чаще и чаще вместо сорняка выдергивала то свеклу, то редиску. Дарта не растерялась, нашла для девяностолетней работницы дело попроще. Дом осадили кабаны, разворачивали картофельные борозды, точно лемехом. Тетушке Амалии полагалось вертеться поблизости от сада и всячески их отпугивать. Но дикая свинья – тварь расторопная, чуть отвернулся – и конец борозды пропал. Дарта настаивала, чтобы Амалия продлила дежурства – самый большой вред кабаны причиняли ночью.

– У вас, тетушка, и так сон дырявый, ступайте со своей хворостиной в поле.

Какое-то время все шло хорошо. Но настала пора ненаглядной Цыпе высиживать яйца. Амалия, хоть кровь из носу, хотела выследить, какое место курочка выберет для гнезда.

Бабка чуть не наступала ей на хвост. Со двора беспрерывно неслось истошное:

– Цыпа! Цыпа! Цыпа!

Налет на картофельное поле был сокрушительный. Вид разорения привел Дарту в бешенство. Нейтральные выражения сменили слова похлеще. Дарта швыряла их в лицо Амалии, а звучало так, будто она жалуется кому-то третьему:

– Совсем из ума выжила старуха. Говоришь ей одно, она, как назло, делает другое. Что теперь свиньям запаривать? Что себе, что старухе на стол подавать? Каждый тянет в свою сторону. Хоть в петлю лезь! Сколько еще терпеть это наказание?!

Амалия воспринимала брань как упрек своей живучести. А что она могла поделать? Взять веревку да повеситься? Сказать просто. Но все Пилдеры отправлялись на тот свет как положено людям. И на этот счет у тетушки были твердые убеждения:

– Хочу опочить доброй смертью. Только, вишь, не идет она.

Дарта об убытке забыть не могла. Гнев в ней так и кипел. Как-то, направляясь в огород за салатом, она встретила на тропинке Цыпу. Клуша и понятия не имела, какой из-за нее урон нанесен хозяйству. Дарта действовала молниеносно. Труп закопала за хлевом.

Амалия облазила все кусты, все заросли бурьяна.