Текст книги "Ржаной хлеб с медом"

Автор книги: Эрик Ханберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

ЗЕЛЕНЫЕ ПОРОСЯТА

В светлом хлеву хрюкали и визжали. Для непривычного уха гвалт стоял невообразимый. Как и положено в царстве хрюшек. Но Валентина шла по цементированному проходу довольная. Из загородок доносились равномерное похрюкивание и чмокание. Поросята сосали. Мамаши-кормилицы лежали бело-розовые. Отдача молока – священнодействие. Мать чувствует, что малыш впитывает силу. А малыш – что мать отдает ее. Это минуты умиротворения и покоя. Тихое биение пульса, если все нашли корм и тепло. И нервный визг, если сосок выскользнул изо рта или попался тугой. Тот, у кого силенок поменьше, остается полуголодный, а то и вовсе не евший. Сильные оттесняют слабых – инстинкт жизни не знает жалости. Мать-родительница слышит жалобы, волнуется, хочет вмешаться, да не знает как.

Валентина в хаосе звуков отличает крики о помощи, старается пододвинуть слабых к набухшим соскам. На какое-то время воцаряются мир и спокойствие, но чуть погодя крепенькие снова карабкаются по спинам и отпихивают вялых. Это естественно. Сколько ни старайся, природа берет свое. И тем не менее иного заморыша удается поддержать. До тех пор пока в нем самом не проснется дух сопротивления.

Стоит ли так стараться? Надо ли выхаживать доходяг? Почти в каждом помете попадается один не такой, как все. Но Валентина не может смотреть, как погибает живое существо, и умудряется спасти часть совершенно безнадежных.

Недаром ее хвалят. Мало ли народу трудится на ферме! Но не у всех дело спорится. Крупная ферма – это крупная ферма. Приходится считаться с потерями. Заниматься отдельно каждой свиньей времени не хватит. Валентина, правда, старается, на то она и Валентина. В этом, как говорится, ее слава и проклятие. Сколько лет проработала тут, а все еще не привыкнет. Хотя это не совсем верно. Привыкла-то она давно. Загвоздка в другом. Нет у нее доверия к посреднику – механизмам. И не зря: какая машина подтолкнет хиленького к полному соску матери? Потому и не успевает Валентина справиться с работой за смену. Потому и не доверяет своих подопечных другим. Знает – без нее потерь будет куда больше.

У Валентины в хлеву живут не свиноматки и не подсосные матки, а свинки-кормилицы, поросячьи мамки. Стоит кому-нибудь из приезжих не так назвать хрюшек, как он в ее глазах превращается в ноль.

Как-то приехал представитель района и, желая похвалить ее, сказал:

– У других дела обстоят хуже. У вас в среднем самый высокий приплод на каждую свиноматку.

Валентина взвилась:

– Потому хуже, что у них свиноматки!

Гость не мог взять в толк, отчего взбеленилась знатная свинарка. Но переспросить не посмел. Хорошего животновода лучше не раздражать. Пусть себе работает, это самое главное. Валентина охотно объяснила бы. Но не станет она навязываться человеку, который наверняка должен обегать еще с полсотню хлевов. Хотя поговорить хотелось очень. С Ксенией перекинешься словом только о работе. У той забота обо всех корпусах сразу. Недаром ее кличут хозяйкой чушкиного имения.

Сына Аустриса и невестку Виолетту тоже редко когда удается видеть. Так в хлеву и проходят дни.

Начальники-зоотехники и прочие руководящие товарищи из района, да и из самой Риги, здесь не задерживаются. Выскочат из машины, проследуют через один свинарник, через другой, окинут взглядом хозяйство – и можно рапортовать: все в порядке. Да еще другим тыкать в глаза:

– А почему Валентина может?

Кого интересует, что она тут делает и как? Подавай результат, приплод от каждой свиноматки. Но живое существо не приплод, а поросеночек или цыпленочек, которого ни свинья, ни курица никогда не бросят. Курица готова вскинуться на обидчика, который в десять раз сильнее ее. А попробуйте тронуть свинью-мать. Скажете, она сама иногда пожирает своих детей. Так ведь не потому, что не любит. Ее обидели, и скотина с отчаяния не ведает, что творит. Но ответьте мне: где и когда вы видели, чтобы свинья отказывалась от своих малышей? Или курица убежала от своих цыплят? Придумали тоже название «подсосные матки»!

Валентина зашла в комнату отдыха. То ли нагибалась слишком много, то ли слова районного представителя раззадорили – ей стало жарко. Надо снять кофту. С утра в хлеву было прохладно, пришлось накинуть. Поросятам-то что, спят под нагревателями и то и дело вздрагивают во сне. Розовые комочки еще не изведали никаких свинячьих радостей, а им уже снится невесть что. Валентина надивиться не может. Чего такой крошке дергаться и чего ей не хватает, когда брюхо полно материнского молока.

Она включила «Селгу», что в кожаном футляре висела у нее на шее. Чтобы транзистор не болтался, когда надо было нагнуться к поросятам в станок или почесать чушке бока, она держала его в нагрудном кармане серого халата. И почти никогда с ним не расставалась. Некоторые умники уверяли, что музыка беспокоит свиней. Нет, мол, на свете более чувствительной скотинки, чем свиноматка. Так не надо включать на полную мощность. Лишь бы было слышно, о чем в мире говорят, что играют. Свиньи к музыке привыкают так же, как к человеку. Понимают – это не чужой, а радио, из-за которого не стоит и ухом шевельнуть.

Комната Валентины отличалась от подобных ей помещений на ферме. Для других женщин это были четыре стены, где можно переодеться, перекусить бутербродом. Комната Валентины походила на деревенскую кухню. Только вместо кухонной плиты, отапливаемой дровами, стояла газовая с двумя конфорками. В углу – нечто вроде поставца для посуды. Во втором углу – просиженное кресло. У стенки – отслуживший свой срок диван-кровать. У окна – сколоченный из досок стол. Уставленный баночками, тарелками и самой необходимой кухонной утварью.

Посреди этой скромной обстановки, точно выходец из другого мира, громоздился цветной телевизор. На грубо сколоченном столе полированная вещь смотрелась как вызов.

Председатель, водя очередных гостей по корпусам, в комнате Валентины задерживался на несколько минут дольше.

– Нашему лучшему свиноводу на пятидесятилетие мы купили цветной телевизор. Целый день вертится в хлеву. Пусть будет на что поглядеть в минуту досуга.

Сказано было так, будто Валентина не работает, а порхает. Лишь бы гости не подумали, что она с утра до вечера торчит у свиней. Но она не обижалась. Привыкла к председателю. Пусть говорит, раз ему нужно. Человек он хороший. Не обижает никогда. Особенно тех, кто исправен в работе.

Правда, немножко ее все-таки задело. Если бы она в хлеву только вертелась, половина поросят подохла бы. Валентина вкалывала и днем, и ночью. Порой, бывало, и глаз не сомкнет. Эти рижане и впрямь подумают, что свинарки сидят у телевизора, а поросята сами нагуливают жир.

Но кому это интересно слушать?

Привыкли, что Валентина всегда в хлеву. И что в хлеву всегда порядок.

В тех помещениях, где содержались отъёмыши и подсвинки, животноводы работали посменно, подсчитывали часы, вычисляли выходные дни. А Валентина уже четверть века и сама себе подмена, и замена, и счетовод. Сказать правду, никакой бухгалтерии она не вела. Просто работала. Как оставишь хлев, если опорос идет за опоросом? Ее корпус был включен в конвейер поточного производства свинины, здесь откармливали, взвешивали и везли на комбинат. А начало всему этому закладывала Валентина. Не будь ее, остальные помещения стояли бы пустые. Она ждала поросят, принимала их, оберегала, как могла, вынянчивала и передавала дальше.

Специалисты и председатель, заводя с ней разговор о свиноматках, старательно избегали производственных терминов и выражений. Знали – до добра это не доведет. Когда требовалось выяснить, чем будущий год отличится от прошедшего, не спрашивали: «Какие обязательства возьмешь?»

Подбирались ощупью, издалека:

– В каком месяце у твоих маток поросятки посыплются?

Валентина начинала от печки:

– Дело было под утро. Я как раз собралась прилечь. Нет, что я вру? Утро уже настало. Ну да. Уже пел Жорж Сиксна. После шести это было. Я еще подумала: хоть славно поет, все равно выключу. Надо вздремнуть, а то днем ходишь как вареная, но душа все мается. А ну-ка взгляну еще раз. И знаете, точно подшутить вздумали. Ведь еще и срок не настал. И никаких признаков не видать было. Захожу в хлев – а первые пять уже тут. Надо же, не успела оглянуться. Ну а потом набежало их полный станочек.

– У одной сразу за двух?

– Ей-богу.

– Да, этого не предскажешь. Сколько у кого есть, столько и есть.

– Не говорите. К Чаммите в этот раз прибежал двадцать один поросеночек.

– К какой Чаммите?

– Бог ты мой, ну к той самой, о которой мы все время говорим.

– Ах да, верно, верно. Я спутал с этой второй.

– С какой второй?

– Ну с этой…

– Нюкой?

– Вот-вот…

– У Нюки было на два поросеночка меньше.

– Это особые случаи.

– Если бы все выживали.

– Ты-то умеешь выхаживать.

– У одной мамки больше, у другой меньше. Каждый помет как чудо. Ждешь, гадаешь, сколько будет.

– Но если разделить на головки, то сколько останется опороса?

– Останется не останется. Ну что это за разговор, председатель! Остаются все, кто должен остаться. Нельзя сберечь того, кто не рожден для жизни.

– А как ты полагаешь, сколько из тех, кто рожден для жизни, в самом деле выживет?

– Вы что думаете, я их душу?

– Валентина, ну почему ты так?

– Нет, ей-богу. Как будто в хлеву кто-то нарочно гадости делает.

– Валентина, кто-нибудь хоть раз сказал о тебе худое слово?

– Обо мне – нет. Но о мамках и поросятах все время не то говорят, не то спрашивают.

– Но, Валентина, мы должны рассчитать, сколько голов будет в хлевах. Какое количество кормов понадобится, денег, чтобы оплатить уход. Какую сумму запланировать для премиальных.

– У Чаммите восемнадцать выжило. Разве они виноваты, что для такого количества у колхоза не предусмотрено денег? Ей-богу, убивать их, что ли, надо было?

– Валентина!

Так шаг за шагом продвигались они вперед. Свинарка – опасаясь подвоха и обороняясь, как будто ее в чем-то обвиняли. Председатель – терпеливо, но еле сдерживаясь, того гляди, взорвется.

Можно было и без этого записать все, как положено. Есть данные прошлых лет, можно сравнить их и вычислить предстоящий год. Можно даже вычертить кривую пятилетки. Но надо было заполнить стенд в хлеву. Разукрашенную доску, на которой гвоздиками прибивали разные хозяйственные документы. На ней не хватало самого главного – обязательств Валентины.

Когда свинарку хвалили в районе и выше, когда приезжали гости, то и дело слышно было:

– Какие обязательства?

Валентина в ответ хмуро бурчала:

– Прибегут поросята, привяжем к загородкам, вот и все обязательства.

Она не могла взять в толк, как можно наперед заносить в бумаги поросят, которые еще не родились. С коровами проще – один теленок в год, и твой долг его выходить. Народятся два – еще лучше. Только это редкость. А сколькими детенышами опоросится свинья, неизвестно. Говорят, бывало в помете двадцать четыре поросенка. Вот и заяви после этого – у моих будет десять. А если двенадцать?

Словом, обязательств в хлеву Валентины никто сроду не видал. Лишь в колхозной конторе на стенде сводной информации можно было прочесть, сколько она вырастила в прошлом году, сколько предполагает вырастить в этом. Но она туда не ходила и о существовании подобных сведений не подозревала. Зато в ее хлеву внимание привлекал уголок с надписью «Приплод». Под ней острием наружу торчали гвоздики, а на них – кусочки картона с цифрами. Это были рекордные пометы в текущем году, в прошлом и позапрошлом. А также – самые низкие. Ознакомившись с ними, легко можно было вычислить все необходимое. Кусочки картона приковывали внимание, цифры вовлекали в расчеты. Никто уже не спрашивал, почему не видно документа, скрепленного подписью выдающегося свиновода. Каждый сам подсчитывал, задавал вопросы. Валентина охотно объясняла, не забывая упомянуть и о Чаммите и Нюке. Умные люди понимали. Какие еще обязательства, когда Валентина и так не расстается со своими питомцами. Поэтому когда речь зашла о том, что хорошо бы купить Валентине цветной телевизор, никто не возражал. Проголосовали «за» даже те, кому не нравился ее ершистый нрав. Их хвалили, им платили премии. И если хорошенько подумать, то лишь потому, что оберегала поросячью колыбель и запускала конвейер Валентина.

Поначалу она отбивалась:

– Мне достаточно и трещотки в кармане.

Она не притворялась. По ее мнению, цветной телевизор должен стоять в квартире, обставленной дорогой мебелью и коврами. В такой, как у Аустриса и Виолетты. У них, правда, был только черно-белый, но не в этом суть.

После юбилея иногда и сын с невесткой забегали в хлев посмотреть какую-нибудь передачу. Долго ли на машине? Валентина, улучив минутку, подсаживалась к ним, чтобы уважить подарок и побыть вместе со всеми. Постепенно экран стал притягивать. Почти как иного выпивоху рюмка.

Она не задавалась вопросом, как чувствует себя человек, которого после долгих лет, проведенных в заключении, вдруг выпустили на свободу. Валентина увидела, как живут люди за стенами свинарника. Собственно, она это знала по радиопередачам. Теперь рассмотрела во всем многообразии красок и так близко, что казалось – можно дотронуться рукой.

Она и раньше не могла понять, куда ее молодые торопятся. Что хотят поймать. Сама она признавала лишь деловые походы и деловые поездки. Поэтому была благодарна, когда единственный сын приглашал:

– Поехали, мать, в магазин.

То были короткие передышки. Радостные мгновения, которых хватало лишь на то, чтобы выбрать самые необходимые вещи. Ей не надо было ничего. На что тратить деньги, решали сын с невесткой. Валентина для детей не скупилась. Пусть строятся, покупают машину, пусть обставляют комнаты полированной мебелью. В конце концов – пусть носятся по белу свету, раз уж неймется им увидеть все страны. Она сглотнула горький комок – глупо, однако, уплывают денежки. Но сын есть сын, да и невестка – грех жаловаться. Ладно уж, хотят бегать – на здоровье, появятся детишки, придется дома сидеть.

Экран манил красками, но забот тем временем прибавилось. Часть фермы решили переустроить. Станки поделили пополам: где была одна загородка, стало две. Чтобы под одной крышей и на тех же квадратных метрах разместить побольше свиноматок. Много ли поросятам надо? Лежат себе под лампами, да и только.

Валентина не привыкла работать в такой тесноте. Она чувствовала, что больше не охватывает взглядом всех подопечных, не поспевает вовремя на помощь ко всем вяленьким и слабеньким. Хотелось упасть в просиженное кресло, опустить руки и просто глазеть на экран. Но хлев хрюкал и визжал. И, превозмогая усталость, Валентина вставала и шла.

Время от времени забегала Ксения. Полюбуется яркими красками и еще успеет второпях изложить новости:

– Специалисты высчитали, что просторные станки – расточительство. Хлев сухой, воздух чистый, можно запихнуть вдвое больше. На следующей неделе жди строителей.

– Из животноводов еще кого-нибудь пришлют?

Специалисты предвидели эти опасения. Они, собственно, и легли в основу преобразований. Расчет был простой: Валентина не станет сопротивляться, возьмет на себя дополнительную нагрузку, и свиноматки окажутся в надежных руках. Количество поросят удвоится. Можно будет закладывать новые корпуса.

– А выдержат ли они в такой тесноте?

– В нынешних малых станках, видишь, не дохнут, – успокаивала ее Ксения.

– Ну коли так…

Перестройка закончилась, хлев наполнился, и спустя несколько месяцев Валентина почувствовала на себе, что значит новый ритм. Человек способен выдержать многое. Но сколько можно ломить без сна и без отдыха! Валентина привыкла держать в памяти всех до одного и опекать каждого, кто нуждается в помощи.

Телевизор работал на полную мощность с обеда до вечера. Некому только было смотреть. Старое кресло манило пуще прежнего, но не светящимся перед ним экраном. Хотелось откинуться и замереть хоть на несколько минут. Ложиться на диван-кровать она боялась – заснешь, а тем временем, не дай бог, что-нибудь произойдет. Стоило диктору заговорить погромче или заиграть музыке, как Валентина вскакивала и со всех ног неслась в хлев. И казнилась, если не успевала вовремя прийти на помощь.

Свинарка не справлялась. И чем больше выкладывалась она, тем больше наваливалось несчастий. Все чаще ее охватывала жалость к себе. Не потому, что двадцать пять лет провела в хлеву, а потому, что в полной мере ощутила свое бессилие. Жизнь утекла, а где-то в стороне от нее все это время жил мир, яркий и красочный. Теперь он не давал ей покоя и, когда она засыпала, вторгался в сон, будоражил и звал. Хотелось куда-то бежать, мчаться, чтобы отведать хоть самой малости его заманчивой пестроты. Раньше Валентине казалось, что она не имеет на это права, слишком дорога ей была память мужа. Он разбился в катастрофе. Хороший был человек, честный, порядочный. Потом надо было поставить на ноги сына. И она ушла с головой в работу. Дневала и ночевала в хлеву. Аустрис уже давно зарабатывал сам, он вырос неплохим сыном. А мать по-прежнему возила воз за двоих – за себя и мужа.

И что она нажила?

Набитый мебелью дом, в котором, сказать откровенно, у нее не было своего угла. Дом, где она чувствовала себя гостьей.

В полутораэтажном особняке Валентина останавливалась на час-полтора, когда предстояла поездка в район или в Ригу. Нельзя же прямо из свинарника отправляться в Дом культуры или в театр. Она распахивала полированный шкаф, поглаживала платья, которые мало-помалу стали тесны и вышли из моды. Из множества одежек ей годились лишь два костюма. Но Валентине больше и не требовалось. Она была счастлива, когда могла вернуться на ферму и там в своей каморке снова облачиться в серый халат.

Экран мерцал. Валентина забывалась сном, снова поднималась и шла.

Ксения, которая раньше редко заходила к ней, теперь стала заглядывать чуть ли не каждый день. И с нарастающим недовольством. В целом поросят рождалось больше, но в среднем приплоды снизились. Может быть, сказывалась скученность. Доктор уверял, что в хлеву всего предостаточно – кормов, тепла и сухого воздуха. Он не говорил, что виновата Валентина, вывод напрашивался сам. Руководители, конечно, могли спокойно поговорить с ней, втолковать, что без помощника не обойтись – нужен второй человек. Но они не стали этого делать. Так было легче. Если и погибало лишних два десятка поросят, не велика беда, в целом их все равно набегало больше, чем прежде. Катастрофическим такое положение не назовешь. В других местах дела шли куда хуже. Валентина по-прежнему держалась в лидерах. Но то было лидерство с оговорками. Валентина не привыкла выслушивать замечания. Четверть века она их не знала. И теперь вдруг ей выговаривает какая-то Ксения, которая в свиноводстве проработала всего пять лет. Ничего не скажешь, образованная, требовательная и товарищ неплохой. Неужели она не видит, что Валентина из кожи вон лезет? Что она работает не меньше и не хуже прежнего? Но всего не удержишь в руках. Заговори она о трудностях, о том, что не поспевает за всем, ее бы выслушали. Но свинарка молчала. Упрямо тянула лямку. Хотела доказать, что она все та же Валентина, имя которой не застит никакая тень.

Однако быть все время начеку, охватывать взором все поголовье ей больше не удавалось.

Экран телевизора светился. После обеда и по вечерам. Иногда Валентина включала его еще с утра.

Краски со временем поблекли. Что поделаешь – бывает. В таких случаях вызывают мастера и отдают аппарат в ремонт. Но никому до этого не было дела. Подарок преподнесен, юбилей отпразднован и забыт. В будни каждый должен выкручиваться сам. Валентина не справлялась с работой, какой может быть разговор о телевизоре?

Зеленый цвет на экране постепенно поглотил все другие. Но Валентине, перед тем как вздремнуть, и он был в радость. Зеленый мир ей казался много милее. Далекий, спокойный и понятный, как лужайка. Ксения хлопала дверью и метала молнии. Все чаще налетала она, когда Валентина, упав в кресло, дремала.

Знатная свинарка не знала, что Ксения уже предупредила председателя:

– Наша передовая труженица только и делает что спит, уткнув нос в телевизор. Неудивительно, что поросята дохнут.

Однажды Ксения вбежала в комнату, когда там никого не было. Экран мерцал зеленым светом.

Начальница схватила ножик с шероховатым роговым черенком и наклонилась над телевизором.

Когда Валентина вошла, аппарат гудел, но экран был темен.

Позже она сказала Ксении:

– Перегорел, видать, подарок. Придется вызывать мастера.

Но кто будет этим заниматься?

Валентина ходила по хлеву как оглушенная.

Когда она опускалась в кресло и закрывала веки, в глазах начинали мелькать зеленые поросята.

ИЗ«КАРТОФЕЛЬНОЙ КНИГИ»

Павел платком слез не вытирал

Иногда он всем своим видом напоминал обвядший на солнце пучок ботвы.

Приехал я на днях к нему в гости. Стучу. Хозяин кричит:

– Входи, входи, добрый человек!

Как-то вначале, пока не привык к необычному приглашению, я полюбопытствовал:

– Откуда вы знаете, что хороший человек пришел?

– Плохой стучать не станет, влезет в окно – не спросит.

Открываю дверь – и замираю на пороге. Павел не идет – ползет навстречу. Улыбается во весь рот, трезвый, как стеклышко. Сквозь улыбку угадываю боль.

– Кости ноют, совсем скрючило. С лежака аж на четвереньках вывалился. Вишь, согнуло в крестце, точно ножик карманный.

Я стою оглядываюсь.

– Сабины нет. Уехала в город за очками. Еще спозаранок. А я остался поваляться. Хорошо хоть корову выдоила. Не то пришлось бы в навозе ползать.

Павел забирается обратно в постель. От помощи отказывается.

Ну просто сама немощь.

Говорим о том о сем. Но как только речь заходит о картошке, гляжу, Павел заворочался в постели. Старику восемьдесят третий год, а он по-прежнему заведует хранением картошки в буртах и траншеях.

Павел сел.

Замахал руками.

Глаза засверкали.

И вот он уже стоит.

Видать, боль в крестце отпустила. Ножик снова прямой.

Выслушиваю монолог про нос и ноздри.

– Картошка должна все время дышать. Вот смотри, когда по борозде молотит дождь, у клубеньков спирает дыхание. Они задыхаются. А кто задыхается, тот не растет. Картошка старается втянуть воздух через ботву. Но ей этого мало. Нужно помочь. Что мы делаем? Окучиваем землей. Попросту говоря, даем высморкаться. Клубеньки лежат как поросята, довольные, ждут, когда опять пройдемся плугом по борозде. Когда урожай схоронен в бурты, на нем лежит крышка, то бишь – земля. Крышку не сдвинешь. Можно бы, конечно, поворочать земельку, но нет смысла, потому что нет ботвы. Она была насосом. Качала воздух. А раз не стало насоса – чего зря крышку трогать. Что мы делаем? Вставляем дыхалку – нос с двумя ноздрями. Одни говорят – отдушник, другие – люк. Но нос есть нос, как бы ты его ни назвал. Если у человека нос заложен, он дышит ртом. Трудновато, но можно. Губы только сохнут, язык и все прочее. Если заложило одну ноздрю, это еще куда ни шло. Хотя тоже хорошего мало. А для картошки и подавно. Тут хоть кровь из носу – обе ноздри должны быть в порядке. Человек вдохнет то больше, то меньше, смотря по обстоятельствам. Картошка так не умеет, она себя не регулирует, хватает без меры. Наглотается воздуха с двадцатиградусного мороза раз-другой – и беда в доме. Поэтому я всегда воздух прощупываю собственным носом, а уж потом иду регулировать картофельные носы. У меня бурты и траншеи не очень длинные. Сколько один нос с двумя ноздрями может обслужить? А вот когда у нас в «Единстве» начали сажать картошку на больших площадях, нашлись умные головы – засомневались в носах. Не в самих носах, а в том, как они должны быть распределены. Надо, мол, закладывать бурт на двадцать, тридцать метров. Надо, мол, делать приводные каналы, отводные каналы. Подключать вентиляторы. Я отбивался как мог:

«Чем больше клубней вместе, тем больше они надышат в своем доме. Чем больше надышат, тем труднее проветривать. Потому-то я и собираю их в небольшую компанию».

Ан нет! Им подавай вентиляторы. Прямо помешались на них. Ладно. Уступил. Но всего несколько буртов. Сделал, как хотели, длинные такие кишки. Подключили вентиляторы. Наказали мне аккуратно измерять температуру, записывать в журнал. Меряю я, записываю. Вдруг один вентилятор перегорает. Я сообщаю. «Нет у нас, – отвечают, – другого в запасе».

«Что же мне теперь, садиться на корточки и дуть заместо вентилятора?» – спрашиваю.

Пусть, мол, меня это не волнует, в оттепель ничего с картошкой не стрясется. Я, по правде сказать, в эти дни совсем голову потерял. Бегал, искал повсюду этот чертов вентилятор. Лучше бы попытался вставить носы. Пока работники расчухались, пока сменили, картошка подпрела. Потом опять мороз грянул. Снова солнышко все растопило. И как раз в это время чиненый мой вентилятор сгорел окончательно. Картошка взопрела и перемерзла. Пришлось весь тридцатиметровый бурт списать в убыток. Тогда я спросил прямо:

«Вам вентиляторы нужны или картошка?»

Они мне про современную технологию. Тут уж я не вытерпел:

«Поставьте эти вентиляторы в ряд, коли они вам так нравятся, включайте и радуйтесь. Но если хотите иметь картошку, позвольте о хранении позаботиться мне».

После этого никто со своими фанабериями ко мне больше не лез. Еще бы. У меня ведь лучший результат по республике. Пусть найдут другого такого, кто весной вынет столько, сколько осенью уложил. И все потому, что носы.

Павел ходит вокруг стола.

Куда подевалась старческая немощь?

Никак в Павле взыграли картофельные соки?

– Понимаешь, любая солома не годится. Только от озимых. В этом деле нельзя мерить грузовиками, тоннами. Надобно все прощупать рукой. Как ткань на костюм. И только после этого засыпать землей. Да и с ней надо осторожно. Чтобы не придавить – слишком легкий вес тоже во вред. Клубеньки ведь как детишки. Обидишь – увянут. А не будешь вообще с ними считаться – сгниют от горя.

Там, где земля тучная, я делаю бурты. Где песку побольше, зарываю в ямы. Не то чтобы на метр, а так, сантиметров на восемьдесят. Получается траншея-бурт или бурто-траншея. Что такое траншея? Прямая или зигзагообразная канава, которая защищает солдат от пуль. Оборонное, так сказать, сооружение. От чего защищать картошку? От холода, само собой, от тепла. От мышей да кабанов. Эта скотина ведь сущее наказание. Выйдет из кустов и враз рылом всю траншею разворотит. Работает как японская «молния». Извели меня эти кабаны, света белого невзвидел. Но тут прослышал я о тигрином запахе. Что я теперь делаю? Раз в месяц приезжаю в зоопарк и прошу выделить мне сколько нибудь тигриного помета. Много не беру. Самую малость. И раскидываю между траншеями и буртами. Тигр хищник, это всякая тварь смекает. Кабаны поведут носом, смотришь – обходят бурт стороной. Ишь как! С пчелами и то проще. Приложишь ухо к улью – и понятно тебе, что делается внутри. В бурте или в траншее, сколько бы ни прикладывал ухо, ничего не услышишь. Картошка лежит молчком. Чтобы вырастить ее до сохранить, нужны чутье, сноровка.

Павел опять согнулся как складной ножик.

Плюхается на кровать.

Сила картофельных соков иссякла.

На полях скосили ботву. И в хозяйстве торжественно отмечали сдачу нового картофелехранилища. Председатель Гедерт Сталт сказал:

– Пока картошечка в борозде наращивает шкурку, можем погулять.

Приглашены все, кто имеет отношение к картошке. Приглашены не в клуб, а в новое здание хранилища. Чтобы помянуть прошлое и кинуть взгляд в будущее. Чтобы отведать картофельные блюда, что наготовили приглашенные из Риги кулинары.

Павел прощался с картошкой.

Еще прошлой осенью он тут был хозяин и главный распорядитель. Этой осенью и в этом здании он только гость. Здесь его распоряжения уже не имеют веса.

Председатель начинает с похвального слова.

– Все эти годы с осени до весны Павел Пазар хранил и оберегал нашу картошку. Не было у него ключей от погребов и складов, но были знания, накопленные в Картофельных Ямах^[3].

По лицу Павла пробегает тень недовольства.

Его задело прошедшее время.

Было. Были. Был. Все время ты был и вдруг выбыл.

С кислой улыбкой берет он начиненные рубленым мясом картофелины. Блюдо преподносится как юмористическое дополнение к пакету с подарками. Веселый аккорд, чтобы поддержать в публике хорошее настроение.

Праздник задуман организаторами как непрерывная вереница сюрпризов.

То и дело гаснет свет, вспыхивают в темноте блюда.

Шагом входят ученики кулинарного училища с подносами. На них маленькие костры. Каждый участник праздника получает горящий клубень, наполненный чем-то медовым. Наверное, десерт.

Первый раз вижу горящую картошку.

Павел смотрит, как, играя, гаснет пламя.

Павел до лакомства не дотрагивается.

Павел снова на фронте.

Снова в Курземском котле, в том бою сорок пятого года, когда освободили Картофельные Ямы, в тот час в Ямах, когда снаряд попал в немецкий танк. В ту минуту, когда танк перестал гореть. В те секунды, когда в Картофельные Ямы пришел мир.

Танк дышал огнем. Вокруг валялись выброшенные снарядом клубни. У Павла потекли слюнки, захотелось печенной в мундире картошки. Солдаты стали собирать ее в каски, бросать на танк. Картошка пеклась, обугливаясь прилипшими к броне боками. Танк издавал странные, пугающие звуки – это, остывая, сжимался раскаленный металл. Несколько картофелин вспыхнуло. Солдаты хватали клубни руками, дули на пальцы, разламывали обуглившуюся шкурку, выедали мучнистую середину, обжигая язык и губы. Какое это было наслаждение – наворачивать печеную картошку, согреваясь жаром дотлевающего танка.

Каждый раз, когда Павла спрашивали о войне, он вспоминал горящие клубни. И тот бой в Курземском котле, когда освобождали Картофельные Ямы.

Бывало, на торжествах, сидя за богато накрытым столом, он не выдерживал и начинал рассказывать про лягушек – окопный хлеб, от которого до обуглившихся клубней в Курземском котле в ту пору было как до луны.

– Ты представь эту картину. Латышские парни черта лысого не боятся, пулям не кланяются, а ползут на животе по мокрому лугу. И не затем, чтобы застигнуть врасплох врага, – за лягушкой. Лягушка от тебя прыг-скок, прыг-скок, а ты, прошедший пекло, гоняешься за ней на брюхе, потому что кишки прилипли к хребту. Фашисты вжали тебя в болото, а выбить их с позиций не можешь. От унижения и злости выть хочется. А лягушка, будто в издевку, – подпрыгнет и шлепнется, подпрыгнет и шлепнется, и опять до нее не дотянуться рукой.

На тарелке Павла стынет картофелина, язычки пламени отплясали, погасли.

Павел черенком вилки смахивает со щеки слезу.

Видать, от мелькания света и теней защипало в глазах.

Посмотреть со стороны – невоспитанный старикан, вести себя за столом не умеет – водит вилкой по лицу. Как можно?

На память приходят слова:

– Настоящий мужик не плачет, смахнет слезу, и все.