Текст книги "Ржаной хлеб с медом"

Автор книги: Эрик Ханберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Annotation

Главный герой новой книги латышского писателя Эрика Ханберга – человек-труженик, заботливый хозяин земли. О своем герое автор говорит с добрым и мягким юмором, не боясь показать его человеческие слабости и недостатки, близко к сердцу принимая болезненные проблемы деревенской жизни.

Ржаной хлеб с медом

РАССКАЗЫ

МАКИ В ПШЕНИЦЕ

Я НЕ МОГ ЗАСТРЕЛИТЬ КОРОВУ

ЕЦИТ

РЕКСИС В ЦВЕТАХ

НЕОБЫЧНОЕ ХОББИ

МУЧНОЙ БРАНДМАУЭР

ЧЕТВЕРТАЯ ЛОЖА ПАРТЕРА

ЛУЧШИЙ РАЦИОНАЛИЗАТОР

БИКИСКОЕ ПИВО

МАЙКЛ

ПАВОДОК

ОТПУСК У ТРУБЫ

ДУБ, ПРОСТОЯВШИЙ БЕЗ МАЛОГО ПОЛВЕКА

СКАТЕРТЬ СО СКЛАДКАМИ

КОНСУЛЬТАНТ

КОНДИЦИОННЫЕ БЫКИ

ТРЕТИЙ ОСТАТОК

ДРОВНИ

ЭЛЛА, НАДЕНЬ ОЧКИ!

ИРБИТЕ

КРОВАТЬ-КАЧЕЛЬ

ВСЕ ДЕЛО В СОБАКЕ

ОБРАТНО В ПЕШКИ

УТРОМ ОПЯТЬ ДОИТЬ КОРОВ

ЗЕЛЕНЫЕ ПОРОСЯТА

ИЗ«КАРТОФЕЛЬНОЙ КНИГИ»

Павел платком слез не вытирал

Воспоминания Зелтите

Рассказ Тии:

Надгробный камень

У Военной Нины лопнуло терпение

МЕДОВАЯ БАНЯ

ЗАЛИВ ПЕРВОГО ГРЕХА

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

Ржаной хлеб с медом

РАССКАЗЫ

МАКИ В ПШЕНИЦЕ

Каждый цветок имеет свой цвет.

Маковым цветом цветут только маки.

Поэтому не спрашивайте Артиса, какой маков цвет.

Не допытывайтесь, когда маки расцветают.

Цветут маковым цветом, распускаются в маковую пору.

Рожь и пшеница стоят стеной, зелены-зеленехоньки, кажется, тронь – и брызнет сок. Жара такая, что хоть рубашку снимай. Набежит тучка, прольется дождем, отхлещет градинами покрасневшую на солнце спину.

Это и есть маковая пора.

Как только на меже шириной в шесть борозд зацветут маки, глядишь, Артис нарвал охапку и несет домой Ингриде. Жена, поджидая мужа, замешивает дрожжевое тесто для блинов и достает баночку брусничного варенья. Это любимая еда Артиса. Поэтому в воскресные дни по утрам Ингрида печет блины. И один раз в году – вечером. Когда на краю поля, на полоске шириной в шесть борозд зацветают маки. В этот вечер на столе стоит ваза, полная маков. И по комнате плывет густой запах вянущих цветов.

Ингрида каким-то чутьем угадывает, когда маки распускаются. Никто не говорит ей, да и не ходит она смотреть, просто чует.

Вот и снова замесила Ингрида дрожжевое тесто. Накрытое льняным полотенцем, оно всходило и шевелилось, норовя перевалить через край. Ингрида сняла полотенце, проткнула тесто пальцем. На время оно успокоилось. А потом снова стало подниматься. Артис обещал прийти к ужину. Еще не наступили те горячие сенокосные дни, когда на селе перестают вести счет времени и никто не знает заранее, в котором часу вернется с поля.

Сельские работы не рассчитаешь с точностью до минуты. Но ребята его звена уже пришли. В поселке все видно и слышно. Случись поломка, разве не прибежали бы, не сказали? Сколько раз так бывало. Звено бригадного подряда – не пустой звук. Ребята держались одной стайкой не только на работе, но и дома, благо жили по соседству на центральной усадьбе. У каждого своя семья, дом, но им, молодым, по-прежнему хочется вместе повеселиться, потанцевать, собраться по праздникам за одним столом. И хотя все они давно вышли из подросткового возраста, в селе их называли школьниками. В противоположность второму звену, прозванному артелью пенсионеров. «Пенсионерам» до пенсии еще пахать и пахать. Но они не обижались, что зачислены в ранг пожилых. Молодые и пожилые между собой соревновались, придирчиво подсчитывали очки, подначивали друг дружку, но отношения сохраняли добрые. Как обычно в коллективах, где здоровый дух поддерживается делом.

Ингриде никто не позвонил. И она никому не стала звонить. Неизвестность раздражала. Она чувствовала себя обиженной.

Дети давно помыли рожицы, ножки, поужинали и крепко спали.

Стало смеркаться. Слились с темнотой очертания миски. Тесто выползло на стол.

Неужели маки не раскрылись и тесто для блинов замешено слишком рано?

Ингрида зашла в детскую. Все четверо сладко посапывали и наверняка проспят беспробудно до утра.

Две дочки и два сына.

Ржаной мальчишка.

Клеверная девчонка.

Кукурузный сынок.

Картошкина дочка.

У каждого было имя, год рождения и день рождения. Называли они друг друга по имени. Родители тоже. Лишь в вечера сказок, когда семья собиралась у камина, имена исчезали. Оставались сказки о ржаном поле, откуда выбежал Ржаной мальчишка. О поле клевера, откуда выбежала Клеверная девчонка. Еще была сказка о кукурузном поле – оттуда выскочил Кукурузный сынок. И еще одна о картофельном. С этого поля прибежала Картошкина дочка.

Детям не надоедало слушать. Иногда, в обычное время, они сами рассказывали – каждый о своем поле. Присочиняя подчас так много, что получались совершенно новые сказки.

Родители рассказывали детям о ржаном поле, клеверном, кукурузном и картофельном. О меже, где цветут маки, они не упоминали. То была уже не сказка, а быль, и рассказывать ее детям было бы преждевременно.

Ингрида и Артис не помнили, цвели раньше маки на их полоске или нет. Но в тот день, когда они встретились, край поля полыхал маковым цветом.

С того раза Ингрида и Артис остались вместе. И взяли с собой в жизнь цвет и запах цветущих маков. В день свадьбы к волосам Ингриды был приколот мак. И все. У Артиса на отвороте пиджака тоже мак. И ничего больше.

Свадебные гости с тревогой ждали, когда опадут лепестки. Кто не знает, как недолговечна красота маков. Поэтому для свадебного наряда выбирают веточки мирты с невянущими, неосыпающимися листьями. Ингрида и Артис нарвали цветов, которые пламенеют лишь миг. Но они и хотели себе таких мгновений – коротких, прекрасных. Чтобы следовали одно за другим. Именно расцвета, а не постоянной зелени, что со временем приедается и начинает утомлять. Лепестки держались до тех пор, пока невесту не обрядили в бабий чепец. Но опади они раньше, маковки с зародышами семян все равно бы остались.

Каждый год Ингрида угадывала мгновение, когда распускаются маки, и в этот день встречала мужа с блинами и брусничным вареньем. И каждый год на этот вкуснейший из ужинов Артис приходил с охапкой цветов. Соседи великолепной полоски менялись. Маки росли, не ведая о севообороте. Артис, конечно, знал о нем. Механизаторов в училище обучали не только наукам о машинах, но и о земле.

Маки расцветали каждое лето. Каждое лето Артис приносил Ингриде охапку. И из всех этих охапок через каждые два года выбегал ребенок. Из той, что была нарвана у ржаного поля. Из той, когда по соседству с маками цвел клевер. Когда рядом росла кукуруза. А потом – картошка.

Дочери и сыновья все родились в феврале. Как можно девчонок и мальчишек, родившихся в феврале, называть ржаными, клеверными, кукурузными да еще картошкиными детишками, если кругом метут метели?

Послушает кто-нибудь со стороны – не поймет. Откуда ему понять, если ничего не знает о меже шириной в шесть борозд.

Так-то она ничем особым не отличалась. Цветы, занесенные в Красную книгу, на ней не росли. Во всю длину поля она пестрела разнотравьем, маками, рассыпанными то тут, то там кустиками земляники. Среди аккуратно ухоженных квадратов и треугольников сохранила первозданную прелесть и простоту. Артис, когда пахал рядом, старался не задевать ее лемехами. Проедет вдоль всей полосы шириной в шесть борозд – и былинки на ней не сомнет. Здесь можно было прилечь и растянуться среди трав, как у себя во дворе на лужайке.

Агроном ворчал:

– Мог бы поаккуратней вспахать это поле.

– Тебе маки не нравятся? – спросил Артис.

– Лирик нашелся. Посчитал бы лучше, сколько мы теряем с гектара.

– А ты видел, чтобы птичка свила гнездо в ячмене? Ей опушка нужна.

– С чего ты вдруг стал за птичек болеть?

Разве мог Артис рассказать ему о том дне. Об их с Ингридой решении пожениться через год, когда снова распустятся маки. Агроном бы не понял его: серьезный механизатор, а мелет бог знает что. Поэтому Артис сослался на птичек. По крайней мере, звучало убедительно. Агроном наверняка заставил бы вспахать маковую полосу, если бы Артис так рьяно не защищал ее. В последнее время, правда, агроном притих. После весеннего сева кажет приветливое лицо. В конечном счете Артис со своим звеном возвысил и его. Целая передача прозвучала по радио о звене бригадного подряда, которым руководил Артис. И о втором звене «артели пенсионеров», которую «школьникам» удалось опередить на несколько очков. Шутка ли, два звена из одного и того же хозяйства на пьедестале победителей!

Руководители агропромышленного объединения в этом году положили начало славной традиции: объявили и торжественно отметили праздник надежды на новый урожай. Выбрав для него относительно свободные дни перед сенокосом. В районной газете над репортажем о празднике был помещен коллективный портрет звена-победителя. Ниже в лирически-деловой тональности рассказывалось о том, как все происходило.

«Звучат фанфары. На бетонных плитах Октябрьской площади сияет множество разновеликих солнц. Каждый детский рисунок – это еще одна благодарность тебе, Сеятель. Сколько солнечного оптимизма в каждом из них!

Праздничное шествие открывают труженики колхоза «Дзинтарс». Впереди шагает Артис Зенне. О возглавляемом им звене механизаторов мы уже рассказывали.

Два раза дзинтарцев приглашают на эстраду: звено комсомольцев и звено старейших механизаторов, отставших от молодых всего на несколько очков. Победители награждаются плетеными сетевами, кубками и дубовыми венками».

Поэтому агроном и не ворчит, делает вид, что не замечает межи.

Наступает минута, когда тесто больше не всходит и начинает опадать.

Ингрида сняла полотенце, положила на полку. Беречь тепло не имело больше смысла. Включила телевизор. Заканчивалась вечерняя программа – выступали звезды мировой эстрады. Песни, которые обычно ей так нравились, скользили мимо сознания, не задевая слух. Ингрида прошла на кухню и вывалила содержимое глиняной миски в ведро для свиньи. Не печь же блины из перебродившего теста!

Может, маки еще не распустились? Может, Артис сегодня окучивал картошку на большом поле? Хотел дело довести до конца, чтобы завтра взяться за что-нибудь другое. Но почему один? Когда все остальные успели отдохнуть, насидеться перед телевизором, позевывают, наверно, спать собираются.

Голову распирало от невеселых мыслей. Ингрида выключила телевизор. Уж лучше залезть под душ, постоять под горячими и холодными струями. После этого хоть заснешь.

Утром по дороге в мастерские Артис дал круг, чтобы посмотреть, как пошла в рост пшеница. Вот так чудеса – солнце успело выгнать колосья. С ума сойти, как быстро весна перешла в лето. Прошагав до конца поля, звеньевой свернул на полоску шириной в шесть борозд. И замер. Маки, которые должны были распуститься самое меньшее недели через две, стояли во всем великолепии и улыбались ему маковым цветом.

Артиса охватила щенячья радость. Вот уж удивит он вечером Ингриду.

– Что такое? – спросит изумленно. – Маки цветут, а оладий нет!

В мастерских Артис узнал от ребят, что приехала комиссия из агропромышленного объединения. Будут проверять культуру земледелия. С некоторых пор за это дело взялись всерьез, требования стали жестче. Смотры – более действенными. Приезжали с проверкой, получив, например, отчет, что все камни с полей убраны. Находили неубранные, тыкали в них пальцем. Через неделю снова являлись. Выставляли вторую оценку. За то, что сделано в хозяйстве после проверки, какие приняты меры по замечаниям. То же самое было с посевами. Записывали все незасеянные пустые полоски. Ни один клочок не оставался незамеченным. Через неделю снова приезжали. Проверить, засеяны ли клочки-полоски. Мужики возмущались, крохоборство, мол. Но делать нечего, доставали дедовские сетева и засевали пустоши. Позже сами радовались порядку.

В этот раз, сказали ребята, комиссия намерена осматривать канавы, обочины, межи. Подсчитают, сколько осталось очагов сорных трав и определят – ни больше ни меньше – уровень эстетического воспитания. Каждый раз, когда приезжала комиссия, кто-нибудь нет-нет да и вспоминал событие, случившееся года четыре назад. В тот год Артисова кукуруза установила рекорд по высоте – три метра и четыре сантиметра. Приехали из Риги ответственные товарищи, смотрят не нарадуются. Вдруг раздвигаются стебли и выходит грязный, весь в земле мужик. Кидается представителям министерства на шею:

– Спасибо, люди добрые, – спасли! Услышал голоса, выбрался наконец.

Выяснилось, что накануне трое парней скинулись по трояку, купили несколько бутылок и в поисках укромного местечка зашли в кукурузу. Произошло это скоро после открытия магазина. Выпили, закусили и начали подумывать, что не мешало бы показаться на работе. Двое к вечеру выбрались. Третий заночевал в поле, а с утра стал снова плутать. Думал: леший его водит. Дал слово себе: никогда больше спиртного в рот не брать. Оттого и обрадовался так, когда услышал голоса. За кукурузу рижане не пожалели добрых слов, но за нарушение трудовой дисциплины колхозникам влетело. Впрочем, не особенно – случай был настолько забавен, что стоило заговорить о нем, как все начинали давиться от смеха. Вспоминали о происшествии всякий раз, когда требовалось прорабатывать пьяниц. И чтобы похвастаться кукурузой. Не упускал случая предаться воспоминаниям и Артис. Да и дети по вечерам сказок просили:

– Расскажи, папа, о той высоченной кукурузе, где трое взрослых дядей заблудились, неделю ходили и не могли выйти.

Так у Кукурузного сынка появилась своя сказка. Как многие сказки, она пришла из жизни. С той лишь разницей, что сутки в ней растянулись до недели. Суть, однако, от этого не менялась. Кукуруза вымахала рекордной высоты. Люди в ней заблудились. А из охапки маков выскочил Кукурузный сынок.

Очень часто в хозяйствах знают заранее, когда прибудет комиссия. В этот раз она нагрянула раньше времени – обкашивать канавы лишь только собирались, хотя давно настала пора.

С того дня, как хозяйство перешло на бригадный подряд, изменилось распределение обязанностей. Прежде механизаторы заботились лишь о поле. За канавы, углы, излуки отвечали другие. Заинтересованность в конечном результате все изменила. Круг производственных интересов, равно как и угол зрения, стали шире.

Обычно, если обстоятельства позволяли, комиссии приглашали механизаторов с собой. В этот раз тоже. Поскольку работы не подгоняли одна другую так, что дохнуть некогда, в автобус сели и «школьники» и «пенсионеры». Замечания так и сыпались: тут недоглядели, там просмотрели. За то минус, за это минус. Но больше всего нареканий вызвала полоса шириной в шесть борозд. Посреди чистых, добротно возделанных полей, – гнездилище сорняков. Ну как только не стыдно! Такие чистые посевы, а тут за версту видно – маки!

В самом деле, если внимательно сосчитать, пять цветков, грешным делом, в поле забрались. Что тут скажешь. На то и маки, чтоб бросаться в глаза издалека. За час езды механизаторам намылили холку как еле дует. Возражать не имело смысла. Комиссия права. Канавы должны быть чистыми. Обочины нужно обкашивать еще до того, как созреют семена. И вообще, как можно так бесхозяйственно относиться к земле? Посчитал ли уважаемый агроном и еще более уважаемый Артис Зенне, сколько центнеров можно было бы взять дополнительно, если бы земля не лежала запущенной без пользы? Артис хотел было заговорить о птичьих гнездышках, но прикусил язык. Те, кто взял курс на одни вычисления, к пению птиц глухи. Кроме того, Артиса с маковой полоской связывали настолько интимные воспоминания, что в какой-то миг ему даже почудилось – его видят насквозь. Еще и поэтому не мог он ни слова вымолвить в ее защиту.

Комиссия была рада подсыпать перцу: носятся с этим звеньевым, хвалят, на празднике урожая шагает впереди всех – и нате вам. Пятно на весь колхоз!

Артис вежливо попрощался, целый день усердно работал, справился с огорчением, временами на него даже накатывала утренняя дурашливость. Снова представлял он, как удивится Ингрида. Ей и в голову не придет, что маки так рано распустились.

Вечером он вместе с товарищами загнал трактор на машинный двор. И пошел на свою маковую поляну. Глянул – и радости как не бывало. Межа была скошена. Агроном распорядился пройтись косилкой, чтобы проучить строптивого звеньевого.

Артис стал подбирать маки в обвядшей траве. Но погода была жаркая, а маки такие хрупкие, что от красоты не осталось и следа.

Разве можно в день, когда распускаются маки, явиться домой без цветов! Артис пошел обратно к мастерским. Застал Робиса Глейзду, возившегося как раз возле своих «Жигулей».

– Проси что хочешь, но выручи!

– Что случилось?

– Поехали в Ригу.

– Зачем?

– Я должен купить цветы.

– Ты сегодня на тракторе мозги, часом, не повредил?

– Нужно, понимаешь.

– Все сады в цветах, аж в глазах рябит. Пошли ко мне. Нарвешь, каких хочешь.

– Таких у тебя нет.

– Ей-богу, спятил.

Но Артис смотрел так серьезно и решительно, что Робис Глейзда не мог отказать, и машина рванула из поселка. Механизаторы поехали в Ригу за цветами. За шестьдесят три километра! Чокнутым надо быть, ворчал про себя Робис. Точно, сотрясение мозга у звеньевого.

Кто знает, куда Артис уговорил бы его поехать еще, если бы на цветочном базарчике напротив магазина «Сакта» маков не оказалось. Но у одной тетушки их было полное ведро, и Артис купил все до одного.

Забитое транспортом шоссе, ограничения скорости, две проверки автоинспекторов, и минуты складывались в час, второй… Стало темнеть. Дневную жару сменил душный вечер.

Артис сгреб с заднего сиденья цветы. От долгой езды они примялись, головки поникли. Но он этого не заметил. Как всегда, в этот день в руках у него охапка маков. И он снова мчится домой. С той лишь разницей, что в этот раз Ингрида не догадывается о сюрпризе. Так думает Артур Зенне. Но он не знает своей жены. Она догадалась. Только было это, да сплыло. Теперь в доме тихо. Жена спит. Артис высыпает маки на одеяло. Ингрида, конечно, глаз не сомкнула. Лежала под одеялом и пряла свою думу. А та все цеплялась, да не в ту сторону наматывалась. И как было ей не цепляться, не путаться, если любимый человек в такой день будто в воду канул.

Ингрида руками дотрагивается до подарка, но не чувствует свежести маков. Бог знает где Артис бродил с нарванными цветами, если они похожи на валок скошенной травы, что пора переворачивать. Ингрида сбрасывает одеяло вместе с маками, выпрыгивает из постели и встает перед Артисом. Нет, не для того, чтобы прильнуть. Артис не слышит ее вопроса, но понимает – жена комок упреков. Не положишь руки на плечи, не объяснишь, что случилось. Не стоит и пытаться. Артис поворачивается и уходит на кухню. Всю дорогу страшно хотелось есть. А теперь нет. Ладно, посидит за столом, чего-нибудь перекусит. Чтобы собраться с мыслями, успокоиться. Он чувствует себя так, будто его ударили. Бежал, искал, нашел – и, оказывается, зря. Весь пол в маках. Хочешь – ходи по ним, наступай ногами. Хочешь – оставляй до утра. А нет – вымети хоть сейчас.

Ингрида уже в платье, промелькнула в дверях, бросив скупо на ходу:

– Выйду подышу свежим воздухом.

Иной от переживаний не закроет глаз до утра. Весь изведется и на следующий день уже не работник. Артису в таких случаях хочется спать. Счастливчик, раз так может. Сон – спасение от неприятностей. И Артис спасается. Поднимает с пола одеяло, маков не трогает, накрывается и засыпает. Со старой как мир мыслью: утро вечера мудренее.

Ингрида кружит по саду, но ей там тесно. Она выходит за калитку и медленно бредет по главной улице поселка. Ей кажется, окна домов смотрят, посмеиваются:

«Мы знаем, где был твой муж, а ты – нет».

Ингрида бежит от окон. Подальше, вон из поселка. Поговорить с полем тимофеевки, что начинается за водонапорной башней. И посмотреть, как ранняя жара выгоняет у хлебов колосья.

Опомнилась она на меже шириной в шесть борозд. Под ногами зашуршала скошенная трава. Маки. Откуда-то выплыли слова, которые произнес Артис тогда, в тот далекий день:

– Никогда не буду косить наше маковое поле.

Ингрида побежала домой.

Артис не слышал, как она вошла. Проснулся от шепота:

– Не спи. Маки отцветут.

Артис увидел Ингриду и увидел вазу: маки источали маковый запах и полыхали маковым цветом.

Я НЕ МОГ ЗАСТРЕЛИТЬ КОРОВУ

Мне позвонила Тайга – сестрино чадо, как ее называли Стефания с Терезой. Какое уж там чадо в пятьдесят четыре года. У самой двое детей, трое внуков. А для Стефании и Терезы она как была сестриным чадушком, так и осталась. Мы с Тайгой одноклассники. Не то чтобы закадычные друзья, на дни рождения друг друга не зовем. Но если нужна помощь, дважды просить не приходится. Вот Тайга и звонит мне:

– Ты не мог бы взять ружье и приехать? Нужно корову пристрелить.

Я, видно, долго не отвечал. Тайга забеспокоилась:

– Ты где?

– Пристрелить корову? – переспросил я.

– Да. Только не мою, а тети Стефании и тети Терезы.

Ладно, что зря трубку мусолить. Сяду-ка лучше в машину, поеду. Восемь километров – не расстояние. Тайга живет на центральной усадьбе, я – в поселке. Стефания с Терезой – чуть дальше, километра на три. Там разберемся. Да, но почему она сказала: корову тети Стефании и тети Терезы? Стефания же умерла. Когда это было? Прошлым или позапрошлым летом? Запамятовал. Старухами, что доживали век за Белым болотцем, я никогда особо не интересовался. Помню, Тайга рассказывала, что хотела перевезти теток к себе, но те ни в какую. Нечего, дескать, у молодых под ногами путаться.

Я заехал за Тайгой. Она села в машину и стала объяснять:

– Мы с мужем пытались задобрить ее, накинуть на шею цепь. Не дается! Сущий зверь. Даже не ест, когда мы рядом. Бросили охапку хорошей, сочной травы – забилась в угол и шипит.

– Раз так, надо звать ветеринара, – вставил я.

– Глупости. Она не бешеная. Просто тетки избаловали. Вот и дичится чужих. Не корова, а черт знает что!

Я не ошибся. Стефания действительно умерла. Мы зашли к Терезе. Не знаю, что Тайга наговорила ей, но радушия, с каким встречают гостей, я не почувствовал. Разбитая параличом хозяйка сидела в постели, откинувшись на подушки, обложенная скатанными одеялами.

– Пришел корову убивать? Один тут уже пробовал с ножом подступиться. Значит, теперь будут из ружья палить. Ленятся скотине есть подать, душегубы. Дождались бы хоть моей смерти! Ну иди! Стреляй! Чего стоишь? Больного человека не видал?

В неподвижной массе шевелился только рот. Воинственно, желчно. Мне даже казалось: веки не мигают, настолько сверлящим был взгляд. Было жалко, что она так немощна. И зло разбирало: обругала ни с того ни с сего. Впервые в жизни я рассердился на Тайгу. Я не навязывался. Сама просила. И вот те на – впутала в историю. Я повернулся и, не попрощавшись с хозяйкой, сказал:

– Пошли в хлев!

Распахнул дверь. Так иногда кидается прочь перепуганная насмерть кошка, готовая со страху взбежать по стене до потолка. Казалось, корова чует, что в стволе ружья – ее смерть. Она носилась из угла в угол, пока не выдохлась и не села. Да, села, как на рисунке в детской книжке. Спиной к балкам. Передние ноги повисли, будто просили пощады.

Корова замерла. Жили только глаза. Вспыхивая в полумраке, умоляли и ненавидели. Привалившееся к стене животное поразительно напоминало прислоненную к подушкам Терезу. Стоило мне подумать об этом, как ружье само опустилось. За спиной у нас послышался крик. Случилось невероятное. Тереза вышла во двор. Сколько живу, не слыхал, чтобы парализованный человек вдруг встал и пошел. Но дано ей было только выйти и крикнуть. Когда мы подбежали, Тереза была мертва.

Услышав этот предсмертный крик и узнав свою хозяйку, корова вскочила, бросилась к дверям и тихо промычала. Проем был загорожен – старые оглобли и доски крест-накрест заколочены гвоздями. Старуха, как могла, пеклась, чтобы любимица не вырывалась из заточения.

Мне надо было сперва перетащить Терезу на кровать, а потом поехать за врачом. Когда я проходил мимо хлева, корова опять сопя носилась из угла в угол. Потом на поминках я узнал, с чего все началось.

Обе старухи жили на старом хуторе, копошились в огороде, держали стадо овец, а молоко брали у Тайги.

Как-то раз во дворе появилась телочка. Вошла будто в свой дом и сразу бросилась сосать Терезины пальцы. Сестры пустили ее в хлев и принялись ждать, не станет ли кто телочку искать. Тайге в первые дни ничего не сказали. Думали, если владельцы спохватятся, племянница сама расскажет об этом. Но что-то не слышно было в колхозе разговоров о пропаже. А объявления в газету тетки не давали, записки к столбам не прикалывали. Пришла телочка – и ладно. Явилась, как видение с Белого болотца со звездочкой во лбу.

Старушки стали телочку баловать, как комнатную собачку. Корм носили, пасли по очереди. Коровенка росла и не отходила от них ни на шаг. Пока не пришло время течки.

Тут Звездочка помчалась без оглядки на осеменительную станцию, находившуюся в четырех километрах от дома. Случилось это в сенокосную пору. Быки, привязанные цепями, кружили каждый вокруг своего колышка. Звездочка подбежит к одному, к другому, а те в ус не дуют. Все травку щиплют. Откуда им было знать, что надобно коровенке, когда они сроду с такими дел не имели. Звездочка побежала дальше, пока не нашла быка, который ее понял. После чего к величайшей радости тетушек бесценная скотинка вернулась домой. Тетки пообещали подарить Тайге теленка. Наказали растить, если будет телочка, а если бычок, то пусть решает сама, что делать с ним. Появился бычок. Старухи позволяли сосать матку, сколько он захочет. Сами они корову не доили, а Тайге сказали:

– Не мы ее покупали, не мы ее привели. Сама пришла, пусть сама и выбирает, как ей жить.

Когда бычок перестал торкаться в материнские соски, Тайга его увела. Тетки остались одни со своей Звездочкой. У той как на диво и вымя не воспалилось, и молоко не капало. Была она ласкова до тех пор, пока снова не приспело время искать быка.

В этот раз тетки восприняли исчезновение любимицы спокойнее.

– Пусть живет как хочет.

Старушки заплатили косарю, чтобы запас кормов на зиму. Обе так увлеклись коровой, что из-за нее продали всех своих овечек.

Три раза пробегала Звездочка мимо осеменительной станции в поисках понятливого быка. Когда она принесла третьего теленка, умерла Стефания. Теперь Тереза пасла одна. Но силы ее убывали, она чувствовала, что больше за коровой не поспевает. Поэтому заперла ее в хлев. Только и могла, что доковылять до загородки, бросить охапку сена и подать лакомство: морковку или свеклу. Летом, бывало, еще и травки накосит. Теплую водичку с мукой доставляла из комнаты в хлев зимой на санках, летом в коляске. Тайга не раз пеняла теткам:

– Зачем держать корову, которую не доишь?

На что обе неизменно отвечали:

– Пусть живет как хочет.

Когда Стефании не стало, Тайга снова попыталась заговорить о корове:

– Стоит ли так мучиться?

Но ничего нового в ответ не услышала.

Я не мог поверить, что наша Латвийская бурая, истинно домашнее дойное животное, каким ее сделали естественный отбор и селекция, способна жить по законам дикой природы. Видать, течет все-таки в потомках первобытных животных кровь древних туров. Собственно говоря, если корову приручили в позднем палеолите, то по сравнению с вечностью нас от того времени отделяет лишь миг.

Также не укладывалось у меня в голове, что две старые крестьянки держат в доме корову и не доят ее. Ценность буренки всегда составляло молоко. Единственная мера ее полезности. На похоронах Терезы я стал расспрашивать Тайгу, как могло такое случиться. Сестрино чадо пожимало плечами. Потом вспомнило, что однажды несколько лет назад старушки случайно зашли на ферму. Мужу Тайги там что-то понадобилось, и он остановил машину возле коровника.

Первой из машины вылезла Стефания.

– Пойду погляжу, как живется скотине в этих колхозных хлевах.

В тот год все лето и всю осень шли дожди. Мокрые, водянистые корма в силосных ямах и хранилищах для сенажа прокисли. Людей мутило. Коровы и те отворачивались. Но куда денешься – есть что-то надо.

Старухи своими глазами увидели, как еще неродившегося теленка привязывают к трактору, чтобы вытащить из материнского чрева.

Захудалая, прокисшая ферма произвела на тетушек Стефанию и Терезу настолько жуткое впечатление, что они долго не могли произнести ни слова. Наверное, потому прибежавшую с Белого болотца телочку приняли за божий подарок, который надобно оберегать и лелеять. Чтобы хоть одна коровенка на свете получила от жизни все, что пожелает. Как знать, может, отношением к Звездочке старушки выражали свой протест против нерадивости, которая, помноженная на бесчисленные беды дождливого лета, довела стадо до такого убожества.

С того раза Стефания с Терезой к ферме близко не подходили, а разговоры Тайги и слушать не хотели. Повторяли, как заведенные:

– Это издевательство над скотом.

Их вовсе не интересовало, что за минувшие годы в центре построили с десяток жилых домов, поскольку колхоз попал в список экономически отсталых хозяйств, нуждающихся в помощи. Далеким, непостижимым осталось для них понятие – агропромышленное объединение. За Белым болотцем не знали, что объединение с помощью всеобщей заинтересованности в конечном итоге не только вычистило хлева, но и прогнало пьяниц-доярок, которым было все равно, сам теленок является на свет или его вытаскивают трактором.

У старух за Белым болотцем была своя коровенка. И она жила как потомок древних вольных туров.

В тот день, когда у меня опустилось ружье и Терезу сразил последний удар, приехала пожарная машина. Мощная струя воды в два счета выбила Звездочку из сил. Потом пришел Ешка Килпис и сделал все честь по чести. Без ружья. Просто. Как положено.

ЕЦИТ

Что представляет собой птицефабрика, Виестур Лапа не знал. Он ею не интересовался. У колхозного электрика и так голова идет кругом от коротких замыканий, перегоревших анкеров и кабелей. Зачем занимать мозговые извилины еще мыслями о фабрике. Глупее занятия Виестур не мог представить. И вообще, если сгоняют вместе тысячи кур, то почему птичий двор сразу называют фабрикой? На фабрике штампуют и точат. А из чего штампуют кур? Яйца еще куда ни шло. Положим, по одной трубе можно пускать желтки, по другой – белки. И те и другие разом впрыснуть во влажную оболочку, чуть подержать на жару, и глянь – яйцо готово.

Шутка, конечно. Но добавить к этому ему было нечего. И вот настал день, когда он должен был во всем этом разобраться, обследовать все, как говорится, воочию и на ощупь.

Виестур Лапа, дипломированный инженер-электрик со средним образованием, попал на фабрику благодаря женитьбе. Арита с часу на час ожидала своей очереди на квартиру, и электриков принимали на работу с распростертыми объятиями. На производстве, мол, все лишь на них держится.

Лапа вовсе не прозябал и в колхозе. Жил в родительском доме, зарабатывал хорошо, с обязанностями справлялся. Но любовь выдирает из почвы и не такие корни.