Текст книги "Ржаной хлеб с медом"

Автор книги: Эрик Ханберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Давид должен был в школе писать первое сочинение «Мое осеннее приключение». Помню его наизусть.

«Я пнул картошку ногой. У картошки болел бок. У меня болело сердце. Я никогда больше не буду пинать картошку ногами».

Учительница поставила за сочинение пятерку. И прочла его классу. Все удивлялись. Как? За четыре предложения пятерка?

В то время, когда Аусеклис только начал работать, от агрономов требовали, чтобы они строго следили за глубиной борозды, постоянно ее измеряли. Сейчас разве меряют? Что-то не слыхала. Аусеклиса нельзя было обмануть ни на сантиметр. Сделает пять шагов и зовет виноватого: «У тебя не хватает двух сантиметров». – «Не может быть, агроном!» – «Давай мерь!» Меряет – ровно на два сантиметра меньше. Всех держал в узде своим глазомером. Те, кто гнал трактор без зазрения совести, завидев издали агронома, сами старались перемерить. Глазомер тут был ни при чем. Однажды Аусеклис зацепил голенище кирзового сапога за гвоздь и отодрал кусочек кожи, как раз на той высоте, какая должна быть у борозды. Когда его перевели в семеноводство, то на вечере механизаторов Аусеклис раскрыл свой секрет. Мужики смеялись до упаду. Но слава его живет до сих пор. «Да, нашего агронома не проведешь, у него глаз – ватерпас. Знаем его!»

Николай падок на всякие розыгрыши. Когда Хелвиг купил «Жигули», никого по дороге не подсадит, не подвезет. Шпарит и шпарит, будто не видит никого. «Жмот!» – сказал Николай. И неспроста. Однажды все конторские бросаются к окнам. «Ой, у Хелвига «Жигули» горят!» Хелвиг выскакивает во двор, не знает, что хватать. Льет воду. Срывает с теплиц соседа Тиллужа пленку и – на машину. Дым валит пуще прежнего. Хелвиг ведрами таскает землю с тиллужских грядок. Вроде бы дыма поубавилось, рассеивается понемногу. Когда воздух снова чист, Хелвиг смотрит – машина цела. Лишь под колесами валяются остатки дымовой свечи. Теперь разве Хелвиг промчится мимо! Всегда подсадит, любезно предложит подвезти. А Николай делает вид, что не имеет к дыму никакого отношения.

Матис у меня такой муж, что лучше и не пожелаешь. Но, видно, наскучило ему крутиться все время в одном колесе с четырьмя мальчишками, садом и скотиной. Чувствую, стал какой-то небрежный, ну как бы сказать, отсутствующий, что ли. В постель идет как на барщину. Вначале я не обратила внимания. Что тут удивительного – силачи тоже устают. А потом гляжу: вертится около той лисички. Помните? Контрольным ассистентом проработала несколько месяцев и уплыла, качая глобусом. Чего-чего, а это она умела. Мужик оглянется, аж трубку выронит изо рта. И мой добряк соблазнился. То ли случайно, то ли вся сила на лисичку ушла, но у меня не завязалось дитя, не понесла я ребеночка. Думаю, кому пожалуешься? Радуйся, что растут четверо сыновей. У другой и одного нет. Жаль только, что я, такая молодая, должна остаться бесплодной.

Как-то раз поехала на велосипеде в магазин. Не доехала до Колиней, где эти большие поля, как в переднем колесе лопнула камера. Толкай теперь девять километров руками. А покупки тяжелые. Тащусь помаленьку. Слышу, за купой деревьев трактор тарахтит.

Выползает сосед Андис. Картошку, мол, окучивал. Видит, как мучаюсь, спрашивает: «Ты что, велосипед только для форсу берешь, раз толкаешь руками?» – «Камера лопнула. Был бы ты настоящий мужик, заклеил бы». И смотрю на него. Что ему делать? Слезает с трактора, начинает развинчивать, вынимает камеру, склеивает. «Теперь надо дойти до воды, посмотреть, не пузырится ли». Идем к ручейку через поле тимофеевки. Камера в порядке, пузырей нет. Возвращаемся – и вдруг чего-то замялись. Он глянул на меня, я – на него. Матис у меня первый и единственный мужчина. А теперь рядом стоит другой. Матис, наверное, у лисички, как и во все остальные дни после обеда. Смотрю на Андиса и думаю, неужто я и впрямь пустоцветом стала? Тимофеевка как раз колос выгнала. А жаворонок на небе над нами трели выводит. Висит под облаком. Справа тимофеевка, слева тимофеевка, высокая, густая. Смотрю на Андиса, на жаворонка. Андис от удивления слова не может вымолвить. Мне тоже сказать нечего. Я тоже удивлена. Месяц спустя говорю Матису: «Давай не будем мучиться. Я чувствую, тебе со мной плохо. Найдешь другую женщину. Может, с ней опять в силу войдешь. Я больше не могу быть твоей женой, у меня будет ребенок от Андиса». – «От кого?» – «От Андиса». – «Почему от Андиса?» – «Вот так – от него». Пропал мой Матис, два дня, две ночи домой не возвращался. Наконец пришел и сказал: «Дурочка, все у нас будет хорошо».

Матис не верит, что Дзиркстелите от Андиса. «Думаешь, что ты этим Андисом меня ревновать заставишь?» Матис с сыновьями – как обычно с парнями, а Дзиркстелите не знает куда посадить, балует, как принцессу. И Дзиркстелите в Матисе души не чает. Заболит у него голова, тотчас приложит к вискам кружочки сырой картошки. На шею, на жилы поставит. Сразу проходит. Обожжет Матис пальцы, работая с моторами, Дзиркстелите натрет картошки, приложит к больному месту, обвяжет, сразу заживает.

Конрад у меня не ахти какой певец или там говорун, но когда после декрета решили по-новому праздники отмечать, не стало веселья. Без рюмочки, без стаканчика песня не рождается, разговоры не завязываются. На вечере механизаторов, к примеру, все сидят будто аршин проглотили. Вдруг мой Конрад в полной тишине спрашивает серьезно: «Чем наши песни плохи? Нужно только заменить неподходящие слова другими». – «Какие слова?» – спрашивают его. «Неправильные. Ну хотя бы в той самой старинной народной «Здесь пивал я, веселился, в этой маленькой корчме». Давайте споем: «Здесь най-най я веселился, в этой маленькой най-най!» Тут все обрадовались и как рванули – вы бы послушали. Все сразу стало на свое место. Шутка помогла. Теперь Конрада приглашают на торжества запевалой.

Илвар у меня светлая, чистая душа. Все время ездит к горе Озолкалн погоду узнавать. Ну прямо метеорологическая станция – предсказывает ясные дни. Никто ведь не знает, что с Озолкална на полдня вперед погоду видно.

Алфонс, когда маленький был, всегда нас с Матисом тащил в тележный сарай, покажи, мол, дрожки, которые бык забодал. Отец мне как-то рассказывал про соседского быка. Сорвался с цепи, забежал к нам во двор и кинулся на отца. Тому некуда деваться. Залез под дрожки и через другой конец – вон. Бык бодает дрожки и катит вперед. Закатил в мочильную яму, где мы лен мочили, и успокоился. Отец все спрашивал соседа: «Когда ты мне за дрожки заплатишь?» Однажды я рассказывала гостям про злоключение отца, а Алфонс, как услышал, сразу потребовал: «Покажи мне дрожки, которые бык забодал!»

В моей молодости мы все пели песню о Латгале «Отчий край мой прекрасный, край озер голубых…», хотя я родилась и выросла в Курземе. С этой песней меня встречали в школах. И я рассказывала детям, как я целилась и стреляла, чтобы такая песня могла быть и чтобы мы могли ее петь.

Но чем дальше я от войны, тем труднее мне стало рассказывать, как я целилась и стреляла. Дети смотрят на меня большими глазами. Удивляются, что я убивала. Теперь я больше не хожу, не хочу рассказывать про войну. Секретарь парторганизации сердится: «Почему не участвуешь в работе по патриотическому воспитанию?»

Разве это не ужасно, что я, мать, должна рассказывать, как я убивала чужих сыновей?

Алфонс еще учится в университете. Илвара я, может быть, обидела. Обещали с Матисом добавить денег на машину. А я написала председателю латвийского Комитета мира Андрису Веяну, чтоб взял всю нашу прошлогоднюю премию. Легче стало на душе. Илвар спрашивает: «Что так много дала?» Говорю: «Чтобы женщинам не надо было брать винтовки и целиться в сыновей, которые родились у других матерей».

Надгробный камень

В дяде Стрипине дети души не чают. Он умеет привораживать к работе. Бывает, так увлечет их, так заведет, что потом кажется – работа сама спорится. И борозда не длинная, и солнце не жарит, и дождь не страшен.

– Теперь мы должны отобрать плохие кусты. Вы ведь сами знаете. Бывают здоровые, больные и серединка наполовинку. Эти последние труднее всего отличить. Хитрющие, делают вид, что здоровые, а на самом деле притворщики. Клубеньки под ними на вид красавцы. По величине – как раз для посадки. Снаружи любо смотреть, а внутри полны всякой дряни. Вирусов – тьма-тьмущая. С этих полубольных и начинаются все беды.

Когда на картошку напали колорадские жуки, дядя Стрипинь кликнул детей:

– За каждого пойманного жука – копейка! Раздал баночки.

– В каждую баночку – сто жуков.

– Вы разве будете их пересчитывать?

– Зачем? Бросим жребий, кому выпадет, у того и пересчитаем.

Добычу дядя Стрипинь записывал в тетрадь. Как принесет кто баночку, проставит против фамилии галочку.

– Сколько уже у меня галочек?

– А у меня сколько?

– А у меня?

Галочками этими Стрипинь горы сворачивал. Недаром его тетрадки потом в музей попали. Придумал он их в те времена, когда юные помощники в борозде еле шевелились, каждую пятую картофелину каблуками в землю втаптывали. Стрипинь почесал затылок, поразмыслил, завел тетрадочку и стал чертить галочки, сколько кем сделано.

– Молодец! Видишь, у тебя на две галочки больше.

– А ты, неужто не можешь еще одну набрать? Я бы на твоем месте не сдался.

Такой азарт разжигал, что, бывало, силком не затащишь детей на обед. Несут баночки с жуками, визжат, радуются.

С тех пор Рудольфа Пуке прозвали дядя Стрипинь – Галочка.

Дядя Стрипинь говорит и делает все обстоятельно и весело.

Как только ботва вытянется на тридцать сантиметров с хвостиком, Рудольф Пуке берет тетрадь и пишет на ней: «Первый картофельный поход».

– Теперь, когда из листиков выросли листья, – говорит он, – вы сами видите, какие сморщились, а какие свернулись.

И рассыпается ребячья рать по полю сражаться с вирусом и прочей нечистью. А дядя Стрипинь знай чертит галочки.

А когда картошка вся расцветет, он берет тетрадь и пишет: «Второй картофельный поход».

– Теперь, когда все поле в цвету, вы сами видите, где чужой сорт примешался, где черная гниль завелась.

Отцвела картошка, и снова у дяди Стрипиня в руках тетрадка «Третий картофельный поход».

– Ну а теперь вы сами видите, где среди ранней картошки поздняя выросла. Какая цветет, та поздняя, ту и будем выдирать.

Так и ходит все лето дядя Стрипинь с ребятами в военные походы на жука колорадского, на черную гниль, раздает медали-галочки, пока не очистит все поле от картошкиных врагов.

На праздник Победы дядю Стрипиня пригласили в школу. Дети глазам своим не поверили, когда увидели своего полководца. Сидит смущенный, будто воды в рот набрал, слова не вытянешь. Стесняется, что пригласили. Оживился, лишь когда один первоклассник спросил:

– Дядя Стрипинь, как вы такой тяжелый камень в телегу погрузили?

– А я бревнышками, бревнышками, – ответил дядя Стрипинь обрадованно (наконец-то о деле заговорили), – просунул их под него вместо колесиков.

Тут он забыл, что стоит перед публикой, что народу полон зал, что он не герой Великой Отечественной, и начал рассказывать пацану о своем приключении. Все поведал. Как ехал ночью, как искал в темноте яму поглубже, как закапывал.

Когда-то давно до войны у него был сосед подпольщик и коммунист Зигфрид Вигриезе. В районном краеведческом музее Вигриезе отведен целый стенд. В местной школе – мемориальная комната. В конторе «Единства» хранится планшетка революционера. Зигфрид Вигриезе не дожил до того часа, когда толпы вышли на улицы, площади. Не услышал, что говорили на митинге в Картофельных Ямах. Он умер в тюрьме в июне сорокового. За неделю до того, как рижане ринулись к тюрьмам освобождать политзаключенных.

Подпольщик когда-то оставил своему соседу Рудольфу Пуке сверток.

– Придет время, раскроешь.

Время пришло, и Рудольф сделал как обещал. В свертке лежал набросок памятника и просьба вырубить в камне следующие слова:

«Коммунизм победит!

Я верю – так будет.

Я умираю за это.

1879—19…»

К наброску были приложены деньги. Рудольф тотчас отнес все в исполком. Те, кто симпатизировал советской власти, сложились и добавили еще.

Открытие памятника стало событием. Народу собралось – море, со всей округи, ближней и дальней.

Когда пришли немцы, памятник исчез. В первую же ночь. Сыщики бегали, шныряли, выспрашивали, а все пожимали плечами. У Зигфрида Вигриезе не было родственников в Картофельных Ямах. А на Рудольфа никто не подумал. Потому что в тот раз, когда вскрыл сверточек, он не хвастался. Без лишних слов отнес в исполком и сдал.

Окончилась война, и Рудольф Пуке пришел к Павлу Пазару.

– Бери лопату.

– Зачем?

– Бери, говорят. Памятник будем откапывать.

Четверо мужиков еле справились с тяжестью.

А Рудольф, теперь уже дядя Стрипинь, объясняет первокласснику:

– А я бревнышками, понимаешь, бревнышками. Просунул под него вместо колесиков.

Дядя Стрипинь никогда не держал в руках винтовку. Не помогал партизанам, не спас никого от смерти. Только спрятал надгробный камень.

Оттого и стеснялся в школе и говорил, словно оправдывался:

– Жалко было, что разорят, поэтому увез, закопал.

Такой вот мужик дядя Стрипинь.

У Военной Нины лопнуло терпение

В старом деревенском доме, принадлежавшем некогда местному богачу Роланду Церу, живут две сестры Нина и Валя.

В конце войны Цер удрал в Америку. В наши дни в Картофельных Ямах его помнят лишь старожилы.

Как-то во время оккупации Цер привез из лагеря четырех военнопленных. Солдаты, что еле волочили ноги, на его харчах мало-помалу оправились. Поэтому Роланд Цер то и дело напоминал им:

– Не забудьте, я вас спас от голодной смерти.

Ходил он всегда с поводом, перекинутым через левое плечо, – двухметровой полоской кожи с карабином в конце, чтобы удобно было пристегнуть к уздечке. Нет-нет да и хлестанет для острастки. Пугал не только скот, огреет, бывало, и кое-кого из своих батраков. А в пленных так и карабином попадал. Размахнется и напомнит:

– Я вас спас от голодной смерти.

Немного спустя он привез еще двух работников. В этот раз в лагере раздавали детей. Цер приглядел двух русских сестер. В доме нужны были работницы – подать, постирать, подмести.

К девочкам Цер был более милостив, нежели к пленным, проучил лишь ременным концом. Но напоминание оставалось прежним:

– Я вас спас от голодной смерти.

Как только Цер почуял, что основы начинают пошатываться, он вместе с семьей, захватив наиболее ценные вещи, отправился за океан. Девочки даже всплакнули: Роланд на прощание погладил их по головке:

– Теперь вы тут хозяйки. Берегите вещи и ждите меня.

На второй день после его отъезда Валфрид Бека отвез сестер к себе.

– Бедняжки вы мои! Ни отца, ни матери, избитые, в синяках!

Роланд Цер обычно стегал по спине. Знал, куда метить. На голых ногах полосы были бы слишком заметны.

У Нины с Валей еще саднило кожу от порки, но обе вытирали слезы, будто расставались с дорогим человеком, а не мироедом-истязателем.

Деревню, где они жили, сожгли немцы. За связь с партизанами. Взрослых и детей загнали в колхозный сарай с сеном и поднесли огонь. В пламени сгорели братик и сестренка. Двухлетний и четырехлетняя. Трудоспособных подростков собрали и увезли. Сперва держали в лагере, где они в скором времени отощали до неузнаваемости, а потом распределили по разным областям оккупированной территории. Одна группа попала в Латвию. Роланд Цер выбрал Нину с Валей. Батраков и пленных кормил он отменно. Девочки быстро оправились. Они были благодарны ему за еду, теплую комнату с двумя кроватями, за одежду, за то, что у них был дом. На глазах у сестер уничтожили их родных, они прошли через лагерь и после всех ужасов и испытаний Церы дали им кров. Что там синяки! Если прилежно работать, не попадаться под удар, вовремя покаяться, соврать когда надо, можно и потерпеть.

Роланд Цер гладил детские головки неспроста, хотел оставить в своем доме верных людей, которые с рабской преданностью будут оберегать его имущество. Нина с Валей, почувствовав ласковое прикосновение, вспомнили отца с матерью, их натруженные руки, кошмарную ночь и заплакали.

За лесом взрывались бомбы, стоял гул канонады. Война приближалась, неотвратимая и страшная. Девочки дали волю слезам, готовые вцепиться в пиджак своего хозяина, терпеть побои, лишь бы он их не бросил, а взял с собой.

В эту минуту душевного смятения бездетная семья Беки предложила Нине с Валей свою родительскую опеку. Валфрид потрепал те самые головки, что накануне поглаживал Цер, и сказал сочувственно:

– Бедняжки вы мои!

Курземский котел, хоть и дал трещины, продолжал клокотать.

Проявлять чрезмерную жалость и публично сочувствовать девочкам из русской деревни, оказавшей сопротивление немецким властям, было далеко не безопасно, поэтому Валфрид на людях без конца повторял:

– Мы с Барбой вдвоем не справляемся. Пусть поработают. Заодно и сыты будут.

С соседями, заслуживающими доверия, он бывал откровеннее:

– Жалко девчонок. Люди все же, какая разница, латыши или русские.

В одиночество Барбары и Валфрида вошли детские шалости, смех, слезы, заботы и радость. Вначале Беки не думали о долгой совместной жизни. Доброта, с какой они взяли чужих детей, была схожа с любезностью одинокого ездока: остановит лошадку, подсадит в телегу, подвезет немного, чтобы путнику не пришлось мерить километры по грязной размокшей дороге. Постепенно привитые веточки срослись с деревом-кормильцем. Девочки были трудолюбивые, смышленые. Сердца приемных родителей раскрылись. Сдерживаемая потребность создавать, растить нашла наконец применение. Сиротам, натерпевшимся столько горя, в свою очередь хотелось к кому-то прижаться. Поэтому они не были такими занозистыми, как обычно девочки-подростки. Этот порыв и растопил сердца приемных родителей, которые поначалу в новых детях видели прежде всего обладателей двух пар рук, способных помочь по хозяйству.

У сестер были свои фамилии – Ананьевы, но звали их – девочки Беки. Или Военная Нина, Военная Валя. Это была явная нелепица. Не война их родила, вынянчила, напротив – отняла мать, отца. Но прозвища создаются не по законам логики. Дети появились в военное время, значит, самое подходящее имя для них – Военные девчонки.

Кто мог бы подумать, что отощавшие, избитые подростки так прочно приживутся в местном обществе. Теперь кажется, что в Картофельных Ямах спокон веку жили и Нина, и Валя, – у обеих были хорошие мужья, по двое детей. Что Роланд сроду здесь не хозяйствовал, а в большом доме всегда обитали две семьи, которые добились благосостояния, трудясь на колхозных полях и на приусадебных участках. Лишь прозвища напоминали – Военная Нина и Военная Валя.

Когда прежние жильцы переехали в поселок, приемные дочери Беки рванули в освободившийся дом Церов. Им надоели их каморки, где в тесноте мыкались и взрослые и дети. Они хотели иметь каждая свои полдома, самостоятельности. И в то же время – быть поближе, поскольку привыкли держаться вместе. Близость в хоромах Церов не сравнить было с толкотней носом к носу в скромном жилище, каким был дом их приемных родителей. Еще они хотели свободы в борозде. Валфрид Бека постоянными советами и надзором стал им мешать. Давил, действовал на нервы. Безусловно – они были ему обязаны знаниями, он научил их приумножать достаток. И тем не менее. Отношения уже давно были не такими, как раньше. И это естественно. Замужество, дети ослабляют прежние связи. Нужно искать новые нити, ткать новые узоры, таков закон жизни.

Семья Беки – и дочки и родители – прославилась выращиванием скороспелой картошки. Не ранней, а скороспелой.

– Лето еще не пришло, а она уже созрела, – говорил Валфрид Бека.

Из-за привязанности к скороспелым сортам его даже прозвали Валфрид Ранняя Бульба. В семье одна лишь Барбара осталась при своем собственном имени. И то его укоротили на слог – Барба.

Валфрид Ранняя Бульба обучил девчонок своим производственным секретам, заразил желанием зарабатывать.

Кажется, что тут особенного: весной посади, летом окучивай, осенью выкапывай. А захотел раннюю, выбери сорт, зарывай в землю пораньше, получишь урожай еще до Иванова дня, хочешь – ешь, хочешь – вези на рынок. Все так, да не совсем.

Может, Валфрид знал, что картошка, наш главный продукт питания, содержит много калия и поэтому имеет большое значение для нормализации водного обмена и поддержки сердечной деятельности. И чем раньше ее вырастишь, тем полноценнее будет питание. Но вполне может быть, что он не слыхал об этом. В его задачи входило как можно скорее вырастить и как можно скорее предложить покупателю. Ранняя Бульба ухаживал за колхозным полем скороспелой и за своими приусадебными бороздками. Обеспечивал колхозной кассе и самому себе ранний доход.

– Скороспелая картошка выравнивает крестьянину лето, – уверял он. – Смотрите, что получается. Осенью все работы застревают. Дни коротки, темнеет рано. А там еще мокрядь с неба. Копаешься в земле. Грязь по уши. И картошка уже не та. И ты уже не работник. А со скороспелой совсем другое дело. Небо не успело прохудиться. Борозда не мучение, а радость. Кроме того, ранние клубни – предшественники для всех культур, никогда не обманут. Ни бороздить, ни боронить после них не надо. По ранней картошке хоть высевай озимые, мешанку, кочанную капусту, хоть садись на задницу – земля мягкая, как пружинное кресло.

Бека теорию не преподавал, а делал замечания, и всегда по конкретному случаю.

Выгребает, скажем, Валя навоз из хлева. Вдруг налетает Валфрид и вместо похвалы начинает выговаривать:

– Птичий помет из-под шестка нельзя кидать в общую кучу. От этого добра, если смешать его с просеянным торфом и минеральными удобрениями, клубни быстрее развиваются.

Когда Бека объясняет, нужно молча внимать, вилами тоже не смей размахивать. Это будет воспринято как неуважение к рассказчику и приемному отцу. От спины через тонкое платьице идет пар. Как от луга в предрассветный час. Но Валфрид не видит, что девчонка может схватить простуду. Говорит и говорит:

– Ишь, что получается. Рассказывают, будто бы курземцы кладут в борозду навоз и это, дескать, правильно. Пусть каждый делает как хочет. Но для скороспелой обкладывание навозом сверху и снизу вредно. Задерживает созревание. С навозом обращайся как аптекарь с лекарствами. Прежде чем сливать, смешивать, он всегда взвешивает. Дашь азота больше, чем надо, вся сила уйдет в ботву. Иной радуется, глянь, какая ботва вымахала. Но спроси, за чей счет она вымахала? За счет клубней. Так что радуется он внешности, а не весу.

Над Валфридом раньше посмеивались:

– Станет ли нормальный человек градусником в земле ковырять? То, что нужно, можно определить глазами. И если этого мало, – ощупью.

Когда Бека взял из борозды больше, чем другие, и когда он первым повез свой урожай на рынок, все, кто скалил зубы, стали прислушиваться. Валфрид своих секретов не скрывал.

– Смотри, что получается. Если в том месте, куда картошка должна лечь, температура два, три, четыре градуса, можешь смело сажать. Это лучше, чем в тепле. Почему? Потому что в холоде клубни выгоняют корешки раньше, чем побеги. Картошечка может освоиться. Пойдут теплые дни, глядишь, ростки вылезут. А чем питаться будут? Так ведь плодородием земли. И возьмут его корешками. Но если клубень сперва выгонит ростки, то получится то же самое, что с ребенком, когда его раньше времени отнимают от груди. Ты смеешься – градусник. Но пальцем температуру не определишь. Палец только чувствует – тепло или холодно, а для скороспелой нужно знать градусы. Чтоб как на острие ножа. Ранняя картошка рисковая. Оттого многие и боятся.

Валфрид прав. Упадут заморозки и сведут на нет все весенние старания. Губителен уже один градус мороза. Двух достаточно, чтобы все поле поникло.

Готовиться к заморозкам приемные родители и приемные дочки начинали загодя. Сказать точнее, еще с прошлой весны. Девочкам вменялось в обязанность выметать из коровьих яслей несъеденную труху, остатки сена и соломы. Все это собирали в одну кучу на сеновале. В дровяном сарайчике в старые корзины высыпали опилки и отлупившуюся кору. Изношенную одежду, не годную ни на половые, ни на посудные тряпки, кидали в угол тележного сарая. Словом, готовили сырье. Спокойно, между делом. Оживление начиналось, лишь когда все признаки недвусмысленно показывали – вот-вот ударят холода. Тогда в старых ведрах и корзинах поспешно выносили заготовленное добро на картофельное поле, раскладывали в кучки. В каждой кучке от всего понемногу. Также по горсти торфа. На растопку шли смоченные в дегте или в дизельном топливе штанина, рукав, воротник, а то и лифчик.

Бека поучал Валю:

– Ишь, что делается. Это тебе не обогрев, как думает иной дурак. Видишь, дым садится на поле. Дым – это рубашка, которая не дает улетучиться теплу из ботвы. А тому, кто в тепле, заморозки нипочем, через рубашку не укусят. Можно и обогревать, но не стоит зря добро изводить. Тогда нужны кострища с пламенем – таким, чтобы теплом обдавало каждый куст. Те, что ближе к огню, могут обжечься, а дальним вообще ничего не перепадет. После смотришь: поле похоже на издерганную бороду. В одних местах ботва огнем выжжена, в других – заморозками покусана. Я эти фокусы с холодами хорошо изучил и остановился на дыме. Некоторые накрывают соломой или еще каким-нибудь утеплителем. Но это возня – вечером накрываешь, утром снимаешь. Другие ходят с ведром и банным веничком, попрыскивают водой. Ботва покрывается ледяной корочкой и сохраняет внутри тепло. Но попробуй окропить все борозды. Целую речку придется вычерпать. Лучше дыма ничего нет. Раньше ходили в ночное, пасли лошадей, теперь пасут картошку. Работа костей не ломит.

Последние слова Валфрид произносил, чтобы подбодрить помощниц. Девочки переутомились, таская ведра и корзины, глаза слипались, спать хотелось. Но когда приемный отец все объяснил-растолковал, то, ей-богу, начинало казаться, что это не работа, а забава. Что бы было, если б в самом деле заставили таскать на коромыслах воду из реки?

Говорят, что к работе нужно сперва пробудить интерес, а там дело все само пойдет.

Валфрид пробудил в Нине и Вале интерес к картошке.

Заставь он приемных дочерей поступать в техникум, вряд ли бы они согласились. Обе уже вышли из тех лет, когда активно стремятся получить образование. Хотя в послевоенные годы как в общеобразовательных, так и в профессиональных школах часто за одну парту рядом с молодыми усаживались и взрослые.

Сестры сами захотели узнать как можно больше о картошке. Валфрид не строил из себя всезнайку, перед тем, как поделиться наблюдениями, всегда напоминал, что в академиях не обучался. Только и всего мудрости, сколько раздобыл в борозде.

Бека сам искал и другим разрешал отклониться от своих рецептов. Поэтому дочки не выполняли слепо указания, а думали и переживали вместе с семьей.

В чулане, как Валфрид с Барбарой называли нежилое помещение, отгороженное от соседних дощатыми переборками, картошку весной приводили в чувство, будили, чтоб очнулась от зимней спячки. Высыпали на пол, выстраивали в ряд на полках, клали в неглубокие ящики. Рассматривали, вертели и сравнивали. Валфрид всегда звал девочек:

– Ишь, что получается. Те, что слишком долго на солнце заглядывались, выгоняют ростки медленнее. А у этих вон ростки худые. Оттого что мало досталось солнечного света.

Когда появились полиэтиленовые пленки, Бека смастерил мешки, насыпал в них клубни, подвесил на гвозди и то и знай подзывал сестер:

– Нина, Валя! Ишь, что получается.

Так вот и хлопотали в мире и согласии. Выстилали пол смоченными в воде газетами, чтобы хватало влаги в чулане.

Нина с Валей выросли, вышли замуж, родили детей. В чулане жила семья Вали. На втором этаже между скатами крыши выстроила себе жилище семья Нины. Чтобы весной прорастить картошку, пришлось прорубать в клети два окна.

Внешне все было хорошо. Даже очень. Но внутри нарывало, зрело недовольство. Чем дальше в прошлое отодвигалась война, тем больше Военная Нина и Военная Валя отдалялись от Валфрида и тем чаще и живописней Валфрид рассказывал о войне. Рассказывали, кстати, и о нем. Он незаметно превратился в человека-легенду. Его постоянно приглашали в школу, на все колхозные торжества и мероприятия, сажали в президиум, одаривали цветами, сувенирами. Потому что Валфрид Ранняя Бульба был единственный из оставшихся в тылу мужчин, кто в Картофельных Ямах с оружием в руках схватился с вооруженным солдатом фашистской армии и спас от бесчестия Асю. Мало того, именно в это время, когда Курземский котел вот-вот должен был взорваться и большинство думало, как спасти себя и близких, Бека вспомнил о русских девочках. Другие отвернулись, делая вид, что не замечают брошенных детей. Барбара и Валфрид протянули руки и предложили сироткам кров.

И вдруг после стольких лет на вечере в честь Победы, когда Валфрид в очередной раз погрузился в воспоминания и как борец тыла получил цветы, Военная Нина попросила слова. Ее охотно пригласили на трибуну. Наверное, дочка хочет дополнить рассказ о приемном отце. Поговорит о военной угрозе, своей работе и мирном голубом небе.

– Валфрид Бека принял нас, вырастил, обучил, поставил на ноги. Это правда. Валфрид Бека застрелил Курта. И это правда. Но почему принял нас и почему застрелил Курта, об этом вам следовало бы наконец узнать.

В зале воцарилась тишина. Президиум не дышал.

Военная Нина много не говорила. Но сказанного было достаточно, чтобы президиум долгое время сидел потупив очи и набрав в рот воды. Публика не знала, как себя вести, то ли аплодировать, то ли хранить молчание.

Некоторые робко, другие с любопытством стали шарить глазами, искать Асю Смилтаю. Кое-кто заерзал на стуле и тут же успокоился. Будешь вертеться, высматривать Отомара Смилтая, напорешься на его взгляд – не обрадуешься. Многим хотелось поглазеть, как ведут себя дети Смилтаев – Дзелде, Айнис, Лео. И какое лицо кажет Барбара. Но тишина сковывала, и единственное, что публика себе позволяла, – это во все глаза смотреть на третье место в первом ряду президиума. После первой фразы приемной дочери Валфрид Бека схватил подаренный ему букет. Нина спустилась в зал, села на свое место, а он все еще продолжал сжимать в пальцах цветы.

Долго не смолкнут в Картофельных Ямах пересуды, долго будут перемывать косточки Валфриду и его жене, Асе и ее семье. Но больше всего самой Нине. Можно или нельзя было так поступать? По какому праву расковыряла она то, что давно зажило и поросло быльем? Когда старые Смилтаи и старые Беки почти весь свой век уже прожили. Когда Курт давно истлел. И такова ли благодарность Нины за то, что ее с сестрой приняли, вырастили, выучили? А может, наоборот, так и надо было, чтобы исправить ошибки в летописи событий? Пусть дорогой ценой, зато восстановлена истина.