Текст книги "Ржаной хлеб с медом"

Автор книги: Эрик Ханберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

СПРАВКА О РЕЙНИСЕ РАЮМЕ

Рейнис Раюм в Заливе занимал особое место. Если по соседству живут учитель, доктор или священник, люди ищут совета у них. В Заливе никогда не обитал ни тот, ни другой, ни третий. Рейнис в школах обучался мало, зато народной мудростью овладел вполне. Всегда находил простой выход из самых сложных обстоятельств, знал, какой травяной чай помогает людям, какой – скотине, умел исправно отпевать покойников.

В нем соединились учитель, лекарь и священник.

Он умел изготовлять красивые и удобные башмаки на деревянном ходу. Из легкой осиновой болванки точно по ступне вытачивал подошву. Когда кожаный перед разнашивался и затвердевал, нога не чувствовала обутки. В заказчиках Раюм не имел недостатка. Он обувал взрослых и детей, для хлева и для праздника.

Сапожных дел верстак и стул стояли на кухне. Посетителя на хуторе ожидало неизвестного происхождения пружинное кресло. В плите горел огонь. Деловито постукивал молоток. Можно было не спеша потолковать о жизни. Среди инструментов лежала неизменная пачка папирос. Разговор легче клеится, когда выпущено колечко-другое дыма. Рейнис затягивался раза четыре и клал папиросу в жестяную коробку из-под конфет. Когда не было гостей, Рейнис, порывшись в жестянке, выуживал окурок подлиннее. Указательный палец на его правой руке напоминал крючок. У ногтя торчал нарост размером со свиной боб.

– Это у меня память о гражданской войне.

Потеряй он руку или ногу, все бы знали, как это произошло. Но о столь мелком увечье не расспрашивали, а Рейнис не рассказывал. Мало ли где стрелок мог повредить палец. Время-то было военное. Нарост задубел от работы, но чувствительности не утратил. Раюм ощупывал им подошву и кожу, перелистывал страницы, проверял, хорошо ли выправлена коса. Не мешал он ему и играть на гармони.

Гармонь стала вторым ремеслом Рейниса. Он наяривал на свадьбах и сельских балах, а случалось, довольно лихо и на поминках, когда предавали земле старого, честно прожившего свой век человека. Чаще всего музицировать доводилось вместе с другими. В округе снискала популярность малая капелла, как музыканты сами ее величали, чтобы не спутать с большим духовым оркестром, который выступал главным образом в Озолгале. Малая капелла состояла из гармони, скрипки, трубы и барабана. В Заливе не рассуждали о том, каких инструментов не хватает, какие надо бы достать. Кто на чем умел, на том играл. Рейниса почитали за капельмейстера. К нему приходили заказывать музыкантов, и он приглашал к себе на репетицию.

Если за башмаками являлись вместе с ребенком, дядя Рейнис откладывал молоток в сторону и доставал со шкафа гармонь. Она была перевязана залоснившимся и потемневшим от времени сыромятным ремешком. Отправляясь неподалеку, Рейнис брал гармонь под мышку. Для дальних походов заворачивал в одеяло.

Рейнис всякий раз умел найти самые верные слова, чтобы поднять дух, придать храбрости, убедить. Шутками в своих речах он не перебарщивал – подсыпал умеренно, точно соль и перец. Стоящие мысли иногда облекал в форму двустиший. Никто не мог дознаться, заимствовал ли он их из книги или сочинял сам. Но не в этом, как говорится, суть. Если иной стих запечатлевался в людской памяти, это означало, что сказано было метко и понятно. Однажды, провожая покойника, Раюм выразился:

При жизни был достаток на твоем столе;

Теперь спи сладко, друг, в сырой земле.

С того раза чуть ли не на каждых похоронах, стоило выпить и закусить, как кто-нибудь да вспоминал Рейнисовы строки. После чего все вставали и минутой молчания чтили усопшего.

Обычно Раюм, болтая с гостями, кроил кожи, обтачивал подошвы или забивал гвозди. В последние годы он частенько ворочал молотком просто так, по привычке. Ныне редко кто заказывает деревянную обувь. Разве что приносят иногда починить старую или просят сделать набойки. А это уже отступление от традиции, поскольку Рейнис весь свой век специализировался в изготовлении башмаков без запятка. Впрочем, и набойки не могут обеспечить мастеру полной нагрузки. А чинить туфли на микропорке Рейнис не умел, да и не хотел за это браться.

Если человек всю жизнь проработал за сапожным верстаком, он не знает, куда девать руки. Не дымить же без конца окурками. Раюм без всяких понуканий снимает со шкафа гармонь и кладет себе на колени. Но играет без вдохновения, погудит, погудит и перестанет. Быть может, в такие мгновения он думает о Кате.

Ни с Петерисом, мужем Дзидры, ни с Катой, женой Раюма, я не успел как следует познакомиться. Вскоре после того, как я стал приезжать в Залив, они умерли. Это были дружные семьи. Люди поминали покойных только добром. Беркисы были менее общительны, жили тише. Рейнис свою любовь не стеснялся показывать другим. Но делал это с тактом и не переступал границы сокровенного. Оттого его рассказы о первых встречах с Катей не становились скабрезными.

По представлениям былых времен, ухаживание за дочерью богатого хуторянина из залесья считалось поступком более чем предосудительным. Парень с солдатскими замашками, которых он нахватался в полках латышских стрелков, да еще сапожник, не мог быть достойной парой для хозяйской дочери. Еще непростительней выглядели его шатания по сельским балам с гармонью под мышкой.

Но как бывало на этом свете уже не раз, ничто не могло Кату остановить. Она вышла за Рейниса. Отец ее ожесточился и отказал в своей помощи. Ни слова доброго, ни гривенника не дождалась от него Ката. Со временем людская молва оплела ее голову этаким терновым венцом страдалицы. Ее, конечно, огорчало проклятие родителей, но все лишения возмещала обоюдная любовь. Она началась еще задолго до свадьбы, когда Ката с невиданным усердием вдруг принялась ходить по грибы, а в богатом залесском хозяйстве еще не раскусили, какую опасность представляет собой Рейнис. Они встречались на лужайке, где мох и трава выткали свое покрывало, где грело солнце и высокие, пышные ели защищали от ветра и людских глаз. Позже лес свели, но купу деревьев возле памятного уголка, обращенного в сторону Нельтюпите, оставили.

Рейнис с возрастом стал поругивать распущенность молодежи, высказываясь весьма недвусмысленно:

– Едва почуют зуд, сразу друг на дружку, а опосля разбегаются каждый в свою сторону. Поминай как звали.

Но стоило его порицание прервать голосом, дескать, как там, собственно, у него самого-то было, и Рейнис вскипал:

– У нас дело было верное. Навсегда.

Чего теперь ворошить события давно минувших дней! Раз Рейнис опоясанную рекой землю назвал Заливом первого греха, стало быть, греху тут предавались. И если грех этот лег в основу счастливой супружеской жизни, кому какое дело.

О лужайке со временем забыли, сохранилось лишь название. Заговорили о ней после смерти Каты. В первую годовщину своего одиночества Рейнис посадил на лужайке красную смородину и потом каждый год подсаживал по кусту. Сюда, в лесочек, он приходил выкурить папироску, выпивал с хорошими соседями по чарочке. Почитание памяти покойной не могло остаться незамеченным. Все растили цветы, ухаживали за кустами и деревьями на кладбище. А тут – куст смородины на окруженной лесом поляне. И почему именно смородины? Дивись не дивись, а объяснить это мог бы только сам Рейнис. Но он своими мыслями не делился. Пусть думают, что хотят. От могилы всегда исходит печаль. Раюм, наверно, предпочитал помнить Кату живой, хотел увековечить свои лучшие мгновения с ней. А люди пусть болтают да пожимают плечами.

Разве они не шушукались, когда Рейнис, зажав под мышкой серое домотканое одеяло, отправлялся вместе с женой на свою поляну. Чесали языками и дивились:

– Ну точно два старых дурака!

Видать, то была любовь, что с годами не ржавеет. Подтвердило это еще одно событие, из-за которого соседи тоже поначалу ворчали-ворчали, а потом успокоились.

Рейнис у себя на хуторе развел большой вишневый сад. Ягод хватало и самим и скворцам. И еще оставалось цыганам, которые умудрялись объявиться именно в ту пору, когда сукраснь переходила в сочную коричневую спелость. «Случайно проезжал мимо, хозяин, как тут не остановиться, не навестить хорошего человека. Пусть тебе с неба сахар повалит, чтобы было чем вишню подсластить…»

В одно лето ягод поспела такая гибель, что казалось – вот-вот обломятся ветки. Ката лазила по деревьям с утра до вечера. Грех оставить неубранным то, что так щедро народилось! Когда Ката спустилась на землю, она почувствовала, что ноги отяжелели, точно поленья. Однако порядочный хозяин не угомонится, пока не снимет все. Вишню спасли, но ноги отекли, ныли и плохо слушались, на икрах выступили синие узлы.

Рейнис сник. Завидев ноги жены, отводил глаза. Однажды утром он встал раньше обычного. Когда Ката проснулась, дело было сделано: вишневые деревья лежали спиленные. Сад был усеян лепестками, будто прошла гроза и посекла все градом.

Ката стояла посреди двора, печально опустив руки. Рейнис подошел к ней и деловито пояснил:

– Пару стволов оставил. Протянешь между ними веревку, будет на что вешать белье.

Раюм не сразу оттащил спиленные вишни к дровяному сарайчику, напротив, оставил лежать, где лежали, – и самим урок, и людям хлеб для пересудов.

– Совсем из ума выжил. Погубить цветущие деревья!

Если сосед заводил речь о саде, Рейнис делал вид, что не слышит, зазывал в дом:

– У меня, кажись, бутылка пива завалялась.

Несколько месяцев спустя, когда в мужском кругу зашел разговор об имуществе и деньгах, Раюм разразился сентенцией:

– Стяжательство увечит человека.

Обрубленные стволы и впрямь пригодились для сушки белья. Один, с развилкой из двух ветвей, был создан как раз для того, чтобы Ката могла напялить на него свои панталоны. Однако приходят в негодность даже санные полозья, не то что панталоны. Не станешь же из-за пустяковой дырочки сразу вышвыривать вещь. На исподнем появились заплаты. Но так как двурогий копыл торчал у самой дороги, каждому прохожему волей-неволей приходилось устремлять взоры и на штаны. Говорят, аккуратно залатанной одежки нечего стыдиться, другое дело – рваной. Рейнис думал иначе. По правде говоря, он думал как все, но штаны Каты – дело особое. В первый и последний раз в жизни он позволил себе зайти в отдел женского белья в районном универмаге. Выбрал теплое трико небесного колера, привез домой и выложил среди покупок рядом с батоном хлеба и бутылкой подсолнечного масла. Позже соседки рассказывали, что в этакое исподнее можно было разом засунуть целых две Каты. Как бы там ни было, на двурогой рассохе время от времени они появлялись. Штаны, которые не носят, а лишь изредка стирают, так скоро не протираются.

В поведении Рейниса многое могло показаться странным. Но кто без странностей? У одного они сразу бросаются в глаза, у другого не так заметны. Со временем привыкают ко всему.

В Заливе искони подвергалось строгой критике, чем и как угождают в каждом доме.

Зная об этом, Рейнис тем не менее стол снедью не заваливал. Удерживал от излишеств и Кату. Разумеется, не по скупости. Полагал, что наесться каждый может у себя дома. Обычные хождения в гости нельзя равнять с похоронами или свадьбами, когда жарить и тушить обязательно. Приход соседа – всего-навсего посиделки. Если требовалось раскупорить бутылку, Рейнис говорил:

– Пойду поищу кусманчик на закуску.

Два-три нетолстых ломтика мяса и краюха хлеба составляли все угощение. Мужчинам этого было достаточно. Но даже самые рассудительные жены в Заливе, которые полностью одобряли поведение Раюма и принимали все его советы, не могли смириться с подобным крохоборством. И долго после очередного посещения жаловались друг дружке:

– Подал один кусочек, будто у него чулан пустой. И как только перед людьми не стыдно!

Сами они вряд ли бы съели больше того, что положено на тарелку, но надо же помолоть языком. Ворчала, между прочим, и Прициене, хотя с ее собственного сада прохожий человек не дождался бы и сопревшего яблочка.

На сходках малой капеллы приходилось довольствоваться только кусманчиком. Если чета Прицисов его тут же съедала, Рейнис подкладывал еще чуток. И уж эта порция оставалась на столе до конца музицирования.

Раюм с молодых лет придерживался услышанного, а то и вычитанного где-то правила, что в шикарные трактиры люди ходят не наедаться, а выпить и закусить. Необычный для деревни заскок не мешал соседям заглядывать на хутор «Зетес» чаще, чем куда-либо еще. Рейнис умел поддерживать в доме атмосферу радушия и гостеприимства. Своими изречениями и неизменным уютом. В дни репетиций, когда капелла начинала уставать, Рейнис неожиданно мог отколоть двустишие:

За бальной лужайкой девки хохочут,

Девок под липками парни щекочут.

Это было настолько просто и естественно, что из бочки смеха вылетала затычка. Упоминание о бальной лужайке навевало воспоминания о собственной юности. Прициене опускала голову. Ее Мартыню пришлось порядком повозиться под липами – Либа изображала неприступную барышню.

Рейнис отодвигал чуть в сторону от Прициене тарелочку, на которой покоился ломтик нежирного, с мясными прожилками сала, и приглашал:

– Закусите, гости, заморите червячка. – И тут же добавлял: – Я, правда, когда выпью, не заедаю. А то курево будет не в смак.

Гости думали так же.

Рейнис не признавал излишеств и свою точку зрения подкреплял рифмой:

В меру насыщайся,

Питьем не увлекайся!

И не потому, что так учили доктора. Врачей он не беспокоил и журнал «Здоровье» не читал. Держался своего собственного мнения: «Раз пришла пора отдавать концы, нечего брыкаться. Впрочем, если покусывать витамины, она придет не так скоро. Вот и вся премудрость».

«Покусывать» – это означало вечно держать что-нибудь между зубами. Стебелек тимофеевки, ветку лозы, половинку желудя, корешок аира, ягоду рябины, сосновую хвоинку.

Он ни на что не жаловался.

– Неужто у тебя никогда ничего не болит?

Когда так прямо приставали, Рейнис признавался:

– Иногда покалывает сердце, но с сердцем та же песня, что с кукушкой. Начнешь считать, сколько раз прокуковала, сам себя всполошишь. Сердце твой конь: как будешь управлять, так и пойдет. Не загоняй в мыло, побежит спокойной рысью и остановится – когда настанет срок.

Страстью Рейниса было ходить по грибы. Но только на короткое время: ранней весной.

– Схожу пошукаю, нет ли где сморчков.

И всякий раз набирал здоровенную корзину почти доверху. За неделю обеспечивал дом на все лето и зиму. Свежих наедались до отвала. Остаток сушили.

– Весенний гриб полным-полнешенек яду. Но яд – лекарство. В малой дозе годен.

Рейнис не искал сморчков по всему лесу. Грибное место в его понимании должно было походить на картофельное поле – сходи да возьми, сколько захочешь. Таким весенним полем для него была опушка сосняка, которая граничила с приусадебной землей. Опушку Рейнис обрабатывал огнем. Дожидался одному ему известного срока и подносил спичку. Едва заметный ветерок гнал пламя вперед вершок за вершком. Травы обугливались, а комли больших деревьев лишь покрывались копотью. Мох вздыбливался и рассыпался пылью.

Вокруг избранного пятачка Рейнис заранее выкапывал неглубокую канавку, чтобы огонь не переметнулся дальше. Посла пала опушка имела жалкий вид, но постепенно оправлялась. Следующей весной уже можно было смотреть, не завязалось ли где весеннее лакомство.

В колхозные годы Рейнис воздерживался от освоения новых грибных площадей. Не станешь подносить спичку к общему добру. Когда лесок принадлежал ему, другой был разговор: руби, сжигай, кому какое дело.

Но, видимо, ранние грибы начисто перевелись. А совсем без них обойтись Рейнис не мог. Набрался храбрости и подпустил огонь. День выдался ясный, дым поднимался столбом. Пламя разгулялось, того гляди рванет через искусственно сооруженную песчаную ограду. Рейнис работал в поте лица и даже не заметил, как примчалась пожарная машина.

Позже спасатели рассказывали:

– Старик орудовал один. Нет чтобы соседи помогли. Вот народ! Им хоть бы что. Раюм заслуживает благодарность: даже канавкой успел обвести полосу огня.

На одном собрании Раюма и в самом деле упомянули. Соседи многозначительно улыбались. Рейнис лишь махнул рукой – потребовалось бы слишком много времени, чтобы втемяшить пожарникам, что такое сморчки и где они растут.

Раюм был человеком, к которому прислушивались. То, чего не мог добиться пылкий оратор, Рейнис втолковывал рассудительно, без спешки. Его талант увещевателя расцвел в те годы, когда всех призывали вкладывать деньги в государственный заем. Некоторые откликались сразу, понимали: трудности общие – подставляй плечо. Немедля раскрывали кошель и те, кто любил покрасоваться: смотрите, мол, поддерживаю как только могу. Но многие в Заливе выжидали и колебались. Тогда Рейниса уговорили как бы взять на себя обязанности уполномоченного. Он приступил к делу. Где надо было – растапливал сдержанность четвертинкой. Не для того, чтобы споить кого-то, а просто для беседы. Другой, хоть два пол-литра выложи, и то бы ничего не добился.

– Государству нынче приходится трудно. Но что же это получается – я ведь тоже государство. Знать, и мне нелегко. Ты, понятно, скажешь, Раюм, мол, сыт, обут, еще и на пиво выкраивает. Но почему ты не пытаешь меня, не хочу ли я жить еще лучше?..

– Мда…

Сосед мялся, но вытаскивать кису не спешил. Тогда Рейнис бил последним козырем:

– Скажи, кум, я для тебя жалел чего-нибудь?

Это была святая правда. Богачом Рейнис никогда не был. Но небольшие сбережения всегда при себе имел. Если соседу срочно нужны были деньги, одалживал. Иногда сам нужду терпел, но давал. Одному, другому, третьему. Каждому в свое время случалось брать из Рейнисовой кассы. И если он теперь просил от имени государства, точно от своего собственного, как было не помочь человеку!

Не обходилось, конечно, и без стычек.

– Ты говоришь – подсобить. А что мне советская власть дала?

– А ты скажи, что она у тебя отняла! – парировал Рейнис.

– Раз ничего не прибавила и не убавила, я лучше буду тянуть свою лямку, как тянул до сих пор.

– Доколе ты намерен биться как рыба об лед? Пора и жить начинать. Деньги на стол – и жди! Ответь, Раюм когда-нибудь брехал?

– Нет…

– Вот видишь. Сколько дашь, в конце концов?

Сцепиться посерьезнее пришлось только с Прицисом. Уже по дороге к нему Рейнис плевался:

– Лучше из мертвеца выжать ветры, нежели из Прициса червонец.

Так и вышло.

– Не подпишусь и денег не дам.

Рейниса взяла досада.

– Ах, тебе жалко пары десяток для власти, которая фашисту шею свернула? Теперь, когда немец сгинул, ты оратор. А кто ты такой? Хозяин? Да, в душе ты красный. Только красноту свою обмотал ассигнациями. Тот немец, тот барон, который спустя семьсот лет позволил твоим предкам родиться, еще добряк. Гитлеру дай три-четыре года, и он тебя живо выкурил бы в трубу. Хоть это ты соображаешь?

Прицис перепугался не на шутку. Хотя бояться ему было нечего.

Раюм тоже смутился. Столь пространную политическую речь он произнес впервые. Когда пересчитывал деньги, руки тряслись. Ничего не осталось, как примирительно сказать:

– Завтра на репетицию придешь?

На что Прицис с готовностью отозвался:

– Может, и барабан взять?

Раскаленный диалог слышал Пролаза, который совершенно случайно забрел в это время в «Калны». Разумеется, о схватке вскоре узнали и другие. С этого, можно сказать, и началась Рейнисова депутатская карьера. Когда его кандидатуру выдвинули в местный Совет, Рейнис не поверил. Был убежден: нечего совать нос в политику. Но раз уж ввязался, что теперь возражать.

– Глас народа – глас божий.

Знаменитые слова у Рейниса сорвались с языка, когда ему вручали депутатский мандат.

То были годы и события, которые он всегда охотно вспоминал. И обсуждал с Вайдавом. Вайдав был его друг, неказистый с виду лохматый пес. Рейнис и собаки испокон веку превосходно понимали друг друга.

– С женщинами натешишься, а с собаками наговоришься по душам.

К четвероногому другу он неизменно обращался на «вы»:

– Вайдав, сходите взгляните, пожалуйста, кто там идет!

– Вайдав, благодарю вас, довольно лаять.

Собаку он то и дело нахваливал:

– Пес слишком умен, чтобы пасти коров. Он предпочитает беседу. Случается, конечно, что нужно выполнить какое-нибудь неподходящее поручение. Третьего дня, к примеру, смотрю, корова сорвалась с привязи и пасется в свекле. Я говорю: «Вайдав, помогите!» И что бы вы думали! Побежал! Укусил корову за ногу и обратно. Уши опущены, хвост промеж ног. Очень неловко чувствовал себя пес. Я тоже. И корова. Всем троим стыдно.

Вайдав был первым, кто слышал наброски похоронных речей. В таких случаях они оба расхаживали по тропе вдоль перелеска. Время от времени Рейнис спрашивал пса:

– Как вы полагаете, покойник заслужил такие слова?

Вайдав подпрыгивал, запихивал морду в ладонь Рейниса и двумя взмахами языка обмывал кисть.

– Ах, не нравится? Поищем тогда другие слова.

Когда они возвращались, уже смеркалось.

– Смотрите, Вайдав, на небе мерцают звезды. Мерцают, ну и что с того? Вокруг них холод, пустота. А чем нам тут плохо: есть земля, где укрыться. Послушайте, пес, может, завтра у могилы упомянуть про эти звезды и землю?

* * *

На свадьбу положено явиться с подарком. Но меня предупредили, что в этот раз такие церемонии излишни. Если Дзидра с Рейнисом осенью не переезжали бы в Озолгале, вряд ли бы вообще эту свадьбу затевали. Просто решили посидеть вместе с соседями и заодно отметить событие. Торжества назначили на Иванов день. Канун праздника Лиго – вечер – каждый хотел провести у себя дома, вдруг кто-нибудь да забредет в гости.

Идти с пустыми руками все же неудобно. Выручить может только бутылка. Но что лучше всего купить? Принесу «Экстру», станут смеяться: от такого, мол, зелья под утро голова раскалывается. В магазине молочного пункта решаю взять армянский коньяк. Раз я без подарка, можно бы выбрать и что-нибудь подороже. Но сочтут пижонством. Я представляю, как Раюм пробует по глоточку и прищелкивает языком:

– Вот это вещь!

А Микелис Клусум вертит бутылку и изучает этикетку – сколько градусов и сколько стоит.

В Заливе давно не было торжества, которое собрало бы весь народ. Сын Прицисов, хотя и живет в Озолгале, тоже приглашен. Он, правда, не придет – включен в делегацию специалистов сельского хозяйства. Поедет на Украину изучать какой-то животноводческий комплекс.

Рейнис всех уже оповестил:

– Будем одни старики.

На хуторе «Зетес» прибран и разукрашен сарай. Глинобитный пол блестит, как паркет. Вдоль стен молодые березки. Стол отодвинут в сторонку. Расчищено место для танцев.

– Чтобы было где размять заржавелые кости, – говорит Раюм. – Увидишь, Андрей один всех старух растрясет.

Летний вечер. Стрелки показывают довольно поздний час, но солнце еще высоко. Всем удобно попозже. Коровы подоены, свиньи накормлены. Куры на шестке.

Гости бродят по двору с места на место. Еще нет Дзидры, Дарты Одс и Андрея Куги. Эти запаздывают нарочно, чтобы все остальные жители Залива успели собраться. Рейнис тоже ждет. В поселковом Совете они с Дзидрой расписались неделю назад. Сегодня отмечают прибытие невесты в ее новый дом. Рассудили, что торжественное начало все же необходимо. Негоже сразу бросаться к столу! Малая капелла стоит в конце поселка у въезда во двор. Когда-то хутор был опоясан забором, теперь осталось всего два столба, которые в свое время держали ворота. И на том и на другом прибит кусок доски, а на полметра ниже прилажена перекладина. На одном столбе сядет Рейнис с гармонью, на другом – Мартынь Прицис с трубой. У одного столба встанет Жанис Пильпук со скрипкой, а у другого – Либа Прице с барабаном. Ничего не поделаешь. Рейнис в этот раз должен быть и за жениха и за музыканта.

На дороге появляется троица. Малая капелла занимает места. Остальные топчутся чуть поодаль. Дзидра явно смущена, пытается неловкость развеять наигранным смехом, но это еще больше подчеркивает ее стеснение.

СПРАВКА О ДЗИДРЕ БЕРКЕ

Ее всегда отличала какая-то приветливая робость. Временами по лицу пробегало что-то неуловимое. Тревога? Испуг? Пожалуй, и то и другое. Дзидра тревожилась из-за всего. Промычит корова – она тотчас бежит смотреть: как бы чего не случилось. Появилось на небе облако – спешит полусухой валок сметать в стог. Когда небо очистится, можно будет снова раскидать. Лучше сделать лишний шаг, чем оставить что-нибудь на авось. Стоило во двор заехать колхозной легковушке, снова волнения: «Вдруг я в чем-нибудь провинилась?» Никто ни разу ее не обругал, не наказал. Удивительно, откуда в человеке берется такая пугливость?

Пунктуальность Дзидры доходила до смешного. Если пастбище отмерили от этого колышка до того, то воображаемую линию Дзидра не переступала ни на вершок. Рядом колхозная трава могла перецвести, пересохнуть – дело хозяйское, она чужим добром не станет набивать свое гумно. Отработав сколько положено старым людям на пенсии, она не прикрывалась званием пенсионерки, будто щитом. Если звали, шла помогать. Соседки из-за такого непомерного усердия вечно скрипели:

– Что тебе, больше других надо!

По лицу Дзидры пробегала тень переживания.

Соседки никогда не попрекали Дзидру всерьез. На нее и рассердиться нельзя по-настоящему. Как добрый дух, она хотела жить со всеми в ладу. Не из-за каких-то там благ. Просто такая она была. Перед столь безотчетной порядочностью и добротой мелкое зло отступает.

В то утро, еще затемно, Дзидра Берке поехала на велосипеде в Озолгале, чтобы успеть на первый автобус. Хотела в Риге навестить сына. Выбрала наикратчайшую дорогу – по тропинке вдоль реки и дальше напрямик через Большие луга. Дорожка вилась мимо огуречного поля. Ехала, ехала и обмерла: в предрассветных сумерках два мужика сопя тащили мешок. Ошеломлены были все трое. Первый испуг, наверно, сменил бы беспредельный ужас, не различи Дзидра в одном из мешочников Жаниса Пильпука. У нее сразу отлегло от сердца.

– Доброе утро…

– Куда ты ни свет ни заря? – удивился Жанис и, не дожидаясь ответа, бодренько взялся за мешок и дернул второго мужика: – Ну, чего стоишь!

Тот растерялся:

– Как же теперь?

– А спокойно. Дзидра слишком честная, чтобы проговориться. Такие вот дела.

К сыну Дзидра ездила каждый месяц. Раньше, когда был жив муж, получалось реже. А сейчас угнетала пустота дома. Погостить, к сожалению, удавалось всего несколько часов. В обед корову доила соседка, но вечером управиться хотелось самой. И чего, собственно, засиживаться в гостях! Артур и Ина вечно заняты. Пацан в детском саду. Вечерами за небольшую плату за Гунтисом присматривает соседка. Единственное преимущество жизни в коммунальной квартире. А так в пятнадцати метрах лишнему человеку не то что прилечь – обернуться негде. Сын время от времени предлагал:

– Ты бы перебралась к нам.

– Ну, где тут всем!

– Да, тесновато.

Приглашали из вежливости. Она из вежливости отказывалась.

А Дзидра пошла бы, только бы уголок отыскался. Чтобы не путаться вечно под ногами. Но поди дождись, когда молодым актерам выделят собственную квартиру.

Мать при каждом удобном случае звала Артура в колхоз. В клубе руководители менялись один за другим. Председатель колхоза специалисту с высшим образованием сулил золотые горы. Выпускники театрального факультета при консерватории на дороге не валяются. Председатель спал и видел, как на празднике награждают его колхозный драматический коллектив. Может, со временем тут вырос бы Народный театр. Артур и Ина – профессиональные актеры – составили бы его ядро.

Сын и невестка работали в театре уже несколько лет. Но пока особых лавров не стяжали. Когда в газете в очередной раз появлялась фраза «Неубедительно играл Артур Беркис», мать старалась несколько дней не попадаться соседкам на глаза. Мнилось, что они все читали и молчат, чтобы не обидеть. Ей довелось слышать, что не всякому человеку дано быть хорошим актером. Но легче от этого не становилось. Невестка с сыном часто говорили о ролях, которые хотели бы сыграть. Мать была бы рада в это поверить, но каким-то шестым чувством догадывалась: надежды не сбудутся.

Когда Артур рвался в консерваторию, ни она, ни отец не стали совать палки в колеса. Только мельком обмолвились, не лучше ли выбрать занятие поопределенней. Обитатели Залива с удовольствием ходили на спектакли, когда в центре гастролировали рижане. Но увидеть своих детей на сцене не очень-то желали. Самодеятельность – другое дело. Все знакомо. Неделю есть о чем толковать.

Работал бы Артур в клубе – это еще туда-сюда. Тоже, конечно, не бог весть какое ремесло, но тогда они могли бы жить в центре и все вместе. Уж они бы поладили. В своей теперешней жизни Дзидра не видела никакого просвета.

Все в Заливе мало-помалу перемрут или переселятся в центр. Разве ей по силам одной затевать строительство? И для кого дом ставить? Ждать, когда сын устроится попросторней? Но когда это будет?

Ей бы здоровье покрепче. Да еще избавиться от страхов… Рассудком-то одолеть их легко. Но осенний мрак надвигается как наваждение. Зима обволакивает беспомощностью. Остается один хлев, куда можно наведаться, чтобы поговорить с коровой Вентой, с поросенком, послушать волнения петуха, кудахтанье внезапно всполошившихся кур.

Кот совсем разленился. Мыши того гляди за хвост начнут теребить. Мыши и крысы наводили на Дзидру ужас. Даже днем, стоило промелькнуть какой-нибудь твари, у нее пробегали мурашки по спине.

Со скрупулезностью исследователя искала она дыры в полу и в стенах. Каждую подозрительную щель накрывала кровельной дранкой, прибивала сапожными гвоздями. Но дом был ветхий, сопревший. В гниль мыши с крысами вгрызались, как буры.

Положим, можно было бы накормить их ядом, но если дышащая смертью тварь доползет до свиного закутка или упадет в коровье корыто? Много ли скотине надо? Ужалят лошадь два-три шершня – и конец ей. Дзидру Берке передергивало от одной мысли, что все пискуны и скребуны лежат мертвыми под полом и в стенах. В таком доме что в покойницкой – попробуй поживи! Лучше уж терпеть и воевать с живыми.

Ночью она внезапно подскочила. Нет, то был не сон. Дзидра ясно почувствовала, как щеки коснулось что-то гадкое, теплое. Дзидра зажгла свет. Забылась тревожным сном. Когда разомкнула веки, на столе сидела крыса и нахально пялилась ей в глаза. Прижавшись к столешнице, ждала: что будет? Неподвижные зрачки словно дразнили: «Ну и что мне сделаешь?»

Так недолго и помешаться. На второй день она попросила Рейниса Раюма поставить кровать на железные ножки. Пусть достанет трубки и покроет их лаком. Чтобы были скользкие, как эмаль на ванне.

Рейнис попробовал все обратить в шутку:

– Экое добротное ложе. С резьбой. Жаль портить такую вещь.

– Мне не узоры нужны, а ночной покой.

Раюм сделал, как просили. Выглядело смешно: древность на тонких водопроводных трубках.