Текст книги "Ржаной хлеб с медом"

Автор книги: Эрик Ханберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– Ребята, пошли, я вас поведу по тропинкам своего детства.

– А что мы там будем делать? Папа, вы идите вдвоем с мамой.

Увис и Ирида пошли. По зарослям, где лишь с трудом угадывалась колея проселка, коровий прогон, стежки, убегающие к соседнему дому, что прятался когда-то за изгибом леса.

Они даже были рады, что ребята не пошли с ними. Спугнули бы криками очарование заросшей усадьбы.

Ирида хотела услышать о родителях мужа. И Увис повел ее по той романтической стране, имя которой – детство. Хотелось рассказать о давних ребячьих мечтах, глупостях, страхах, печалях, привидениях.

Они шли по зарослей тишине. Два счастливых человека, у которых подрастают двое сыновей, в городе – благоустроенная квартира и которые могут разъезжать по белу свету в красных «Жигулях».

Летали аисты.

Прыгали кузнечики. Бегали муравьи.

А Увис все рассказывал.

– Самую раннюю весну я встретил, когда мне было пять лет. Зима была снежная, кругом сугробы, и вдруг – жара градусов двадцать пять. Канавы, дороги, что лежали под белым покровом, побежали. Вода прямо с ног сбивала. Даже теперь еще чувствую, как мои ноги в резиновых сапогах щекочет течение. Отец воткнул палки в сугроб, на солнцепеке и в холодке. «Вечером посмотрим, на сколько сантиметров стаял снег». Двор весь был под водой, все кругом плыло. Собака пробиралась к дому по грудь в воде. Пчелы вылетели из ульев, искали цветов. Садились на сверкающий снег и оставались на нем. Весь сад был ими усыпан. Так и врезалось в память: изумительный день, вода щекочет пятки, пес наш Бобис прет по снежной каше, отец стоит на солнце и красными натруженными кулаками смахивает слезы. «Зиму выдержали, а весной погибнут».

Пчелы вертелись на снегу, шевелили крылышками, пытались взлететь. Отец вытер глаза. «Беги за мамой, будем спасать пчел». Втроем мы натаскали сена из сарая. Расхаживали между гроздьями пчел, клали рядом клочья сена. Как телятам, которых приучают к сухому корму. Пчелы перебирались на теплые стебли трав и, согревшись, поднимались в воздух. Мы распарились. Отец скинул рубашку, я тоже хотел. Но мне не дали. Сказали: «Солнышко весной с зубами. Видишь, пчел покусало, и людям может подбросить весеннего яда». Я спросил, что это такое. «Люди ловят первые лучи, а солнышку это не нравится. Оно сбрасывает с лучами капельку весеннего яда, и человеку приходится лечь в постель. Летом солнышко ласковое, любит баловаться. Тогда лови лучей, сколько хочешь». Все время, пока светило солнце, мы спасали пчел. Вечером отец сказал: «Поработали как на сенокосе». На следующий день канавы, дороги, двор сковал мороз. Наш Бобис бегал, кувыркался, падал на спину, скользил задом по застекленевшим дорожкам. Я за ним – на животе. Отец сгреб сено со смерзшегося снега. На нем остались лишь те пчелы, которых отравило вчерашнее солнышко. Отец взял совок, гусиное крыло. То самое, которым мама смахивала со стола крошки. Я пошел вместе с ним. Смотрел, как отец собирает в совок мертвых пчел. Спросил, почему он так делает. «Пчелы вчера хотели работать, а умерли. Поэтому их надо похоронить так, как они того заслужили». Отец ушел за клеть. Я остался. Потом я искал могилку пчелок, но не нашел.

– Увис, я первый раз вижу тебя таким.

– Каким, Ирида?

– Ну, таким хрупким, как пчелиное крылышко.

Над ними пролетел аист, неся в клюве корм.

– Не знаю, сколько мне было лет, запомнил только, что аисты мне по ночам снились, – сказал Увис, проводив птицу взглядом. – Говорят, я вскакивал во сне и плакал: «Куда денутся аисты?» Отец менял старую щепную кровлю. Покрывал ее распиленными на пилораме дощечками. Сдерет слой щепы, набьет слой белых дранок, и так слой за слоем. Поднимался он на крышу утром по возвращении с луга и вечером, когда все дневные работы были закончены. На коньке крыши было колесо, а на нем – гнездо аистов. Новые слои мало-помалу приближались к птичьему жилью. Вначале я не подумал, что аистам грозит опасность. Но когда отец добрался до середины крыши, до меня дошло: нельзя заменить щепу, не порушив гнездо. Большие аисты, положим, улетят, но что будет с птенцами? Я задал этот вопрос отцу. «Сын, но крыша-то течет». Я не догадался спросить, почему нельзя сменить ее зимой или почему нельзя прибить дранки, когда птенцы подрастут и научатся летать. Новая крыша поднималась все выше и ближе к гнезду. По утрам, чуть только разлеплю глаза, я бежал смотреть, стоит ли гнездо, вечером перед тем, как лечь спать, снова поднимал глаза наверх. Беспрерывно спрашивал, куда денутся аисты. «Сын, но крыша-то течет». Только много позже я понял, почему отец мучил меня, почему заставлял просыпаться среди ночи. Он хотел, чтобы я испытал в полной мере боль сострадания.

– И чем это кончилось?

– Остался последний слой с гнездом. Я глядел на него утром и вечером. Работа остановилась. И только когда аисты улетели в теплые края, отец снял колесо вместе с гнездом и, заменив оставшийся слой новым, опять водрузил на прежнее место. После того, как мама переехала к нам, дом развалился – и аисты перебрались на трубу.

Ирида и Увис обошли все кругом и возвращались на место бывшего дома с противоположной стороны. Деревья в аллее закрывали двор и кирпичную трубу. Но ребята уже заметили родителей. Понеслись напролом сквозь кусты и высокую траву, крича издалека:

– Идите скорее сюда!

– Мы вам покажем чудо!

Леонард запыхавшись делился новостью:

– Людвигу повезло!

Людвиг кулачком бил себя в грудь:

– Я – чемпион!

Ирида с Увисом вошли во двор. В гнезде лежал аист. С застрявшей стрелой. Голова свисала через край гнезда.

Второй аист кружил в воздухе вокруг разрушенного дома.

Маленьких аистят снизу было не видно.

ДУБ, ПРОСТОЯВШИЙ БЕЗ МАЛОГО ПОЛВЕКА

Вчера умер старый Аншлав, первый послевоенный парторг в наших местах. Лигия, разбирая документы мужа, наткнулась на адресованное мне письмо:

«Секретарю парторганизации колхоза. Открыть после моей смерти».

Лигия стояла и ждала. Я разрезал конверт. Вынул шесть мелко исписанных страниц, вырванных из школьной тетради в клеточку, и начал вслух читать:

– «Завещание. Когда я умру, спилите дуб, что растет в центре напротив детского садика. Я знаю, в поселке нельзя трогать ни одного дерева, знаю, это противоречит законам об охране природы. Но я его посадил, и я прошу спилить. Думаю, больших неприятностей моя просьба вам не причинит. Дуб растет триста лет, триста лет мужает, триста лет умирает. Так что причислять моего к великанам нельзя. Чтобы меня правильно поняли, расскажу коммунистам, почему его посадил и почему прошу спилить».

Я прервал чтение. Вдова Аншлава поняла. Спросила лишь:

– В завещании только о дереве сказано?

Я пробежал глазами по страницам. Других пожеланий не заметил.

Лигия ушла. С ясным сознанием, что каждому рано или поздно суждено умереть и что для Аншлава, дожившего до восьмидесяти лет, это время пришло своим чередом.

Когда она зашла ко мне и сообщила печальную весть, я выразил ей соболезнование. Вдова – ей самой уже перевалило за семьдесят пять – поблагодарила меня, но, чтобы я не слишком расходился, вежливо заметила:

– Два века не проживешь.

Аншлав был честным коммунистом. Всю жизнь проработал на тракторе. Построил дом на центральной усадьбе, поставил на ноги троих детей. С женой прожил в ладу и согласии.

В вопросе Лигии, только ли о дереве говорится в завещании, было больше удивления, чем любопытства. Мне даже послышался упрек: на кой вообще такие завещания, если остаются жена, дети, а в жизни все шло путем, как положено.

В должности парторга я состою седьмой год. Каких только дел мне не приходилось распутывать. Но завещание покойного было столь необычно, что я растерялся. Аншлав излил душу на шести страницах, заклеил конверт. И теперь этот конверт у меня в руках. Читай, секретарь восьмидесятых годов, исповедь парторга первого послевоенного лета и решай – что делать с дубом.

* * *

Аншлав в родные места вернулся, чуть только отгремели победные залпы. В орденах и медалях. И с дважды простреленной ногой, которую доктора так мастерски зашили, что хромота была почти незаметна.

На фронте война закончилась, а в волости еще продолжалась.

Аншлав хотел пахать. Но вместо этого пришлось ловить бандитов и агитировать тех, кто выжидал.

Он хотел любить, хотел тихой семейной жизни. А достался ему лишь хмель ожидания, длившийся месяц и четыре дня.

С войны он вернулся сорокалетним холостым мужчиной. Дома его не ждали ни жена, ни дети. Он был свободен, один, истосковавшийся по любви и поэтому со всей страстью кинулся наверстывать упущенное.

Первая женщина, которую он встретил по дороге домой, была Тина, жена хозяина Наманиса. Тина вышла замуж в 1940 году, но в душе Аншлава жила по сей день. Все годы войны Аншлав думал о ней. В волости, где все друг друга знали с детства, почти каждая свадьба кому-то причиняла боль. Аншлав не был исключением. Тина, правда, не давала ему никаких надежд, но сердцу не прикажешь. Аншлав не задумывался над тем, кто кого богаче и что ему, сыну бедняка, нечего заглядываться на хозяйскую дочь. Он был влюблен и хотел, чтобы Тина стала его женой. А она предпочла сына хозяина, статного обходительного Наманиса, который к тому же блистал на балах айзсаргов – открывал их полонезом и всегда танцевал его в первой паре.

Когда в Билзауне восстановили советскую власть, Аншлава из тесноты малоземельного крестьянина бросило в кипение жизни. Пришлось вершить делами в масштабах всей волости, решать судьбы людей, в том числе и Наманиса.

Многие потом говорили, что Аншлав спас Наманисов от Сибири. Другие возражали: там, дескать, спасать было нечего, Наманис больше о балах думал, чем о политике. Оттого и не попал в списки. Так ли, иначе ли, но говорить говорили, и вполне возможно, что именно поэтому Конрад при встрече крепко пожал Аншлаву руку.

– Спасибо тебе.

Аншлав удивился и ничего не ответил. Вероятно, сплетни до него не дошли, и он не сразу сообразил, за что Конрад благодарит. Но потом стал вспоминать: в самом деле, не слишком ли горячо защищал он Наманиса? Не исключено, что его заступничество и впрямь положило конец спору о Конраде. Как бы Аншлав ни скрывал, в волости все знали, что хозяйский сын отобрал у бедняка любимую женщину. Так что друзьями быть они не могли. И раз уж Аншлав защищает Конрада, значит, его мнение самое объективное. Сказать правду, руководитель районной жизни тогда меньше всего думал о своих переживаниях. Он просто высказал предположение, что со временем Наманис станет своим, но Тину он носил в сердце, так что повлиять на него она могла вполне. Хотя ему самому казалось, что он руководствуется исключительно политическими соображениями.

И вот теперь после долгих страшных военных лет Тина стояла на дороге. Солдат обнял Наманиху – как свое детство, юность, свою родину. Только потом спохватился, что не жена она ему и не мать. Тина пыталась освободиться из его объятий. Аншлав разжал руки. Мгновение спустя он уже привычным движением поправлял ремень. Фронтовик опомнился, смог разговаривать, задавать вопросы. Может, надо было это делать поделикатнее, начать издалека и не в лоб. Но Аншлав не предполагал, каким будет ответ, спросил без всякой задней мысли:

– А где Конрад?

Тина смахнула слезу:

– Нет больше Конрада.

Чуть позже фронтовик узнает, что Наманис служил в немецкой армии. А пройдет три дня, и Тина покажет письмо, которое через дальнего родственника прислал из Вентспилса сосед.

«Ты, наверное, уже получила печальное известие. Мы стояли рядом, когда русская пуля сразила твоего мужа. Я снял серебряное кольцо и перед тем, как отправиться за море, попрошу доставить его тебе вместе с этим письмом».

Что испытывал Аншлав, узнав о смерти Конрада? Ему очень хотелось облегчить страдания женщины, о которой он думал в самые тяжкие минуты.

– Сочувствую, – сказал он, не покривив душой.

Узнай Аншлав, что погиб враг, может, его ответ прозвучал бы иначе.

Может быть.

Аншлав никогда не собирался отбивать у Конрада жену, не мечтал о тайных свиданиях. Он просто любил Тину с прежней юношеской страстью. Мало ли людей проводят жизнь в честном браке, мечтая втайне о чужой жене или чужом муже. А Аншлав даже не был женат.

Тина вытерла слезы и протянула руку:

– Тебе пора, мать совсем заждалась за эти годы.

Аншлаву было жалко женщину с заплаканными глазами. Он хотел ей помочь, поэтому сказал:

– Ладно, я зайду к тебе.

Тина испугалась, но не возразила.

Уходя, оглянулась. Просто, по-деловому предупредила:

– Только не сегодня.

Аншлав пришел к Тине на следующий день после вечерней дойки. Тина жила в Наманисах вместе с матерью. В господской половине дома. Батрацкую половину занимали работники Наманисов – муж и жена Билерты. В сороковом году они получили землю и стали «новыми трудовыми крестьянами», а на самом деле остались такими же батраками, как раньше. Преданными Наманисам настолько, что готовы были ради хозяев трудиться до кровавого пота.

Мать Тины и Билерты вставали рано, спать ложились сразу после вечерней дойки. Тина любила по утрам поваляться, зато подольше растягивала вечера. В эти часы после дойки, когда в доме все спали, никто Тину с Аншлавом не беспокоил. Тридцать четыре вечера Аншлав терял голову, забывался, хмелел. Только тридцать четыре вечера. Оставаться на ночь Тина не позволяла.

– Мы еще не женаты.

– Пойдем завтра зарегистрируемся!

– Нет, нет, еще слишком рано.

– Если мы любим друг друга, зачем ждать?

– Я не имею права забыть Конрада так скоро.

На это Аншлаву нечего было возразить. Он нежно гладил Тину. Какое-то мгновение они тихо стояли, погруженные каждый в свои мысли. Потом снова бросались в объятия друг другу, упиваясь близостью до самозабвения, не думая, не помня ни о чем.

А потом Аншлав уходил. Надвигалась ночь, она еще не принадлежала им. Фронтовик, привыкший преодолевать все преграды, не мог оторваться от любимой. Она силком подталкивала его к дверям.

– Я обещала матери: как бы тяжело ни пришлось, замуж выйду лишь через год. Осталось-то неполных полгода. Потерпи, придешь полноправным хозяином.

Хозяином быть Аншлав не хотел. Он звал Тину в свою будку. Вместе с матерью. Уговаривал, чтобы бросила хозяйство и стены, где все напоминало о Конраде.

Тина не соглашалась.

Тогда Аншлав сгоряча воскликнул:

– Начнем все сначала! Попросим землю, построим дом, не твой, не мой, а общий.

– Может быть. Через полгода, когда поженимся.

Внезапно родившаяся мысль о доме, который не будет напоминать о прошлом, воодушевила Аншлава. Теперь он мог уйти, мог оторваться от Тины. Он готов был запеть. Правда, нельзя было петь в голос. Но песня пелась внутри. Он подошел с ней к колодцу, поднял воротом ведро и долго с наслаждением пил прохладную воду. Потом закрыл крышку колодца и пошел домой. Через лето, через Земляничную гору, через лес. Глубоко убежденный, что ничего не может случиться. Шел под щитом своей любви, и она заслоняла его, как заросли орешника – деревенский дом.

По вечерам Аншлав мечтал о новом доме и увлек своими мечтами и Тину.

– Пойдем посадим дерево во дворе нашего будущего дома.

– Разве не поздно уже сажать?

– Я приглядел дубок.

– Дубы прихотливые деревья.

– Наш не заметит перемены.

– Как это?

– Мы своего перенесем ночью, когда люди, жуки, деревья спят.

– Корни не обманешь.

– Не почувствуют. Заберем вместе с корнями и землю, к которой корни привыкли.

– Как мы унесем такую тяжесть?

– Увезем на телеге.

И впрямь в следующую ночь Тина с Аншлавом впрягли в телегу Наманисова Гнедого и поехали к реке сажать свой дубок.

Аншлав шептал:

– Сейчас нельзя громко разговаривать, а то дитя дуба проснется.

Молча, ласковыми руками вдова и фронтовик посадили деревце. Гнедой, сознавая значительность минуты, не тянулся зубами за пучками травы, а стоял смирно.

Свежую землю Аншлав накрыл дерном, чтобы не бросалась в глаза. Люди действительно не заметили, что на берегу реки появилось новое дерево. Только местный мудрец Билзаунес Гудрайс – человек неопределенного возраста, независимо бродивший по округе при всех властях и зарабатывавший на пропитание случайными услугами, удивился:

– Каждый куст, каждое дерево знаю, а этого дуба не припоминаю. Ишь, что война делает с людьми – глаза дымом заволокла, уши к выстрелам приучила, – не услышали, как водопад заглох, не заметили, как дуб вырос. Да, изуродовала война души, покалечила.

Бомба, разорившая в истоках реки родник, разбросала водяные жилы по обе стороны водораздела. С тех пор Билзауните, что некогда бежала по перекатам, тонкой струйкой вяло пробиралась по старому руслу.

Билзаунскому мудрецу было чему удивляться. Аншлав звал Тину проведать прижившийся дубок. Она шла. Но однажды вечером у деревца, которое глядело на них, как проснувшийся ребенок после хорошего сна, начала всхлипывать. Плакала долго и безутешно. Будто одна должна была выплакаться за всех несчастных на свете.

После этого раза Аншлав больше не уговаривал ее приходить к дубку. Они встречались в доме Наманисов после вечерней дойки, когда мать Тины и чета Билертов уже спали.

Тридцать четыре вечера Аншлав забывался, пьянел.

Тридцать четыре вечера долго с наслаждением пил воду у колодца.

Утром тридцать пятого дня началось наступление на бандитское логово в лесу. В бою участвовал и парторг. От тех, кого взяли живьем, удалось выяснить, что руководил бандой Конрад Наманис, который жил у себя дома и оттуда отдавал распоряжения. В сарае под сеновалом прятались еще трое самых близких его подручников. Бандиты чувствовали себя в безопасности. Кому в голову придет искать их там, где каждый день бывает волостной парторг?

По вечерам Конрад прятался в колодце, где была устроена нора.

Наманиса и тех троих взяли живьем.

Конрада спросили:

– Почему вы не убили Аншлава?

– Ну, только не потому, что он спас меня от Сибири. Аншлав нам нужен был живой – он неплохо нас охранял.

– Как вы могли терпеть, что к вашей жене приходит другой?

– А за час до его прихода я спал с ней.

Тине тоже задавали много разных вопросов. Она на все отвечала одинаково:

– Иначе бы он застрелил меня.

Аншлава за связь с женой бандитского вожака исключили из партии.

Бывший фронтовик стал пахать, женился, выучился на тракториста. Потом его снова приняли в партию.

* * *

В письме, адресованном секретарю парторганизации восьмидесятых годов, Аншлав писал:

«Наверное, на собрании спросят, почему Аншлав сам не спилил дуб? Я не могу вам ответить. Но и промолчать не имею права. Разве может зеленеть дерево, которое растет как памятник продажной любви? Мне не нужно памятника на могиле, но мне нужна память без лицемерия и вранья. Рассчитывать на нее я могу, только если сам не оставлю за собой ложь. Не знаю, получал ли кто партийное взыскание после смерти. Награды, знаю, получали. Но если заслужил, наказывайте. Только дуб тот спилите. Тогда действительно земля станет пухом».

На должности секретаря парторганизации я седьмой год. Всякие каверзные случаи приходилось улаживать. Но завещание покойного ни на что не похоже, прямо не знаю, что делать.

СКАТЕРТЬ СО СКЛАДКАМИ

Вот какой разговор подслушал я во время перерыва на одном совещании руководителей сельского хозяйства.

– Раз собрались мужчины, надо закурить.

– Тут не только мужчины, есть и женщины.

– Интересно, кстати, сколько у нас женщин председательниц?

– С дюжину наберется.

– С иной не успеешь на брудершафт выпить, глядишь, уже сменили.

– Не женское дело – председательствовать.

– Не скажи, вон наша подруга…

– Она не в счет. Любого за пояс заткнет да еще элегантным узлом завяжет. Хозяйство у нее не лихорадит, все двери открывает с улыбкой.

– Под самую распрекрасную можно подкопаться. Вспомни, как Сандру сняли.

– Да, поневоле вошла в классику.

– Чтобы так осрамить хорошего, трудолюбивого человека…

* * *

Сандра Гирне руководила колхозом одиннадцатый год. Хозяйство не блистало. Но в отчетных таблицах упрямо поднималось вверх. Некоторое время занимало место чуть выше середины, до первых рядов остался еще вершок.

Председательница в круговерти дел и обязанностей умела находить главное. То, что должна делать сама. Все остальное умело распределяла между заместителями и специалистами, себе оставляла стратегические вопросы. В последнее время она то и дело повторяла:

– Если хотим стабильности, нужно дружить с наукой. Иначе на гору нам не подняться.

В глаза никто ей не возражал, но за спиной высказывались вполне определенно:

– На горе воздух разреженный. Дышать трудно, держалась бы лучше подножья горы.

Любителей «тише едешь – дальше будешь» председательница время от времени встряхивала. Бывало, заденет словцом – будто наждаком проведет.

Кто-кто, а муж председательницы знал об этом лучше всех.

– В гневе она у меня крутая, но еще неизвестно, каким бы ты был, посади тебя в председательское кресло.

Как тракторист, он должен был держаться вместе с механизаторами, чтобы не выглядеть белой вороной. Но как муж, он дорожил честью семьи. Витольд был не из тех, кто не стесняясь высказывается про своих супруг. Когда действия председательницы казались непонятными, а распоряжения неправильными, тракторист ворчал вместе со всеми и не притворялся. На самом деле был недоволен.

Дружить с наукой в колхозе не рвались, считали, что председательница сгущает краски.

– Работали бы все по совести, не понадобились бы ни кандидаты наук, ни доктора.

– Пятьдесят центнеров с гектара берут работой и навозом.

– Коровы, с которых надаиваешь только три тысячи, не коровы, а недоразумение.

Люди были правы. Но права была и председательница.

– Если не разработаем целевых программ, настанет день, когда мы начнем топтаться на месте.

Поэтому Сандра Гирне заключила договор с учеными. Колхоз хотел получить в среднем от каждой коровы пять тысяч килограммов. Наука должна была выяснить, какие нужно создать условия, чтобы задуманное стало реальностью.

Сотрудники научно-исследовательского института работали вместе со специалистами колхоза. Собирали данные, сравнивали, выдвигали предложения. Закончив дела, уехали в институт, чтобы вернуться, когда будут разработаны рекомендации.

В один из вечеров затишья между сенокосом и жатвой правление решило собрать в колхозном клубе заинтересованных людей, чтобы выбрать окончательный вариант будущей сельскохозяйственной политики. Уже можно было догадаться, что предложения ученых предусматривают коренные изменения в структуре посевов. Некоторые советы были настолько дерзки, что засомневались даже в районе. Поэтому в колхоз приехали и районное начальство, и представители министерства.

Зал постепенно наполнялся. Большой стол президиума, как обычно, был покрыт зеленой скатертью. В одном конце стола стояла высокая хрустальная ваза с золотым фирменным знаком. Видно, в спешке забыли отклеить. Но увидеть ее могли только сидящие за столом. Публика такой мелочи не замечала, просто радовалась красным гвоздикам, что так нарядно смотрелись на зеленой скатерти.

Председательница встречала гостей, не замечая, что кое-кто отводит глаза в сторону и старается скорее прошмыгнуть в зал.

Разговор она начала сердечно и по-деловому. Рассказала вкратце предысторию и объяснила задачи сегодняшнего собрания.

Можно было начинать работу.

Сандра Гирне еще ничего не знала.

Она не знала, что многие из тех, кто сидел в президиуме, успели получить весьма необычные письма.

Председатель районного агропромышленного комитета раскрыл конверт сегодня утром. Перед тем как поехать в колхоз. Потрясенный, разглядывал послание и, не зная, куда его деть, сунул в карман. Теперь он сидел как на углях и думал о письме. Слова докладчика скользили мимо ушей.

Руководитель институтской группы тоже не слушал – созерцал скатерть. Проводил пальцами по столу, ощупывал материю.

Председатель министерства поминутно вскидывал глаза на председательницу.

Сандра Гирне следила за каждым словом докладчика. Она действительно была увлечена и хотела, чтобы зал дышал вместе с ней. Она настояла, чтобы на обсуждение пригласили как можно больше механизаторов и животноводов. Если они не смогут участвовать в спорах ученых, то, по крайней мере, будут следить за мыслью, поймут, чего она добивается.

В зале вместе с другими механизаторами находился и Витольд.

Он тоже ничего не знал.

Тракториста не увлекали расчеты, ученые речи. Он рассматривал людей глазами фотографа. И каждую свободную минуту щелкал. В колхозе не было клуба фотолюбителей. Ездить в район занятому сверх меры механизатору было некогда. Он изучал фотоискусство самостоятельно по книгам. Витольд был летописцем колхоза. Запечатлевал быт, события, работу – и делал это на приличном уровне. Он не был навязчив, не торопился. Присмотрится сперва, выберет самое выразительное и лишь тогда щелкает. При такой медлительности иная забавная сценка оставалась незапечатленной. Но на него не обижались. Говорили спасибо, и выставки его фоторабот в клубе рассматривали с удивлением. Товарищи предлагали деньги, уговаривали прийти на свадьбы, похороны. Витольд отказывался. Подарит карточку-другую, но заказов не принимал.

Сейчас он встал и начал с президиума. Представитель министерства наклонился к председателю агропромышленного объединения:

– Этот из газеты?

– Нет, это муж Сандры Гирне.

– Что он делает?

– Пашет землю, а в свободное время занимается фотографией.

Диалог в президиуме услышали и другие. Приезжие навострили уши. Стряхнули дрему, что неизбежно подкрадывается на подобных собраниях.

Глава ученых с любопытством стал наблюдать за Витольдом. Потратив половину пленки, механизатор сел. Уставился на Сандру, будто впервые увидел. Вспомнил утренний разговор. Жена сказала, что поселковая парикмахерша приболела, нужно съездить в райцентр. Нельзя такой непричесанной показываться на людях. Нет, Витольду жена определенно казалась милее без искусственных начесов.

Тракторист отнюдь не был юноша. Оба с Сандрой вырастили двух детей. Парень – в одиннадцатом классе, девчонка – в девятом. За годы совместной жизни Сандра из тоненькой брюнетки превратилась в грузноватую женщину с седыми прядями.

Витольд жену на руках не носил. Только один-единственный раз на свадьбе перенес через порог дома. Под ковром была подсунута тарелка. Родственница шепнула молодому мужу, чтобы не перешагивал, а нащупал ногой бугорок и потоптался. Витольд так и сделал, под ногой что-то треснуло и разъехалось в обе стороны. Оказалось, тарелка раскололась на два куска. Гостям хотелось, чтобы осколков было больше и можно было объявить, что у молодой пары родится, скажем, четырнадцать детей. При виде двух половинок у всех вырвался вздох разочарования:

– Только и всего…

Зато предсказание осуществилось точно. Один за другим два побега.

Мужчины, чьи жены занимают высокий пост, обычно остаются в тени. Одни это переносят спокойно. Другие протестуют, сетуют на эмансипацию, что зашла слишком далеко. Некоторые из протеста ищут другую женщину или спиваются.

Витольда занятия жены не обижали. Про себя он гордился, что Сандра такая умница, все у нее идет путем, все спорится. Он не допытывался, с кем она была, почему пришла поздно. Привык к ее работе, понимал: обычными мерками ее не измерить.

По характеру Витольду больше подошло бы выращивать цветы, а не сидеть в грохочущем тракторе. Здоровый увалень, он, как многие люди могучего телосложения, был человеком доброй и тонкой души. Может, именно поэтому так сроднился с фотоаппаратом.

Как только дети подрастали на сантиметр, Витольд затевал грандиозные съемки. Товарищам часто показывал сценки из жизни хозяйства. Но семейными фотографиями не хвастался.

Может быть, боялся, что его начнут упрекать в излишней привязанности к домашнему очагу.

У супругов было несколько картонных коробок, о которых не догадывались даже дети, не говоря уже о чужих. В них Витольд прятал снимки обнаженной натуры, короче говоря – фотографии своей жены. Он не участвовал в выставках. Но на многих бывал и многое видел. И однажды, вдохновившись, попробовал снять таким же образом жену. Сандра только что стала председателем. В другое время вряд ли она согласилась бы позировать. Но напряженность, в которой ежедневно пребывала руководительница, требовала расслабления. Какого-то совершенно противоположного ее дневным занятиям дела.

Нет, это не было фотографирование обнаженной женщины. Скорее – изучение законов прекрасного. Света и светотеней. Витольд играл ими, забавлялся и находил в своей забаве удивительные вещи.

Сандре увлечение мужа было приятно. Как не радоваться жене, чье тело годы лепят по своей прихоти, а муж по-прежнему идеализирует.

Грудь – что с годами потеряла прежнюю упругость, – увиденная глазами Витольда, напоминала нежные бутоны.

На переключателе скоростей своего трактора он напаял прозрачный шар с вмонтированной в него фотокарточкой. Мужики увидели, стали гадать, у кого из женщин такая прекрасная грудь. Ох и шельмец этот Витольд, до чего осторожен, ни одна душа не заметила, кого он подстерег со своим аппаратом. Про Сандру никто и не подумал. Какой нормальный мужчина будет фотографировать грудь собственной жены да еще брать карточку с собой в трактор! В конце концов решили, что Витольд переснял ее из какого-нибудь заграничного издания. Надо будет заманить председательницу в кабину, пусть полюбуется, что на уме у ее добропорядочного супруга.

У Гирнисов, как и у многих, был в поселке собственный дом. Пять комнат со всеми удобствами. В хозблоке Витольд оборудовал фотосалон, небольшое уютное помещение, где можно было выпить рюмочку, побеседовать с друзьями. Когда приглашаешь людей в жилой дом, прием становится более официальным. По законам сельского гостеприимства Сандре пришлось бы ставить на стол закуски, заботиться о горячих блюдах. Домик во дворе был демократичнее. Поэтому в нем постоянно толкались люди, которым достаточно было полчаса, чтобы переговорить с хозяевами. Дверь салона соединялась с фотолабораторией. Это было царство Витольда. Дети по следам отца не пошли, увлекались магнитофоном, кассетами.

Попасть в салон и в большой дом мог кто угодно и когда угодно. В центре друг другу доверяли. Может, потому, что поселок стоял в стороне от транспортных магистралей, многие, уходя на работу, ключ поворачивали и оставляли в замочной скважине. Другие засовывали в такие места, что захоти кто пробраться в дом – мигом найдет.

Лишь ключи от фотолаборатории Витольд носил в кармане или прятал в известном ему одному тайнике.

Может, механизатор иногда забывал запереть дверь своего закутка. Может, в лабораторию проникли с отмычкой. Об этом можно было только гадать – улик никаких не осталось. Не исключено, что злоумышленники искали что-то совсем другое, а на семейные секреты напали случайно. В лаборатории висело несколько пленок, в том числе и Сандра.