Текст книги "Идентичность: юность и кризис"

Автор книги: Эрик Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

И последнее. Не стану в этом предисловии критиковать идеи Эриксона, хотя они не истина в последней инстанции и не свободны от крупных и мелких недостатков. И дело не только в идеосинкразии к деятельности критика идей буржуазных ученых, с одной стороны, и не в отчаянной вере в то, что читатель сам найдет слабые места, – с другой. В конце концов, на исходе XX века, особенно после работ по гуманитарной методологии Михаила Михайловича Бахтина, мы вправе призвать читателя услышать живой, неискаженный голос автора. А звучащий с этих страниц голос Эрика Эриксона – одного из титанов современной нам психологии – столь характерен, мощен и неповторим, что, право, к нему стоит внимательно прислушаться.

Александр Толстых, доктор психологических наук, член-корреспондент Российской академии образования

Памяти Роберта П. Найта и Давида Рапапорта

Предисловие

Одним из моих учителей в Венском институте психоанализа в конце двадцатых годов был доктор Пауль Федерн, удивительный человек, изобретательный как по части новых идей, так и обмолвок. В это время широко обсуждалась его идея о границах "я", важная, но недостаточно ясная. Мы, студенты, в отчаянии попросили его посвятить разъяснению этой темы^столько семинаров, сколько он сочтет нужным. Он занимался этим три долгих вечера. Заканчивая последний семинар, он сложил свои конспекты с видом человека, наконец-то все объяснившего, и спросил: «Nun – hab ich mich verstanden?» («Ну вот – сам-то я себя понял?»). Перечитывая написанное мною об идентичности, я много раз задавал себе тот же вопрос и спешу заявить, что в этой книге я не даю окончательного определения данного понятия. Чем больше пишешь на эту тему, тем более широким и всеобъемлющим кажется содержание этого термина. Единственный путь определить его – попытаться понять, в каких контекстах без него нельзя обойтись.

Каждая глава этой книги – переработка одной из больших статей, написанных в последние двадцать лет, дополненная выдержками из докладов, относящихся к тому же периоду. Некоторые статьи публиковались в серии монографий по психологии с предисловием Давида Рапапорта, который решительно определяет мое место в теории психоанализа – так, как оно виделось ему десять лет назад. Я так и не смог привыкнуть к тому, что должен публиковать в своих работах данные клинических наблюдений. Но усилиями студентов и читателей этот вопрос вышел из-под моего контроля. Ведь то, что сначала предназначалось профессионалам, нашло путь в аудитории и

20

книжные магазины и, значит, может быть использовано в переработанном обзоре, каковым и является эта книга. Дело совсем не в нездоровом любопытстве: современный исследователь, чтобы лучше определиться, хочет иметь информацию не только о вариативности человеческого поведения, но и об отклонениях от нормы, причем достаточно подробную, чтобы можно было распознать явление, взглянуть на него со стороны, поставить себя на место другого.

Помимо обычного для человека моей профессии желания собрать и опубликовать разрозненные работы, не оформленные в книгу, появились и некоторые другие соображения. Во-первых, отдельные статьи и доклады всегда содержат недостаточно проверенные гипотезы. Только в процессе написания книги начинаешь понимать, в чем предмет каждой из них по отдельности и как они соотносятся друг с другом. Перерабатывая их годы спустя после написания, удивляешься тому, насколько по-разному ты говорил с разной аудиторией, особенно если успел забыть, к кому ты в данном случае обращался и с кем полемизировал. И все же я сохранил в статьях, написанных в разное время, прежние акценты, а в книге в целом – тон отчета. Дело в том, что я врач-практик и достаточно долго помню результаты некоторых наблюдений. Сначала они всегда вызывают смешанное чувство: удивляют своей неожиданностью, но в то же время подтверждают ожидания. Поэтому в разных аудиториях я могу по-разному излагать одно и то же, стремясь прийти к более глубокому пониманию проблемы.

И во– вторых, погружение в проблемы идентичности дает ценный опыт тому, кто занимается вопросами развития человека: здесь не обойтись без переоценки своих идей в свете резких исторических перемен. В ретроспективном введении я попытаюсь в какой-то степени объяснить исключительную и зачастую странную притягательность терминов "идентичность" и "кризис идентичности" в то двадцатилетие, когда готовился материал, легший в основу книги. Читатель в свою очередь должен будет призвать на помощь свою осведомленность в истории, чтобы решить, в чем общее направление этой книги подтверждается современностью, а какие соображения более не убедительны. (Читателю поможет в этом список первых публикаций, помещенный в конце книги.) Замечу, что последняя

21

глава предвосхищает ту открытость, с которой с недавних пор обсуждаются новые формы поведения и некоторые внутренние процессы (иногда вызванные воздействием химических веществ), происходящие с самой яркой и неагрессивной частью современной молодежи. И это хорошо. Ведь лишь разглядев за модой и шутовством суть явления, можно понять, какую старую как мир мысль они пытаются донести до нас. Когда создавалась эта книга, проблема насилия на улицах тоже еще не достигла такой взрывоопасной силы, как сейчас. Но и в этом случае проблема молодежи и ее взрослых лидеров требует пристального рассмотрения.

Тем, что это сочинение вообще можно читать, я обязан подготовительной работе, проделанной Джоан Эриксон и Памелой Даниэле.

Памела Даниэле, мой главный ассистент при чтении в Гарварде курса о жизненном цикле, просмотрела статьи, умело сведя повторы к необходимому минимуму и тактично уточняя то, что, по ее наблюдениям, с трудом воспринималось студентами.

Джоан Эриксон – мой постоянный редактор. Никто лучше ее не знает, что именно я хочу сказать, и никто более бережно не сохранил бы мою манеру письма с ее неизбежными длиннотами. Но эта книга – и продукт нашей совместной работы в Центре Остен Риггс, где она разработала новую "Программу деятельности" для пациентов. Эта программа стала неотъемлемой частью психотерапии и оказалась продуктивной при тестировании и стимулировании внутренних ресурсов молодых людей, находящихся в состоянии острого кризиса.

В каждой главе я упоминаю тех, перед кем я в долгу, но в сносках невозможно выразить признательность всем, кому я был обязан на протяжении двадцати лет работы, преподавания, консультаций и путешествий. Я посвятил эту книгу двум покойным друзьям не только потому, что их смерть – огромная утрата, но и потому, что они живут во всем, что актуально в этой книге, так же как и в книгах других авторов. Роберт П. Найт был главным врачом, а Давид Рапапорт – научным руководителем Центра Остен Риггс в Беркшире. Они были удивительной парой – абсолютно разные и внешне, и в отношении жизненного опыта, темперамента, стиля мышления и тем не

22

менее не только достигли каждый выдающихся результатов, но и создали вместе уникальный лечебный и теоретический центр, история которого, несомненно, еще будет написана. В нем в атмосфере теснейшего сотрудничества я работал в течение двадцати лет. Именно Центру Остен Риггс специальный фонд предоставил средства на исследование проблем личности. Работая над этим предисловием, я одновременно работаю над другой темой – пишу книгу о зрелых годах Ганди. Позднее Фонд Форда предоставил Центру Остен Риггс средства на дальнейшие исследования. Менее масштабные изыскания постоянно финансировались Фондом Шелтер Рок. Наконец, Фонд психиатрических исследований финансировал мою работу «Молодой Лютер» – продолжение этой книги, поскольку в ней к биографии одного человека применяется то, что в этой книге исследуется на примере многих биографий и эпох.

Однако по названию эта книга – продолжение моей работы "Детство и общество". Будучи тесно связанными, все три книги содержат сходные положения и даже повторы, которые, надеюсь, простительны – как прощается семейное сходство в кругу друзей.

Эту рукопись печатали несколько машинисток, но наиболее умело и быстро – Энн Берт из Сантуита.

ах а

1967

Котуит, Массачусетс,

Глава I Введение

1

Рассмотрение понятия «идентичность» предполагает обзор его истории. За двадцать лет, прошедшие с тех пор, как этот термин был впервые употреблен в том смысле, как он понимается в этой книге, он приобрел столько значений, а объем его настолько расширился, что, казалось бы, пришло время расширить границы его употребления. Но понятие, обозначаемое столь объемным термином, по самой своей природе подвержено историческим изменениям.

Термины "идентичность" и "кризис идентичности" и в широком и в научном употреблении описывают нечто столь широкое и на первый взгляд самоочевидное, что, казалось бы, настаивать на точном определении означает придираться; в то же время иногда они применяются столь узко, что общий смысл термина теряется и с таким же успехом можно было бы использовать какой-нибудь другой. Если, например, вы видите в газете заголовок "Кризис идентичности Африки", или читаете о "кризисе идентичности" стекольной промышленности Питтсбурга, или если уходящий в отставку президент Американской ассоциации психоаналитиков называет свою речь "Кризис идентичности психоанализа", или, наконец, студенты-католики Гарварда объявляют, что в четверг ровно в восемь устраивается вечер "Кризис идентичности", – все эти примеры широкого употребления данного термина весьма неравноценны. Кавычки здесь не менее важны, чем сами заключенные в них слова: все наслышаны о "кризисе идентичности". Термин вызывает смесь любопытства, иронии и тревоги, и в то же время само слово "кризис" вселяет надежду, что все еще может кончиться хорошо. Иными словами, многозначный термин стал употребляться ритуально.

24

С Другой стороны, социологи иногда пытаются в целях большей точности применять такие термины, как «кризис идентичности», «тождественность самому себе» или «сексуальное самосознание», к более поддающимся измерению явлениям, которые они в данный момент исследуют. Ради логической или экспериментальной гибкости (и в угоду научному сообществу) они пытаются толковать эти термины в связи с социальными ролями, чертами характера или представлениями людей о себе, игнорируя менее податливые и более зловещие – а часто это означает и более важные значения термина. Эти термины стали употребляться столь неразборчиво, что недавно один немецкий рецензент книги, в которой я впервые употребил термин «кризис идентичности» в контексте психоаналитической теории «эго»+, назвал его любимой темой «американской популярной психологии».

Вместе с тем можно с удовольствием отметить, что концептуализация идентичности привела к появлению ценных исследований, если и не проясняющих, что же такое идентичность, то нашедших применение в социальной психологии. Хорошо, наверное, и то, что слово "кризис" больше не вызывает в представлении неминуемую катастрофу, что в свое время затрудняло его понимание. Кризис теперь понимается как неизбежный поворотный пункт, критический момент, после которого развитие повернет в ту или иную сторону, используя возможности роста, способность к выздоровлению и дальнейшей дифференциации. О кризисе можно говорить во многих случаях: в процессе развития индивида или появления новой элиты, в процессе лечения индивида или в период тяжелых и быстрых исторических перемен.

Если мне не изменяет память, термин "кризис идентичности" впервые был употреблен во время Второй мировой войны в очень определенной ситуации в клинике реабилитации ветеранов на горе Сион. В ней в атмосфере сотрудничества работали психиатры разных убеждений и направлений, среди них Эмануэль Виндхольц и Джозеф Вилрайт. Большинство наших пациентов, как мы тогда считали, не были ни "контуженными", ни симулянтами.

+Комментарии к словам и понятиям, помеченным крестиком, даны в конце книги. – Прим. ред.

25

Попав в экстремальные условия войны, они потеряли ощущение тождества личности и непрерывности времени. Они утратили тот контроль над собой, который с точки зрения психоанализа обеспечивается лишь «внутренней силой» «эго». Поэтому я говорил о потере «эго-идентичности»1. Позже мы обнаружили такие же существенные нарушения у раздираемых противоречиями молодых людей. Тут они объяснялись скорее внутренними конфликтами. Похожие явления наблюдались у зашедших в тупик бунтарей и деструктивно настроенных правонарушителей, находящихся в антагонистических отношениях с обществом. Итак, во всех этих случаях термин «смешение идентичности» предполагает определенный диагноз, который должен влиять на оценку и лечение подобных отклонений. Молодые пациенты могут быть агрессивны или депрессивны, совершать правонарушения или замыкаться в себе, но их состояние – это скорее острый и, возможно, временный кризис, а не такой срыв, при котором пациенту ставится мрачный диагноз со всеми вытекающими из него последствиями. И, как всегда бывало в истории психоаналитической психиатрии, то, что сначала принималось за общую функциональную закономерность нескольких серьезных расстройств (например, истерии в начале века), впоследствии оказывалось патологическим обострением, затяжным проявлением или регрессией к обычному кризису, характерному для определенного этапа развития индивида. Таким образом, мы стали считать «кризис идентичности» явлением, нормальным для юности или ранней зрелости. Говоря о первом употреблении термина «кризис идентичности», я сказал «если мне не изменяет память». Наверно, такие вещи следует держать в памяти. Но дело в том, что термин, которому впоследствии стало придаваться такое значение, сначала часто употреблялся как нечто само собой разумеющееся. В связи с этим я вспоминаю одну из многочисленных историй, рассказанных Норманом Рейдером однажды во время войны. «У одного старика, – рассказывал он, – каждое утро была рвота, но никакого желания показаться врачу он не проявлял. В конце концов родственники уговорили его провериться в клинике на горе Сион». На осторожный вопрос доктора Рейдера «Как вы себя чувствуете?» он быстро ответил: «Прекрасно. Лучше не бывает». И действительно, обследование пока-

26

зало, что организм функционирует прекрасно. Наконец доктор Рейдер несколько раздраженно сказал: «Но говорят, у вас каждое утро рвота». Старик слегка удивленно ответил: «Ну да. А разве у кого-нибудь ее не бывает?»

Пересказывая этот случай, я не имею в виду, что я просто приписывал другим собственную болезнь – "кризис идентичности", – хотя и это отчасти не исключено. Но я действительно считаю, что дал наиболее точное название тому, что рано или поздно приходится пережить всем и что можно, следовательно, диагностировать у тех, кто переживает это в острой форме.

Исходя из клинического происхождения этих терминов, было бы целесообразно соотнести патологический и эволюционный аспекты проблемы и посмотреть, чем отличается патологический "кризис идентичности" от возрастного кризиса как атрибута жизненного пути человека. Однако акцент на индивидуальные явления сделал бы более широкое употребление терминов "идентичность" и "кризис идентичности" еще более ненадежным – простой аналогией, не удовлетворяющей требованию ясности. Когда студенты-католики собираются вместе обсудить свои кризисы, вместе получить от этого удовольствие и за один вечер их изжить – это по крайней мере говорит о том, что у них есть чувство юмора. Но как соотносится понятие "юность" с положением негров или с состоянием научного сообщества? Когда о нации говорят, что она исторически и экономически находится в "юношеском периоде" или что ей свойственен "параноидный политический стиль", – что это: просто аналогия или смесь хвастовства и смущения? А если о нации нельзя сказать "юная", может ли индивидуальный "кризис идентичности" переживаться значительной частью молодежи? И, возвращаясь к модному термину "смешение идентичности", проявляли бы некоторые молодые люди столь очевидные нарушения, если бы они не знали, что у них должен быть "кризис идентичности"?

Последние двадцать лет показали, что некоторые медицинские термины берутся на вооружение не только врачами, но и теми, кто подвергся гипердиагностике, в данном случае это часть целой возрастной группы, которая использует нашу терминологию и открыто демонстрирует

27

конфликт, который мы когда-то считали внутренним, проходящим тихо, в подсознании.

Прежде чем попытаться понять смысл сегодняшнего отзвука нашей терминологии, мне хотелось бы оглянуться назад: на наших профессиональных и идейных предшественников. Сегодня, когда термин "идентичность" чаще всего ассоциируется с шумными проявлениями, с более или менее отчаянными "поисками" или с почти намеренно запутанными "исканиями", я хотел бы предложить две формулировки, хорошо показывающие, что такое идентичность – в тех случаях, когда действительно имеешь дело с таковой.

Мои собеседники – два бородатых патриарха, родоначальники психологических школ, заложивших основы нашего понимания идентичности. Субъективное вдохновенное ощущение тождества и целостности, которое я бы назвал ощущением идентичности, кажется, лучше всего описано В. Джеймсом в письме к жене:

"Характер человека проявляется в том его умственном или моральном состоянии, когда в нем наиболее интенсивно и глубоко ощущение собственной активности и жизненной силы. В такой момент внутренний голос говорит ему: "Это и есть настоящий я!"2

Такой опыт всегда предполагает "…элемент активного напряжения, некоторой стойкости и веры в то, что внешние обстоятельства помогут ему, но не полную уверенность в этом. При полной уверенности это состояние переходит в нечто косное и тупое. Отнимите уверенность, и я испытаю (при условии, что я uberhaupt* в этом энергичном состоянии) какое-то восторженное блаженство, горькую решимость сделать все, что угодно, и все преодолеть… и хотя это всего лишь настроение или эмоция, не выраженная в слове, она является глубочайшей основой всех моих практических и теоретических устремлений…". Джеймс употребляет слово "характер", но я позволю себе утверждать, что он описывает чувство идентичности

Вообще (нем.). – Прим. перев.

28

что описанное им в принципе доступно опыту любого человека. Для него это понятие психологическое и моральное, в смысле «моральной философии»1" того времени. Он переживает состояние, возникающее скорее внезапно, неожиданно, как узнавание, а не то, которого упорно «ищут». Это – активное напряжение (а не оставляющий тебя в недоумении вопрос), напряжение, которое должно побудить человека к действию, но без гарантии успеха, а не такое, которое без этой гарантии сменяется бессилием. Но вспомним, что, когда Джеймс писал это, ему было за тридцать, что в юности он столкнулся с «кризисом идентичности» (и описал его), по-настоящему серьезным и глубоким, и что он стал знаменитым психологом и философом американского прагматизма уже после того, как примерил к себе различные культурные, философские и национальные модели самосознания: непереведенное немецкое слово «uberhaupt» в середине цитаты – вероятно, отголосок наполненных противоречиями студенческих лет, проведенных в Европе.

На примере биографии Джеймса можно изучать затянувшийся "кризис идентичности", а также возникновение в новой и склонной к экспансии американской цивилизации "self-made" идентичности. Мы не раз будем возвращаться к Джеймсу, но сейчас в поисках другого определения обратимся к суждению, утверждающему единство личной и культурной идентичностей, берущих начало в прошлом народа. Обращаясь к членам общества Бнай Брит в 1926 г., Зигмунд Фрейд сказал:

"Меня не связывали с еврейством (признаюсь в этом к своему стыду) ни вера, ни национальная гордость, потому что я всегда был неверующим и не получил религиозного воспитания, хотя уважение к тому, что называют "этическими нормами" человеческой цивилизации, мне прививалось. Я всегда старался подавлять в себе склонность к национальной гордости, считая это вредным и неправильным; меня беспокоили подобные явления в народах, среди которых мы, евреи, живем. Но было много Другого, что делало евреев и еврейство неотразимо притягательными, – много смутных эмоциональных сил, тем более сильных, чем труднее они поддавались выражению словами, а также ясное осознание внутреннего тождества с ними, уютное сознание общности психологического ус-

29

тройства. Кроме того, было ощущение, что именно своему еврейскому происхождению я обязан появлению у меня двух черт, свойственных мне в течение всей моей трудной жизни. Будучи евреем, я чувствовал себя свободным от многих предрассудков, ограничивающих интеллект других людей; будучи евреем, я готов был примкнуть к оппозиции, не заручаясь согласием «сплоченного большинства»3.

Ни один перевод не передаст изысканного стиля немецкого оригинала: "смутные эмоциональные силы" – "dunkle Gefuehlsmaechte". "Сохранение интимности, общности психологического устройства" – "die Heimlichkeit der inneren Konstruktion" – то есть не просто "психологического" и, конечно, не "интимного" – речь идет о глубокой общности, знакомой лишь тем, кто ее испытал, и выразимой не в понятии, а в мифе.

Эти основополагающие заявления взяты не из теоретических работ, а из конкретных посланий: из письма к жене от поздно женившегося человека, из речи к "братьям" от оригинального наблюдателя, которого долго не понимали коллеги. Однако при всей их поэтической непосредственности они – продукт изощренного ума и поэтому почти полно иллюстрируют основные параметры положительного ощущения идентичности. Гений с изощренным умом – это, конечно, особая идентичность, с особыми проблемами, которые часто вызывают в начале карьеры продолжительный кризис. И все же он дает первичную формулировку того, что мы потом изучаем как нечто общечеловеческое.

Это единственный случай, когда Фрейд использовал термин "идентичность" не просто мимоходом, а в очень существенном этническом смысле. И, как и следовало ожидать, он точно указывает на те стороны проблемы, которые я назвал зловещими и вместе с тем очень важными – тем более важными, чем "труднее они поддаются выражению словами". Ведь "сознание внутренней идентичности" у Фрейда включает в себя чувство горькой гордости, сохраненное его рассеянным и часто презираемым народом на протяжении долгой истории гонений. Оно коренится в особом (в данном случае интеллектуальном) даре, который успешно преодолел ограничение его возможностей со стороны враждебного окружения. В то же время

30

Фрейд противопоставляет позитивную идентичность бесстрашной свободы мыслить негативной черте «народов, среди которых мы, евреи, живем», а именно «предрассудкам, ограничивающим интеллект других людей». И тогда мы понимаем, что ^идентичность человека или группы может быть соотнесена с идентичностью другого или других и что гордость за сильную идентичность может свидетельствовать о внутренней свободе от более влиятельной групповой идентичности, например идентичности «сплоченного большинства»^ В утверждении, что те же исторические обстоятельства, которые ограничили интеллектуальную свободу предвзятого большинства, интеллектуально укрепили изолированное меньшинство, слышится беспредельное торжество. Ко всему этому мы вернемся при обсуждении национальных отношений4.

А Фрейд идет дальше. Он мимоходом признает, что должен был "подавлять в себе склонность к национальной гордости", характерную для "народов, среди которых мы, евреи, живем". Здесь, как и в случае с Джеймсом, только анализ гордости молодого Фрейда показал бы, как он пожертвовал другими устремлениями ради применения методов естественных наук к изучению психологических "факторов достоинства". Кстати, именно в снах Фрейда прекрасно отразились подавленные (или, как бы назвал их Джеймс, "отброшенные" или даже "уничтоженные") аспекты его "эго" – ведь наша "негативная идентичность" преследует нас по ночам5.

Эти два высказывания и биографии их авторов выявляют несколько параметров идентичности и в то же время позволяют объяснить, почему эта проблема столь всеобъемлюща и все же столь трудноуловима. Ведь(й*ы имеем Дело с процессом, "локализованным" в ядре индивидуальной, но также и общественной культуры, с процессом, который в действительности устанавливает идентичность этих двух идентичноетеJQ Если сейчас остановиться и перечислить несколько минимальных усдозий постижения сложного феномена идентичности, стоит начать со следующего (и давайте сделаем это не спеша): с точки зрения психологии формирование идентичности предполагает про-

31

цесс одновременного отражения и наблюдения, процесс, протекающий на всех уровнях психической деятельности, посредством которого индивид оценивает себя с точки зрения того, как другие, по его мнению, оценивают его в сравнении с собой и в рамках значимой для них типологии; в то же время он оценивает их суждения о нем с точки зрения того, как он воспринимает себя в сравнении с ними и с типами, значимыми для него. К счастью, этот процесс протекает большей частью подсознательно – за исключением тех случаев, когда и внутренние условия и внешние обстоятельства усиливают болезненное или восторженное «сознание идентичности».

Далее, описанный процесс находится в постоянном изменении и развитии: в наиболее благоприятном варианте это процесс постоянной дифференциации, и он становится все более содержательным по мере того, как расширяется круг значимых для индивида лиц: от матери до всего человечества. Он начинается где-то во время первой "настоящей" "встречи" матери и ребенка – двух людей, познающих друг друга через прикосновение6, и не "кончается" до тех пор, пока в человеке не гаснет способность узнавать другого. Но, как уже указывалось, этот процесс в юности обычно претерпевает кризис, который во многом определяется предшествующими событиями и влияет на многие из последующих. И наконец, теперь мы видим, что, говоря об идентичности, нельзя отделить (как я пытался показать в "Молодом Лютере")?кризис идентичности" отдельного человека от современных ему исторических кризисов, поскольку они помогают понять друг друга и действительно взаимосвязаны. В сущности, взаимосвязь между психологией и обществом, между развитием отдельного человека и историей, по отношению к которой формирование идентичности играет роль прототипа^ может быть осмыслена только как род психологической относительности. Здесь важно следующее: безусловно, просто поочередно исполняемые "роли", обыкновенные неловкие "внешние проявления" или напряженные "позы" не составляют сути, хотя могут стать доминирующими аспектами того, что сегодня называют "поисками идентичности". Ввиду всего этого было бы явно неправильно переносить на изучаемое нами некоторые термины индивидуальной и социальной психологии, часто применяемые к

32

идентичности или к расстройствам идентичности, – такие, как представление о себе, образ "я", самоуважение – с одной стороны, и конфликт ролей, утрата роли – с другой, хотя на данный момент объединение усилий – лучший метод исследования этих общих проблем. Но данному подходу не хватает теории развития человека, которая попыталась бы подойти ближе к явлению, выясняя его истоки и направление. Ведь идентичность – это не то, что «создается» в результате «победы», это не доспехи, не нечто статичное и неизменное.

С другой стороны, традиционный психоанализ не в состоянии целиком постичь идентичность, потому что он не выработал терминологии, описывающей среду. Определенные приемы психоаналитического рассуждения, приемы рассмотрения среды как "внешнего мира" или "объективного мира" не учитывают ее всеобъемлющей реальности.

Немецкие этологи ввели термин "Umvelt", обозначающий не просто окружающую среду, но среду, существующую в человеке. И действительно, с точки зрения развития "прошлое" окружение всегда присутствует в нас; а поскольку мы живем в процессе постоянного превращения настоящего в "прошлое", мы никогда – даже в момент рождения – не сталкиваемся со средой – людьми, которые избежали воздействия какой-либо другой среды. Итак, одной из методологических предпосылок постижения идентичности является психоанализ, изощренный настолько, что он может учитывать среду; другой предпосылкой является социальная психология, изощренная в психоанализе; во взаимодействии они, очевидно, создали бы новую науку, которой пришлось бы располагать своим собственным историческим кругозором. Пока же мы можем лишь попытаться понять, где эпизод из прошлого или этап нормального развития, этап истории болезни или биографическое событие проясняются, если предположить развитие идентичности. И разумеется, это поможет детально зафиксировать, почему и как именно данное обстоятельство проясняется.

Но, признав необходимость исторической перспективы, мы сталкиваемся с вероятностью того, что процитированные мной в качестве ключевых высказывания действительно говорят о формировании идентичности, зависящем от условий существования малоподвижного среднего класса.

33

3-798

Правда, и Джеймс и Фрейд принадлежали к среднему классу раннеиндустриальной эпохи, когда он мигрировал из сельской местности в города и из города в город, и Джеймс был, конечно, сыном иммигранта. Тем не менее их клиники и их исследования, их научные и медицинские связи, будучи революционными в академическом смысле, были чрезвычайно стабильны в том, что касалось морали и идеалов. Возможно, то, что «принимается за само собой разумеющееся» (так Фрейд описал свое отношение к морали), предрешает и область успешных дерзаний. И они дерзали, революционеры из среднего класса XIX века: Дарвин утверждал родство человека с его животными предками; Маркс показал, что сама ментальность среднего класса является классово обусловленной, а Фрейд соотнес наши идеалы и само сознание с бессознательной психической жизнью.

С тех пор войны на почве национальной розни, политические революции и духовные бунты подорвали традиционные основы человеческой идентичности. Чтобы найти примеры совершенно иного понимания связи позитивного и негативного в идентичности, достаточно обратить взгляд в другую сторону – на современных американских негритянских писателей. Что, если ни помыслы ушедших поколений, ни ресурсы современного общества не способны изменить негативный образ меньшинства, сложившийся у "сплоченного большинства"? Тогда, видимо, творческая идентичность должна принять негативный образ в качестве основного пути к спасению. И вот у негритянских писателей мы видим почти ритуальные заявления о "невнятности", "невидимости", "безымянности", "безликости" – "пустота безликих лиц, беззвучных голосов вне истории", по выражению Ральфа Эллисона. Но серьезные негритянские писатели продолжают писать и пишут сильно, потому что литература, даже говоря о пропасти небытия, может помочь выздоровлению общества7. Негативный образ, как мы увидим, вообще характерен для эксплуатируемых. Не случайно один из самых интересных документов об освобождении Индии получил "отрицательное" название: "Автобиография неизвестного индуса". Неудивительно, что молодые люди, не склонные к литературной рефлексии, могут вместить в себя столь глубокую негативную идентичность лишь путем агрессии, а то и вспышек насилия.