Текст книги "Идентичность: юность и кризис"

Автор книги: Эрик Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

В пьесе пятеро молодых мужчин, все сверстники Гамлета и все с определенной (или даже чрезмерно определенной идентичностью), как исполненные сознания своего долга сыновья, придворные и будущие вожди. Но их тащат в моральное болото неверия, которое проникает в характер всех тех, кто обязан быть преданным "гнилой" Дании, тащат посредством сложной интриги, которую Гамлет надеет– / ся разрушить собственной интригой (пьеса внутри пьесы).у

Мир Гамлета – мир диффузных реальностей и верности. Только через пьесу в пьесе и через сумасшествие в безумии Гамлет – актер в комедианте – открывает благородную идентичность в притворных идентичностях и наивысшую верность в роковом притворстве.

Его отчуждение – отчуждение спутанной идентичности. Отчуждение от самого существования – это тема известного монолога. Гамлет отчужден от человеческого существования и от существования человека: "Мужчины не занимают меня, женщины тоже"; отчужден от любви и деторождения: "Я говорю, довольно браков". Он отчужден от судьбы своей страны, "хотя я здесь родился и свыкся с нравами"* (и очень похож в этом на нашу "отчужденную" молодежь); он отчужден от сверхстан-дартизированного человека своего времени, которого и

* Ш е к с п и р В. Гамлет. Акт I. Сцена 4. Пер. М. Лозинско-го//Шекспир В. Собр. соч.: В 8-ми тт. Т. 6. М., I960. С. 29.

описывает как отчужденного, который "перенял всего лишь современную погудку и внешние приемы обхождения"*.

И тем не менее через все это прорываются у Гамлета целеустремленные и трагически обреченные поиски верности. Вот сущность исторического Гамлета, той старинной модели, которая была героем на народной сцене в течение веков перед тем, как Шекспир модернизировал и обессмертил его2:

"Он не желал, чтобы думали, что он склонен лгать о чем-либо, и желал держаться в стороне от любого обмана; и поэтому он так смешал обман и искренность, что хотя его словам не хватало правды, все же не было ничего, что не означало бы правды и не выдавало бы, как далеко ушла его проницательность".

С общей диффузией правды в "Гамлете" согласуется то, что эта центральная тема заявляется в обращении старого дурака к своему сыну:

Полоний: Но главное: будь верен сам себе;

Тогда, как вслед за днем бывает ночь, Ты не изменишь и другим**.

Но это также центральная тема наиболее страстных высказываний Гамлета, которые делают его безумие всего лишь помощником его благородству. Он ненавидит общепринятое притворство и отстаивает истинность чувства:

Мне кажется? Нет, есть. Я не хочу

Того, что кажется. Ни плащ мой темный,

Ни эти мрачные одежды, мать,

Ни бурный стон стесненного дыхания,

Нет, ни очей поток многообильный,

Ни горем удрученные черты

И все обличья, виды, знаки скорби

Не выразят меня; в них только то,

Что кажется и может быть игрою;

То, что во мне, правдивей, чем игра;

А это все – наряд и мишура***.

Он ищет то, что действительно поймет только цвет общества, – "честный метод":

* Там же. С. 147. ** Там же. С. 26. *** Там же. С. 15.

250

251

«Помнится, раз ты читал мне один отрывок; вещь никогда не ставили или не больше разу – пьеса не понравилась. Для большой публики это было, что называется, не в коня корм. Однако, как воспринял я и другие, еще лучшие судьи, это была великолепная пьеса, хорошо разбитая на сцены и написанная с простотой и умением. Помнится, возражали, что стихам недостает пряности, а язык не обнаруживает в авторе приподнятости, но находили работу добросовестной…»*

Он фанатично настаивает на чистоте формы и точности воспроизведения:

"…но во всем слушайтесь внутреннего голоса. Двигайтесь в согласии с диалогом, говорите, следуя движениям, с той только оговоркой, чтобы это не выходило из границ естественности. Каждое нарушение меры отступает от назначения театра, цель которого во все времена была и будет: держать, так сказать, зеркало перед природой, показывать доблести ее истинное лицо и ее истинное – низости и каждому веку истории – его неприкрашенный облик"**.

И наконец, страстное (или сверхстрастное) признание подлинности характера его друга:

С тех пор

Как для меня законом стало сердце

И в людях разбирается, оно

Отметило тебя. Ты знал страданья,

Не подавая виду, что страдал.

Ты сносишь все и равно благодарен

Судьбе за гнев и милости. Блажен,

В ком кровь и ум такого же состава,

Он не рожок под пальцами судьбы,

Чтоб петь, что та захочет. Кто не в рабстве

У собственных страстей? Найди его,

Я в сердце заключу его с тобою,

В святилище души. Но погоди***.

Это, затем, Гамлет в Гамлете. Объединение комедианта, интеллектуала, молодого человека и невротика проявляется в том, что слова – это и есть его лучшие по-

*ШекспирВ. Гамлет. Акт II. Сцена 2. Пер. Б. Пастернака//Ш е к с п и р В. Избранные произведения. М., 1953. С. 259.

** Там же. С. 265. **_ Там же. С. 265-266.

ступки, он может ясно сказать, что не может жить и что его верность должна оказаться роковой для тех, кого он любит, из-за них он совершает в конце то, чего сначала пытался избежать. Гамлет преуспевает в осуществлении только того, что нам следовало бы назвать его негативной идентичностью, и в становлении именно того, что его собственное этическое чувство не могло переносить: безумного мстителя. Итак, остается вопрос: устраивают ли внутренняя реальность и историческая актуальность сговор, чтобы не допустить у трагического человека позитивную идентичность, для которой он, кажется, был специально избран? Конечно, публика все время ощущала в полной искренности Гамлета близость "запретной черты". В конце он отдает свой "умирающий голос" сопернику на исторической сцене, молодому победоносному фортинбрасу, который в свою очередь настаивает на том, что Гамлет:

Будь он в живых, он стал бы королем Заслуженно*.

Церемониальные фанфары, трубы и пустота объявляют о конце этого необыкновенного молодого человека. Избранные сверстники подтверждают королевские знаки его рождения. Но публика чувствует, что особый человек, будучи погребенным, подтвержден как король и все же не имеет знаков отличия.

Мы сказали, что важный элемент в человеческой потребности личной и коллективной идентичности – принадлежать к особому, отличному от других роду – со– * здает в некотором смысле "псевдоразновидности". "Псев-до" предполагает обман, и, может быть, я стараюсь подчеркнуть именно это – отклонение от факта во всяком мифологизировании. Теперь должно быть ясно, что человек – лгущее животное как раз потому, что он старается быть исключительно правдивым: и искажение, и исправление – часть его вербального и идеаторного снаряжения. Для того чтобы иметь хоть сколько-нибудь ус-

* Там же. С. 300.

252

253

тойчивые ценности, он должен абсолютизировать их, для того чтобы иметь стиль, он должен верить, что является венцом вселенной. Точно так же каждое племя или нация, культура или религия будут изобретать исторические и моральные резоны для своей исключительно божественной предопределенной уникальности, и в такой же степени, в какой они являются псевдоразновидностями, оказывается несущественным, чем еще они являются и чего добиваются. С другой стороны, человек также находит временное самоосуществление в величайших моментах культурной идентичности и цивилизованного совершенства, и каждая такая традиция идентичности и совершенства ярко освещает то, чем человек мог бы быть, и то, мог ли он быть всем этим. Утопия нашей собственной эпохи предсказывает, что человек будет единым видом в едином мире с универсальной технологической идентичностью, которая заменит делящие его на части иллюзорные псевдоидентичности, и с интернациональной этикой, заменяющей все моральные системы, суеверия, подавления и запрещения. Тем временем идеологические системы конкурируют в своей способности предложить не только наиболее практичные, но также наиболее универсальные убеждения, обеспечить политическую и частную мораль для такого будущего мира; а универсальные убеждения – это, помимо всего прочего, такие, которые заслуживают доверия в глазах юности.

В юности сила "эго" возникает из взаимного подтверждения индивида и общества в том смысле, что общество узнает молодого индивида как носителя свежей энергии и что индивид, таким образом подтвержденный, узнает общество как живой процесс, вдохновляющий верность, которую оно получает от него, сохраняющий преданность, которой оно привлекает его, чтящий доверие, которого оно требует от него. Давайте теперь вернемся к источникам того сочетания актуализации влечений и дисциплинируемой энергии, иррациональности и бесстрашной способности, которые принадлежат к наиболее обсуждаемым и наиболее загадочным феноменам жизненного цикла. Мы должны полностью признать, что эта загадка и есть сущность феномена. Для того чтобы быть целостной и объединиться с другими, личности следует быть уни-

254

кальной, и функционирование каждого нового поколения непредсказуемо для выполнения этой его функции.

Из трех источников новой энергии физический рост – наиболее легко измеряемый и систематически используемый, хотя его вклад в агрессивные побуждения наименее понятен, за тем, по-видимому, известным исключением, что любое препятствие на пути использования физической энергии в тех случаях, когда действия подлинно осмысленны, приводит к подавленному гневу, который может стать разрушающим или саморазрушающим. Присущие юности силы понимания и познания могут быть экспериментально изучены и планомерно применены к обучению ремеслу и исследованию; менее известна, однако, их связь с идеологическим воображением. Наконец, замедленное половое созревание – источник не только неисчислимой энергии, но и актуализации влечений, сопровождающейся внутренней фрустрацией.

Когда юноша, физически созревший для деторождения, все же не способен любить так, чтобы чувствовать связь с другим человеком (это могут давать друг другу лишь люди с достаточно сформированной идентичностью), он не может последовательно прилагать усилия, чтобы быть родителем. Два пола, конечно, весьма различаются в этом отношении, как и отдельные индивиды, хотя общества обеспечивают различные возможности и устанавливают разные санкции, задавая границы, в пределах которых индивид должен заботиться о своих потенциальных возможностях – и о своей потенции. Психосоциальный мораторий, по-видимому, построен в режиме развития человека. Подобно всем "скрытым состояниям" в режиме развития, замедление взросления может быть как пролонгировано, так и действенно и решительно интенсифицировано, что объясняет и совершенно особые человеческие достижения, и совершенно особые слабости в таких достижениях. Какими бы ни были частичные удовлетворения и частичные воздержания, характеризующие добрачную половую жизнь в разных культурах – удовольствие ли и гордость от мощной детородной активности без каких бы то ни было обязательств, или эротическое состояние без детородного завершения, или дисциплинируемое и самозабвенное замедление, – развитие "эго" использует психосексуальные силы юности для уси-

255

ления стилевой определенности и идентичности. Здесь также человек никогда не является животным: даже тогда, когда общество содействует близости полов, оно делает это стилизованным способом. С другой стороны, сексуальный акт, говоря биологически, – это акт порождения потомства, и в любой социальной ситуации, которая в конечном итоге неблаго-приятна для завершающей фазы порождения потомства и заботы о нем, существует элемент психобиологической неудовлетворенности, которую здоровые в других отношениях люди могут вытерпеть, так же как можно выдержать и все другие частичные воздержания, оказывающиеся для определенных периодов и в особых условиях благоприятными для целей формирования идентичности. У женщины, несомненно, эта неудовлетворенность играет намного большую роль вследствие ее более глубокой включенности, физиологически и эмоционально, в половой акт как первый шаг в обязательство порождения потомства, о котором ей регулярно напоминает, телесно и эмоционально, ее ежемесячный цикл; более полно это будет обсуждено в следующей главе.

Различные препятствия для полного завершения юношеского полового созревания имеют множественные глубокие следствия, создающие важную проблему для дальнейшего проектирования. Наиболее известно регрессивное возрождение той более ранней стадии психосексуальности, которая предшествовала эмоционально спокойным первым школьным годам: инфантильной генитальной и психомоторной стадии с ее тенденцией к аутоэротической манипуляции, грандиозной фантазией и энергичной игрой3. Но в молодости аутоэротизм, максимализм и стремление играть – все безмерно расширяется половой потенцией и локомоторной зрелостью и крайне усложнено тем, что мы вскоре будем описывать как новую историческую перспективу юношеского сознания.

Наиболее широко распространенное выражение неудовлетворенных поисков юности, так же как ее природной плодовитости, – это страстная тяга к передвижению, выражаемая или в генерализированном "существовании в движении" – "нестись сломя голову", "бегать по кругу", – или в реальном движении, таком, как энергичная работа, азартные спортивные соревнования, танцы, беспо-

256

мощный Wanderschaft*, а также езда – по правилам и без них – на лошадях, машинах и т.п. Но это выражается также через участие в сегодняшних общественных движениях (бунтах местного значения, парадах и кампаниях основных идеологических сил), если только они обращаются к потребности ощущать себя «движущимся» и видеть сущность в чем-то движущемся по направлению к открытому будущему. Ясно, что общества предлагают любое количество ритуальных комбинаций идеологических перепек-тив и энергичных движений (танцы, спортивные состязания, парады, демонстрации, мятежи), чтобы запрячь молодость на службу своим историческим целям, и что там, где обществам это не удается, молодежь будет искать свои собственные комбинации в малых группах, занятых серьезными играми, добродушными безрассудствами, жестокими проказами и делинквентными стычками. Кроме того, ни на какой другой стадии жизненного цикла ошибки в нахождении себя и угроза потери себя так тесно не объединены.

В связи с тягой к движению мы должны отметить два великих индустриальных достижения: автомобильный двигатель и кинематограф. Мотор автомобиля, конечно, – самое сердце и символ нашей технологии, и его владычество – цель и стремление многих из современной молодежи. В связи с незрелостью юности, однако, необходимо понять, что и мотор автомобиля, и кинематограф предлагают им, на самом деле склонным к пассивному передвижению, интоксицирующую иллюзию чрезмерно активного существования. Преобладание автомобильных краж и дорожных происшествий среди юношества сильно порицается (хотя публике требуется длительное время, чтобы понять, что кража – незаконное присвоение ради прибыльного обладания, в то время как автомобили крадутся молодыми в поисках своего рода автомобильной интоксикации, которая может буквально захватить и машину и юнца, а не для других целей). Все же, несмотря на крайне взвинченный смысл автомобильного всемогущества, потребность в активном передвижении часто остается неосуществленной. Это в особенности относится к кинематогра-

* Странствование, путешествие (нем.).

257

П-798

фу, предполагающему зрителя, который сидит себе и сидит, а механизм его эмоций мчится, совершая быстрое и яростное движение в искусственно расширенном зрительном поле, усыпанном крупными планами насилия и сексуального обладания, – и все это без предъявления минимальных требований к интеллекту, воображению или усилию. Я отмечаю здесь широко распространенное несоответствие в опыте подростка, так как думаю, что это объясняет новые виды подростковых взрывов и указывает на новую необходимость владычества. Такое владычество предполагается в новейших танцевальных стилях, которые сочетают машинообразную пульсацию с подобием ритмической развязности и ритуалистической искренности. Изолированность каждого танцора, подчеркнутая мимолетными мелодиями, которые позволяют ему соединяться со своим партнером время от времени, по-видимому, отражает потребности юности более правдиво, чем поддельная близость партнеров, «склеенных» вместе и все же безучастно смотрящих мимо друг друга.

Опасность чувства, переполненного одновременно внутренним импульсом и безостановочным пульсом моторизации, частично уравновешивается у той части молодежи, которая может получить активный заряд технического развития и управляет, чтобы научиться и идентифицироваться с искусностью изобретения, улучшением производства и уходом за механизмами, существуя, таким образом, во власти нового и неограниченного применения юношеских способностей. Там, где молодежь лишена прав на такой технический опыт, она должна взрываться в мятежном движении; там, где она не одарена, она будет чувствовать отчуждение от современного мира до тех пор, пока технология и нетехнический интеллект придут к определенному слиянию.

Когнитивные способности, развивающиеся в течение первой половины второго десятилетия жизни, дают мощный инструмент для решения задач молодости. Пиаже называет приобретения в познании, достигаемые в середине периода от тринадцати до девятнадцати лет, достижением "формальных операций"4. Это означает, что юность может теперь оперировать гипотетическими утверждениями и может представлять себе возможные переменные и потенциальные отношения – и представлять их исключительно

258

в уме, независимо от того, можно ли их конкретно проверить, что раньше было необходимо. Как сформулировал Дж. С. Брунер5, ребенок теперь может «систематически вызывать в воображении полный ряд альтернативных возможностей, которые в любой данный отрезок времени могли бы существовать». Такие когнитивные ориентации не противопоставляются, но дополняют потребность юного человека сформировать смысл идентичности, так как среди всех возможных и воображаемых связей он должен сделать ряд всегда ограниченных выборов из личностных, профессиональных, сексуальных и идеологических обязательств.

Здесь опять разнообразие и верность поляризуются, они делают друг друга значимыми и сохраняют друг друга. Верность без чувства разнообразия может стать навязчивой идеей и скукой; разнообразие без чувства верности – пустым релятивизмом.

Итак, чувство идентичности становится более необходимым (и более проблематичным) всюду, где бы ни предусматривался широкий ряд возможных идентичностей. В предшествующей главе я показал, насколько сложен реальный предмет обсуждения, здесь мы добавляем и принимаем во внимание значение чувства тождества, единства личности, которое приемлемо и, если возможно, величественно так же, как необратимый исторический факт.

Поэтому мы описали основную опасность этого возраста как спутанность идентичности, которая может выражаться в чрезмерно пролонгированных мораториях (Гамлет дает возвышенный пример), или в повторяемых импульсивных попытках закончить мораторий внезапным выбором (то есть играть с историческими возможностями и затем отрицать, что некоторое необратимое обязательство уже имеет место), или иногда также в серьезной регрессивной патологии, как это проиллюстрировано в предшествующей главе. Доминирующий результат этой, как и любой другой, стадии поэтому – уверенность, что активное, избирательное "эго" стоит во главе и дает возможность стоять во главе социальным структурам, представ-

259

17*

ляющим данной возрастной группе место, в котором она нуждается и в котором она необходима.

В письме к Оливеру Уэнделлу Холмсу Уильям Джеймс пишет о желании "перекрестить себя" в их друга, и одно это слово говорит о многом из того, что включено в радикальное направление социального сознания и социальной потребности юности. Из середины второго десятилетия жизни способность думать и сила воображать простираются выше людей и личностей, в которые юность действительно может глубоко погружаться. Юность любит и ненавидит в людях то, что они "символизируют", и выбирает их для значимого столкновения, влекущего за собой результаты, которые часто действительно больше, чем вы и я. Мы слышим объяснение Гамлета в любви его другу Горацио – объяснение, быстро прерванное: "Достаточно об этом". Таким образом, это новая реальность, для которой индивид желает возродиться, с теми и посредством тех, кого он выбрал как своих новых предков и своих истинных современников.

Этот взаимный отбор (хотя он и ассоциируется часто с бунтом против родительского окружения или уходом от него и вследствие этого таким образом интерпретируется) является на самом деле выражением подлинно новой перспективы, которую я уже назвал "исторической" – в одном из тех свободных применений этого древнего и сверхспециализированного слова, которое иногда становится необходимым для создания специфических значений. Под "исторической перспективой" я имею в виду нечто такое, что человеческое существо начинает развивать только в течение подростничества. Это – чувство необратимости существенных событий и часто настоятельная потребность понимать полностью и быстро, какого рода события в реальности и мыслях детерминируют другие и почему. Как мы видели, психологи, такие, как Пиаже, признают за юностью способность ценить то, что любой процесс может быть понят, когда воссоздан его ход и он таким образом переведен обратно в мысль. Все же не будет противоречием сказать, что тот, кто приходит к такому пониманию, понимает также, что в реальности среди всех явлений, которые можно представить, не многие будут детерминировать и ограничивать друг друга с исторической неиз-

260

бежностью, все равно заслуженно или незаслуженно, умышленно или неумышленно.

Юность, следовательно, чувствительна к любому предложению, которое может быть жестко детерминировано тем, что произошло раньше в историях жизни отдельных людей или в истории человечества. С психосоциальной точки зрения это должно означать, что необратимые идентификации детства должны препятствовать развитию собственной идентичности индивида, а с исторической – что облеченные властью силы должны препятствовать группе в реализации ее сложной исторической идентичности. По этой причине юность часто отвергает родителей и авторитеты и хочет принизить их как логически непоследовательных, ищет людей и движения, которые заявляют или кажется, что заявляют, что могут предсказать неотвратимое будущее и таким образом обогнать его. Последнее в свою очередь объясняет принятие юностью мифологий и идеологий, предсказывающих курс вселенной или историческую тенденцию; юноша-интеллигент и юноша-практик равно могут радоваться тому, что лучше структурировано и дает им возможность вникать в детали, которыми можно управлять, если только знаешь (или убедительно говоришь, что знаешь), что эти детали обозначают и где ты сам находишься. Таким образом, "истинные" идеологии верифицируются историей в течение некоторого времени; так как, если они смогут что-то внушить молодежи, она заставит прийти эту предсказанную историю.

Указывая, что в сознании молодежи люди что-то "символизируют", я вовсе не ставлю акцент на идеологической ясности, имея в виду под этим преклонение молодежи перед личностями. Выбор личностей в полном смысле слова может осуществляться в структуре указанных практик, таких, как отбор в образовании или работе, а также в религиозных и идеологических сообществах, в то время как методы отбора героев могут варьировать от банальной приязни и неприязни до опасной игры с границами здоровья и законности. Но обстоятельства в общем предоставляют взаимную оценку и взаимное оправдание для распознания как личностей тех, которые могут быть большим, чем, по-видимому, являются, и чьи потенциальные возможности нужны порядку, который есть или будет. Такие отобранные как личности представители мира взрос-

261

лых могут защищать и воплощать в жизнь технически правильный метод научного исследования, убедительное исполнение правды, кодекс честности, нормы художественной достоверности или пути личной подлинности. Они становятся представителями элиты в глазах молодежи, совершенно независимо от того, кажутся ли они таковыми в глазах семьи, общественности или полиции. Выбор может быть опасным, но для некоторых юношей опасность – необходимый ингредиент эксперимента. Опасными могут быть и естественные явления, но, если бы молодежь не могла принимать на себя избыточные обязательства, она не могла бы принимать на себя и отбор подлинных ценностей – одного из главных управляющих механизмов психосоциального развития. Факт становится естественным только тогда, когда верность обнаруживает, что поле ее проявления есть человечество, подготовленное так же, как, скажем, птенец в природной среде, когда он может положиться на собственные крылья и занять свое собственное взрослое место в экологическом порядке.

Если у подростка это поле его проявления поочередно сменяется: полный конформизм или крайняя девиант-ность, вновь возникшая преданность или бунт, – то это следует объяснить существующей у человека необходимостью реагировать (и реагировать наиболее интенсивно в юности) на разнообразие условий. На фоне психосоциальной эволюции мы можем приписывать перспективный смысл особо чувствительному индивидуалисту и бунтовщику так же, как и конформисту, хотя и в разных исторических условиях. При здоровом индивидуализме "преданная" девиантность сдерживает гнев, служа целостности, которую необходимо восстанавливать, без чего психосоциальная эволюция была бы обречена. Таким образом, человеческая адаптация имеет свою "преданную" девиантность, своих бунтовщиков – тех, которые отвергают существующее, чтобы приспособиться к тому, что так часто называют (и защищаясь, и роковым образом злоупотребляя) хорошими словами "человеческие условия".

"Преданная" девиантность и формирование идентичности у необычных личностей часто связываются с невротическими и психотическими расстройствами или по крайней мере с пролонгированным мораторием относительной изоляции, в которых претерпеваются все отчуждения юности.

262

3 "Молодом Лютере"6 я попытался показать страдания великого молодого человека в контексте его величия и его исторической позиции. К несчастью, однако, такая работа не отвечает на наиболее настоятельный вопрос многих молодых людей о точном отношении особой одаренности к неврозу. Можно сказать только, что часто существует внутренняя связь между самобытностью дара личности и глубиной ее личностных конфликтов. Но жизнеописания, детально разбирающие появление того и другого в жизни человека прошлого, действительно бывшего самобытным и великим, мало помогают и могут лишь запутать тех, кто имеет глубокие конфликты и самобытные дарования сегодня. Лучше это или хуже, но сегодня мы действительно имеем психиатрическую просвещенность и фактически психиатрическую форму самосознания, которая объединяет все другие факторы, создающие спутанную идентичность. Поэтому мало смысла в вопросе (который канцлер кафедрального собора Святого Павла наполовину шутливо задал в обзоре моей книги), уцелеет ли гениальность молодого Лютера при применении психиатрии. Никто не оказывает слишком много психиатрической помощи молодым современникам, чтобы сравнить их сомнения с типом колебаний, которые испытывались до нашей «психотерапевтической» эпохи. Может показаться, что говорить так безжалостно, но самобытности и способности к творчеству следует сегодня воспользоваться своими превосходными шансами, которые представляют наши доминирующие ценности, – а это может включать использование шанса признать психотерапию или отказаться от нее. Тем временем можно найти простой критерий, чтобы спросить себя, есть ли у тебя некоторый род невроза, наряду с другими сложностями, которыми можно управлять, или является ли невроз худшим из них, и в таком случае не должно быть слишком унижающим или опасным принять помощь в превращении второго, пассивного, затруднения обратно в первое, активное. Самобытность сама заботится о себе, и, во всяком случае, ее следует рассматривать как опору идентичности человека, если это зависит от отрицания потребности в помощи.

263

Вернемся еще раз к истории психиатрии: о классическом случае юношеского невроза рассказывает первая публикация Фрейда, которая посвящена восемнадцатилетней девушке, страдающей от «petite hysterie с наиболее общими… симптомами»; интересно напомнить, что в конце лечения Фрейд был озадачен тем, «какого рода помощи» девушка хотела от него. Он сообщил ей свою интерпретацию структуры ее невротического расстройства, интерпретацию, которая стала центральной темой его классической публикации о психосексуальных факторах в развитии истерии7. Клинические сообщения Фрейда, однако, остаются удивительно свежими в течение десятилетий, и сегодня этот случай исторически ясно раскрывает психосоциальную центрацию истории девушки на вопросах верности. Фактически без преувеличения можно сказать одно: три понятия характеризуют ее социальную историю – сексуальная неверность со стороны некоторых из наиболее значимых взрослых в ее жизни, предательство, проявившееся в отрицании отцом попыток его друга соблазнить ее, попыток, которые явились в действительности причиной, способствующей возникновению болезни девушки, и странное стремление всех окружавших девушку взрослых сделать ее доверенным лицом в целом ряде вопросов, в то время как они не пользовались у нее достаточным доверием, чтобы суметь узнать правду о ее болезни.

Фрейд, конечно, сосредоточился на других вопросах, вскрывая с вниманием психохирурга символический смысл ее симптомов и их историю; но, как всегда, он на периферии своих интересов сообщил релевантные данные. Так, среди вопросов, которые отчасти озадачили его, он сообщает, что пациентка была "почти вне себя от идеи ее существования, предполагавшей, что она просто придумывала" (и таким образом изобретала) условия, которые делали ее больной, и что она все время "тревожно старалась удостовериться, вполне ли я откровенен с ней" или что врач – предатель, такой же, как ее отец. Когда она в конце концов ушла от психоаналитика и перестала заниматься психоанализом, "для того чтобы столкнуть окружающих ее взрослых лицом к лицу с секре-

264

i

i

тами, которые она знала", Фрейд рассматривал такую агрессивную правдивость как действие мести – и им, и ему; и в общем контексте его интерпретаций эта частичная интерпретация остается в силе. Тем не менее сейчас мы можем видеть, что в ее поведении было больше настойчивого требования исторической правды, чем отрицания правды внутренней. И это особенно справедливо для юности. Поскольку вопрос о том, что именно необратимо подтверждает их как правдивый или мошенничающий, болезненный или мятежный тип, – первостепенный в сознании подростков, то следующий вопрос, были они правы или нет в отвращении к условиям, которые сделали их больными, так же важен для них, как только может быть важно и любое проникновение в "более глубокий" смысл их болезни. Другими словами, они настаивают, что сам факт их болезни находит признание в переформулировании исторической правды, которая устремлена за свои пределы – к тем возможностям, которые открывают новые и изменяемые условия, а не к тем, которые соответствуют продажным условиям соглашений с окружением, которое желает приспособить их к себе или (как предложил отец Доры, когда привел ее к Фрейду) "образумить".